Текст книги "Вулфхолл"

– Дни здесь очень длинные, – говорит Мор. – А ночи еще длиннее. У меня болит в груди. Дышать тяжело.

– Так вперед, в Челси! Доктор Беттс придет с визитом: ай-ай-ай, Томас Мор, до чего вы себя довели! Зажмите нос и выпейте эту гадкую микстуру…

– Иногда мне кажется, что я не увижу утра.

Кромвель открывает дверь.

– Мартин!

Мартину лет тридцать, светлые волосы под беретом заметно поредели, лицо худощавое, улыбчивое. Мартин родился в Колчестере, в семье портного, читать учился по Евангелию Уиклифа, которое отец хранил на крыше под соломой. Это новая Англия; Англия, в которой Мартин может вытащить старую книгу и показать соседям. У него есть братья, все – евангельской веры. Жена вот-вот должна разродиться третьим.

– Есть новости?

– Пока нет. Но ведь вы согласитесь быть крестным? Томас – если мальчик, если девочка – то как назовете, сэр.

Рукопожатие, улыбка.

– Грейс, – говорит он. От него ожидается денежный подарок – обеспечить ребенку будущее. Он снова поворачивается к больному, который теперь сгорбился за столом.

– Сэр Томас говорит, по ночам ему трудно дышать. Принесите ему тюфяки, подушки, что найдете, – пусть сидит, если так легче. У него должны быть все возможности дожить до того, чтобы одуматься, выказать верность королю и вернуться домой. А теперь, желаю вам обоим доброго вечера.

Мор поднимает глаза.

– Я хочу написать письмо.

– Конечно. Вам принесут бумагу и чернила.

– Я хочу написать Мэг.

– В таком случае напишите ей что-нибудь человеческое.

Письма Мора чужды обычному человеческому. Они адресованы Мэг, но рассчитаны на друзей в Европе.

– Кромвель!..

Голос Мора разворачивает его назад.

– Как королева?

Мор всегда точен, никогда не назовет королевой Екатерину. Вопрос означает: как Анна? Но что тут можно ответить? Он выходит за дверь. В узком окошке сизая мгла сменилась вечерней синью.

* * *

Он слышал ее голос из соседней комнаты: тихий, неумолимый. И гневные крики Генриха: «Это не я! Не я!»

Во внешней приемной Томас Болейн, монсеньор: узкое лицо напряжено. Рядом прихлебатели Болейнов, переглядываются: Фрэнсис Уэстон, Фрэнсис Брайан. В углу, пытаясь выглядеть как можно более незаметным, лютнист Марк Смитон – он-то что здесь делает? Не вполне семейный конклав: Джордж Болейн в Париже, ведет переговоры. Родилась мысль выдать двухлетнюю принцессу Елизавету за сына французского короля; Болейны всерьез считают, что у них это получится.

– Какое событие так огорчило королеву? – спрашивает он удивленно, словно в остальное время она – спокойнейшая из женщин.

Уэстон отвечает:

– Леди Кэри… она, так сказать…

Брайан фыркает:

– Брюхата очередным бастардом.

– Хм. А вы не знали? – Приятно видеть их потрясенные лица. – Я думал, это дело семейное.

Брайанова повязка ему подмигивает – сегодня она ядовито-желтого цвета.

– А вы, должно быть, очень внимательно за ней следили, Кромвель.

– В чем я, увы, не преуспел, – говорит Болейн. – Она говорит, отец ребенка – Уильям Стаффорд, и она за ним замужем. Вы знаете этого Стаффорда?

– Мельком. Что ж, – бодро говорит он, – каковы наши действия? Марк, музыкальное сопровождение не потребуется – отправляйся куда-нибудь, где можешь быть полезен.

С королем только Генри Норрис, с королевой – Джейн Рочфорд. Широкое лицо Генриха бело.

– Мадам, вы вините меня в том, что было еще до нашего знакомства.

Остальные тоже вошли и теперь теснятся за его спиной. Генрих говорит:

– Милорд Уилтшир, неужто у вас нет управы на ваших дочерей?

– Кромвель знал! – хмыкает Брайан.

