Текст книги "Барракуда"

– А на чем стоят ножки его трона? – любопытствовал пятилетний скептик.

– Господу незачем подпираться, могущество Его безгранично, – с достоинством отвечала она.

Ее Бог был римско-католический, католическим был Бог и деда Джона, и отца, хотя бабка клеймила их уничижительным «недоверки».

Пендрагон Станнингтон никогда не скрывал своей религии, хотя не был набожным. По его мнению, принадлежность к католической церкви не компрометировала. Множество влиятельных семей принадлежало к этой религии. Когда же на папский трон воссел кардинал из Кракова, отец Этера стал даже хвастаться своим вероисповеданием и происхождением матери.

Но умершая родами вместе с младенцем пресвитерианка Бекки Станнингтон и безбожный папист Джон Станнингтон заключили только гражданский брак, никто не решился перейти в веру другого… Может быть, степень родства между ними исключала такой союз, ведь и католическая, и протестантская церковь не поощряют браки между близкими родственниками.

Только вот откуда взялся среди пуритан Станнингтонов один папист, который через тридцать лет после смерти Бекки и их единственного ребенка, в пятьдесят семь лет женился в католическом храме в Стокерсфилде на девятнадцатилетней польской иммигрантке Анне Суражинской?

Книга записи актов гражданского состояния в Берминг-Сити, книга переписи населения прихода Стокерсфилд и все анналы согласно называли место его рождения: деревня Титусвилл в Западной Пенсильвании.

Этеру, человеку из четвертого поколения людей, обогатившихся на нефти, название это не было чужим. Он знал, что именно там в тысяча восемьсот пятьдесят девятом году началась история американской нефти, и оттуда же вел свое начало консорциум Рокфеллера.

Но в Титусвилле внук Джона не нашел ни малейшего упоминания о рождении деда, хотя муниципальные и церковные архивы полностью сохранились.

След терялся.

Он не знал имен родителей деда, и долгие годы не отдавал себе отчета, что слышал эти имена в самом раннем детстве, только в польском звучании. Их поминала Гранни в своих заупокойных молитвах.

Станислав и Янина Кардаш родились и прожили долгие годы крепостными крестьянами, а потом вольнонаемными в имении Марковщина под Кроснами. Имение принадлежало польскому магнату, который занимал должность при дворе австро-венгерской монархии. Там же родился на свет младший их ребенок, который при крещении получил имя Ян в честь Иоанна Евангелиста, о чем правнук узнал только из иммиграционных архивов штата Калифорния. Только там остался след, что Джон Станнингтон, прежде чем женился и взял фамилию жены, звался совершенно иначе.

Тут наконец Этер понял, почему в рассказах отца было столько несообразностей. То, что помнил Ян Кардаш о жизни польской аристократии, Пендрагон Станнингтон дополнил подробностями из книжных описаний быта английских дворян.

– Но ведь дед был человеком успеха, почему же он отрекся от этнических корней?

Этер тем более не мог этого понять, что в Калифорнии остались прочные следы от выдающихся поляков. Гора Белявского, озеро Ванда, мост в Сан-Франциско, построенный архитектором Ральфом Моджевски, сыном знаменитой польской актрисы Хелены Моджеевской. А последний альманах «Кто есть кто» называет двести пятьдесят выдающихся поляков на сто шестнадцать тысяч словарных статей.

Только кто скажет, чувствовал ли себя Ян Кардаш частью этого народа? Для него символом поляка, видимо, оставался польский аристократ на службе у Габсбургов.

– Я проследил четыре поколения клана и не нашел следа женщины, которая помогла мне увидеть свет.

Я обратил внимание, что Этер почти никогда не произносит слова «мать», точно оно причиняет ему боль.

Путешествие Этера в глубины времен по мере новых открытий становилось все более увлекательным. Оно выявило происхождение семьи и полное отсутствие кровных связей между потомками Кардашей из Роселидо и остальными Станнингтонами на протяжении целого поколения. Когда Ванесса вышла замуж за отца, связь восстановилась. Теперь она была недоступна, запертая в стеклянном замке в Ножан-сюр-Марн, и дразнила воображение.

