Текст книги "На фронтах Второй мировой войны. Военные письма немецких солдат. 1939—1945"

18 октября 1941 года

[Наступление на Москву]

С 7.45 утра и до 2 часов ночи с небольшими перерывами бушевала метель. Вся одежда медленно пропитывалась влагой и липла к телу. Все кругом капало и дребезжало. Тошнило. Вскоре холод превысил все разумные пределы.

Вши! Мороз впился в гноящиеся пальцы. Поступил приказ прочесать соседние леса. Наша рота была направлена для поддержки смежного полка. И мы отправились в лес, двигаясь по колено в снегу, который быстро набился в сапоги. Мы шли через замерзшие болота, иногда лед проламывался, и тогда в сапоги затекала ледяная вода. Мои перчатки так пропитались влагой, что сделались невыносимыми. Искалеченные руки я обернул полотенцем. Хотелось выть… Лицо сморщилось от слез, я плохо соображал, что делаю. С закрытыми глазами тяжело брел вперед, бормоча какую-то бессмыслицу и думая, что все это мне только снится. Все были словно в бреду. По нам стреляли, мы падали в снег, ползли дальше, крутились во все стороны, вскакивали, ждали приказа. В общем, бесконечные мучения…

Уже почти стемнело, мы прошли через лес. Затем последовал приказ: операция не удалась, все повторяется с самого начала. Мы замерли. Радиограмма из полка: 10-й роте выдвинуться на позиции. Было 5 часов вечера. За последующие девять часов мы прошли всего около 10–15 километров, остальное время топтались на месте. Часами напролет, мокрые и окоченевшие, обхватив себя руками, мы топтались под открытым небом, находясь уже почти на грани безумия. Подошвы сапог прочно примерзли к земле, мы вымокли до нитки и все стояли, стояли, стояли, ждали, немного маршировали взад-вперед, потом снова стояли… Ужасный день показался безобидным по сравнению с этой ночью, а прочесывание леса – просто забавой по сравнению с этим беспомощным ожиданием. В 2 часа мы добрались до деревни, где отдыхали три дня. Все заболели, кто-то сильно, кто-то не очень. Я чувствовал себя абсолютно разбитым, но завтра утром, хочешь не хочешь, придется продолжать этот жуткий марш-бросок…

20 октября 1941 года

В котлах окружения царит настоящий ад. В воспаленном воображении крутятся жуткие картины. Страдания попавших в окружение, лишения мирного населения и, наконец, наши собственные переживания. Я слишком вымотан, чтобы описать все это. Погода настолько мерзкая, что мы вынуждены сделать привал, потому что по дороге уже не проехать. Все раскисло. С жильем каждый день все хуже и хуже. В крестьянской хижине прямо на полу укладываются на ночлег человек тридцать. Воздух спертый, нечем дышать. А вдобавок посреди ночи детей, которые весь день крутились на холоде, пробрал понос, и они испражнились прямо посреди комнаты между нашими одеялами и поклажей. Мы и сами страдаем диареей и болями в желудке. Сколько ужаса и горя несет с собой война! В иные годы такое даже представить себе было трудно…

Сколько еще так будет продолжаться? Должно же наступить хотя бы какое-то облегчение? В составе группы армий «Центр» мы принимали участие во всех крупных окружениях – под Белостоком, Минском, Могилевом, Рославлем, на Десне, под Вязьмой и Брянском, – неся при этом большие потери. Мы тоже хотим получить шанс отдохнуть. Дальше терпеть невозможно.

21 октября 1941 года

Дороги полностью раскисли от снега и дождя. И в данный момент мы не в состоянии двигаться вперед. Возможно, сегодня днем будет время ответить на некоторые из ваших вопросов.

Да, то, чем я живу сейчас, – это идеализм. Идеализм из разряда «вопреки», на волосок от него. Если я противлюсь «идеалистическим» взглядам, то с полным рвением выступаю против всех ложных утверждений, против восторгов тех, кто понятия не имеет о том, как мы страдаем и что здесь творится. Обманываться по поводу тяжких преступлений тех, кто развязал эту войну, – уже само по себе преступление. Видеть лишь то, что на поверхности, быть ослепленным кинофильмами, лелеять пустые желания – со всем этим я борюсь, как с ложным идеализмом.

