Текст книги "На фронтах Второй мировой войны. Военные письма немецких солдат. 1939—1945"

Клаус Вильмс, студент философского факультета, Кёльн

Родился 18 декабря 1919 г. в Дальхайм-Редгене, погиб 28 октября 1941 г. под дер. Упервичи, Россия

Восточный фронт, октябрь 1941 года

[Последние записи накануне гибели]

Думаешь, трудно было бы восхищаться великим и испытывать благоговейный трепет в душе из-за того, что в жизни так редко сталкиваешься с чем-то возвышенным?

И все же: пойди, взгляни на траву, когда ее омоет утренняя роса, посмотри на букашек, ползающих по качающимся стебелькам, на цветущее дерево, прислушайся к шуму дождя – и ты почувствуешь дрожь благоговения, когда, окунувшись в малое, вдруг ощутишь в этом нечто большое и чудесное!

Дрозд запевает привычную утреннюю песню, и из горла птицы струится вся красота мира. Повсюду шумит и пробуждается жизнь. Глубоко дышит земля, и видно, как Господь снисходительно улыбается своему творению. Прозрачный ручеек весело струится по круглым камушкам. Его вода напоминает горный хрусталь, а поросшие зеленью берега отбрасывают цветные тени.

Как часто я искал Бога – сколько раз меня раздирали сомнения! Пока однажды не остановился, не замер и не почувствовал, как Его величие проникло ко мне через Его творения. Напряженно прислушивался я к ветру, который в кронах деревьев затягивал благоговейную песню. На всех людей, в том числе и на себя самого, я смотрел как на Божьи деяния, как Его величайшие творения, внутрь которых он закладывает свои. И к переполнявшему меня благоговению добавилась и любовь к Богу.

В благоговейном изумлении я когда-то стоял перед собором, который стал для меня притчей немецкого народа. Крепко, прочно врос он в родную землю. В этой строгой, незатейливой красоте все камни плотно пригнаны друг к другу. Такова и немецкая душа, пытливая, устремленная ввысь. Я гордился тем, что вышел из народа, который бесстрашно стремится к новым и новым высотам…

В жизни надо бороться и искать – бороться за жизненную нужду, бороться с темными силами внутри себя, искать свое предназначение в жизни, постичь свою душу и закон мироздания. На этом пути будут волнения, хлопоты, разочарования, но, в конце концов, ты обретешь счастье полноценно прожитой жизни!

Как можно «жизнь» в худшем случае приравнивать к «самоизживанию» в смысле инертного потребления ее благ? Ведь подобное простое наслаждение сожгло бы нас, и мы бы рухнули, затухли, как огонь без топлива. Ничто не шевельнулось бы в нас, и ничто не сделалось бы важным и насущным: мы сами обманули бы себя за подобное спасение!

Кто готов рискнуть своей жизнью, чтобы обрести другую, кто может произнести добрые слова помощи тому, на чьи плечи ложится беда, тот и есть настоящий, верный товарищ. Он возвысится над самим собой, и Бог вдохнет счастье в его душу. Со смехом встречать жизненные трудности и невзгоды, быть гордым, благородным, откровенным и свободным – и отыскать в себе мужество умереть за что-то великое, смеясь и ликуя, потому что именно в такой момент становится ясно, что ты прожил полноценную, сознательную жизнь, и смерть в бою – ее славная вершина!

Летнее солнце заливало ярким светом золотистые стебли, полные колосьев. Кажется, ничто не давит на сердце – мне сейчас так легко! Но где-то глубоко-глубоко ноет предчувствие тяжелого пути по свежевспаханным бороздам. Это звучит во мне тихим напоминанием…

Генрих Витт, студент инженерного факультета, Штутгарт

Родился 6 января 1 920 г. в Чанша, Китай, тяжело ранен в боях под Москвой, умер 21 декабря 1941 г.

Россия, 14 октября 1941 года

Мимо тянутся колонны за колоннами, и все – в сторону Москвы. Повсюду ходят слухи, что к 18 октября бои прекратятся. Впрочем, вполне возможно, учитывая, сколько войск здесь развернуто. Позавчера весь день в небе летали «Штуки», беспрерывными волнами накатываясь на восток. А прямо над головой с воем проносились истребители, прикрывающие бомбардировщики от возможных контратак противника.