Однако Ванесса не оправдала возложенных на нее надежд.

Тогда Этер вернулся к той ночи, которую записали в метрике как время его рождения, и к детям, одновременно с ним вступившим в жизнь.

Когда он стал наводить о них справки, наследник банка Эвансов изучал экономику и финансы в Берне, Дуглас Арно-Винтер учился в Гарварде, а сын Люсьен Бервилль, негр с очень светлой кожей, посещал тот же университет. Его родители, медсестра и шофер, откуда-то доставали очень немалые средства на оплату учебы в престижном университете.

– Они существуют на самом деле. Значит, я не мог быть никем из них, – заметил Этер.

Опираясь на скупые данные о Ядвиге Суражинской, оставшиеся на фотокопии ее медицинской карты (карту переснял специалист по тайным услугам), он нашел в метрических книгах Бостона акт рождения и смерти девочки по имени Синтия, рожденной польской иммигранткой, землячкой его бабки, возможно даже и родственницей. Мало тот, когда-то она работала в нью-йоркском здании представительства «Стандард Ойл».

На элитарном кладбище он нашел могилу Синтии. Старательно постриженный газончик под простым мраморным крестом пестрел бело-розовыми маргаритками.

– Место для могилы куплено на вечные времена или на девяносто девять лет миссис Ядвигой Сураджиска в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году, она же оплатила уход за могилой на пятьдесят лет вперед. С тех пор миссис Сураджиска с нами не контактировала и не оставила адреса, – ответили ему в конторе кладбища.

На этом красивом зеленом холме среди деревьев место вечного упокоения стоило немало. Оплата одного только ухода за могилой на полвека составляла несколько десятков тысяч.

Ему посоветовали прийти в День всех святых, когда на кладбище появляются и те, кто не посещает могилы близких весь год.

Этер так и поступил. С самого раннего утра он притаился в кустах рододендронов возле могилы. На могилу Синтии Суражинской пришла черная медсестра клиники «Континенталь».

– Добрый день, Люсьен! – Он остановился возле коленопреклоненной женщины, которая зажигала лампадку с маслом.

Испуганная, пристыженная, словно она делала что-то дурное, негритянка молчала.

– Почему эта женщина не пришла сама, почему ты ее выручаешь, Люсьен, даже в день памяти?

– Никого я не выручаю. Я прихожу сюда каждую субботу, под моей опекой весь сектор. Я выпалываю сорняки, убираю, мою надгробия. Я подрабатываю на Гарвард моего сына, Этер.

– Дай мне адрес матери Синтии.

– Я никогда ее не видела и не знаю, где она живет.

– Ты лжешь. Ваши дети родились одновременно в одном и том же месте. И ту же ночь записали как начало моей жизни.

– Я ее не знала. Ты ошибаешься, Этер, если считаешь, что цветную санитарку поместили в том же отделении, что и белых дам. Так далеко терпимость не простиралась. Да, я родила там Болдуина, но в небольшом здании для низшего персонала, а не в изысканных павильонах с цветочными названиями, где лежали богатые пациентки.

– Она-то была бедна. Но почему, когда я пришел к тебе, ты открестилась от клиники Орлано Хэррокса?!

– Чтобы избежать твоих расспросов. Я ничего не знаю и знать не хочу о женщинах, которые родили своих детей в ночь твоего появления на свет, Этер. Очень прошу, оставь меня в покое и не приходи больше в мой дом.

Ничего больше он не смог от нее добиться.

Этер проверил в конторе кладбища: Люсьен не лгала. Вот только работать здесь по субботам она начала не с момента поступления ее сына в Гарвард, а в начале пятьдесят восьмого года. К тому же при заключении контракта Люсьен поставила особое условие, что будет убирать именно тот сектор кладбища, где находится могила дочери Ядвиги Суражинской.

Поведение Орлано Хэррокса во время разговора в бостонской клинике немедленно возбудило подозрения Этера. Станнингтон-младший особенно чутко ощущал, когда с ним разговаривали люди, зависимые от его отца. Поэтому он продолжал свои расследования, а те, в свою очередь приносили ему новые факты.