Монсеньор начинает говорить запинаясь – и это Томас Болейн, дипломат, прославленный своей отточенной речью. Анна перебивает отца.

– С чего бы ей беременеть от Стаффорда? Я не верю, что ребенок его. Зачем бы он на ней женился, если не из честолюбия? Что ж, он просчитался, потому что теперь ноги ее не будет при дворе! Хоть бы она и на коленях ко мне приползла, я не стану ничего слушать. Пусть подохнет с голоду!

Будь Анна моя жена, думает он, я бы ушел из дома на весь вечер. Лицо заострилось, движения дерганые – сейчас ей лучше не давать в руки острые предметы. «Что делать?» – шепчет Норрис. Джейн Рочфорд стоит, прислонившись к шпалере, на которой нимфы переплетаются в древесной листве; ее подол в каком-то воспетом поэтами ручье, вуаль задевает облако с выглядывающей из-за него богиней. Она поднимает голову; на лице выражение сдержанного торжества.

Я мог бы вызвать архиепископа, думает Кромвель, при нем Анна не посмеет кричать и топать ногами. Теперь она схватила Норриса за рукав – что это означает?

– Моя сестра все нарочно затеяла, чтобы меня позлить! Она думает, что будет расхаживать с пузом, жалеть меня и насмехаться надо мной, потому что я потеряла ребенка.

– Я совершенно убежден, что если вникнуть в вопрос… – начинает ее отец.

– Прочь! – кричит Анна. – Убирайтесь и скажите ей… скажите мистрис Стаффорд, что она больше не член моей семьи! Я ее не знаю. Отныне она не Болейн.

– Идите, Уилтшир, – добавляет Генрих тоном учителя, обещающего школяру порку. – Я поговорю с вами позже.

Кромвель говорит королю невинным голосом:

– Ваше величество, может, не будем сегодня заниматься делами?

Генрих смеется.

* * *

Леди Рочфорд бежит рядом с ним. Он не замедляет шаг, так что ей приходится подобрать юбки.

– Вы правда знали, господин секретарь? Или сказали для того лишь, чтобы посмотреть на их лица?

– Где мне с вами тягаться? Вы видите мои уловки.

– Счастье, что я вижу уловки леди Кэри.

– Так это вы ее разоблачили?

Кто же еще? – думает Кромвель. Ну конечно, мужа Джорджа рядом нет, шпионить ей не за кем.

Постель Марии закидана ворохом шелков – оранжевых, вишневых, малиновых – словно перина занялась огнем. На табуретах и на подоконниках – лифы, спутанные ленты и непарные перчатки. Зеленые чулки – не те ли самые, которые она показала до самого колена, несясь к нему в тот день, когда предложила на ней жениться?

Он стоит в дверях.

– Уильям Стаффорд, хм?

Мария выпрямляется, раскрасневшаяся, в руке – бархатная домашняя туфля. Теперь, когда тайна раскрыта, она ослабила шнуровку. Взгляд скользит мимо него.

– Спасибо, Джейн, неси это сюда.

– Простите, сударь. – Джейн Сеймур на цыпочках проходит мимо, неся стопку сложенного белья. Следом юноша волочит желтый кожаный ларь.

– Ставь тут, Марк.

– Смотрите, господин секретарь, – говорит Смитон, – я здесь полезен.

Джейн встает на колени и открывает ларь.

– Подложить батист?

– Не надо батиста. Где вторая туфля?

– Советую поторопиться, – предупреждает леди Рочфорд. – Если дядя Норфолк тебя увидит, то побьет палкой. Твоя августейшая сестра считает, что отец твоего ребенка – король. Она говорит, с какой стати им быть Уильяму Стаффорду.

Мария фыркает.

– Все-то ей известно! Как будто Анна знает, что значит выйти за человека ради него самого. Передай ей, что Уильям меня любит. Он обо мне заботится – и больше никто в целом мире!

Кромвель наклоняется и шепчет:

– Мистрис Сеймур, я и не знал, что вы близки с леди Кэри.

– Никто больше ей не поможет.