Но что нам остается – мучиться до безумия, стиснув зубы, держаться и терпеть, идти на поводу и быть готовыми и, терпя неимоверные страдания, скатившись в мрачные бездны, к тому же еще сохранять веру в светлое и прекрасное, в смысл жизни, в вечные ценности, в богатый и замечательный мир идеализма? Как такое назвать? Вот именно так – «несмотря ни на что». Это и есть внутренняя несокрушимость, безоговорочное стремление объединить между собой даже самые страшные вещи, увидеть их в «хорошем» круговороте жизни. Да, вы правы: в таком подходе заключена огромная духовная сила, и только через бесчисленные маленькие крушения и отчаяние идешь к чему-то великому, победоносно прорываясь вперед. Поэтому я бы никогда не назвал это пустыми словами; моя смертельная вражда направлена на другое, на коварные и злые вещи, и она только углубляется под воздействием ужасного опыта этих месяцев. Смертельная вражда против напастей и невзгод моей жизни, против преступлений этих лет.

Давайте в столь страшный час крепко держаться за дух этого века, за добрых святых, за труды и слова великих и никогда не терять этого взгляда, пока, наконец, не вытерпим все мучения и не сможем вернуться на свою духовную родину! И тогда на фоне крови и смерти, холода и грязи, вшей и диареи засияет то слово, которое незримо маячит над именами Гердера и Лессинга, над эпохой от Лейбница до Гёте, та humanitas, та высокая, чистая человечность, за которую отчаянно цепляются в самом зверином окружении и которая принадлежит идеализму «Вопреки». Понимаешь ли ты, чем различаются между собой эти два вида идеализма – настоящий и тот, что в кавычках? Первый требует огромных сил, даже чего-то сродни героизму; второй порождает пафос, который легко убаюкать высокопарными речами. Первый поглощает нас своим пылом, второй не мешает жить, учит верить в «за», в то, чего не существует. Лично для меня здесь нет никаких «за», есть только «против». Но разве я виноват в том, что дезориентирован, притом не по своей воле? Да будут прокляты те, кто повинен в этом.

9 ноября 1941 года

То, что наш путь сюда – это путь через преисподнюю, что зачинщики этой войны, по сути, превратили жизнь миллионов людей в ад – с этим, мама, я могу согласиться лишь в глубине моей измученной души. И в этой безымянной агонии холода, отчаянных перспектив на будущее, пурги и метели, неописуемого бездорожья и собственной изможденности я понимаю, что то, что вам приходится терпеть дома, тоже ужасно в своем роде. Итак, теперь, когда я знаю, что вы достаточно сильны, чтобы вытерпеть мои послания, я продолжу писать, как прежде. Я не кинохроника, которая не в состоянии показать, что на самом деле здесь творится. Но, по крайней мере, я пытаюсь хотя бы набросать облик этой войны. Даже в самые трудные часы весточка из дома способна придать нам мужества и не позволить опустить рук из-за невероятных мучений.

Такие слова, как вот эти твои «каждому страданию есть своя мера», или те строчки из «Реквиема» Рильке – я однажды сам написал их в качестве посвящения в одной книге, – в конце одного очень красивого письма, которое я получил из Страсбурга одновременно с твоим: «Разве в победах дело? Выстоять – и все!» – это действительно для меня здесь самое важное, для всех нас. Напряженный до предела, я иногда не знаю, выживу ли, и все же понимаю, что только в выживании может заключаться смысл такого испытания, да и всего существования за эти годы. Но действительно ли это время роста? В своей жажде сладкого я чувствую себя ребенком, во всем остальном – стариком. Неужели мы все еще молоды, с нашим стремлением к покою, комфорту, теплу, с нашей клятвой без крайней нужды больше никогда не делать ни шагу, никогда больше не подставлять себя дождю, солнцу или холоду? Мы не хотим ничего, кроме отдыха, наконец-то отдыха и прекращения этой постоянной физической пытки.

1 и 3 декабря 1941 года

Это, наверное, следует считать моим рождественским письмом, написанным в минуты глубочайшей горечи, когда жизнь сделалась просто ужасной. Последние несколько дней снова выдались такими кошмарными, а ночи – такими мучительными, – совсем как в старые времена, когда говорили, что люди седеют за одну ночь. Здесь, на холодных снежных просторах, убивают наши лучшие силы. Здесь мы теряем не только эти годы, но и годы грядущие. А если повезет вернуться, то мы, ослабленные, изношенные и отупевшие, так же сильно заблуждаемся и насчет будущего.