– В тот день, когда я появился на свет, если судить по всем официальным документам, доктор Орлано Хэррокс, до тех пор не видевший в глаза ни одной акции, стал обладателем сорока девяти процентов акций клиники «Континенталь», которыми доселе владел мой отец. А отец купил всю клинику через подставных лиц за четыре месяца до моего появления на свет.

Одна ниточка тянула за собой другую, поиски напоминали раскручивающуюся спираль. Еще виток, и еще, и еще… расследование захватывало.

За пятнадцать месяцев до даты его рождения, вписанной в метрику, Ванесса купила себе дом в Ножан-сюр-Марне, и уехала во Францию, а ее сын Артур, тогда восьмилетний, был переведен из роскошной психушки Сан-Франциско в такую же, но в Лаго-Маджоре.

В течение почти полутора лет Ванесса ни с кем не общалась, с ней не могли связаться даже ближайшие родственники. Она затаилась в доме на улице Ватто, как в осажденной крепости.

Пошли слухи, что ее там вовсе даже нет, что Ванесса лечится от нервного расстройства в швейцарской клинике. Другая сплетня вызвала всеобщее возмущение: Ванесса якобы скрывается в Ножан-сюр-Марн, потому что снова ждет ребенка. Многочисленный клан Станнингтонов был шокирован скандальной смелостью этой пары, которая рискует произвести на свет очередной человекоподобный кошмар. К этому были все предпосылки: до Артура у них родилось уже двое неполноценных детей, умерших в младенчестве.

Осенью пятьдесят седьмого года разразился очередной скандал. Станнингтон привозит из Бостона сына и передает его под опеку старой бабки – женщины, которую никогда не видели в обществе. Она живет в Роселидо, усадьбе на взгорье Съерра-Мадре, словно в монастыре.

Младенец совершенно нормален – разносится весть, которая душит все надежды клана на наследование хотя бы в отдаленном будущем. Род Станнингтонов трясется от негодования: у этого парвеню, потомка простого мужика, который присвоил их почтенную фамилию, хватает наглости завести наследника. Не считаясь ни с чьим мнением, он неизвестно от кого породил ребенка, чуть ли не на глазах законной жены, а теперь передал этому ублюдку их замечательное имя!

Если судить по метрике, мать ребенка зовут Люсьен Бервилль, но это ничего не объясняет. В их кругах такая женщина никому не известна, никто ее не видел и никогда не увидит.

Ванесса, по-прежнему недоступная ни для кого, пребывала во Франции. Когда малышу исполнилось шесть недель, она подала в суд иск с требованием отдельного от супруга проживания и с тех пор жила в Европе, даже не заглядывая на родной континент.

После того как Этеру удалось восстановить события давно минувших дней, он лишний раз убедился, что отец лжет. Разрыв с Ванессой произошел незадолго до рождения Этера, и именно сын стал непосредственной причиной разрыва.

Этер подытожил добытые сведения.

Его вес при рождении совпадал только с весом Дугласа Арно-Винтера, который появился на свет на несколько минут раньше его.

Отец Этера купил клинику «Континенталь» за четыре месяца до рождения сына.

Отец окончательно расстался с Ванессой через шесть недель после рождения Этера. Ему исполнилось четырнадцать лет, когда отец проронил, что мать Этера ушла от них, когда малышу было шесть недель. Этер не забыл этих слов.

Отказ от работы, путешествие из Нью-Йорка в Бостон, оплата дорогостоящей клиники, потом столь же элитного места на кладбище и ухода за могилой умершего новорожденного – даже на один такой расход не хватило бы денег у бывшей уборщицы из нью-йоркского офиса «Стандард Ойл».

Имя и фамилия матери в его метрике совпадают с именем и фамилией черной санитарки, которая в ту самую ночь родила в клинике «Континенталь» сына, очень светлокожего негра. Но ту же фамилию носят дальние родственники настоящих Станнингтонов, которые живут в Канаде и гордятся происхождением от старинного бургундского рода, ныне почти угасшего.

