Текст книги "Томас Квик. История серийного убийцы"

Благодаря возникшему доверию Стуре получил возможность обсуждать с Челем всё на свете, в том числе и популярный в то время бестселлер Брета Истона Эллиса:

«Мне было необычайно важно обсудить эту книгу с Челем, сравнить фантазии Патрика Бэйтмена с моими собственными. Книга “Американский психопат”, теории Алис Миллер о вытесненных детских воспоминаниях, методы, которые использовались в клинике, – всё это подготовило почву для появления “серийного убийцы”. Нужно помнить, что в этой больнице проходили лечение не обычные люди, а лишь те, кто проявлял насилие. Я находился в этой атмосфере, общался с этими людьми и стал частью этого общества. В конце концов мне захотелось принадлежать этому миру, ведь другого я просто не знал».

Зависимость и терапия

Благодаря Челю Перссону травмирующие воспоминания из детства Стуре начали «пробуждаться». Они были настолько болезненны, что мозг их «фрагментаризировал» и прятал. Постепенно в памяти Стуре всплывали обрывки событий, складывающиеся в целые истории, и в итоге проявилась картина ужасного детства, полного насилия, сексуальных домогательств и смерти.

Усилия, которые Стуре прикладывал к работе с памятью во время терапии, оценивались положительно, и неожиданно он увидел одобрение, которого никогда прежде не знал.

Одной из «наград» стало постепенное увлечение количества терапевтических сеансов. Записи Перссона приобретают всё более позитивную окраску. Вот запись от 2 октября:

«Продолжаем беседы с пациентом раз в неделю. Иногда он более открыт, иногда – напротив. Когда он закрывается, то притворяется радостным, и нам становится очевидно, что в такие моменты он устаёт от себя самого».

К осени Стуре уже были позволены трёхчасовые беседы, и то, как он пользовался своими привилегиями, не вызывало нареканий персонала.

Перссон отмечает, что лечение пациента «протекает без особых проблем» и что он «всегда вежлив и сговорчив». Как пишет Перссон 4 ноября, по желанию Стуре беседы теперь проходят дважды в неделю и «центральной темой выступает его ощущение одиночества. Он не осмеливается показывать себя и по-прежнему не может найти смысла существования».

Медицинские журналы и предыдущие приговоры свидетельствуют о жизни, в которой злоупотребление алкоголем, наркотиками и медикаментами доставляли Стуре всё больше и больше проблем. Однако эта сторона вопроса ни разу не была зафиксирована в записях.

Более того, доза психотропных препаратов снова увеличивается, а хорошо задокументированная длительная зависимость от них игнорируется. У стороннего читателя этих журналов подобное вызывает удивление – равно как и тот факт, что Стуре куда охотнее говорит о себе как о сексуальном маньяке, серийном убийце и каннибале, нежели как о хроническом алкоголике и наркомане со стажем.

В первые месяцы пребывания в Сэтерской клинике Стуре замечает, что как среди персонала, так и среди пациентов есть приятные люди, а есть такие, которых он переносит с трудом. При этом в обеих категориях находятся и те, кто может оказаться полезен. Одним из тех, к кому Стуре испытывает симпатию и кто, с его точки зрения, может пригодиться, становится двадцатидвухлетний Йимми Фагерстиг – неглупый парень, но при этом неоднократно судимый жестокий преступник, с ног до головы покрытый татуировками.

«Помню день, когда Стуре попал в отделение. Мне сразу подумалось: он тут чужой. Сообразительный малый с кучей разных идей и теорий. Правда, напрягало это его вечное состояние отчаяния и чёртово желание умереть. Он попросил меня убить его какой-нибудь деревяшкой. Лёг на пол и сказал: “Убей меня, Йимми!”»

Со временем Йимми зауважал Стуре – и не потому, что Бергваль без труда обыгрывал всех в «Эрудит», а потому, что рассказывал о приговоре за жестокое ограбление. Они были одного поля ягоды. Правда, Стуре был старше и опытнеее.

«Да уж, какую выдержку надо иметь – вырядиться Сантой и пойти грабить банк! И ведь почти получилось», – рассказывает Йимми на нашей встрече.