24 октября 1941 года

Последнее письмо я отправил из Боровска, что примерно в 80 километрах от Москвы. Как говорится, пусть наши письмеца ветерок развевает. Боровск был взят нашей дивизией за несколько дней до этого. Дивизия простояла там еще некоторое время, но затем снова двинулась на юг, в сторону автострады. Дороги только что оттаяли, и машины настолько вязли в грязи, что чуть ли не каждую приходилось вытаскивать на буксире. Так мы промучились пару дней под мокрым снегом, пока наш полк не продвинулся вперед еще на несколько километров.

20 ноября 1941 года

Через М. в район южнее Москвы! Наши танки вместе с пехотой взяли небольшую железнодорожную станцию, и теперь нужно ее удержать. Русские, разозленные нашим успехом, теперь палят по нам из всех своих орудий. В тот момент, когда я пил кофе, по голове что-то стукнуло. И отскочило! Мой твердый череп еще никогда не проявлял себя так замечательно, так что этот рикошет, слава богу, обошелся без последствий…

12 декабря 1941 года

[В полевом госпитале, последнее письмо]

Только сегодня вновь получил бумагу для письма. Сперва нужно заново научиться писать. Руки пока скованы, пальцы плохо гнутся. Но в остальном, слава Господу, все очень хорошо. Вернулись аппетит и сон. Левой ногой и рукой уже шевелю неплохо. И та и другая были парализованы. Силы постепенно возвращаются. Операция на голове прошла успешно. Врачи – какие же они все-таки замечательные люди! – сами удивляются моей столь быстрой поправке. Со следующим санитарным эшелоном меня отправят на родину, в резервный лазарет. Надеюсь, оттепель продлится, и эшелону ничто не помешает.

Пожалуйста, пока не пишите! Надо подождать!

Ганс-Генрих Людвиг, выпускник средней школы, Берлин

Родился 5 января 1921 г. в берлинском Фронау, 10 декабря 1941 г. тяжело ранен под Тихвином, 11 декабря умер от полученных ранений

18–20 сентября 1941 года

Где мы? Где Ленинград? Где север? Никто толком не знает. Танки нашей дивизии уже готовы к бою. В полдень отправляемся к Ладожскому озеру. Опять дождь, сплошная грязь – просто невообразимо! Ближайшие деревни уже разрушены нашими пикировщиками «Штука». Едем всю ночь. Все словно с цепи сорвались. Дальше нас ждет новый фронт. Правое крыло прикрытия для Ленинграда. Русские войска оказывают сильное давление с востока. К вечеру мы выходим на позицию примерно в 3–4 километрах за линией фронта у Келколово в 25 километрах южнее Шлюссельбурга. Залегли в болоте, а наше орудие почти утонуло…

Строим бункер. Перекидываем и закрепляем балки, возимся в грязи под холодным дождем. Рискуя быть подстреленными, таскаем сено с дальней поляны, и в этот момент туда прорывается полторы сотни русских солдат. Вообще, здесь так красиво, совсем как в Тюрингии. Тоже, как в парке, только без дорожек.

За нами – зенитки. Впервые ночую в землянке – совсем как мой отец в 1914–1918 годах. Приходится часто вспоминать об этом. Но возле огня довольно уютно. Может вот-вот пойти дождь. Спим прямо на связках ручных гранат. Опасно. Мы, как обычно, в авангарде. Основные силы еще не подошли. Слева сильный грохот, стреляют из всего, что можно. Видимо, атакуют русские. С обеих сторон очень активно действует авиация. Наши зенитки хоть куда! А вообще, чьи зенитки бьют – свои или вражеские, – порой и не разобрать. Часто приходится поднимать флаги и пускать желтый дым: подавать сигнал, мол, здесь свои.

16 октября 1941 года

«Голубая дивизия» прорвалась через Волхов. Испанцы! Какие смельчаки! Война до истребления должна в любом случае завершиться к наступлению зимы. И вот она пришла! Очень тяжело. К сожалению, нет почти никакой еды. Завтра и послезавтра, наверное, тоже не будет. По дороге снова видел разные ужасы. Вообще, в последнее время я сделался очень серьезным. Если кто-то умирал у вас на руках, такое происходит непроизвольно.