В наших сердцах зреет ненависть, глубокая ненависть. О, это так ужасно! Проведу я праздник не так, как вы, а забившись в тесный окоп, искусанный и израненный этим ужасным холодом, с кишащими повсюду вшами, которые резвятся на покрытой струпьями коже, пока ты зажат со всех сторон и не в силах пошевелиться. Возможно, мне повезло, что я хотя бы на несколько мгновений вспомнил о вас, о тех любимых, прекрасных годах, о том, как мы вместе столько раз праздновали Рождество… Наверное, воспоминания настолько ослабли на фоне наших страданий, что крайне редко меня радуют. Наверное, буду теперь грустить и думать о чем-нибудь вкусненьком. О, Рождество!

Хочу коротко рассказать вам о последних днях. Однажды во время бесконечного марша, на который мы выступили в 2.30 ночи, нас снова атаковал русский самолет, который несколько раз проносился у нас над головами. Я стоял у одной из повозок в обозе и стрелял по нему. Две лошади позади нас рухнули под его пулеметным огнем. Лошади впереди вдруг взбрыкнули, закрутились и развернули тяжелую повозку; поводья увлекли меня за собой, потянули, я упал под дышло, меня протащило между мелькающими копытами и передними колесами повозки. Колесо зацепило край шинели и как раз в тот момент, когда оно могло вот-вот проехать по моим ногам, сослуживцам удалось остановить повозку. Как бы ужасно все ни выглядело и, несмотря на то, что моя шинель была разорвана и забрызгана кровью, ничего серьезного со мной не случилось. Разве что образовалась небольшая рана на руке. Шинель была изодрана в клочья, штаны – тоже, сапоги прохудились и ужасно натирали ступни ног. А мороз стоял сильнейший. Во второй половине дня мы топали вперед как сумасшедшие, а к вечеру собрались все вместе в одной деревне. В одном доме разместилась на ночлег целая рота. Спали скрючившись, чуть ли не друг на друге. Просто неописуемо! На следующее утро первого Адвента подверглись атаке русских танков, но ее удалось отбить. Так что нам оставалось лишь обеспечить дальнейшее продвижение наших войск. Ужасная теснота и давка во время ночлега. К тому же ночью нас предупредили, что на позиции соседнего полка прорвались русские танки. Когда мы выступили в ту страшную ночь, показалось, что вокруг разверзся ад. Разыгралась жуткая ледяная буря, которая буквально всколыхнула снежные массы. Но мы все равно выступили ночью, а после короткого марша наш взвод послали в разведку. Пробираясь по колено в снегу и почти замерзая, мы то и дело натыкались на русских. Утром мы вернулись в деревню, которая теперь по всему периметру была утыкана нашими постами. День выдался очень морозный, но мы все равно промокли насквозь от снега. Каждые три-четыре часа днем и ночью приходилось заступать в караул. Но в ту ночь русские нас, слава богу, не беспокоили. Когда же мы продолжили путь, то нашу походную колонну атаковали еще три бомбардировщика. Правда, вовремя подоспели немецкие истребители, и вскоре русские самолеты уже горели, дымились и падали вниз. Один летчик успел выброситься с парашютом. Теперь мы продвинулись еще дальше, и нас ждет такая позиционная война, какой еще не видел ни один немецкий солдат. Господи, помилуй нас! Больше нет ничего, что раньше воспринималось как должное: то, что у человека есть крыша над головой, еда, почта, что он проводит зимние ночи в отапливаемых помещениях, – все это теперь особая милость, рождественский подарок свыше, если хотите.

Устал… Прошлой ночью сильно простудился, была высокая температура. И сейчас я, наверное, не в состоянии написать что-то толковое. Когда читаю свою писанину, чувствую, как мало эти сухие и скудные отчеты отражают ужасы происходящего и как немного мое рождественское послание говорит вам то, что на самом деле должно сказать, насколько мало в нем благодарности и насколько мало оно вам скажет. Но все это нужно разглядеть не в мерцании рождественских свечей, а в той глубокой тревоге и разбитости, поразивших нас всех, словно страшная болезнь. Я все больше сомневаюсь, что когда-нибудь смогу выздороветь…

7 декабря 1941 года

Как недавно мне повезло – как у Пикколомино в «Участи красоты на Земле», – так и на этот раз я остался цел и невредим. Правда, одна щека обморожена, вдобавок страшный понос, гноятся раны, исцарапанные вшами… Но есть лишь одно… моя судьба требует лишь одного: выстоять, даже на этот раз. Я цел и невредим, что дает мне надежду. Прощайте!

С наилучшими пожеланиями от 11.12. Писать невозможно. Харальд.