Их объединил и интерес к наркотикам. Йимми поражала способность Стуре выклянчивать новые дозы лекарства.

«Он кидался на пол и кричал. Персонал приходил не просто с дозой – они приносили всю коробку! “Стуре, тебе сколько?” Он был очень умён! Разыгрывал эти свои панические атаки и получал столько “Гальциона” и “Ксанора”, сколько хотел».

Очень скоро врачи догадались, что Стуре принимает не только таблетки, которые ему выдают в отделении: у него был доступ и к нелегальным наркотикам. И главным «поставщиком» был Йимми Фагерстиг:

«У нас было столько наркоты, что мы её продавали, – рассказывает Фагерстиг. – Если в Хедемуре кончался амфетамин, то все звонили мне. “Конечно, приходите в девять”, – отвечал я».

«Рыбачить на банку» означало следующее: через вентиляционное окно пациенты на верёвке спускали банку с наркотиками. Поднимали её уже с деньгами.

Осенью и зимой 1991 года состояние Стуре настолько стабильно, что ему позволяют в одиночку посещать воскресные службы в Сэтерской церкви и совершать пробежки вдоль озера Юстерн.

Но 18 декабря Стуре преподносит сотрудникам клиники неприятный сюрприз: они вместе с приятелем (тоже пациентом клиники) не возвращаются. Это событие зафиксировали и в журнале:

«Мы ждали до 18.00 – до этого времени пациент должен вернуться. Он не явился в отделение. В 18.19 отправили факс. Полиция в Фалуне осведомлена о происшедшем».

При обыске комнаты были обнаружены несколько прощальных писем, в которых Стуре уведомляет персонал больницы о своём решении покончить с собой:

«Сбежали два пациента; один из них оставил в комнате стопку прощальных писем, по большей части датированных сентябрём и октябрём этого года, но с припиской, сделанной в день побега. Пациент среди прочего просит прощения за своё поведение. Он оставляет довольно чёткие распоряжения относительно действий после его смерти, а также добавляет, что его тело будет находиться недалеко от больницы. Позже, однако, выясняется, что утром в день побега пациент спрашивал о полагающихся ему выплатах, которые ещё не успели поступить. Сотрудники клиники осмотрели территорию рядом с больницей, однако тела не обнаружили. Сегодня от полиции поступила информация о том, что оба пациента, вероятно, взяли в аренду автомобиль в городе Сала».

На следующий день Стуре и его приятель приезжают в Сэтер на арендованном «Вольво». Стуре признаёт, что употребил амфетамин и, среди прочего, побывал в Оре. Целью побега, по его словам, действительно было совершение самоубийства: он собирался врезаться в гору, но не смог осуществить задуманное, поскольку в машине находился второй пациент. Своему врачу Челю Перссону Стуре объяснил причину побега муками совести, возникшими из-за того, что он купил амфетамин на территории клиники.

В медицинском журнале сотрудники лечебницы также упоминают возникшие после побега подозрения в том, что Бергваль принимает не только выписанные врачами лекарства. Они почти уверены: у него есть и другие поставщики. Персоналу разрешают обыскивать Стуре после его возвращения из своеобразного «отпуска», и несколько раз у него находят запрещённые препараты или лекарства, которые он тайно пытался пронести в отделение.

Тем временем на сеансах терапии Стуре начинает рассказывать всё более и более ужасающие вещи о своём детстве. Челю Перссону он признаётся, что ранее и понятия не имел о своих первых годах жизни, но теперь в памяти возникают картинки одна страшнее другой. Родители, по его словам, проявляли к нему холодность и безразличие. А затем всплывает и воспоминание о том, как его собственный отец стал приставать к нему, когда мальчику было всего три года.