Джейн не поднимает головы; склоненная шея порозовела.

– Этот мой надкроватный полог, – говорит Мария. – Снимите его.

На пологе – гербы ее мужа Уилла Кэри, умершего лет, наверное, семь назад.

– Гербы я могу спороть.

Ну конечно, кому нужен покойник с его эмблемами?

– Где мой золоченый таз, Рочфорд, не ты его взяла? – Мария пинает желтый ларь, сплошь украшенный геральдическими соколами Анны. – Если это у меня увидят, то отнимут, а мои вещи выбросят на дорогу.

– Если вы можете подождать час, – говорит он, – я пришлю вам сундук.

– С надписью «Томас Кромвель»? Нет у меня часа. Вот что! – Она начинает сдирать с кровати простыни. – Увязывайте тюки!

– Фу! – говорит Джейн Рочфорд. – Бежать, как служанка, укравшая столовое серебро? К тому же в Кенте тебе эти вещи не понадобятся. У Стаффорда, небось, ферма? Скромная усадьба? Впрочем, ты можешь их продать. Что тебе наверняка придется сделать.

– Мой дорогой брат поможет мне, как только вернется из Франции. Он не оставит меня без средств.

– Позволю возразить. Лорд Рочфорд, как и я, будет возмущен, что ты опозорила родню.

Мария поворачивается к ней, вскидывая руку, как кошка, выпускающая когти.

– Это лучше, чем день твоей свадьбы, Рочфорд! Это все равно что дом, полный подарков. Ты не умеешь любить, ты не знаешь, что такое любовь, ты можешь только завидовать тем, кто знает, и радоваться их неприятностям. Ты несчастная злюка, которую ненавидит муж, и я тебя жалею, и жалею свою сестру Анну. Я в жизни не поменялась бы с ней местами! Лучше делить ложе с бедным и честным джентльменом, который тебя любит, чем быть королевой и удерживать мужа старыми бордельными штучками, – да, я знаю, король сказал Норрису, как Анна его ублажает, и поверь мне, ребенка так не зачнешь. А теперь она боится каждой женщины при дворе – ты что, на нее смотрел? ты уже и раньше на нее смотрел! Семь лет она добивалась короны, и спаси нас Бог от исполнения молитв! Она думала, каждый день будет как коронация. – Мария, тяжело дыша, запускает руку в ворох своих пожитков и бросает Джейн Сеймур два рукава. – Вот, милая, возьми с моим благословением. У тебя одной здесь доброе сердце.

Джейн Рочфорд выходит, хлопнув дверью.

– Пусть ее, – шепчет Джейн Сеймур. – Не думайте вы о ней!

– Скатертью дорожка! – зло бросает Мария. – Я должна радоваться, что она не стала копаться в моих вещах и предлагать цену.

В тишине ее слова хлопают, плещут, словно птицы, которые бьются от страха и гадят на стены: король сказал Норрису, как Анна его ублажает. По ночам она пускает в ход свои искусные приемы. Он перефразировал – куда же без этого. Бьюсь об заклад, Норрис ловил каждое слово. Господи Иисусе, что за люди! В дверях лютнист Марк слушает, приоткрыв рот.

– Марк, если будешь стоять здесь и шлепать губами, как рыба, я велю тебя выпотрошить и зажарить.

Лютнист исчезает.

Тюки, которые упаковала мистрис Сеймур, похожи на птиц с перебитыми крыльями. Он перевязывает их по новой – не шелковым шнуром, а прочной веревкой.

– Вы всегда носите с собой веревку, господин секретарь? – Мария вскрикивает: – Ах, моя книга любовных стихов! Она у Шелтон! – и выбегает из комнаты.

– Да, книгу ей надо взять, – замечает он. – В Кенте стихов не пишут.

– Леди Рочфорд сказала бы, что сонетами не согреешься. Впрочем, мне никто сонетов не писал, – говорит Джейн, – так что я тут не судья.

Лиз, думает он, отпусти меня. Разожми свои мертвые руки. Неужто тебе жаль для меня этой девочки, такой маленькой и худенькой, такой некрасивой?

