Текст книги "Томас Квик. История серийного убийцы"
Автор книги: Ханнес Ростам
Жанр: Триллеры, Боевики
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Пенттинен: Вы видите отсюда нужное место?
Квик замирает и закрывает глаза.
Пенттинен: Вы киваете и закрываете глаза.
Квик открывает глаза и замечает что-то внизу. Пенттинен и Квик сходятся на том, что это, вероятно, каменная плита.
– Может, пойдём вниз к той ёлке? – наконец предлагает Квик.
Они идут в сторону небольшой ёлочки и возле неё снова останавливаются. Повисает тишина. Квик начинает шептать что-то неразборчивое. Ему помогают зажечь сигарету.
– Поворот там? – спрашивает он, махнув рукой.
– Да, – подтверждает Биргитта Столе.
– Я должен взглянуть на него, – говорит Квик и ковыляет в указанном направлении.
На земле валяются ветки, идти по ним довольно сложно. Квик спотыкается, Пенттинен подхватывает его, и вдруг Квик совершенно выходит из себя и кричит:
– Чёрт тебя дери! Проклятая свинья! Ты грязная чёртова свинья! Чёртова свинья! – Квик топает ногами и размахивает руками, но его быстро унимают: несколько полицейских и врачей буквально набрасываются на него и валят на землю. Сеппо Пенттинен поворачивается к камере, будто хочет убедиться, что данное событие успели задокументировать. В его взгляде определённо прослеживается торжество.
Кто-то сообщил о происходящем Кристеру ван дер Квасту – и вот он уже показывается в объективе камеры, одетый в блестящий чёрный костюм. Квик лежит и не переставая издаёт глухой ритмичный звук, похожий на рычание.
Всем ясно: Квик преобразился, теперь в нём говорит одно из его альтер эго. В данный момент в нём живёт персонаж, которого Квик и его терапевт называют Эллингтоном – это зловещий образ отца, убийца, завладевший мыслями и телом Квика.
– Томас, – осторожно говорит Пенттинен, но Квик по-прежнему лишь мычит.
Биргитта Столе пытается найти подход к своему пациенту.
– Стуре! Стуре! Стуре! Стуре! Стуре!.. – произносит она.
Но Квик всё ещё воображает себя Эллингтоном и лишь рычит в ответ.
– Исчезла навсегда, – говорит он приглушённым голосом. – Исчезла навсегда! – и снова рычит. – И тебя, девка, будут топтать! – ревёт он.
Столе вновь пытается заговорить со своим пациентом, который постепенно начинает успокаиваться.
Квику помогают подняться, и в полной тишине вся команда медленно идёт к холму, где Томас садится спиной к камере. Пенттинен, Столе и Анна Викстрём приобнимают его и долго сидят молча.
– Теперь рассказывайте, – просит Пенттинен.
– Подождите, – раздражённо отвечает Квик. – Я должен…
– Что вы хотите рассказать? – спрашивает Биргитта.
– Нет! Нет! Не трогайте меня!
Квик явно не готов говорить. Никому не интересно, что случилось с тем карьером, который он обещал показать. Или что он подразумевал под «плоской местностью», где можно было обнаружить тело Терес.
Шёпотом, еле слышно, Квик начинает рассказывать о том, что Терес «исчезла навсегда, когда я покинул её». Мальчики остались, а она – нет. Тело Терес было где-то между елью и холмом, пояснил он.
– Этого недостаточно, Томас, – говорит Пенттинен. – Это очень обширная территория.
Ситуация тупиковая. Квик не показал ни тело, ни гравийный карьер, ни плоскую местность. А Пенттинен не хочет довольствоваться расплывчатым объяснением о том, что Терес находится где-то в лесу. Он требует большего.
Квик просит разрешения поговорить с глазу на глаз с Клаэсом Боргстрёмом. Запись прерывается, Квик и Боргстрём отходят в сторону.
Когда спустя четверть часа камера вновь включается, Квик бессвязно бормочет «как мальчика покалечила машина на плотно утрамбованной земле». Он уверяет, что сейчас видел с холма лесное озерцо с «некими камнями». Именно там «спрятана поломанная девочка», говорит он.