Мать Стуре Тиру Бергваль в Корснэсе знали как заботливую женщину, которой удавалось содержать семерых детей и растить их дружными. Но на терапевтических беседах с Челем Перссоном Стуре говорит о двойственной натуре матери: когда мальчику было четыре года, она попыталась утопить его в проруби. Он потерял сознание, но в последнюю секунду подоспел отец и спас сына. В другой раз мать толкнула Стуре на пути перед стремительно приближающимся рельсовым автобусом[25]25
  Рельсовый автобус – подвижной состав, состоящий из одного-четырёх вагонов и использующийся для пригородных перевозок на неэлектрифицированных участках железных дорог. 157 ТОМАС КВИК. История серийного убийцы


[Закрыть], но каким-то чудом смерти и тогда удалось избежать.

В воспоминаниях Стуре жестокость родителей приобретает всё более изощрённые черты, и вскоре в этот пугающий водоворот оказывается втянута вся семья. Члены семьи становятся то жертвами, то преступниками.

Чем более жуткие события описывает Стуре, тем лучше отзывается о своём пациенте Перссон:

«Со временем он стал более открытым и начал анализировать себя самого и присущие ему половые извращения, что привело его к возможности понять себя и своё поведение – в том числе и то, насколько “неадекватным” оно порой бывало. Подобные мысли им прежде отвергались, а воспоминания вытеснялись и не интегрировались. На сеансах явно прослеживается двойственная натура пациента: в отделении он может быть сдержанным или чересчур вежливым, готовым идти на контакт. Но за этой маской скрываются сильные чувства, которые он не осмеливается демонстрировать или обсуждать».

9 апреля Чель Перссон отмечает, что, находясь в отделении, Стуре становится смиренным и услужливым. При этом терапевтические сеансы, по его мнению, показывают, что всё это лишь притворство, за которым скрывается «двойственная натура» Стуре. Вот эту вторую сторону Бергваля он и собирается изучать на терапии.

Перссон продолжает:

«Пациент проанализировал собственные детские переживания, которые прежде, казалось, были скрыты, однако теперь проступают всё отчётливее. Он также начал работать со сновидениями. Ситуация в его семье была напряжённой; скорее всего, нуждам пациента в детстве уделялось недостаточно внимания».

Читая медицинские журналы, я не могу отделаться от ощущения, будто Перссон всё время ходит вокруг да около, словно хочет сохранить в секрете то, что удалось узнать. По его мнению, именно терапия помогла Стуре вернуть вытесненные воспоминания о жутком насилии, которое ему довелось пережить в детстве.

В Сэтере уверены: Перссон смог достичь таких успехов исключительно благодаря таланту и опыту. В конце концов, он прекрасный психотерапевт.

Весной 1992 года Стуре перевели в закрытое 36‐е отделение. При этом список его привилегий значительно расширился. Редкие записи свидетельствуют о том, что теперь Стуре гуляет, бегает вокруг озера, ездит в Авесту. Иногда у него возникают панические атаки – тогда ему дают «Стесолид» и другие психотропные препараты. Предпочтение отдаётся бензодиазепинам.

К лету врачи начинают считать состояние Стуре настолько стабильным, что 6 июня 1992 года ему разрешают «отлучки» без надзора: отныне в дневное время он может беспрепятственно находиться в обществе.

Однако короткие пометки в журналах, успешно создающие картину полного благополучия, скрывают наполненные драматизмом сеансы, проходящие трижды в неделю, во время которых обуреваемый сильными чувствами Стуре рисует сюжеты, полные жестокости и насилия. Чель Перссон знает: правда о Стуре не будет просачиваться в прессу по капле: однажды она вырвется наружу, словно ураган, и произведёт эффект разорвавшейся бомбы. В этот день пациент и его врач окажутся на первых полосах всех газет. Но не сейчас. Пока нужно продолжать терапию.

Отдых на озере

Четверг 25 июня 1992 года выдался тёплым и солнечным: отличный день, чтобы отправиться купаться на озеро Юстерн в сопровождении Терес – сотрудницы клиники, которую Стуре особенно ценил. С ней всегда легко говорить, да и она, казалось, не прочь побыть в его обществе. Они лежали на берегу и грелись на солнышке, болтая о жизни Стуре и его преступлениях.

– Интересно, а как бы вы стали ко мне относиться, если бы узнали, что я совершил нечто совершенно ужасное?

