Текст книги "Барракуда"

– Югославия. Сербиянка. Лица Милович. Студентка.

– Кто тот мужчина, с которым ты встречалась?

– Garson, jamais! Я приличный девочка! – возмутилась я. Поскольку плохо знаю язык, то могла понять его вопрос именно так. – Я студентка! Использовать ученые книги и кассеты в Центре! Я хотеть говорить французски!

– Ни черта не понимает!

Мы уже беседовали, как гусь со свиньей. Отлично! Пусть взбесится и дозреет до переводчика.

– Где ты учишься?

– Ля Сорбонна! – торжествующе надулась я и начала скорострельно палить в него сербскими причитаниями.

Мужчина швырнул папку дела на пустой стол, крытый выцветшим зеленым сукном, и вынул из ящика фото.

– Откуда ты его знаешь? – медленно, по слогам продекламировал он.

Анфас и профиль, над бритой башкой сигналетическая линейка, сбоку полицейский номерок… Морда выродка. На фотографиях из уголовных дел все так выглядят. Я кое-что об этом знаю. Моему отцу такие фото делали. Первый приговор выносит не судья, а фотоаппарат в полиции.

– Кто бы это мог быть? – бормочу я про себя по-сербски, демонстрируя абсолютную готовность помочь.

Смотри, Феля, смотри! Если не случится чуда, если чего-нибудь не выдумаешь, тебе сделают такие же, с линеечкой и четкими циферками.

– Моя не знать!

Это почти не вранье. Родная мать не узнала бы в извращенце на фото того связника, с которым меня накрыли.

Седеющий вытащил с десяток фотографий таких же уродов. Парочку я еще могла бы опознать – они приносили или забирали у меня плитки шоколада «Сушар», но я тупо уставилась на этот парад звезд, готовая сесть за диез с двумя бемолями, но никого не узнавать.

Я тянула время, не имея понятия, что можно сделать, чтобы спасти свою шкуру. Промедление наверняка не повредит, а счастье может ждать за поворотом. Пусть комиссар сдастся и попросит переводчика. Вряд ли под рукой у него есть кто-нибудь со знанием сербского. Это уж была бы исключительно злая шутка судьбы!

Он вдруг заревел, словно сел на ежа. На меня орет. Для пущего страху даже по столу кулаком бабахнул, Я подумала даже, что из него труха посыплется. Из стола, ясное дело, не из комиссара.

– Не гневаться на меня, mon comissaire, я невинна! – завизжала я с должным ужасом и отчаянием. Хочешь, чтобы испугалась, – изволь, к твоим услугам.

Он капитулировал и вдавил кнопку звонка. Вошел молодой парень в водолазке.

– Чертовы иностранцы! – Моего комиссара трясло. – Я знаю английский, испанский и итальянский, но эта идиотка говорит только по-сербски, а еще ей кажется, что она знает французский.

Именно потому, топ старина comissaire, я и люблю происходить от малых народов, чьи языки еще не распространились в ментовских кругах Европы.

– Кто-нибудь у нас знает сербский? – Водолаз засомневался. – Оставь ее в предварилке и найди мне переводчика, – приказал комиссар.

В предварилке окон нет, но это неважно. Мы на втором этаже. Кругом, невзирая на позднее время, деловитая суета.

Парень в водолазке показал мне место на деревянной лавке, отполированной до блеска шмотьем почтенной и малопочтенной клиентуры участка. Как раз через вращающиеся двери стали вводить задержанных девок. Человек десять, из-под «Роз», среди них Левретка. Шла в конце процессии.

Тут душа у меня ушла в пятки. Я была пешкой, мелким винтиком в каком-то серьезном деле, о котором ничего не знала. Смахивает на очную ставку. Вот-вот они найдут переводчика, и за языковой барьер мне не спрятаться. Если не расколюсь, меня сгноит полиция. Если расколюсь – сгноят ТЕ.

Как спастись?