Квик пытается обозначить треугольник, в котором следует искать тело Терес. Основанием этого треугольника становится линия от сосны «почти до самого озера». А затем с обеих сторон поднимаются две линии, сходящиеся на уровне «двух третей высоты холма».
Завершив трудоёмкую процедуру замеров, команда идёт в сторону лесного озера. Пенттинен пытается держать Квика, «учитывая, что произошло ранее».
Тот лишь рычит в ответ.
– Тебе тяжело смотреть на это озеро, Томас? – спрашивает Пенттинен. Квик снова рычит.
– Говори так, чтобы мы поняли, – продолжает Пенттинен, подойдя к самой воде.
– Сейчас, проходя мимо этого озера, вы на что-то реагируете, – говорит Пенттинен. – Вы его узнаёте? Да, вы киваете. Что это означает?
– Хочу пройти немного дальше, вон туда, – говорит Квик. – Возможно, мне понадобится помощь.
Квику настолько не по себе, что он практически не может идти. Очевидно, ему дали ещё успокоительных.
– Я не могу поднять вас, поймите это, – говорит Пенттинен.
Но складывается впечатление, что Квик вообще не в состоянии что-либо понимать. Его слова невозможно разобрать, ему тяжело идти – и это несмотря на всю оказываемую ему поддержку.
– Мы ждём, Томас, не торопитесь. Будем идти, пока вы можете стоять на ногах.
– Можно взглянуть на озеро? – спрашивает Квик.
– Вы ведь закрываете глаза, Томас! – говорит Пенттинен. – Попробуйте их открыть. Мы здесь, рядом.
Квик интересуется, не Гун ли там стоит. Гун – сестра-близнец Стуре, с которой он не виделся несколько лет.
Анна Викстрём объясняет, что она не Гун.
– Я Анна, – говорит она. Глаза Квика всё ещё закрыты.
– Я посмотрю на озеро, – говорит он.
– Мы здесь, – повторяет Пенттинен.
– Попробуйте взглянуть, – подбадривает Викстрём.
– Я смотрю, – говорит Квик.
– Почему вы так реагируете? – удивляется Пенттинен.
– Потому что камни вон там…
Квик снова не может произнести ни слова. Он хочет поговорить с Биргиттой Столе с глазу на глаз – без камеры и микрофона. Спустя двадцать минут, когда камера снова включается, у Квика уже готова новая история, и озвучивать её будет Клаэс Боргстрём. Квик отказывается отвечать на наводящие вопросы, которые могут возникнуть в связи с новыми сведениями.
Пенттинен, кажется, проникся серьёзностью момента, но в то же время немного нервничает, ведь за последний час Квик представил уже несколько версий произошедшего с Терес. Пенттинен знает: для Квика подобные «осознанные отклонения» нормальны, особенно если речь заходит о травмирующих для его психики ситуациях. Пенттинен хочет удостовериться, что очередная версия и есть правда.
– Прежде чем Клаэс начнёт рассказывать, я бы хотел получить небольшое разъяснение, – предупреждает Пенттинен, наклоняется к Квику и доверительно заговаривает с ним.
– Эти два места, которые мы сейчас снимали и на которые вы так отчётливо указали, – вы уверены в них на все сто? Тут не будет других вариантов?
Квику сложно говорить, но он уверяет, что на сей раз сказал правду:
– Отклонения пока касались рассказа о грави… – кажется, будто в середине предложения у него сели батарейки.
– Гравийном карьере? – помогает Пенттинен.
– Да, именно, – говорит Квик.
Квик отходит в сторону, и перед камерой возникает Клаэс Боргстрём, за которым виднеется лесное озерцо.
– Произошло следующее. В первом месте – похожем на каньон – он разрезал тело Терес на мелкие куски. Другими словами, мы не сможем обнаружить там крупные фрагменты. Нет и крупных костей. Расчленив тело, он перенёс части сюда и положил их в небольшую ямку. Затем доплыл до середины озера и выбросил фрагменты тела в воду. Некоторые пошли на дно, а некоторые уплыли и утонули в других местах. Итак, в его рассказе появилось третье место: лесное озерцо.