13 декабря 1941 года

Мои дорогие домашние!

К моим адским страданиям последних нескольких недель добавлялись и переживания о том, что я так долго оставлял вас без весточки о себе, особенно на Рождество, что приходится подвергать вас мукам ожидания и тревоги. Мы все надеемся, что в ближайшие несколько дней положение изменится, и тогда вы получите от меня подробные новости. До сих пор это было невозможно, борьба за существование требовала напряжения всех сил без остатка. Лишь абсолютная неизбежность судьбы заставила нас вынести то, что иначе мы бы никогда не вынесли. Как мало тех, которые прошли через то, что мы переживаем сейчас! Кончится ли все это когда-нибудь? Отметины наверняка останутся до конца жизни. Но, несмотря на то, что от этих переживаний у нас перехватывало дыхание, оно не лишило меня дара речи, и я хочу описать это, хочу рассказать об этом, не таясь и не скрывая ничего из каких-то там опасений или деликатности. Нужно высказать все – не только потому, как справедливо пишет Марион, что мне и самому станет легче, но еще и потому, что не хочется забыть ни одной мелочи, в этих ужасных «доколе же еще?» и «я обвиняю», вызывающих праведный вопль у всех измученных людей.

21 декабря 1941 года

Дорогие родители! К сожалению, до сих пор нет никакой возможности вам написать. Есть лишь растущая уверенность в том, что однажды я все-таки выберусь из этой передряги, пусть даже в качестве последнего, единственного выжившего из всей нашей роты…

На следующий день Харальд Хенрих был тяжело ранен в живот в бою северо-западнее Москвы.

Хельмут фон Харнак, выпускник средней школы, Берлин

Родился 13 ноября 1918 г. в Потсдаме, погиб 21 января 1942 г. в Орховке, Россия

В России, 23 сентября 1941 года

[После второго ранения]

Почему во мне так быстро зреет решимость вернуться на передовую? Это уже не просто амбиции и личное нетерпение, это стойкое ощущение, что нужно непременно помочь своим товарищам, которые застряли там, в грязи, что ты просто сроднился с этим местом, не можешь от него оторваться, поскольку чувствуешь себя здесь почти как дома. Но даже такое объяснение не будет полным. В голове крутится мысль, которую Рильке так замечательно выразил в своем «Корнете»: когда корнет спрашивает француза, зачем тот идет с ним, а он в ответ: «Чтобы вернуться!»

Россия, 21 октября 1941 года

Последние несколько месяцев не прошли бесследно для прежних боевых экипажей. Сколько танкистов уже погибло! Теперь мы стали настоящей боевой ротой, которая, несмотря на тяжелые потери в полку, успешно выполнила большую часть поставленных задач. По-человечески восхищают наши молодые солдаты, водители-механики и заряжающие, которые в свои 19 лет излучают какую-то непоколебимую энергию жизни. Из их глаз струится невероятная сила. Возможно, это можно было бы считать чем-то обыденным, если бы не их готовность к самопожертвованию.

27 декабря 1941 года

[Центральный участок Восточного фронта]

Вновь и вновь кажется, будто война уже не способна ничем нас ошарашить, что мы уже испытали все ее тяготы. Но всякий раз мы понимаем, что ошиблись, когда снова оказываемся на волосок от смерти. С 21 декабря мы вели ожесточенные оборонительные бои, которые достигли своего апогея в канун Рождества, в первый и второй праздничные дни. Русские бросались в атаку с невообразимой самоотверженностью, и их не смущали никакие, даже самые страшные, потери. Сегодня, наконец, они выдохлись. Почти немыслимый успех – противостоять такой силище, особенно с нашим дефицитом зимнего обмундирования, недостаточно укрепленными оборонительными позициями и нехваткой шанцевого инструмента. Кроме того, за шесть месяцев непрерывных боев в наступлении наши войска отдали почти все свои силы. Выдержка, которую проявил здесь немецкий солдат, вероятно, самого высокого порядка за весь период этой кампании. Несмотря на угрозы с флангов, на постоянные прорывы противника, на отрыв от тыловых коммуникаций, он удерживал свои позиции или потом отвоевывал в контратаках; в любом случае он не отступал ни на шаг. Со своей ротой я был прикреплен к пехотной дивизии, уже усиленной истребительно-противотанковым взводом и взводом тяжелых танков, и всегда был там, где самое пекло. Никогда не забуду командира, чей батальон мне удалось вызволить из тяжелого положения, разгромив позиции русских. Вздохнув с облегчением, он потом повторял: «Мой лучший рождественский подарок!» С 24 декабря у меня сохранился особый сувенир – часть разбитой ведущей звездочки моего танка. Я едва успел выскочить, когда он был протаранен тяжелым русским танком.