Терес с интересом посмотрела на Стуре.

– Ужасное?

– Да, что-то очень-очень страшное. Ну, вы понимаете. Как это повлияло бы на ваше отношение ко мне?

– Не понимаю, о чём вы. Очень-очень страшное? Что вы имеете в виду?

– Могу намекнуть.

– Давайте.

Стуре немного помолчал, а потом произнёс:

– УБ-Ю [26]26
  В своей автобиографии Стуре Бергваль поясняет: он намекал на предложение «убивал юных». 160 Ханнес Ростам


[Закрыть].

– Убю?

Терес смотрела на него, недоверчиво улыбаясь.

– Стуре, я совершенно ничего не понимаю.

Все эти загадки казались ей странными и даже несколько неприятными, но она изо всех сил старалась не показать этого. Было нетрудно догадаться, чем могло быть то самое «очень-очень страшное», когда эти слова звучали из уст пациента психиатрического отделения, совершившего дерзкое ограбление, осуждённого за сексуальные домогательства к детям и нанесение побоев. Терес удалось сменить тему, но в отделении она составила рапорт, где упомянула разговор со Стуре.

Врачами Бергваля были Йоран Франссон и Чель Перссон. Перссон проводил сеансы терапии, а Франссон отвечал за весь процесс лечения. Когда на следующий день Франссон пришёл в отделение и прочёл рапорт Терес, то тут же назначил Стуре встречу в музыкальном зале клиники. Когда пациент вошёл, Франссон тут же закрыл за ним дверь.

– Стуре, я очень обеспокоен тем, что узнал утром в нашем отделении. Речь идёт о вопросе, который вы вчера на пляже задали Терес, – пояснил он. – Это ваше «убю…»

Стуре опустил глаза.

– Вам позволено выходить в город, поскольку мы посчитали ваше состояние стабильным. Мы думали, что понимаем вас. Помните, мы говорили об этом позавчера во время обхода?

Стуре что-то промямлил, но в целом возразить было нечего.

– Поймите, мы беспокоимся! Что-то «очень-очень страшное»? Что бы это значило? И эти загадочные буквы «УБ-Ю»?

Стуре продолжал смотреть в пол.

– Вы сами знаете, что означает это «УБ-Ю»?

– Да, знаю. Разумеется… Но не могу об этом рассказать. Пока не могу.

– Но почему? Этому ведь должно быть какое-то объяснение?

Стуре промычал что-то невнятное. Франссон молчал.

– Всё это, – неуверенно попытался объяснить Стуре, – просто мой способ оттолкнуть людей, которые меня ценят.

– Вы никого не оттолкнули! Терес сообщила о ваших словах – ведь это её обязанность. Поймите, у нас могут быть из-за этого большие неприятности. У всех нас. И ваше безнадзорное пребывание в городе сегодня… Вы ведь понимаете, каково нам?

– Я могу никуда не ходить и всё время быть здесь. Правда, могу, – прошептал Стуре.

– С этой минуты вам более не разрешается выходить без сопровождения. Во всяком случае, до тех пор, пока мы не поймём, что вы имели в виду, говоря «УБ-Ю».

Стуре опустил голову, молчал и не шевелился.

– Мы должны действовать очень осторожно, ведь вы, Стуре, говорите загадками – да ещё и в таком ключе.

Слова Стуре о «чём-то очень-очень страшном» подтвердили догадки Франссона. Нечто подобное он подозревал с самого начала, с момента первого беглого осмотра, когда составил отчёт, указав, что Стуре, вероятно, был виновен и в более жестоких преступлениях, которые он совершал между сексуальными домогательствами к мальчикам и ограблением банка в 1990‐м.

– Но ведь это значит, что я больше не смогу говорить о своих чувствах, – тихо произнёс Стуре. – Я не смогу рассказывать персоналу, что чувствую.

Франссон посмотрел ему в глаза:

– Стуре, поверьте мне, вы вольны говорить с кем хотите и о чём хотите. Главное – не говорите загадками. Теперь поразмыслите над этим, и мы позже всё обсудим, ладно?