18–21 октября 1941 года

[Переправа через Волхов у дер. Кузино]

Ясное ледяное небо. Высокая активность русской авиации. Не слишком приятное местечко здесь, у моста. Постоянные заторы. Сгоревшие казармы. Кругом – свежие следы войны. Трупы. Мины. Наконец снова в путь! Кругом все полыхает. Нечего есть… Промерзшие ноги… Вечером вышли на огневую позицию. Ночью опять на тягачи – и вперед! Снова обстрел. Вскоре слезаю с тягача, а после обнаруживаю на сиденье крупный осколок. Но потом все-таки наступает спасительный момент. Вынуждены отдать наше орудие на ремонт и вернуться на позицию средств тяги. Сегодня нам достался на ночлег дощатый сарай с печью и сеном – и мы самые счастливые люди на свете!

Но, получив особое задание, я должен с фельдфебелем и еще одним товарищем выйти на линию фронта для установки связи. Для данной операции характерны внезапные удары и прорывы на улицах и дорогах. И, по возможности, нужно обеспечить надежное боковое охранение с последующим сплошным окружением противника.

Стрелки, окопавшиеся на передовой, произвели на меня большое впечатление, особенно их настрой. Замечательные ребята. Абсолютные фаталисты…

10–12 ноября 1941 года

На рассвете движемся дальше. Идет снег, потом небо проясняется. Район исходного положения для наступления под открытым небом. Вечером – уже на огневой позиции, слава богу, на дороге попался дот. Ночью сильно холодает. Когда стоишь в карауле, впадаешь отчаяние и не знаешь, куда деть продрогшие ноги! Но в нашем большом бункере хорошо, наверное, он предназначался для какого-нибудь комиссара, поскольку там оборудованы железные койки. Как ясно и в то же время сурово и мрачно сияла сегодня на небе Большая Медведица. Она в буквальном смысле олицетворяла наши мысли. В три часа ночи – смена караула. Над головой – звездное небо. Глубокий снег. Теряем много техники. Танки сползают с дорог и замирают. Мы готовы двигаться дальше. Постоянно ходят слухи об отправке в тыл на отдых, но пока все по-прежнему. Настроение хуже некуда. Днем – русские бомбардировщики, ночью – буквально некуда приткнуться. Из еды – замерзший хлеб, колбаса и масло.

19–20 ноября 1941 года

Нынешнее положение едва ли оставляет время для писем, поэтому в орудийном расчете принят такой распорядок: каждый получает в свое распоряжение два часа, в течение которых может ни о чем не беспокоиться, даже если прозвучит приказ открыть огонь.

Русские бросают в бой сибирские и маньчжурские пограничные полки – вероятно, из свежих подкреплений, – которые дерутся очень стойко.

Холодную, промерзшую пищу теперь приходилось всегда оттаивать во рту горячим кофе. Хлеб и колбаса твердые как камень, только представьте себе! Уже несколько дней торчим на укрепленной позиции. Однажды вели огонь на 900 метров, притом очень плотный. Вернулась пехота. Взрывы впереди, слева и справа. Орудия то и дело отказывают, как и во время мировой войны. Несмотря на непогоду, юнцы демонстрируют сверхчеловеческие качества. Перед нами устанавливают орудия, отличная позиция! Из-за холода и обморожения часто не могли спать. Не обращая внимания на русских, разводили костер под открытым небом, иначе просто не выдержать. Человек – существо живучее…

1 декабря 1941 года

Вскоре пришлось покинуть наш замечательный бункер. И перебраться в другое место, где русские атаковали как сумасшедшие. Местность крайне неблагоприятная, кругом густой лес. Снова оказались довольно далеко от артиллерии. До линии фронта оставалось всего 200–300 метров, когда раздался дикий вопль наступающих русских, на что наши ответили своим громогласным «Ура!».

Шли отчаянные бои. То, что приходилось терпеть нашим солдатам, не измерить ничем! А ночью в снегу сидим в засаде… Вы даже не представляете!