В поле зрения у меня были двери в туалет. Кабинок должно быть несколько, потому что туда входили и выходили сразу несколько человек. А теперь закурсировали девочки с бульвара Сент-Оноре. Возвращалась одна – уходила другая.

На мне было бежевое пальто из ангорской шерсти. Если его вывернуть, получится плащ в светлую клетку. Чистая случайность, но я посчитала это хорошим предзнаменованием. Не пришел еще мой последний час, не париться мне на французской киче! Бежать, и немедленно! У комиссара останутся мои роскошные документы, но тут уж ничего не поделаешь.

Я встала.

– Куда? – по-соседски поинтересовался легавый, который стоял тут же, за углом.

– Туда, – показала я на двери с силуэтиком девочки.

Дамы из гостиницы «Роз» все еще бегали туда-сюда.

– Иди.

В туалете шумела вода в бачках. Я вошла в свободную кабинку. Вывернуть плащ, перехватить его в талии пояском, парик – в карман, отклеить ресницы и стереть помаду… Сумочку я сунула за унитаз, забрав только деньги и мелочи. Из зеркала над умывальником на меня посмотрело почти незнакомое лицо – мое собственное, настоящее.

Получится или?..

Я толкнула дверь. Сердце билось у меня в горле, когда я шла мимо лавки, где сидел мой опекун. Ноги решительно шагали. Я повернула к лестнице, спустилась и вышла из участка. Никто не обратил на меня внимания.

Станция метро. Я бегом спустилась в подземелье и минуту спустя я уже мчалась к вокзалу Сен-Лазар. Я была свободна, но без документов. Со мной немного денег, по следу идет свора гончих.

Всю ночь я просидела в какой-то киношке, где двадцать четыре часа в сутки показывали фильмы. Оттуда ушла только утром, да и то не рано.

– Ты хоть знаешь, следили за тобой или нет? – Перепуганный Принц заметно привял, завидев меня.

Я прокралась в наше убежище через подвалы соседних домов.

Оказывается, меня уже искали. Полицейские ищейки появились ночью. Только они ушли, как заявилась консьержка.

– Приходила полиция, расспрашивали про барышню с чердака, которая с вами водится.

– И вы им про это сказали?!

– Я не болтаю, когда меня не спрашивают. Но если она здесь покажется, мне придется уведомить полицию, – предостерегла консьержка неведомо из каких побуждений.

В тот же день Мессер заказал для меня новые бумаги. Средней паршивости и по средней цене. Не хватало ни денег, ни времени, ни места, где я могла бы спокойно отсидеться, пока шпана, торгующая документами, отловит и доставит соответствующий мне паспорт. Я взяла какой дали – без разрешения на работу, с истекающей визой. Конечно, можно было вписать все недостающее, но не надо так поступать, если хочешь иметь ксиву, а не карикатуру. При всех его недостатках и этого паспорта хватило, чтобы снять квартиру.

Я переехала на окраину Парижа, как можно дальше от Марэ. Приютила меня мансарда на пятом этаже каменного особняка вблизи конечной станции метро. Невдалеке начинался Венсенский лес, а за ним – пригород Ножан-сюр-Марн, тихий и изысканный район богатеев, которые хотели одновременно и наслаждаться видами столицы, и не страдать от ее неудобств.

В Париже прежде всего зарабатывают, в Париже тратят, в Париже можно даже проживать жизнь, только вот жить там нельзя. Именно потому на окраинах города расплодились роскошные маленькие анклавы с тихими аллейками, вдоль которых стоят в обширных садах многокомнатные, пустынные виллы, а земля идет буквально по цене золота.

Теперь меня звали Мерседес Амадо, каталонка, родом из Барселоны, но я не знала по-испански ни бельмеса. Потому-то и не хватило мне наглости пойти в префектуру и просить продления визы.

Но лучший паспорт я пока не могла себе позволить, так что надо было скоренько овладеть испанским. И отлично, все равно надо что-то делать, чтобы не рехнуться от безделья. На ближайшее будущее у меня не было никаких планов.