С этими словами Йоран Франссон покинул помещение.

Через десять дней Стуре снова разрешают выходить в город. Его даже собираются выписывать из клиники. Казалось, все забыли о том, что произошло на берегу озера.

Стуре Бергваль сообщает в Службу регистрации населения, что желает сменить имя и отныне называться Томасом Квиком. Его прошение одобрено. Он хочет забыть о прошлом и начать новую жизнь с незапятнанной репутацией. Теперь у него есть своя квартира – крошечная «однушка» в Хедемуре в доме 6В на улице Нюгатан. Туда можно въехать уже 15 августа, и Стуре «в данный момент чувствует себя очень хорошо». Единственное, что его беспокоит, – это где взять деньги на мебель. В остальном же всё лето в медицинском журнале встречаются лишь записи о снижении доз различных препаратов, пробежках и хорошем поведении во время выездов в Хедемуру, Авесту и Стокгольм.

Переезд откладывается. В сентябре становится ясно, что Стуре не сможет оплачивать съёмное жильё, и он отказывается от квартиры. Бергваль остаётся в больнице и с ноября находится в отделении для пациентов, которые готовятся к выписке.

Пока персонал собирает нужные документы, в закулисье начинают твориться странные вещи.

Дело принимает серьёзный оборот

На очередном терапевтическом сеансе с Челем Перссоном Томас Квик припоминает, что как-то ездил в Сундсвалль и там убил Юхана Асплунда. Правда, это оказалось самым обсуждаемым преступлением 80-х, а потому Квик не уверен, что его воспоминания верны.

Перссон решает, что они вместе должны отправиться в Сундсвалль:

возможно, в памяти Томаса возникнут более чёткие образы. Поездку назначают на 26 октября 1992 года.

Чель Перссон заранее перепроверил адрес, но первый раз они всё равно сворачивают не туда. Спустя много лет на судебном заседании по делу об убийстве Юхана Перссон даст свидетельские показания, предположив, что «возможно, именно по его инициативе мы заехали в жилой район Бусведьян».

Это весьма вероятно, если посмотреть личные пометки Челя Перссона и сведения, которые он затем передал для первого допроса Квика. Возле поворота с указателем «Бусведьян» именно Перссон предлагает свернуть. Квик не возражает, но не может однозначно утверждать, что это нужное место.

Внезапно у Квика начинается очередная паническая атака, причём настолько сильная, что Перссон вынужден прервать путешествие. Для Перссона реакция Квика – явное свидетельство его причастности к убийству Юхана.

Покинув Бусведьян, они бесцельно колесят по окрестностям Сундсвалля, но в районе Норра-Стадсберьет Квику снова становится плохо. По его словам, именно здесь и произошло убийство.

Вернувшись в клинику, Перссон не оставляет никаких записей об этом необычном происшествии. Беседы об убийстве Юхана продолжаются тайно, три раза в неделю. О нём не рассказывают ни полиции, ни руководству клиники, хотя Перссон убеждён: его пациент действительно совершил преступление.

Если бы Чель Перссон не отправился в отпуск в феврале 1993 года, о рассказах Квика об убийствах, возможно, ещё бы долго никто не узнал.

Но Перссон уехал, а Квик так привык к регулярным беседам, что обратился к психологу Биргитте Столе, которой в то время было тридцать восемь. Как и многие в Сэтерской лечебнице, она была ярой последовательницей теории объектных отношений.

«Для Стуре наши встречи будут служить своего рода предохранительным клапаном, поскольку сеансы терапии пробуждают в нём такое количество воспоминаний, что ему необходимы точки опоры – другими словами, периодические встречи с кем-либо», – записала Столе в журнале.

Однако Биргитта Столе так и не смогла стать обещанным «предохранительным клапаном». Если использовать её собственную терминологию, то можно сказать, что взрыв автоклава случился уже при первой встрече. От слов Квика она пришла в такой ужас, что тут же связалась с Йораном Франссоном – ответственным за лечение Томаса.

«Стуре рассказал, что убил двух человек – мальчиков!» – выпалила Столе.