– Джейн!

– Да, господин секретарь!

Она закатывается на перину. Садится, вытаскивая из-под себя юбки, встает, держась за столбик балдахина, и, подняв руки, начинает отцеплять полог.

– Спускайтесь. Я сам это сделаю. И я пришлю за мистрис Стаффорд телегу. Ей самой все не унести.

– Я справлюсь. Государственный секретарь не занимается балдахинами.

– Государственный секретарь занимается всем. Странно, что я не шью королю рубашек.

Джейн покачивается над ним, ее ноги утопают в перине.

– Королева Екатерина шьет. До сих пор.

– Вдовствующая принцесса Екатерина. Спускайтесь.

Она спрыгивает, юбки колышутся и шуршат.

– Даже после всего, что между ними произошло. Только на прошлой неделе прислала дюжину.

– Мне казалось, король ей запретил.

– Анна говорит, их надо порвать и использовать на… ну, вы понимаете, в нужниках. Король был очень зол. Возможно, потому, что ему неприятно слово «нужник».

– Это верно, – говорит Кромвель. Король ненавидит грубые слова и не раз строго обрывал придворных, пытавшихся рассказать сальную историю. – Так это правда, что сказала Мария? Что королева боится?

– Сейчас он вздыхает по Мэри Шелтон. Да вы сами знаете. Наблюдали.

– Однако это, без сомнения, вполне невинно. Король должен быть галантным до тех пор, пока наденет длинный шлафрок и будет сидеть у огня с капелланами.

– Объясните это Анне – она не понимает. Она хочет отослать Шелтон прочь. Ее отец и брат не соглашаются. Шелтон – их родственница, и уж если король глядит на сторону, то пусть это будет кто-то из своих. Кровосмешение в наши дни так модно! Дядя Норфолк… я хотела сказать, его светлость…

– Ничего, – рассеянно говорит он, – я его тоже так называю.

Джейн закрывает ладошкой рот. У нее детские пальчики с крохотными розовыми ногтями.

– Я буду вспоминать это, когда окажусь в деревне без всяких развлечений. А он вам говорит «дорогой племянник Кромвель»?

– Вы оставляете двор?

Без сомнений, она собралась замуж. За кого-то в деревне.

– Я надеюсь, месяца через три меня отпустят.

В комнату врывается Мария со злобной гримасой на лице. Она прижимает к животу – теперь уже вполне заметному – две вышитые подушки, в свободной руке золоченый таз, а в тазу – книга стихов. Мария бросает подушки и раскрывает кулак: в таз с грохотом, словно игральные кости, сыплется пригоршня серебряных пуговиц.

– Все было у Шелтон. Вот сорока!

– Все равно королева меня не любит, – говорит Джейн. – И я соскучилась по Вулфхоллу.

* * *

Для новогоднего подарка королю он заказал Гансу миниатюру: Соломон на троне приветствует царицу Савскую. Это аллегория, объясняет он. Король принимает плоды церкви и дань своего народа.

Ганс смотрит на него испытующее. «Я понял». Делает наброски. Соломон исполнен величия. Царица стоит спиной к зрителю, невидимое лицо поднято к царю.

– А мысленно, – спрашивает он, – вы видите ее лицо, хоть оно и скрыто?

– Вы оплатили затылок, – отвечает Ганс, – его и получайте. – Трет лоб, потом сдается. – Неправда. Я ее вижу.

– Это какая-то случайная встречная?

– Не совсем. Скорее женщина из детских воспоминаний.

Они сидят перед шпалерой, которую подарил ему король. Взгляд художника обращается к ней.

– Эта женщина. Она принадлежала Вулси, затем королю, теперь вам.

– Уверяю вас, в жизни у нее нет двойника.

Разве что в Вестминстере есть очень скрытная и многоликая шлюха.

– Я знаю, кто она. – Ганс многозначительно кивает, сжав губы; глаза дразнят, как у собаки, которая стащила платок, чтобы ты за нею побегал. – Слышал в Антверпене. Почему вы не заберете ее сюда?

– Она замужем. – Он неприятно поражен, что в Антверпене кто-то обсуждает его личные дела.