Пришла весна. Леденящий холод выгонял меня с чердака. Я взяла книги и пошла к руинам замка в Венсенском лесу. Здесь было тепло и солнечно.

На соседнюю скамейку присели две глухонемые женщины. Разомлев от тепла, я смотрела, как мелькают в немом разговоре их пальцы. Этот язык ни в чем не походил на те, что я уже знала.

На аллее, в тени раскидистых платанов, появился старый китаец. Перед ним неслись, подпрыгивая, две роскошные русские борзые. Женщины подбежали к нему и стали показывать какие-то бумаги. Втроем они присели на ту же скамью.

– Мадам приедет через два месяца, – говорил китаец медленно и отчетливо.

Они же всматривались в его губы, читали слова по артикуляции. Я подслушала не все, но смогла понять, что хозяйка китайца хочет иметь глухонемую служанку. Китаезе велели провести отбор, и здесь он встречался с претендентками на вакансию. Претенденток присылали кармелитки. Увы, этих двух отправили восвояси, потому что требовалась массажистка, а у них не было навыков.

У меня их тоже не было, но это показалось мне плевым препятствием. Бог словно для меня создал это место.

Я осторожно проследила за стариком. Замечательные собаки с серебристой шерстью были видны издалека и привели меня по другую сторону леса, на улицу Антуана Ватто. За высокой каменной стеной стоял стильный особняк. Рядом еще сохранился домик, где знаменитый художник провел остаток своей жизни.

Так я оказалась у ворот усадьбы Ванессы Станнингтон. Однако, прежде чем начать у нее работать, я собрала кое-какие сведения про Общество глухонемых и узнала, как оно действует. Потом нашла номер Ванессы в телефонной книге и позвонила. Трубку поднял Чен.

– Говорит Доминик из Общества глухонемых. Каким условиям должна отвечать особа, которую вы хотите нанять?

Он перечислил: молодая, приятной внешности, интеллигентная; конечно, уметь читать и писать по-французски, английский – желательно, но не обязательно, зато непременные навыки массажа. Да и все, что касается парикмахерского дела и косметики. Справка от врача о полном и абсолютном здоровье, естественно кроме глухонемоты. Язык жестов не имеет значения, но она должка уметь читать по губам.

– У нас есть каталонка с такими данными, но в Париж она приедет через полтора месяца. Прислать ее? – отрекомендовала я собственную персону, оставив себе минимальный срок для подготовки.

– Госпожа вернется не раньше чем через два месяца, а я каждое утро гуляю около Венсенского замка, напротив выхода из метро. Меня легко узнать – я китаец, выгуливаю двух борзых, – пояснил Чен.

– Не знаю, приедет ли она, если нет никаких гарантий, что ее возьмут.

– Пусть приезжает. Я пока не стану никого нанимать. Ее примут, если она отвечает нужным условиям.

Никаким условиям я не отвечала, всему надо было научиться, причем моментом. Времени у меня практически не было. В первую очередь следовало привыкнуть к самому трудному. К глухонемоте. И упражнения тут не помогут, если не отождествить себя изнутри с миром глухонемых, куда я хочу проникнуть. Погружение в мир абсолютного безмолвия оказалось тяжелым и страшным. Ничего подобного мне не доводилось переживать.

Заткнув уши ватой, я бродила по городу. Заходила в бары, жестами заказывала еду. По губам окружающих пыталась понять разговоры. По учебнику училась языку жестов, хотя его с меня пока не требовали.

Ежедневно из Марэ ко мне прокрадывался Принц. Он закалял меня против внезапных шумов, бросая за спиной бомбы-пищалки, заставал врасплох вопросами, на которые человек с нормальным слухом отвечает машинально.

Мессер постарался через знакомого специалиста сделать мне рекомендации из Барселонского монастыря Кармелиток, где я до сих пор якобы пребывала. А в мой паршивенький паспорт внесли отметку об особых приметах: «Глухонемая».