Люсьен Бервилль, нанимаясь на кладбище, заранее оговорила, что будет ухаживать за участком, где похоронили ребенка польской иммигрантки, которой, по ее словам, она никогда не видела.

– Солидарность, ощущение сходства судеб? Может быть, обе они были носительницами чужих эмбрионов, зачатых in vitro, в пробирке? – спросил меня Этер.

Мне даже в голову не приходило строить такие фантастические предположения, да и о самой научной проблеме я только читал в газетах. Теперь я начинал понимать, почему в Сорбонне Этер стал изучать биологию.

– Или я родился в другой день и сведения о моей матери тщательно скрыли, или я начал свое существование в пробирке, после экстракорпорального оплодотворения в биологической колыбели. А этой негритянке или польке – возможно, и обеим, чтобы увеличить шансы на удачный исход эксперимента, – подсадили оплодотворенную яйцеклетку Ванессы. Скорее всего, сама Ванесса не могла выносить и родить здорового ребенка по причине аристократического инбридинга… близкородственных браков.

Он увлек меня своими выводами.

– За два десятилетия до того как Конгресс США запретил в тысяча девятьсот семьдесят пятом году все эксперименты на человеческих яйцеклетках in vitro, бостонская клиника «Континенталь» получила прозвище инкубатора. Очень может быть, что именно там в результате генетических сбоев напортачили с тремя детьми Ванессы, несчастными гомункулусами, пока им не удалось вырастить меня.

Это были не единственные теории Этера. Подкованный в своей любимой области до границ возможного, он сотворил еще одну теорию, в основу которой легло его совершенно незаурядное сходство с отцом.

– Ты читал книгу Дэвида Рорвика «По его образу и подобию. Клонирование человека»?

Под влиянием накопленных знаний, своей многолетней навязчивой идеи и новых открытий в области клонирования Этер склонен был всерьез считать свое появление на свет результатом клонирования клеток отца с участием анонимной женщины, которая должна была эмбрион выносить. Здесь мы снова возвращаемся к негритянке и польской иммигрантке. Этера терзали мысли о том, можно ли считать такую женщину-пробирку матерью, испытывает ли она хотя бы тень любви к выношенному в своем теле существу.

Чтобы подтвердить или опровергнуть эту теорию, втайне от отца, остерегаясь верных ему людей, он искал польскую иммигрантку, носившую фамилию его бабки.

Последний ее адрес оказался в пригороде Нью-Йорка, и здесь след терялся. Этер опять наткнулся на барьер, воздвигнутый уже знакомой рукой: через пять лет после рождения Этера «Стандард Ойл» перекупила этот район, и в результате там не осталось никого из прежних жильцов, кто мог бы рассказать о Ядвиге Суражинской.

Чтобы не чувствовать постоянного присмотра отца, Этер сбежал в Европу (потом оказалось, что здесь он обманулся в своих надеждах). Он занялся биологией и польским языком, лелея мечту поехать в страну своей бабушки. Но туда он не спешил. Может быть, подсознательно боялся развеять чары, утратить видение единственной и неповторимой земли, рая, созданного ностальгией старой его Гранни.

Именно в этот период и завязалась наша дружба.

– Может быть, женщина, которую ты ищешь, поддерживает контакты со своими знакомыми или родными в Польше. Стоит попробовать добраться до них, – предложил я, очень довольный своей смекалкой, и совершил ту же ошибку, что и Этер.

Ни одному из нас не пришло в голову искать ее за пределами Соединенных Штатов.

Результатом этой замечательной идеи, которой Этер немедленно загорелся, стало объявление в польской прессе. Я позвонил отцу, а он поместил в газетах объявление, адресованное тем, кто переписывался с Ядвигой Суражинской или знал ее американский адрес.

Вскоре после нашего возвращения из Швейцарии ко мне на чердак как-то вечером заявился Этер, но выглядел он на пятьдесят лет старше. Тот же рост, те же карие глаза и такое же выражение недовольства на лице, это был весьма разгневанный Этер, Тембр голоса только усиливал сходство. От него несло одеколоном «Ярдли» и самоуверенностью.