Йоран Франссон отказался признавать, что его ближайший соратник Чель Перссон рассказывал ему не всю правду о беседах со Стуре. Если вдруг выяснится, что он как лицо, ответственное за лечение Квика, узнал о признаниях в убийствах и не сообщил в полицию, ничего хорошего не будет.

С появлением Биргитты Столе приоткрылась завеса тайны вокруг признаний Квика. Йоран Франссон обдумывал ситуацию одиннадцать дней, прежде чем дать ответ. 26 февраля он записал в медицинском журнале Квика:

«Лечащий психотерапевт пациента в данный момент в отпуске. Во время его отсутствия Бергваль обратился к нескольким врачам отделения, занимающим ключевые посты, а также к психологу Биргитте Столе. Он рассказал, что совершил два убийства: одно – когда ему было шестнадцать, второе – около десяти лет назад. Речь идёт об убийстве двух мальчиков, которые считаются пропавшими без вести. Полиции до сих пор не удалось обнаружить их тела. Я объясняю пациенту, что данные события должны иметь юридические последствия и что необходимо обратиться в полицию, если он хочет когда-либо примириться со своей совестью. Он осознаёт это, но, разумеется, испытывает сильный страх».

Из записей следует, что Томас Квик неожиданно признался в двух убийствах, ранее неизвестных персоналу Сэтерской клиники, хотя к убийству Юхана Асплунда он периодически возвращался с октября 1992 года, после чего один из его врачей даже начал собственное расследование. Но теперь, когда тайное стало явным, Франссон счёл неуместной попытку психиатрической больницы негласно расследовать преступление, в котором сознался пациент, и не сообщать об этом полиции.

Ситуация застала Квика врасплох: рассказывать подобные истории было занимательно, легко и безопасно, пока беседы проходили наедине с Челем Перссоном. Для Квика это была своего рода интеллектуальная игра, заставлявшая его думать. И вдруг появляется Йоран Франссон и говорит о заявлении в полицию, обвинении и суде. Слово, неосторожно брошенное Стуре в беседе с Биргиттой Столе, открыло ящик Пандоры, и теперь вылетевшие фразы грозили неприятностями. Нельзя было повернуть время вспять, чтобы собрать все сказанные слова и запереть их в замкнутом мирке терапевтических сеансов.

Вернувшись из отпуска, Чель Перссон возобновил разговоры с Квиком и позже записал в его журнале:

«Также всплыли травмирующие воспоминания ряда эпизодов, связанных с детством пациента, когда, судя по всему, его собственная мать была близка к тому, чтобы убить сына. Наиболее устрашающей представляется её попытка утопить ребёнка зимой в озере Рунн. Самые травмирующие события, видимо, произошли в жизни пациента, когда ему было от трёх до пяти лет, однако сексуальные домогательства со стороны родителей продолжились и в более позднем возрасте, хотя случались значительно реже».

Бесценным сокровищем для клиники Квика сделали не рассказы о насилии, а связь между ними и склонностью Стуре к жестоким преступлениям во взрослом возрасте. Теория объектных отношений объясняла это так: поступки взрослого Стуре были воспроизведением насильственных действий, которые совершались в отношении него самого в его глубоком детстве. Вот что об этом написал Перссон:

«Параллельно с появлением этих странных фрагментарных воспоминаний, которые порой представляются кристально понятными, воспоминания об убийстве Юхана Асплунда становятся всё отчётливее. На начальном этапе психотерапии эти истории представлялись скорее фантазиями, обрывками сновидений, однако постепенно они сформировались в более полную и последовательную картину. По мере того как пациент анализировал возникающие в памяти фрагментарные картинки о нападении на Юхана Асплунда и убийстве, данные воспоминания всё отчётливее связывались с воспоминаниями из детства. Его деяние является порождением психологической проекции ситуаций из детства».

В феврале 1993 года Йоран Франссон вошёл в комнату Томаса Квика. Он хотел выяснить, что сам пациент думает о своих признаниях. Тот не скрывал: в этот день его чувства были не так очевидны, как прежде. Его мучали сомнения и неуверенность во всём.