* * *

Во всеоружии я встретилась с Ченом через полтора месяца. При встрече я поздоровалась с ним знаками людей из мира вечного безмолвия.

– Я не знаю языка жестов. – Он успокоил ладонью мои пальцы.

Я с облегчением вздохнула. Именно этого испытания я больше всего и боялась. Однако прежде чем явилась хозяйка, я успела научиться довольно сносно общаться жестами.

Так я попала к чокнутой Ванессе.

Ох и тяжко давался мне хлеб насущный! Сначала я все время пребывала в напряжении, ни на секунду не забывая, что притворяюсь глухонемой.

Раз в неделю у меня был свободный день. Я приходила на свой чердачок и пела стенам, болтала с зеркалом, спорила с вешалкой. И тут же засыпала каменным сном, потому что в Ножан-сюр-Марн я дремала вполглаза, опасаясь во сне выдать себя, страшась, что ко мне войдут, хотя и запиралась на ключ.

Со временем немота стала второй натурой, словно наступило раздвоение личности. Помогла техника медитации дзен-буддизма. Ей-богу, я достигла неплохих результатов. Теперь я умела отгораживаться от мира звуков, как настоящая глухонемая.

Но гораздо интереснее было слушать. Мой статус человека, погруженного в безмолвие, давал мне преимущество перед остальными. Так я включилась в игру.

Когда я пришла в дом, ничто не предвещало будущей лавины. Может, она уже и начинала сходить, но я не сумела различить предвестников этого схода. С другой стороны, я сама могла стронуть тот камешек, который дает первый толчок.

Ванесса жила как в осаде.

Меня не удивляла ревностная охрана частной жизни жителей улицы Ватто в Ножан-сюр-Марн. Иначе двери их домов не закрывались бы из-за помешанных художников, коммивояжеров, папарацци, всякого рода попрошаек, как из благотворительных фондов, так и от себя лично.

Дом моей американки был непроницаем. Войти туда могли только немногочисленные избранные, да и те после телефонного звонка. Ванесса предпринимала такие меры предосторожности, что они наводили на мысль не только о назойливых посетителях.

Если она куда-нибудь уезжала, Поль – на котором лежала вся черная работа и обязанности швейцара – сначала проверял, насколько пуста улица, и только после этого открывал крепостные врата. Чудачество? Я слишком хорошо знала поведение людей, живущих в вечном страхе. Эти предосторожности не спишешь на капризы.

Я еще не успела сориентироваться в сложном расписании шефини, когда мне на глаза попался молодой мужчина. Он неподвижно стоял в нескольких шагах от каменной стены, задрав голову. Так он мог видеть приоткрытое окно второго этажа в гардеробной Ванессы.

Из любопытства я встала у низкого подоконника. Создавалось впечатление, что он смотрит прямо на меня. Обман зрения. Я стояла в глубокой нише окна, он не мог меня видеть за цветными стеклами витража.

– Подай бежевые перчатки, – потребовала Ванесса.

Она уже приготовилась выходить и совершала перед зеркалом последние ритуальные жесты: касание помадой, пуховкой, хрустальной пробкой от флакона духов. Священные жесты, как обет неведомым богам.

– Перчатки, я сказала!

Я не двинулась с места, даже не дрогнула. Я ведь стою к ней боком, не вижу ее губ. Я еще не вжилась в свое трудное воплощение, все еще боялась ошибки, со страхом воспринимала такие обращения хозяйки. Может, она меня проверяет? Нет, вряд ли, иначе она не приняла бы меня на работу.

А Ванесса, оказывается, тогда еще не привыкла к глухой служанке и забывала тросточку, которую купила именно затем, чтобы привлекать мое внимание. Тросточка была длинная, и мне полагалось всегда находиться в пределах ее досягаемости.

– Что ты там высматриваешь? – Ванесса подошла и встала рядом, но неожиданно выругалась и отшатнулась от окна. – Он меня преследует! Я больше не вынесу этого издевательства! – Она выбежала из гардеробной, что-то бессвязно крича о сыне.