– Этер! – начал я сердито: У меня мелькнуло подозрение, что ради шутки он переоделся и загримировался под седовласого джентльмена. Я даже не предполагал, насколько поразительно его сходство с отцом.

– Это пан Станнингтон. Батя! – сообщил приземистый тип с мордой сонной собаки. – У пана до вас бизнес, – бурчал он дальше, переводя на просторечный польский слова своего патрона. – Он желает, чтоб вы от Этера отхреначились, а он за то вам денежков даст.

– Мне переводчик, не нужен, – сухо сказал я по-английски.

– Подожди в коридоре, Стив, – скомандовал Станнингтон своему оригинальному толмачу.

– Ваш человек не знает польского, – заметил я, как только за Стивам закрылась дверь.

– Я его не затем держу. А ты скажи своему отцу, чтобы он не вмешивался в мои дела. Понял?

– Не понял! – рявкнул я.

– Я все о вас знаю, Твой отец ведет какие-то дела по поручению моего сына. От него Этер узнал про Швейцарию.

– Про Швейцарию Этер узнал уже довольно давно на уроках географии.

Я не собирался говорить ему, что посвящен в тайну гомункулуса из Лаго-Маджоре.

– Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать глупые шутки.

– А зачем вы вообще сюда пришли?

– Ты позвонишь отцу и передашь, чтобы он перестал вести с Этером дела, а сам прекратишь с ним видеться. Даю пять тысяч долларов.

– Фи! Да столько мне дают на мелкие расходы! – рассмеялся я. Внутри у меня все так и кипело.

– Десять – и ни цента больше.

– Папочка не велел мне брать денежки у незнакомых дяденек.

– Можешь взять деньги, можешь бескорыстно прекратить пудрить мозги моему сыну, если ты такой дурак. Наверняка ты не получишь столько за мытье парижских сортиров. Но если не оставишь Этера в покое, этот город тебе быстро надоест. Обещаю. Тебя выбросят с работы, выгонят из этой квартиры, и другой ты не найдешь. А как относятся французы к иностранцам, сам знаешь.

Мне очень хотелось сказать ему какую-нибудь гадость, но из-за Этера я сдержался. Вместо этого открыл дверь с поклоном, какого не постыдился бы и породистый метрдотель.

– Честь имею с вами попрощаться, мастер Станнингтон.

– Ты еще об этом пожалеешь! Я держу свое слово.

– И не стыдно серьезному человеку топать на седьмой этаж и пугать студента? Вам больше делать нечего?

Этера я встретил в Сорбонне только через несколько дней.

– Понимаешь, отец заблокировал мой счет…

– Это не повод, чтобы нас избегать. Твой отец посетил меня и предложил отступного.

– Его коронный номер. Хочет вынудить меня вернуться домой. Кошмарный папенька, а? Да я скорее сдохну, чем соглашусь уступить ему, но придется держаться от вас подальше, иначе он наделает вам гадостей. Чудовище! Он не всегда таким был, с возрастом подлеет… – Этер стыдился смотреть мне в глаза.

– Все как-нибудь обойдется. Пошли к нам, вместе пересидим бзик твоего предка.

– Я из-за него не найду никакой работы, а вас он лишит и работы, и квартиры. Отец запугает домовладельца или попросту перекупит дом. С него станется, я ведь не сказал, насколько он богат. Половина акций «Стандард Oйл», акции цинка, меди, кофе и черт знает чего еще.

– А мы на шантаж не поддаемся. Пошли! – Оставить Этера в такую минуту означало для меня уронить собственное достоинство.

Этер был зол, грустен и голоден. В кармане у него остались проездной билет на метро и несколько франков. После возвращения из Швейцарии его чековая книжка перестала действовать.

Отец-миллионер, состоятельная мачеха под Парижем, несколько знакомых в высших финансовых сферах, а рассчитывать он ни на кого не мог…

– Я продам квартиру.