Это всё, что Квик просил своего адвоката Клаэса Боргстрёма передать следователям. Посещение Эрьесского леса подошло к концу – как и видеозапись.
На экране телевизора был шум. Я оглядел свой номер в отеле «Фёрст Хотел Амбассадёр» в Драммене, куда уже проникли лучи утреннего солнца: часы показывали восемь утра. Я был в прострации – почти как Томас Квик: копирование кассет заняло целых двенадцать часов. Увиденное меня озадачило: огромная делегация шведских госслужащих шла за пациентом психиатрической клиники, который был в состоянии наркотического опьянения и явно не понимал, где находится. Неужели они этого не осознавали? Нет. Это невозможно. Может, они считали, что Квик знал, где находится тело Терес? Сначала искали в гравийном карьере; когда не нашли там – продолжили поиски около ели, затем – в радиусе треугольника в лесу и, наконец, тело оказалось якобы разделённым на кусочки и утопленным в озере.
Было сложно поверить, что образованные люди, представители совершенно разных сфер, не заметили этого фарса. С наигранной или искренней доверчивостью все участники расследования приняли слова Квика за чистую монету и в итоге решили осушить озеро.
В операции, которая длилась семь недель, было задействовано огромное количество сотрудников из разных полицейских участков Норвегии. Им любезно оказали поддержку сотрудники гражданской обороны и сторонние специалисты. Сначала был снят верхний слой почвы, который просеяли вручную. Затем поисковые собаки и судебные археологи исследовали грунт. Когда этот сизифов труд не принёс результатов, кропотливая работа продолжилась: необходимо было осушить озеро. Из него выкачали тридцать пять миллионов литров воды, каждая капля которой прошла через фильтры. Донные отложения раскопали до слоя, образовавшегося около десяти тысяч лет назад. Когда и эти действия оказались тщетны, воду отфильтровали ещё раз, но специалистам так и не удалось найти даже крошечного фрагмента тела Терес.
Невероятно дорогостоящее обследование места преступления снова наводило на неизбежный вывод: Квик говорил неправду.
Отсутствие каких-либо свидетельств преступления на дне озера нужно было как-то объяснить. Квик снова изменил показания: теперь он утверждал, что спрятал тело в гравийном карьере.
Пока норвежцы обыскивали лес, Сеппо Пенттинен вызывал Квика на всё новые и новые допросы. Поиски в Эрьесском лесу продолжались до тех пор, пока криминалисты – наконец-то! – не нашли кострище, в котором находились обожжённые кусочки костей.
Одним из работавших в лесу специалистов был норвежский профессор Пер Хольк. Вскоре он поведал, что обнаруженные кости принадлежали человеку в возрасте от пяти до пятнадцати лет.
Кто мог возразить профессору кафедры анатомии Университета Осло, если тот утверждал, что фрагменты были найдены именно в том месте, где, по заверению Квика, он и расправился с девятилетней девочкой? И всё же…
История казалась слишком странной, чтобы я в неё поверил.
Я намеревался изучить самое «очевидное» дело – об убийстве Терес Юханнесен – и попытался резюмировать свою собственную позицию. То, что я увидел, уверило меня в одном: Квик не убивал Терес. Такое заключение вызывало беспокойство – и затрудняло дело. Теперь говорить с фигурантами процесса будет значительно сложнее.
К тому же, я обнаружил нечто такое, о чём другие вроде не знали: Стуре Бергваль, с которым я беседовал в Сэтерской клинике, не имел ничего общего с тем накачанным наркотиками пациентом, который под именем Томаса Квика шатался по лесам и мямлил что-то о том, как он убивал и насиловал своих жертв, а потом расчленял и ел их тела. Я даже нашёл этому объяснение: Квика буквально пичкали психотропными препаратами.