Харальд Хенрих, доктор философии, ассистент, Берлин

Родился 25 ноября 1919 г. в Шарлоттенбурге, Берлин, погиб 22 декабря 1941 г. северо-западнее Москвы

На Востоке, понедельник 25 июня 1941 года

[Начало войны в России]

В 3.15 утра наша группа на острие взвода, взвод – на острие роты, а рота – на острие батальона. Этот передовой клин дивизии пересек границу и уже прорвал линию вражеских дзотов. Во второй половине дня мы уже как разведгруппа вступили в непосредственное соприкосновение с противником в одной из деревень. И все это в промежутках между марш-бросками под палящим солнцем и привалами, когда спишь как убитый. К вечеру небо озарилось пламенем от горящих дзотов, часть из которых была уже уничтожена. И еще нас то и дело беспокоила русская артиллерия, однако плотно накрывшись одеялом, я все же смог несколько часов поспать. Выступили с рассветом, но уже ранним утром стояла невыносимая жара. Насколько велик наш багаж, точно не знаю, но к нему добавилось толстое шерстяное одеяло, ящик с боеприпасами, который своим весом мог разозлить кого угодно, и еще злополучный пакет с книгами, которые я вынужден был отослать обратно.

На Востоке, 30 июня 1941 года

Потрясающее впечатление производило на нас отступление армии противника, неустанно крушимой на земле нашими танками, а с воздуха – нашими «Штуками». Вот на обочине зияют огромные воронки от бомб, взрывы которых подбрасывали в воздух и переворачивали самые крупные и тяжелые вражеские танки. Эту армию, застигнутую врасплох нашими бомбардировщиками, теперь добивали наши танки, и на протяжении примерно 25 километров мы наблюдали картины чудовищных разрушений. Помимо примерно двухсот разбитых, сгоревших, перевернутых танков, повсюду развороченные полевые орудия, грузовики, полевые кухни, мотоциклы, зенитки, море стрелкового оружия, касок, всевозможного снаряжения, ящики с боеприпасами и книгами, гранаты, одеяла, шинели, ранцы. Промелькнуло даже фортепиано, несколько радиоприемников, сгоревший автомобиль фронтовых кинооператоров и повсюду… трупы. Особенно ужасны трупы лошадей, истерзанные, вздувшиеся, с выпавшими наружу внутренностями и окровавленными мордами… Жуткую вонь от разлагающихся трупов ветер несет прямо на наши колонны. Самое мрачное впечатление произвела свинья, которая с таким наслаждением вгрызалась в конский труп, что даже у нас возникла уверенность, что конина придется по вкусу и людям, в том числе и мне. Эта свинья точно войдет в классический репертуар моих воспоминаний…

Спали по-прежнему мало. Однажды повезло устроиться в каком-то сарае, а потом нашей группе пришлось заступить в караул, и мы снова всю ночь провалялись на лугу, в мокрой траве. Следующие сутки тоже выдались весьма напряженными, днем – всего несколько часов передышки, вечером – снова марш-бросок. 44 километра! Вдобавок в полночь, во время привала, нас обстреляли, поэтому дальше продвигались, не снимая палец со спускового крючка. Мне еще пришлось тащить 30-фунтовый ящик с патронами, но, слава богу, до стычки с врагом не дошло. Лишь по обочинам полыхали, озаряя ночное небо, танки и баки с горючим… Напряжение от этого наступления с его стремительными бросками было слишком велико, и, когда к рассвету мы преодолели еще только половину этих чертовых 44 километров, я был уже вымотан так, что едва волочил ноги.