Этер купил ее по приезде в Париж.

– Лучше сдай. У тебя будет на что жить, а сам переезжай к нам. – Свен впервые разразился столь длинной речью, тронутый бедственным положением Этера.

Мы поглощали жареную картошку с бигосом. Вместе с рыбой Свена и мамалыгой Отокара бигос был основой нашего питания и зеркалом финансового положения обитателей чердака. Практичное блюдо, хорошо хранится. Пропорции ингредиентов в котле, который почти всегда дежурил в холодильнике, купленном по случаю Свеном, колебались в зависимости от нашей состоятельности.

Почтенное варево спасало от голода, холода и депрессии нас, Отокара – сообщника по мытью мисок в забегаловке – и многих наших знакомых. А обе наши берлоги смердели капустой, как кроличья нора. Вот и сейчас безотказный овощ, приготовленный с самым дешевым мясом, поддержал жизнь единственного наследника калифорнийского миллионера.

Этер получил надувной матрас и пуховый спальный мешок Свена. Наш тайный проход в стене позволял бесшумно перемещаться в случае нежелательных визитов. Консьержка не должна узнать и не узнает о появлении нового квартиранта, да и батя Станнингтон никогда не доберется здесь до сына.

Игра нас увлекла. Разумеется, в первую очередь я пытался помочь Этеру пережить трудный период, но еще мечтал утереть нос денежному мешку, который отнесся ко мне как к существу низшей расы, которое можно безнаказанно оскорблять. Решившись бороться до последнего франка и последнего фортеля, мы ждали нападения, но противник не спешил дать нам бой. Правда, счет Этера оставался недоступным, но никто не пришел с угрозами к нашему домовладельцу, никто не донес консьержке о лишнем квартиранте, никто не мешал Этеру безрезультатно пытаться сдать его квартиру. На дорогое жилище не находилось охотников. Многие квартиры в элитных районах Парижа и так пустовали, а Этер, связанный договором купли-продажи, не имел права самовольно снизить арендную плату.

– Не так страшен черт…

Я был, в общем-то, доволен развитием событий, хотя боевой дух требовал поединка.

– Он решил взять меня измором, – догадался Этер.

– Совести у него нет, – гудел Свен.

* * *

Настала свирепая зима, Европу терзали морозы и метели. Сена замерзла. Замерло движение барж, заснул товарный порт. Работы на погрузке и выгрузке больше не было. Из-за отсутствия угля Сорбонна прекратила лекции. На нашем чердачке, где не было отопления, мы усаживались вокруг примуса, на котором бурлил котелок с горячей водой, давая иллюзию отопления. Воняло капустой, носками и сырыми каменными стенами. Об электрическом обогревателе не могло быть и речи – на всем чердаке не было ни единой электрической розетки. Если ввернуть лампочку мощнее сорока ватт, предохранители вылетали. Они специально были рассчитаны именно так, чтобы каждый жилец потреблял столько света, сколько выгодно домовладельцу. Пробки и счетчики были заперты в шкафчике в каморке консьержки.

– Я плачу за квартиру, а не за эскимосское иглу! – Свен с омерзением смотрел на иней по стенам и круглое оконце в крыше, которое парижане зовут oeil-de-boeuf, бычий глаз. Теперь его завалило снегом, как иллюминатор на ледоколе!

– Зато тараканы вымерзнут, – подбадривал нас Этер, примостившись у котелка в ушанке и перчатках.

– Они выдерживают пятидесятиградусный мороз и семь лет без жратвы. – Не знаю, откуда Отокар брал эти сведения. – Они выдержали даже ядерный взрыв на Бикини, их ничем не возьмешь.

– Пальмы, солнце, горячий песок. Очень горячий песок. Пальмы, солнце… – шелестела Исмаиля, девушка цвета корицы.

Она сидела в постели, зарывшись по самый нос во все пледы Свена. Прелестное личико потеряло свой теплый золотистый цвет, девушка посерела и тряслась от холода. Теперь она пробовала согреться самовнушением.