Придя к таким выводам, я понял: мне нужно всё хорошенько обдумать. Мои догадки были не более чем гипотезами. Оставалось ещё немало вопросов. Прежде всего, мне хотелось разузнать что-нибудь о фрагментах детских костей, обнаруженные в Эрьесском лесу – в том самом месте, где Квик, по его собственным заверениям, сжёг останки Терес.
В Швецию я вернулся полным сомнений. Я прекрасно осознавал, что присоединился к рядам скептиков.
Я позвонил Стуре Бергвалю, который проявлял большое любопытство к моей работе, и рассказал о своей поездке во Фьелль и Эрьесский лес, а также о встрече с норвежскими полицейскими.
– Ого, какую огромную работу вы проделали! Вы побывали в Норвегии и в Эрьесском лесу?
Стуре был поражён усилиями, которые я на всё это потратил, но куда больше его интересовали мои умозаключения.
– Что вы обо всём этом думаете? – спросил он.
– Честно говоря, поездка в Норвегию и то, что я там увидел, навели меня на некоторые мысли.
– В таком случае мне бы очень хотелось, чтобы вы рассказали об этих мыслях в следующий раз, когда приедете, – сказал Стуре.
Я проклинал свой длинный язык, из-за которого наше дальнейшее общение оказалось под угрозой. Кто знает, возможно, следующая встреча со Стуре будет последней? Мы договорились, что увидимся в клинике через неделю, 17 сентября 2008 года.
Я решил быть откровенным. Если после этого Стуре захочет прогнать меня – пусть так и будет.
Сэтерская клиника, среда,
17 сентября 2008 года
Когда я в третий раз пришёл в Сэтерскую клинику, Стуре Бергваль встретил меня словами:
– Так хочется узнать, что вы теперь думаете о моей истории.
Это был неприятный вопрос.
Квик ведь заявил, что берёт тайм-аут именно потому, что некоторые люди не верили его признаниям. Что будет, если и я расскажу о своих сомнениях?
Чтобы подсластить горькую пилюлю, я попытался как-то смягчить свои слова:
– Я не присутствовал при убийствах и не был на заседаниях суда. Я не могу знать правду. В моих силах лишь работать с гипотезами.
Я видел, что Стуре следит за моими словами и вроде бы не возражает против такого начала.
– В Норвегии у меня появилась возможность внимательно посмотреть видеозаписи из Эрьесского леса. Вот что я видел: вам давали «Ксанор» – вызывающий зависимость психотропный препарат, причём очень сильный, да ещё и в больших дозах. Мне показалось, что во время следственных экспериментов вы находились под его влиянием. А в лесу, когда вас попросили показать место, где спрятано тело Терес, вы, как мне кажется, вообще не понимали, что делать.
Теперь Стуре выглядел особенно сосредоточенным и слушал чрезвычайно внимательно. И всё же догадаться, как он воспринимал мои слова, было невозможно.
– Вы обещали полиции показать гравийный карьер, но не сделали этого, – продолжил я. – Вы не смогли указать, где находится тело Терес. Вы вели себя так, будто находились в этом месте впервые.
Я посмотрел на Стуре и неуверенно пожал плечами.
– Я не знаю, как всё было. Но, как я сказал по телефону, мне есть над чем подумать.
Стуре будто уставился в пустоту. Мы долго сидели молча. Мне пришлось нарушить тишину:
– Стуре, вы понимаете, что я говорю об увиденном в записях?
Стуре по-прежнему молчал, но потом кивнул и что-то пробормотал. Он вроде бы не злился. Я сказал то, что считал нужным. Ничего бы не изменилось, и мне нечего было добавить.
– Но… – начал Стуре и снова замолчал, а потом продолжил медленно, но весьма эмоционально:
– Если выходит, что я не совершал этих убийств…
Он опять умолк и сидел, уставившись в пол. Внезапно он наклонился ко мне, всплеснул руками и прошептал:
– Если это так, то что мне делать?
Наши взгляды встретились. Стуре был в замешательстве. Он казался совершенно опустошённым.