4 июля 1941 года

Этот марш кажется бесконечным. Прошли уже 25 или 30 километров, вокруг подбитые и сгоревшие танки, машины, разрушенные и сожженные деревни. Уцелевшие стены домов черные, жуткие, в одном саду заметил несколько лилий… И везде специфический запах, который навсегда останется в моей памяти: смесь гари, пота и конских трупов. От пыли попросту некуда деться, она буквально везде: у блондинов почти белые, тусклые блестящие волосы; те, кто потемнее, похожи на напудренных солдат эпохи Фридриха, у других волосы вьются, как у негров, а боевые усы, которые отпустили себе многие, и я в том числе, кажутся седыми. Все тело потное, липкое, по лицу текут широкие ручьи – это не только пот, но иногда и слезы, слезы бессильной ярости, отчаяния и боли, которые выжимают из нас эти бесконечные версты. Никто не убедит меня, что человек, не служивший в пехоте, способен вообразить, через какой ад мы здесь проходим. Представьте себе самое сильное истощение, которое вы когда-либо испытывали в своей жизни, жгучую боль от незаживающих воспаленных ран на ногах – и тогда вы поймете мое состояние даже не в конце, а перед началом 45-километрового марша. Лишь постепенно, по прошествии нескольких часов, стопа становится нечувствительной к боли от каждого шага по этим дорогам, которые больше похожи на камнепады или песчаные пляжи.

Под Могилевом, 25 июля 1941 года

Сегодня утром, как раз в тот момент, когда мы собирались выступать, из боя вернулась в тыл сильно потрепанная рота. То, что доводилось испытать там, в этом могилевском аду, не поддается описанию. Из боя я вышел на раннем этапе, не был отрезан где-то в городе, откуда едва ли потом выбрался живым. А все происходило вот как. Где-то в разгар перестрелки я вдруг очутился рядом с командиром, и тот приказал переправить раненого в колено и двух пленных русских на командный пункт батальона. Поэтому я вернулся назад с двумя огромными русскими, которые и вынесли раненого. Прошли мы совсем немного, но я все же остерегался пленных, опасаясь, как бы те чего-нибудь ни задумали и ни оглушили меня. Однако в тылу нашей роты снова разгорелся бой, и мы оказались между двух огней: к счастью, эти двое русских оказались дружелюбными и очень порядочными. Мы отыскали русскую груженую повозку с лошадьми и починили ее. Теперь нам предстояло ее разгрузить: если бы это делал я один, то пришлось бы выпустить оружие из рук, а русских – из поля зрения; если бы это делали они, то они могли завладеть лежащим там оружием и ручными гранатами и, возможно, со мной было бы покончено. Но все прошло хорошо, один из русских разгрузил повозку и сразу же все выбросил, чтобы показать, что в мыслях у него нет ничего дурного. Затем мы погрузили раненого и поехали по долине реки, частично под обстрелом с обеих сторон. Мы не могли пробиться к батальону, потому что везде кипел бой, поэтому я взял к себе в повозку еще четырех раненых (некоторые оказались очень тяжелыми) и отправился дальше, пока не встретил одну из наших санитарных машин. Затем повернул назад, но тем временем перестрелка настолько усилилась, что мне не удалось пробиться и продолжить движение к расположению роты. Поэтому я снова погрузил четырех раненых, привез их обратно и узнал, что наша рота смогла по мосту перебраться на другой берег Днепра. Поползли слухи, что командир убит, которые, к счастью, не подтвердились. Теперь я встретился с нашим обозом, куда и передал захваченную повозку и лошадей. А потом вернулся в батальон и доставил еще одного раненого и запас провизии в мешках и канистрах. Между тем деревня уже вовсю полыхала, а я сквозь пелену ночи, осыпаемый искрами и щепками, гнал подводу и еще одного русского пленного. Это были незабываемые мгновения.

4 августа 1941 года

Чем больше в мыслях возвращаюсь в прошлое, тем чаще перед глазами всплывают безоблачные картины нашего берлинского детства. Вот Нюрнбергерштрассе, коридор с люлькой и большой картиной с Лютером, балкон с барельефом… А вот зоопарк, где мы играли, наш дом со стороны улицы… И вдруг оживают дни, проведенные в саду, в лесу и в наших комнатах. Снова встают сияющие южные пейзажи наших замечательных путешествий, и вновь качается под ногами земля, словно палуба на океанском пароходе. Или вот еще: в тихий полдень, когда у меня есть время, я иду на Кантштрассе и, пока на улице моросит серый дождь, сижу с бабушкой в полумраке у плиты. Мы едим свежие булочки с маслом, пироги и пьем вино. А потом открывается дверь, и домой возвращается тетя Герта. Потом все собираются за ужином, и мы беседуем о самых разных вещах: о госпоже хозяйке, о работе, о фильмах, об университете. Как бы хотелось испытать все это снова! Почему сейчас пишу вам об этом? Возможно, не только потому, что подобные мысли так часто сопровождают меня, но еще и потому, что хотел показать вам, какое богатство заключено в тех мирных, безмятежных часах, в той нашей повседневной жизни, которую мы так легко забываем на фоне пышных торжеств и больших потрясений. Мы забываем о великом счастье, которое и является нашим самым дорогим сокровищем. Именно интимная, – иностранное слово, которое скрывало в себе гораздо больше смысла, чем нынешнее немецкое, – сокровенная часть нашей жизни формирует и учит нас гораздо сильнее, чем историческая, та сфера великого и светского, в которой я пребываю сейчас.