– В Швеции днем с огнем не сыскать таких поганых квартир!

– В Калифорнии всегда солнце.

– Вот когда мой отец был в партизанах…

– Сумасшедший дом! – взвыла Исмаиля. – Смилуйся, Отокар, я уже все знаю о движении Сопротивления в Югославии!

– А ну цыц! Не все! А про жестяные печки в партизанских землянках я вам рассказывал? Не рассказывал!

– Буржуйка! – хлопнул я себя по лбу. Только македонец мог до этого додуматься.

Известная нам уже вдоль, поперек и задом наперед партизанская слава его отца все еще вдохновляла на практичные идеи.

Мы откопали у старьевщика небольшой котел – цилиндр с трубкой и зольником на трех гнутых ножках, несколько труб и скобок.

Когда мы перетащили все это к воротам, Свен встал перед окошком консьержки, заслонив своей представительной фигурой всю видимость.

– Вы не простудитесь, мадам? – любезно обратился он к консьержке.

В ее каморке тоже не было ни отопления, ни обогревателя, ни электророзетки. Старый дом на бедной улочке с убогими жильцами доживал свой век. Хозяин давно уже не давал денег на капитальный ремонт, решив выжать из здания все до последней капельки, а потом снести. Вместо этих домов, таких роскошных в конце прошлого столетия, поднимутся комфортабельные безликие сооружения.

Закутанная в тряпье консьержка в митенках грелась горшком с тлеющими углями. Жалобам Свена на погоду она отвечала бурными жалобами на правительство:

– Слыханное ли это дело, месье, вместо того чтобы убирать снег, собирают правительство и оно решает, как убирать снег! А налогоплательщик платит! Так на что же идут наши кровные денежки?

А мы тем временем контрабандой протащили «буржуйку», которую консьержка по доброй воле ни за что не впустила бы в дом из страха перед пожаром. К тому же в контракте подобные удобства для жильцов чердака предусмотрены не были.

– Луи Пятнадцатый! – рассмеялась Исмаиля при виде печки.

Цилиндрическое туловище на кривых ножках с потертыми украшениями напомнило ей стиль рококо. Кличка прилипла, печка стала Людовиком. Рассевшись посреди берлоги Свена, раскаленная докрасна печурка грела, как сердце друга, радовала глаз пламенем, ласкала ухо потрескиванием дровишек. В моей памяти эта суровая парижская зима неотделима от раскалённого Людовика.

Весь мир словно сговорился против нас. Дотации Свена начали поступать с перебоями, регулярно ему посылали только скудный прожиточный минимум. Родители изо всех сил демонстрировали недовольство затянувшимся студенчеством сына, который должен был учиться всего четыре года, а пребывал в Париже целых шесть.

С моим счетом, куда переводил деньги отец, творилось то же самое, что с температурой за окном. Остаток на счету резко полетел вниз, пока не достиг нуля. Почтенные и экономные французские буржуа, нанимавшие в качестве домработницы Исмаилю, в остальное время будущего социолога, уехали в Шамони и завязли там из-за снегопада. Исмаиля осталась без работы и без денег. Финансы Этера давно иссякли.

Всю нашу шайку содержали швед с македонцем, которые мыли посуду в забегаловке, куда я не показывался, чтобы не навлечь на бистро месть Станнингтона-отца.

В поисках резервов Исмаиля ликвидировала свою квартирку, но на этом мы не разбогатели, потому что Свен должен был зарегистрировать ее как дополнительного жильца – консьержка слишком хорошо знала наши отношения.

Зато югослав переехал к нам без всякой бюрократии. Так у нас появился второй жилец на халяву плюс пятьсот франков в месяц, которые он до сей поры платил за койку в подвальной комнате, где кроме него жила еще тьма народу. Этот «пансионат» возле площади Республики держал серб-эмигрант.

Когда наши финансы пели особенно скорбные романсы, неизвестно откуда заявился парнишка, этакий Пэк из «Сна в летнюю ночь», с иссиня-черной шевелюрой. Ему было лет пятнадцать. Я никогда прежде его не видел. Он позвонил в дверь Свена. С тех пор как с нами поселился Отокар, я никому не открывал дверь.