Я помчалась следом.

В этот день Ванесса должна была уехать в Швейцарию, но из-за молодого человека, который караулил ее на улице, она опоздала на самолет.

Я подумала, что парень у калитки – ее сын, которого она наказала за невообразимый проступок и теперь не пускает пред свои светлые очи, запретив, как бродяге, входить в дом. А она ругалась, как портовая девка, выкрикивая угрозы по адресу своего мужа и ублюдка, но по имени никого не называла.

Потом я еще много раз видела и слышала, как упорно и безрезультатно ублюдок умолял о свидании с Ванессой, а она в корне пресекала его домогательства. Так требовал и его отец, муж Ванессы, с которым она ох как считалась, но сама себе в этом не признавалась. Тогда я ничего не знала о Станнингтоне-старшем. А вот младший не раз стоял под дверью и терпеливо пробовал связаться с ней по телефону.

– Говорит Этер-Карадок Станнингтон…

Трубку снимал Чен.

Ванесса никогда первая не подходила к аппарату, но слышала каждое слово через громкоговорители, расставленные по всему дому, независимо от того, Чен отвечал или автосекретарь.

За спиной китайца, невозмутимого, как автоответчик, и автоответчика, точного, как китаец, Ванесса Станнингтон была недоступной для тех, кого не желала видеть.

Чен записывал фамилии таких людей и сразу давал им от ворот поворот. В этот список в первую же мою весну у Ванессы попал и адвокат Оскерко из Варшавы. Она внесла его в список только за то, что он осмелился разговаривать с ней от имени Этера.

– Теперь твой сын натравил на меня какого-то польского адвоката, – немедленно донесла она через океан Станнингтону.

– Он действительно говорил от имени Этера?

– Естественно. Он сослался на твоего сына, – ответила Ванесса, сделав акцент на слове «твоего».

Вечером она пила коньяк «Империал».

– Ты мне, наверное, завидуешь, бедная калека, – вещала Ванесса, уже крепко под шофе.

Из ее монологов следовало, что я счастлива, потому что немая, глухая и нищая. Но она не велела читать по ее губам, даже села так, что я ее губ не видела. В полупьяном состоянии она выбрала золотую середину между потребностью высказаться живому человеку и необходимостью молчать.

– Ты завидуешь моим украшениям, платьям от Кардена, независимости. И понятия не имеешь о моем несчастье, о моем рабстве. Мне в сто раз хуже, чем тебе, хотя ты убогая и за деньги должна пахать шесть дней в неделю. Да что ты знаешь об унижении, хотя ты пария и живешь на благотворительные подачки?

Потрясное у нее мнение о себе. Пахала на мне, как на буйволе, платила символически и даже по пьяни считала себя благодетельницей.

– Сколько я вынесла, сколько выстрадала, какими уступками и жертвами купила право жить поблизости от своего ребенка, в Европе. Этому парвеню, этому гангстеру, – это она о муже, причем еще не худшим образом, – до мальчика совершенно нет дела, а ведь Артур и его сын! Он вспоминает о своем отцовстве, только когда хочет нас чего-нибудь лишить!

Артур. Тогда я впервые услышала имя сына Ванессы. Я никогда его не видела. Она никогда не брала меня с собой в Лаго-Маджоре, где он постоянно пребывал. Он тоже не посещал мать и не звонил. Иногда она звонила в Швейцарию, потом запиралась в спальне и горько плакала.

– Чудовище! У своего сына он отнял мать и прячет от него брата. Но я найду его мамашу назло чудовищу, пусть и он пострадает. Он старый, но из долгожителей. Он еще и двадцать пять лет проживет. Для жизни это мало, а вот для ада на земле – целая вечность. Я кое-что знаю об этом. Из-за него я сама живу в аду. Но я не позволила сделать из меня Сару!