18 августа 1941 года

Мало сказать «ни одна собака не захочет такой жизни», поскольку едва ли какое-нибудь животное живет хуже и примитивнее, чем мы сейчас. Днем торчим под землей, забившись в узкие норы, беззащитные перед солнцем и дождем, и пытаемся уснуть.

В целом я переживаю войну совсем не так, как ее изображают в книгах о мировой войне, – без пафоса, не так, как высокопарную «Песнь верности и самопожертвования», не как стальной ритм «Огня и крови», не как могучую, «будоражащую и формирующую силу жизни», а скорее как пессимистически искаженный образ жизни в целом, как точно такую же помесь труда, гнева, радости и удовольствия. Лишь неисправимый фантазер мог посчитать этот мир лучшим из возможных, хотя я признаю, что в этом худшем из всех миров всегда найдутся искорки чего-то прекрасного и захватывающего. Вот так же в разгар битвы освежают и притягивают к себе внезапно появившееся на небе розовое облачко, спелая земляника в траве или какая-нибудь приятная мысль. В решающие для себя минуты люди могут измельчать либо возвыситься, но, по сути, остаются теми же самыми, а миром правит закон инерции и гравитации. Сам я веду себя равнодушно и инертно перед лицом смертельной опасности, но вот боюсь физических нагрузок. Вновь и вновь обнаруживаю, что поэтическое слово не только помогает пережить самые сумрачные и трудные дни, но и лучше понять их. В данный момент перечитываю Гёльдерлина, культ которого меня всегда поражает, особенно среди молодежи, потому что лично я всегда осознаю огромную значимость его творчества. Лишь очень немногие из его стихов представляются мне общедоступными, а самые великие и прекрасные – невероятно закрытыми. Моя концепция сопереживания и свободы… разве не живет она в этих строчках из «Жизненного пути»?

Стерпит все человек, – сказано так с небес, – Возмужав, обретет благодаренья дух И, постигнув свободу,

В жизнь ворвется, что вольный ветер[5]5
  Перевод О. Комкова.


[Закрыть].

22 августа 1941 года

Вчерашний день выдался настолько кровавым, настолько пронизан треском залпов, разрывами снарядов, стонами и криками раненых, что пока я не в силах об этом написать. Сперва нужно дождаться конца этой ужасной битвы. Но до сих пор вера меня не предавала. Во второй половине дня я каким-то чудом выбрался из самого пекла и пока остался невредим. Еще не известно, кто из наших погиб, а кто ранен, поскольку рота была отрезана в городе на целые сутки. Но как бы то ни было, унтер-офицер Грабке и многие другие товарищи погибли. Сейчас я вновь прибыл к нашему боевому обозу, привез пленных и раненых и теперь попробую пробиться обратно в расположение роты в твердой уверенности, что на этот раз с меня тоже ни волоска не упадет. Еще несколько дней – и мы достигнем своей цели!

10 сентября 1941 года

Мама сильно переживает, осознавая, какие мы здесь терпим страдания. Может, лучше вообще ничего не писать, разве что поприветствовать и просто сообщить, что цел и невредим? Но кто знает, где я окажусь к тому времени!