– Я хочу дать вам шанс самому обратиться в полицию. Если вы не сделаете это в течение двух недель, я буду вынужден сам написать заявление, – сказал Франссон.

Квик понимал, что ему придётся поговорить с полицейскими, но не был уверен, сможет ли он рассказать достаточно много об убийстве Юхана.

– Перед допросом нужно будет подготовиться, – продолжил Франссон. – И, конечно же, с вами всё время будет кто-то из персонала.

По просьбе Франссона Квик принялся излагать факты об убийстве Юхана Асплунда. Это не было похоже на терапевтические сеансы. Франссон записал:

«Его описание скорее напоминает фантазии. Он не уверен, произошло ли это на самом деле, однако благодаря психотерапевтическим сеансам нам удалось подтвердить, что его предположения на самом деле реальны. Я прямо указываю, что на прошлой неделе он дважды ответил весьма уклончиво на заданный мной вопрос о том, совершал ли он другие убийства. Лично я нахожу странным тот факт, что между преступлениями прошло 15 лет. Он отвечает, что у него есть некие воспоминания о ещё двух убийствах – на сей раз речь идёт о мальчиках Петере и Микаэле. Его рассказ выстроен в хронологическом порядке. Однако не уверен, что к их смерти привели именно действия Бергваля».

Стуре рассказывает мне, как мучился на протяжении тех двух недель, что дал ему на раздумья Йоран Франссон. Если он скажет, что врал на терапевтических сеансах, то, возможно, ему удастся выпутаться из этой сложной ситуации. Но поверят ли ему? Что скажет Чель Перссон? А Франссон? Все пути отступления казались иллюзорными. Наконец, он попросил Йорана Франссона позвонить в полицию. И будь что будет.

В понедельник 1 марта 1993 года в 11 часов в Сэтерскую клинику прибыл полицейский самого низшего ранга Йорген Перссон. Через полчаса он уже сидел в крошечной комнатке, где решено было проводить допрос. Он достал диктофон и поздоровался с подозреваемым. Свидетелем на допросе выступал Чель Перссон. Йорген проверил работу диктофона и устроился поудобнее в кресле.

– Итак, Стуре, можем начинать. Я работаю в полицейском управлении города Бурленге и, честно говоря, вообще ничего не знаю о вашем деле. Мне только сказали, что вы, находясь в Сэтерской лечебнице, начали говорить о чём-то, что теперь хотели бы поведать мне. Я ничего не знаю о предыдущих следствиях и преступлениях – ну, кроме того, о чём писали в газетах, так что, можно сказать, я не очень-то готовился.

Допрос идёт медленно, несмотря на всяческие попытки Йоргена Перссона разговорить подозреваемого. Но неожиданно Перссон задаёт простой вопрос, и Квик преображается:

– Так что произошло? Что вы помните, Стуре?

– Я одолжил у друга машину, – говорит Квик. – Отправился в путь ночью, приехал в Сундсвалль. Из Фалуна я выехал вечером, когда уже было темно, а в Сундсвалль приехал ещё до рассвета.

– Да, – подбадривает его Перссон, – А что вы делали потом? Куда отправились?

– Ну, это была обычная поездка, у меня не было никакой особенной цели. Но я всё-таки добрался до окраины Сундсвалля.

– Кому принадлежала машина? У кого вы её одолжили?

– Не помню имени. Но помню фамилию: Юнгстрём.

– А откуда вы его знали? Он ваш родственник? Знакомый?

– Знакомый. Мы часто встречались у здания бассейна «Лугнет».

Квик рассказывает Йоргену Перссону, как на «Вольво» Юнгстрёма добрался до парковки района Бусведьян, что находится в северной части города.

– Вы можете описать фасады домов, их цвета или материал? Хоть что-то?

– Тогда я должен сказать, что я, вместе со свидетелем допроса… в общем, мы туда ездили прошлой осенью, так что не уверен, что мои воспоминания сейчас не спутались, – объясняет Квик.

– Вы ездили туда и видели это место? Значит, вы знаете, какие там здания?

– Да.