Мне хотелось продолжить разговор, но из-за волнения я не мог вымолвить ни слова. Наконец, я произнёс:
– Если вы действительно не совершили ни одного из этих убийств, то это ваш шанс. Возможно, самый главный в жизни.
В воздухе повисло эмоциональное напряжение. Мы оба знали, что произойдёт. Стуре был готов поведать о том, как лгал все те годы, что называл себя Томасом Квиком. Хотя, в общем-то, он уже почти всё сказал.
– Это ваш шанс, – повторил я.
– Я живу в отделении, где все уверены в моей виновности, – прошептал Стуре.
Я кивнул.
– Мой адвокат уверен, что я виновен, – продолжил он.
– Я знаю, – ответил я.
– Шесть судов признали меня виновным в совершении восьми убийств.
– Я знаю. Но если вы невиновны и готовы рассказать правду, то всё это не имеет никакого значения.
– Думаю, на сегодня хватит, – сказал Стуре. – Слишком много нужно переварить.
– Мне можно будет прийти ещё раз?
– Приходите, – ответил он. – Когда пожелаете.
Я не помню, как вышел из клиники. В памяти осталось лишь то, как я стоял на парковке и говорил с проект-менеджером Шведского телевидения Юханом Бронстадом. Возможно, я обрывочно рассказывал о волнующей встрече со Стуре.
В тот день домой в Гётеборг я не поехал, а отправился прямиком в Сэтер и забронировал номер в отеле. Я не мог заснуть и всё ходил из угла в угол, пытаясь сосредоточиться на работе. Потом я понял, что мне даже некому позвонить и не с кем поделиться переполнявшими меня чувствами.
А ещё мне строго-настрого запретили беспокоить Стуре после шести вечера. На часах было без двух минут шесть. Я позвонил в тридцать шестое отделение. Кто-то из персонала позвал Стуре.
– Просто хотел узнать, как вы после нашей встречи, – сказал я.
– Спасибо, – ответил он, – вообще-то неплохо. Мне кажется, происходит что-то хорошее.
Его голос был радостным, и я осмелился задать ему вопрос.
– Я остался в Сэтере, – признался я. – Можно навестить вас завтра?
Ответ не заставил себя ждать:
– Приходите!
Поворот
– Я не совершал тех преступлений, за которые осуждён. И не совершал других убийств, в которых признался. Вот так.
В глазах Стуре блестели слёзы, а голос его дрожал. Он взглянул на меня так, будто пытался понять, верю ли я ему или нет.
Я знал лишь одно: ему уже приходилось врать. Но когда он всё-таки лгал – сейчас или когда признавался? Или же говорил неправду и тогда, и теперь? Этого я знать не мог, но шансы выяснить правду значительно увеличились.
Я попросил Стуре рассказать обо всём с самого начала, подробно, так, чтобы я понял.
– Когда меня в 1991 году поместили в Сэтерскую лечебницу, я надеялся, что пребывание здесь поможет мне лучше понять себя, и я смогу двигаться вперёд, – осторожно начал он.
В его жизни всё шло наперекосяк, самооценка была на нуле. Он пытался обрести новый смысл жизни, хотел чего-то достичь, стать частью общества.
– Я давно интересовался психотерапией, особенно психоанализом, и именно здесь я надеялся прийти к более глубокому пониманию себя, – объяснил он.
Один из врачей (хоть и не психотерапевт), Чель Перссон, сжалился над ним, но вскоре Стуре понял, что как пациент он никому особо не интересен. Когда Перссон попросил Стуре рассказать о детстве, тот ответил, что ярких воспоминаний у него, в общем-то, не было: ничего особенного, о чём стоило бы упоминать, с ним не происходило.
– Очень быстро до меня дошло: из памяти необходимо выуживать травмирующие воспоминания о драматичных событиях детства. Это было невероятно! Какую удивительную реакцию вызвали мои рассказы! Удиви-и-ительную реакцию! Потом стало важно говорить о сексуальных домогательствах и насилии и о том, как я превратился в преступника. История складывалась на сеансах терапии, а бензодиазепины только помогали мне создавать рассказы.