Ведь наши страдания скучны, неинтересны и не похожи на те жуткие, мучительные и в то же время бесконечно прекрасные, красочные, болезненно трогательные страдания, скажем, героев трагических произведений искусства. Как ужасно страдают тот же Гамлет, Макс, Тассо, но как иначе страдаем мы – как последние бродяги. И все же могу сказать точно так же, как Тассо:

 
Мой жребий – слушаться без размышлений.
И, выражая еще более глубокую и общую боль:
Как не рыдать, когда бессмертное
Не может разрушенья избежать?[6]6
  Из драмы И.В. Гёте «Торквато Тассо». Перевод С. Соловьева.


[Закрыть]
 

Как и ему, великому поэту, нам, духовно одаренным людям, так же дано искупление – вещать о своих страданиях. Но почему эти страдания не велики сами по себе, а столь несуразно грязны и мерзки? Вот это-то и отдаляет нас от высоких представителей классической поэзии, делает нас персонажами Достоевского и Стриндберга, а не Шиллера и Гёте. Из этого нового увлечения драмой о Тассо вы видите, какое удовольствие, какое наслаждение я получил от маленького томика, который прислала мне мама. Не звучит ли в Тассо мучительно прекрасная триада: любовь, страдание, жизнь?

6 октября 1941 года

Последние несколько дней, пожалуй, превзошли все, через что нам довелось пройти до сих пор. Но что поделаешь! Главное сейчас – чтобы все поскорее закончилось и Ленинград пал. Все к тому и идет – особенно после наших успешных действий в последние дни, после мощных налетов десятков пикирующих бомбардировщиков, которых мы с радостным волнением наблюдали вчера и сегодня, когда те круто пикировали вниз и сбрасывали свои бомбы. К счастью, мне, как связному, не приходится страдать от таскания тяжелых пулеметов и ночных дежурств на морозе. Но в остальном не очень-то везет, и я всегда оказываюсь среди тех, кому достаются самые длинные маршруты и меньше времени на сон.

Только представьте себе, как тянутся эти бесконечные ночи, без одеял, без пальто, в полуоткрытом сарае или даже под открытым небом! Ночью, когда враг близко, нам не разрешают даже расстегивать ремни, поэтому мы спим на страшном холоде, сотрясаемые ледяными бурями, промокшие от холодного дождя прошлой ночью, со всем походным багажом на ремне и за спиной.

В начале этого нового наступления мы вообще не отдыхали в течение 44 часов, находясь в постоянном движении.

7 октября 1941 года

Сегодня в полдень, после того как выдалось невероятно тяжелое утро, мы добрались до места привала. Наше наступление успешно продолжалось, притом поистине бешеными темпами. Вторую половину дня растирал ноги и тело, составлял донесения, варил курицу. Поэтому продолжить письмо могу только вечером, при свечах, хотя очень устал. Пожалуйста, не ждите от меня вестей так часто! Вчера вечером, находясь в теплом, добротном помещении, хорошо выспавшись за ночь, я, наконец, получил почту, целых восемь посылок и еще девять писем и открыток. Мне даже не хватило времени все прочитать! Кстати, странный набор отправителей: Элизабет, Доротея, профессор Эдуард Шпрангер, маленький артиллерист Отто Боль, от каждого в той или иной степени неожиданно и после долгих перерывов. Большое спасибо вам за все эти посылки. Я, кстати, запросто мог перепутать мазь от вшей с экстрактом мясного бульона и выпил бы ее. Таблетки группы В, лимонад, инжир и фруктовые хлебцы уже помогли мне пережить утомительное утро и подкрепили на завтра. Помимо мамы, которая так кропотливо все готовит и собирает, большое спасибо также Марион за ее медовый пирог.

И еще хочу коротко добавить: еще больше, чем вы, которые узнаете об этом лишь из писем, страдаем мы от несбыточных надежд, которые внезапно появляются и потом подло и бесследно исчезают. Фата-моргана! Но вместо этого мы вновь и вновь с поразительной серьезностью переживаем строки из Берта Брехта, которые я однажды уже приводил:

Это последний ад, мне говорили…

Но нет, последний ад еще не наступил…

12 октября 1941 года

Постараюсь быстро рассказать о переполняющих меня впечатлениях последних дней. Было действительно здорово. Движение в сумерках по крутым оврагам, по непроходимым прокисшим от влаги тропам, через ручьи, переправы через реки по балкам, в снежную бурю… Великолепно!