Услышав это во многих отношениях примечательное заявление, полицейский предпочитает не вдаваться в подробности и продолжает вести допрос:

– Что вы сделали, когда приехали на парковку?

– Здесь я попытаюсь быть прямолинейным, буду пользоваться тем методом, которому научился. Я искал какого-нибудь мальчика и увидел, что неподалёку находится школа. Вижу, идут два мальчика, потом они попрощались, и я позвал одного, так сказать, после их расставания. Не знаю, были ли они друзьями, но по крайней мере шли вместе. Мальчик, идущий мне навстречу, был в расстёгнутой стёганой куртке, и я крикнул ему, чтобы он… попросил его помочь мне, сказав, что задавил кошку. И тогда он подошёл к машине, я втащил его внутрь и уехал. Поехал я в… в район Стадсберьет в Сундсвалле, и там, в общем, убил его. Этого мальчика звали Юхан Асплунд.

Квик замолкает.

Кажется, Йорген Перссон не знает, как реагировать. Он только что получил признание в совершении самого громкого преступления в Сундсвалле – убийства одиннадцатилетнего мальчика, который исчез 7 ноября 1980 года.

– Так, – вздыхает Йорген Перссон, – и вы не рассказывали об этом столько лет?

– Все эти годы я носил это в себе, да, но я этого не осознавал, – загадочно отвечает Квик.

Допрос продолжается. Квика спрашивают об одежде Юхана, но он может вспомнить лишь тёмно-синюю стёганую куртку.

Вдруг Йорген Перссон понимает, что ведёт допрос подозреваемого в убийстве, у которого даже нет адвоката. Вопрос серьёзный, его надо как-то решить, и он предлагает:

– Послушайте, Стуре, поскольку всё должно быть по правилам, я должен вам сообщить, что в связи с вашим заявлением о причинении смерти мальчику вы становитесь подозреваемым в убийстве, вы это понимаете?

– Конечно, – отвечает Квик.

– И вы знаете, что имеете право на адвоката?

Квик говорит, что не задумывался об этом. Йорген Перссон объясняет, что правила должны быть соблюдены, потому-то он и сообщает Квику о его правах.

– Конечно, – соглашается Квик.

– Хорошо, – продолжает Йорген Перссон, – так что вы скажете об адвокате? Мы можем продолжить беседу, а затем решить вопрос с адвокатом, – или адвокат нужен вам уже сейчас?

– Хороший вопрос, – задумывается Квик. – Об этом-то мы и не подумали.

– Нет, – соглашается свидетель допроса Перссон. – И на этот вопрос мне нечего ответить.

– Да, нечего ответить, – повторяет Квик.

– А я не адвокат, – говорит Чель Перссон.

– Нет, – кивает Квик. – Мне кажется, если в данном вопросе необходимо соблюсти все формальности, то адвокат должен присутствовать с самого начала.

Не получив вразумительного ответа ни от врача, ни от полицейского, Квик продолжает рассуждать:

– Адвокат может быть хорош потому, что он будет выступать нейтральной стороной. Возможно, это было бы весьма кстати.

Но этого не происходит. Йорген Перссон выключает диктофон и «немного рассуждает на эту тему» – именно так он пишет в протоколе. Позже диктофон снова включается, и допрос продолжается. Без адвоката.

Когда через пятнадцать лет я зачитываю Стуре Бергвалю его собственные слова и обращаю внимание на приведённую им самим хорошо обоснованную аргументацию о том, что в таких делах адвокат должен присутствовать с самого начала, он поясняет:

– Я очень расстраиваюсь, когда слышу, как всё проходило. Возмущаюсь. И узнаю в этой ситуации себя и своё желание угодить Челю Перссону. Если бы я заявил, что все мои признания были выдумкой, то тем самым очень смутил бы Челя. И поставил бы в неловкое положение себя самого.

На протяжении нескольких месяцев, три раза в неделю он говорил об убийстве со своим врачом, который в одночасье превратился в свидетеля допроса. К тому же, будучи пациентом психиатрического отделения, Стуре сильно зависел от Перссона.