Я не обратила внимания на этот библейский намек, мне показалось, что он лишь для красного словца, но я поняла, в каком кошмаре она живет, когда подсмотрела, как она слушает голос сына. Записанный на пленке. Меня мороз подирал от хриплого бессмысленного кваканья, а еще больше испугал экстаз, с которым Ванесса слушала эти звуки, – словно ангельское пение. Скорбящая мать без нимба, без святости, без надежды. Я начинала понимать, почему Артур не показывается в доме на улице Ватто.

Из бессвязных монологов Ванессы я выловила много интересных сведений про Этера, но меня его история не тронула. Сперва.

Обожаемый отцом, красивый, богатый, чего ему еще желать? Маманьки ему не хватает, в таком-то возрасте? Капризы барчука. Или он слабый, инфантильный нытик, или хочет досадить папаше.

Он просто напрашивался, чтобы его ощипали. Грех не воспользоваться. Правда, я не могла принести ему сведений о матушке, но неизвестный брат – тоже неплохое начало.

До Этера я добралась без малейших сложностей – для этого существовала телефонная книга.

Я собрала кое-какие сведения. Серьезный молодой человек. Страсть к науке, ботан еще тот. Там, у себя, закончил экономику, так еще и тут, в Сорбонне, грызет гранит биологии. Интересно, на кои ляд она ему сдалась. Вся семейка сидит на нефти. Может, он хочет научиться колбасу из нефти гнать?

Я пошла к нему без предупреждения в свой свободный день, ближе к вечеру. По дороге позвонила из уличного автомата, чтобы узнать, дома ли он. Дома. Я повесила трубку, не сказав ни слова.

– Сколько ты за это хочешь? – спросил он, когда я выложила то, что знаю. И дала швейцарский адрес его брата. – На что ты рассчитываешь? – повторил он, не выказав никаких чувств.

Этер показался мне холодным и непроницаемым. Натренированное спокойствие.

– Ни на что.

У меня имелись планы посерьезнее одноразового ограбления нефтенаследника. Пусть сначала хорошенько посмотрит на бескорыстного человека. Поверит ли только в бесплатное благородство? Его показное спокойствие скрывало подозрительность и настороженность. Наверняка его уже кто-то хорошо проучил, не я первая покушалась на его бумажник.

– Но ведь ты на что-то рассчитывала? – не отступал он.

– Нет – Я собралась уходить.

– Подожди! Я не хотел тебя обидеть! Скажи, почему ты оказала мне такую услугу? – Он чуть оттаял.

– Наверное, потому, что ты одинок. Как и я. Но я свою судьбу выбрала сама, а ты, скорее всего, нет. По крайней мере, мне так кажется.

Я не совсем врала: мне чуть больше двадцати, я всегда была одинока, друзей у меня нет, кроме двух забившихся в подвальную нору Марэ сообщников.

– Откуда ты столько знаешь обо мне?

– Неважно. – Я предпочла не говорить, что служу у Ванессы, болтливых лакеев в его кругах никто не любит, пусть даже в стане врага. – Но если узнаю что-нибудь, что тебя заинтересует, обязательно скажу тебе.

– Ты даже знаешь, что меня интересует?!

– Ты зовешь маму, причем во весь голос. Я и услышала.

Он молчал. Наверное, размышлял, какими путями до меня дошло то, чего он не разглашал.

– Мне надо идти.

Не следует продлевать встречу. Пусть себе освоится с моей бескорыстной доброжелательностью, пусть обдумает услышанное и проверит мои сведения.

– Я тебя еще увижу?

– Да. Но если мы когда-нибудь увидимся случайно, делай вид, что мы не знакомы. Ничему не удивляйся.

– Пожалуйста, приходи. Даже без всякого повода, – сказал он на прощание, чем немало меня удивил. Я не ожидала такого успеха.

Да уж, стартовала я неплохо, только вот очень скоро полетели на меня все шишки, и очутилась я в пещере ужасов. Вступая в игру, я все просчитала, кроме того, что карты раздали без меня, и очень давно. И еще я не взяла в расчет своего сентиментального сердца. Оказалось, оно у меня есть, и очень неразумное.