Впервые окопались с момента начала этой кампании. Итак, котел замкнулся, мы занимаем оборонительные позиции в окопах, вырытых русскими, за их линией фронта. Я сопровождаю лейтенанта, мы обыскиваем бункеры, выволакиваем оттуда одного русского, устанавливаем связь с соседним батальоном, который еще ведет бой, – и все это с быстротой, не поддающейся описанию! Мы лежим на склоне холма и смотрим прямо внутрь кольца окружения, наблюдая, как над русскими деревнями полыхает зарево. Ночь ужасна и все же не идет ни в какое сравнение с последующей. Мороз терзает гнойные раны на руках, не давая им зажить.

На обочине дороги лежит раненая лошадь, она поднимается, кто-то из милосердия к ее страданиям стреляет в нее, она снова вскакивает, другой стреляет из соседнего танка, лошадь еще борется за свою жизнь, потом раздается уже несколько выстрелов, но глаза умирающего животного закрываются не сразу… Все, проехали… Главное, больше не видно лошадей. Разорванные снарядами, вздутые, с выпученными из пустых глазниц глазами, иногда стоящие и трясущиеся, медленно, но непрерывно истекающие кровью из маленькой ранки в груди – такими мы наблюдаем их уже несколько месяцев. Это едва ли не хуже, чем растерзанные лица людей, обгоревшие, обугленные трупы с развороченными грудными клетками или окровавленные, разбитые в кашу лица…

Вдруг впереди показалась железная дорога, а на ней один или два эшелона. Наши танки и зенитки открывают огонь, эшелоны останавливаются. Мы спрыгиваем с танков и, словно гусары, закрепляемся на флангах. Нет времени на отдых, некогда подумать о больных ногах, о тяжелой поклаже… Направляемся к лесу, из которого появляются русские. Нам нужно пробиться к автостраде…

12 октября 1941 года

Наступали сумерки, и массы света, все еще застывшие над заснеженными дорогами, мерцали с такой странной неопределенностью, что, присмотревшись, приходилось признать, что на самом деле еще совсем светло, и все же казалось, будто сумерки из этого лицемерного сияния растекаются по всей белизне пейзажа. На окраине городка, где дорога уходит через поля и луга в соседние деревни, скопились лошадиные упряжки и повозки. Сажусь на подводу, и мы катимся вперед, возница – поляк в высокой меховой шапке.

На серых холмах справа внезапно появляются две черные скользящие полоски, которые следуют за нами. Теперь их замечает возница и в тревоге несколько раз оборачивается. Полоски приближаются…. Одна, две… третья, четвертая, скользят, прыгают. Лошадь бежит быстрее. Темнота сгущается. Наши жуткие гости уже совсем близко, это крупные собаки. Они обгоняют повозку, а поляк между тем бешено стегает лошадь. Одна из преследующих нас собак издает короткий, хриплый лай, переходящий в визг. Какие к черту собаки! Боже, это же…

В этот момент повозка вздрагивает, слышится ржание, лошадь оступается. Один из волков метнулся вперед, но сразу же отпрянул. Потом волки вновь бросаются на лошадь сбоку. Я уже ничего не пытался разглядеть, просто молча потянулся за винтовкой. Когда я достал ее, повозка покачнулась, потом подпрыгнула.

Обезумевшая от страха лошадь соскочила с дороги и понеслась по замерзшему полю к ледяной глади большого озера, увлекая за собой трясущуюся повозку.

17 октября 1941 года

Не стоит каждый раз думать, что пережил самое худшее. Все последующее выглядит еще более страшным и невообразимым. С тех пор, как писал вам в последний раз, я пережил ад, испытал на собственной шкуре все «прелести» русской зимы. То, что довелось пережить 15 октября, – пожалуй, в самый ужасный день моей жизни, – кажется настоящим чудом. У меня болит и ломит все тело, но я уверен, что не буду отправлен в военный госпиталь, потому что врачи считают, будто мне вот-вот полегчает. Я сейчас в крайнем отчаянии и не в состоянии написать что-нибудь еще. Позже постараюсь рассказать об этих днях. Только бы все закончилось! Через что мы прошли! О, господи!