– Я застал американца?

Мальчишка с любопытством оглядел нашу пещеру, сбросил с плеч шерстяной башлык и тряхнул головой. Волосы до плеч поддерживала индейская плетеная тесемка. В тот сезон это был писк моды, все подростки щеголяли с подобными тесемками, подражая теннисисту Бьорну Боргу. Красно-желтая повязка подчеркивала оливковую кожу, темные глаза и длинные, загнутые кверху ресницы. Парень походил на араба, в этом возрасте арабские мальчишки напоминают красивых девушек.

– В чем дело? – ответил я вопросом на вопрос.

Выглядел мальчишка вполне безвредно, но сначала я хотел узнать, зачем ему понадобился Этер.

– Вы не бойтесь, я друг, – серьезно ответил парень.

По-французски он говорил плохо, но мое ухо, ежедневно оскорбляемое выговором и ошибками лиц пяти национальностей, не могло угадать, какая же теперь нация бьется насмерть с языком Вольтера.

– Я ничего не боюсь, – наставительно ответил я сопляку. – А ты кто такой?

– Микеланджело.

– Буонарроти? – пошутил я.

Уж если он на кого-нибудь и походил, то не на уродливого скульптора, а на молодого Давида его работы.

– Микеланджело Оверола. – Прелестный рот изогнулся в улыбке. – Я принес американцу деньги.

– Так бы сразу и сказал. Этера нет дома. Я дежурил возле Людовика. Станнингтон куда-то пошел, не сказавшись, Исмаиля со Свеном еще не вернулись из города, а Отокар пахал в баре.

– Располагайся. Кто же прислал американцу деньги?

– Маммина возвращает с большой благодарностью… О, вот это класс! Круто! Можно посмотреть? – Восторг относился к моей сумке, которая висела в изголовье кровати.

– Можно, – великодушно разрешил я.

В этом сезоне Латинский квартал одевался в военном стиле: куртка, штаны военного покроя, высокие сапоги, а высшим шиком была помесь вещмешка с ягдташем, который носили на лямке через плечо.

У моей сумки верх был обшит серебристой щетинистой кабаньей шкурой, а по бокам шли два ряда газырей. Сумку в охотничьем магазине на Новом Святе в Варшаве купила мама и прислала с оказией, чтобы ребенок в далеком Париже не чувствовал себя, боже упаси, бедным родственником и не обзавелся комплексами.

– Мне надо идти, маммина велела скорее возвращаться. Я оставлю деньги у вас.

Я принял десять тысяч франков и вместе с мальчишкой вышел из дома.

– Не надо меня провожать! – возмутился подросток.

– Я иду в магазин, ты даже не знаешь, как вовремя твоя маммина отдала долг!

– А деньги всегда вовремя, – улыбнулся Микеланджело Оверола и пропал за метелью.

Я накупил всякой вкуснятины с учетом пристрастий нашей интербригады. Всем надо было разговеться после стольких недель капустной диеты, которую хуже всех переносила, вернее, не переносила Исмаиля. Поэтому я постарался не забыть о «пальчиках Фатимы» – пирожных, по которым она больше всего тосковала. Вернувшись в каморку, я первым делом выставил в коридор котелок с почтенным бигосом, и открыл иллюминатор нашего ледокола, чтобы выветрить присущий этому блюду букет. Почти сразу, один за другим, заявились все жильцы. Как всегда, Исмаиля не оценила моих усилий.

– Смердит, как в норе у скунса. – Марокканка раздула тонко вырезанные ноздри. Возвращаясь с улицы, она часто говорила что-нибудь в этом духе. – Открыть окно? – неуверенно спросила она.

– От вони никто еще не умер, – наставительно отозвался я, – а вот от мороза Наполеон проиграл российскую кампанию.

– Оливки, вино, вестфальский окорок, бриоши, «пальчики Фатимы», четыре сорта сыра… – перечислял Свен, копаясь на столе. – Ты великий человек!