Уже в апреле 1991 года, когда Стуре впервые попал в Сэтерскую клинику, он был зависим от бензодиазепинов. В лечебнице препаратов стало больше, а дозы то и дело увеличивались – и всё это, как считал Стуре, лишь благодаря тому, что приходило ему в голову на терапевтических сеансах.
– Чем больше я рассказывал, тем больше получал таблеток. А чем больше было лекарств, тем больше я мог поведать. В итоге мне фактически обеспечили свободный доступ к препаратам – или, правильнее сказать, наркотикам.
Стуре утверждал: на протяжении тех лет, что шли расследования, он постоянно находился в состоянии наркотического опьянения.
– Я не был трезв ни минуты. Ни единой минуты!
Бензодиазепины невероятно сильны и быстро вызывают зависимость, и вскоре Стуре уже не мог жить без лекарств. Он «возрождал вытесненные воспоминания», признавался в убийствах и принимал участие в экспериментах. За это его ценили и терапевты, и врачи, и журналисты, и полицейские, и прокурор. В качестве награды он получил неограниченный доступ к наркотикам.
Я задумался о тех, кто окружал Квика в годы расследований: адвокат, прокурор, полицейские. Знали ли они о его состоянии?
– Уверен, что да! Они ведь видели, что мне давали «Ксанор» и другие таблетки. Но прежде всего о том, что я не в себе, ярко свидетельствовало моё поведение. Как можно было закрывать глаза? Это просто невозможно!
Его последнее утверждение было правдой: я и сам отчётливо наблюдал это, просматривая видео в Норвегии. Ошибки быть не могло: его так накачали наркотиками, что он едва мог говорить и ходить. А то, что он принимает лекарства, ни для кого не было тайной.
– А вы когда-нибудь обсуждали лечение с адвокатом?
– Нет! Никогда!
– И никто об этом не спрашивал?
– Ни разу! При мне этот вопрос не поднимался.
По словам Стуре, врачи, терапевты и санитары следили за тем, чтобы наркотические препараты всегда находились у него в свободном доступе.
– Да, сегодня подобное кажется невообразимым, но в те времена я был благодарен, что вопрос о таблетках не поднимался. Для меня это означало лишь одно: я мог спокойно продолжать употреблять наркотики.
В состоянии наркотического опьянения Стуре находился на протяжении почти десяти лет. Тогда-то он и начал делать всё, для того чтобы его признали виновным в убийствах, которых он не совершал.
А потом всё вдруг закончилось.
– Однажды – должно быть, это случилось в середине 2001-го – поступило распоряжение от нового главврача Сэтерской клиники, Йорана Чельберга. Терапию надлежало немедленно прекратить.
Не давать мне больше бензодиазепинов. Я ужасно боялся абсистенции и побочных эффектов.
Я вспомнил слова Йорана Чельберга, который на данный момент уже покинул пост главврача: он говорил, что не хотел «замалчивать факты и способствовать сокрытию процессуального скандала». Я начал догадываться, на что он намекал: на признания Квика, убийства и связь всего этого с терапией.
Стуре казалось, что его признания и доступ к лекарствам были своего рода негласным соглашением между ним и Сэтерской клиникой, как вдруг договор оказался расторгнут. Реакция Брегваля не заставила себя ждать: гнев, горечь и страх.
– Как я мог жить без лекарств – чисто физически? – к тому моменту Стуре получал такое количество бензодиазепинов, что дозу просто необходимо было снижать постепенно, в течение восьми месяцев. – Это было ужасное время. Я просто сидел в комнате, и единственное, на что я был способен, – это слушать радио «Р1».
Стуре сложил руки крест-накрест, обхватив себя за плечи.
– Вот в таком положении я лежал в кровати, – сказал он и затрясся.
– И в один прекрасный день вы проснулись трезвым и относительно здоровым. Но приговорённым к пожизненному заключению за восемь убийств?
– Да.
– Но вы ведь сами этому способствовали!
– Да. И я не видел выхода. У меня не было тех, к кому я мог обратиться за помощью.