6 января 1942 года

Дорогой папа! Я прекрасно понимаю, что тебе трудно составить четкое представление о нашем положении. Даже все вместе, мои краткие письма не дадут полной картины. Однако если бы я писал больше, например, о потерях, о состоянии материальной части, о неудачах и настроениях солдат, то это была бы информация, на основании которой можно сделать выводы об эффективности наших войск. Но в таком письме это исключено. Картина станет по-настоящему полной лишь тогда, когда рядовой участник этой кампании приедет в отпуск на родину, где вновь обретет дар речи.

За шесть месяцев ожесточенной борьбы немецкий солдат одержал грандиозные победы. Когда он думал, что близок к окончательной победе, которую пришлось отложить до следующего года из-за непогоды, когда полагал, что получит заслуженный зимний отдых после того, как отдал всего себя без остатка, противник, который, как предполагалось, полностью побежден, вдруг взял себя в руки и принялся наносить сокрушительные удары, которые можно было отразить, лишь напрягшись до предела и отдав все силы без остатка. Вот так же и боксер, который только что радовался техническому нокауту, через некоторое время оказывается прижат к канатам своим внезапно воспрянувшим соперником. Внезапно остановившись после непрерывного наступления, немецкий солдат вынужден то и дело переходить к обороне, не оборудовав укрепленных позиций (внизу земля промерзла на полметра, а сверху – почти полметра снега), без достаточного зимнего снаряжения – и все это на фоне значительно превосходящих сил противника.

В настоящее время русские добиваются успехов потому, что в массе своей их войска уже не являются моторизованными и в такую погоду обладают большей подвижностью благодаря тому, что не привязаны к технике, как мы. На их стороне также и высокая личная бережливость русского солдата, которая вместе с упрямством и твердостью придает ему огромную стойкость.

За последние двадцать лет в результате сурового воспитания русский солдат приобрел три важных привычки: 1) инициативу низшего командования, которое способно вести бой самостоятельно, даже не получая приказов свыше; 2) привычку к современным боевым средствам, воздействие которых обычно принимает без паники; 3) отсутствие страха к угрозе с флангов; даже если русских обошли или отрезали с тыла, они все равно продолжают держаться. О высшем русском командовании можно сказать, что по сравнению с мировой войной его невозмутимость перед лицом потерь лишь возросла: массовое развертывание с непрерывным вводом в бой новых подразделений вплоть до полного истощения – отнюдь не редкость. Их командование заслуживает комплимента: оно смогло за короткое время буквально поднять армии с земли, неплохо оснастить их и вовремя бросить в бой. Пусть даже в этой кампании русские отступили к своим опорным пунктам, овладение их пунктами снабжения тоже дорогого стоит. Я, к примеру, ни разу не замечал, чтобы они испытывали сколько-нибудь заметную нехватку в артиллерийских боеприпасах…

Укрепление боевой мощи России произошло также и благодаря пробуждению русского национального самосознания – и такое развитие событий было лишь ускорено войной. Русские вспоминают свое историческое прошлое, например Петра Великого, и говорят о «великой отечественной оборонительной войне». Из трофейных приказов видно, что они отказались от принципа равенства в вооруженных силах. Четыре дивизии, особо проявившие себя в боях, русские превратили в гвардейские. Они носят особую форму, награждаются особыми знаменами, а сами солдаты и офицеры получают значительные надбавки к денежному довольствию.

То, что мы не смогли взять под контроль три крупных российских промышленных района, и что, несмотря на все надежды, нам так и не удалось окружить Москву, естественно, подразумевает определенные потери. Враг был недооценен, так как по каким угодно человеческим меркам подобное сопротивление едва ли можно было ожидать. Можно ли было при этом еще предвидеть то, какое влияние на наши действия окажет погода, – другой вопрос.

13 января 1942 года

[Последние строки]

Дорогая мамочка! Отпускник-пехотинец заберет это письмо с собой, поэтому надеюсь, что оно попадет в твои руки несколько раньше остальной почты. К нашей радости, о ранее заявленном развертывании теперь, похоже, не может быть и речи. И здесь куда важнее не наши страдания от холода, а оперативная обстановка в целом. Мы сейчас как скала в море краеугольных камней на Центральном фронте.