– Почему?
Он замолчал, удивлённо взглянул на меня, засмеялся и сказал:
– А куда мне идти? К адвокатам нельзя, они ведь тоже делали всё возможное, чтобы меня осудили. Так что я остался один на один со своими проблемами…
– И не было никого, с кем можно было поговорить?
– Нет, мне никого не удалось найти. Конечно, могли быть люди…
– Те, кто работает здесь, в отделении, они считают вас виновным?
– В целом, думаю, да. Хотя, вероятно, среди персонала и найдётся пара-тройка человек, которые так не думают. Но этот вопрос никогда не поднимается.
После того как в ноябрьской статье 2001 года, вышедшей в «Дагенс Нюхетер», Квик заявил, что «берёт тайм-аут», допросы прекратились. Вскоре по распоряжению ван дер Кваста были приостановлены и все следствия. Квик больше не принимал журналистов и погрузился в семилетнее молчание.
При этом никто даже не догадывался, что Стуре больше не посещает терапевтические сеансы. Без таблеток ему было не о чем рассказать. Он не хотел говорить о домогательствах в детские годы и убийствах во взрослом возрасте – да и не мог ничего поведать без бензодиазепинов. Язык ему развязывали лекарства.
– Несколько лет я вообще не виделся с Биргиттой Столе. Потом мы начали встречаться раз в месяц для «социализации». Но чёрт возьми, во время разговора она всегда вставляла что-то вроде: «Ради семей жертв ты должен продолжать говорить». Для меня это было смерти подобно!
Другим кошмаром оказалось практически полное отсутствие у Стуре Бергваля воспоминаний о том времени, которое он провёл в образе Томаса Квика. Крупные дозы бензодиазепинов блокируют когнитивные процессы, и способность к запоминанию и обучению фактически исчезает.
Сначала я предполагал, что Стуре просто-напросто симулирует провалы в памяти, но вскоре обнаружил, что он и впрямь не имеет ни малейшего представления о важных деталях, раскрыть которые было в его же интересах. На деле именно это обстоятельство и не позволяло ему заявить о том, что прежние показания – ложь.
– Я очень надеюсь, что процессы терапии и лечения тщательно задокументированы, – сказал он. – Сам я понятия не имею, как делались записи.
Рассказ Стуре означал лишь одно: речь идёт о крупном скандале не только в судебной системе, но и в области оказания психиатрической помощи, ведь пациенту назначили несерьёзную терапию и безумные лекарства. Приговоры были лишь одним из следствий неправильного лечения. Разумеется, если Стуре говорил правду. А как это узнать?
– Для меня большую ценность представляли бы ваши медицинские карты, – сказал я.
Стуре смутился.
– Не уверен, что мне бы этого хотелось, – сказал он.
– Почему нет?
Он ответил не сразу.
– Мне ужасно неловко от мысли, что кто-то посторонний прочитает всё то, что я наговорил и сделал в те годы.
– Боже! Ведь все читали, как вы нападали на детей, убивали их, расчленяли, ели их останки! Чего ещё стесняться? Пожалуй, сложно себе представить что-то ещё хуже!
– Не знаю, – повторил Стуре. – Мне надо подумать.
Его ответ заставил меня сомневаться. Возможно, Стуре хотел скрыть от меня и других журналистов правду, которая ещё не была никому известна?
– Подумайте, – сказал я, – Но если вы хотите добиться справедливости, необходимо говорить открыто. Правду и ничего кроме правды.
– Да, разумеется, – ответил Стуре. – Просто мне ужасно стыдно…
Завершив долгий и исчерпывающий разговор, мы распрощались. Я уже собрался уходить, Стуре был готов нажать на кнопку и вызвать персонал, как вдруг я вспомнил нечто важное.
– Стуре, можно задать последний вопрос? Я думаю об этом уже полгода.
– Да?
– А что вы делали в Стокгольме, когда вас ненадолго отпускали из больницы?
Он улыбнулся и ответил не раздумывая. Его ответ заставил улыбнуться и меня.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?