– Думаете, она с вами не поедет?

– Много лет прошло. Я изменился.

– Ja. Теперь вы богаты.

– Но что про меня скажут, если я уведу женщину у мужа?

Ганс пожимает плечами. Они такие циничные, эти немцы. Мор говорит, лютеране совокупляются в церкви.

– И к тому же… – говорит Ганс.

– Что?

Ганс вновь пожимает плечами: ничего.

– Ничего. Вздернете меня на дыбу и потребуете ответа?

– Я никого не вздергиваю на дыбу. Только угрожаю.

– Ладно, – произносит Ганс умиротворяюще, – я просто о всех тех женщинах, которые мечтают выйти за вас замуж. Каждая англичанка мечтает отравить мужа и заранее составляет список женихов. И во всех этих списках вы – первый.

В свободные моменты – их на неделе выпадает два или три – он разбирал бумаги Дома архивов. Хотя евреи изгнаны из королевства, какие только обломки человеческих кораблекрушений не прибивало сюда судьбой; за три столетия здание пустовало лишь месяц. Он пробегает глазами отчеты прежних попечителей, с любопытством разглядывает расписки на древнееврейском, оставленные умершими насельниками. Некоторые прожили в этих стенах, таясь от лондонцев, по пятьдесят лет. Идя по коридорам, он ощущает ступнями следы их ног.

Он идет навестить двух последних обитательниц – молчаливых и настороженных женщин неопределенного возраста, записанных как Кэтрин Уэтли и Мэри Кук.

– Что вы делаете? – спрашивает он, подразумевая «что вы делаете со своим временем?»

– Мы молимся.

Они разглядывают его, пытаясь понять, чего ждать, хорошего или дурного. Лица их говорят: у нас ничего не осталось, кроме наших историй; с какой стати мы будем ими делиться?

Он отправляет им в подарок дичь, но не знает, станут ли они есть мясо из рук не-еврея. Томас Кристмас, приор церкви Христа в Кентербери, прислал ему двенадцать яблок, завернутых, каждое по отдельности, в серую ткань, – редкий сорт, который особенно хорош с вином. Он отдает яблоки крещеным еврейкам вместе с вином, которое сам для них выбрал.

– В тысяча триста пятьдесят третьем году, – говорит он, – в доме оставалась всего одна насельница. Мне горько думать, что она жила тут в полном одиночестве. Последним местом ее жительства указан город Эксетер, но хотелось бы знать, как она туда попала. Ее звали Кларисия.

– Мы ничего о ней не знаем, – отвечает Кэтрин или, может быть, Мэри. – Да и откуда нам.

Она щупает яблоки, не понимая, что это большая ценность – лучший подарок, какой смог измыслить приор. Если они вам не понравятся, говорит он, да и если понравятся тоже, у меня есть груши для запекания. Кто-то прислал мне пять сотен.

– Видимо, очень хочет, чтобы на него обратили внимание, – говорит Кэтрин или Мэри, а другая добавляет: – Пять сотен фунтов было бы лучше.

Женщины смеются, но без искренности: он понимает, что им никогда не подружиться. Красивое имя, Кларисия. Надо было предложить его для дочери тюремщика. Так могут звать женщину-мечту – женщину, которую ты видишь насквозь.

Закончив новогодний подарок королю, Ганс говорит:

– Это мой первый его портрет.

– Надеюсь, скоро будет еще.

Ганс знает, что у него есть английская Библия, почти законченный перевод. Он подносит палец к губам: сейчас слишком рано об этом говорить, может быть, через год.

– Если вы посвятите ее Генриху, тот не сможет отказаться. Я бы изобразил его на титуле как главу церкви, со всеми регалиями. – Ганс расхаживает по комнате, прикидывая вслух расходы на бумагу, печать, возможную прибыль. Лукас Кранах рисует титульные листы Лютеру. – Гравюры с Мартином и его женой идут нарасхват. А у Кранаха все похожи на свиней.

Верно. Даже у его обнаженных умильные свиные мордочки, ноги крестьянок и жесткие хрящеватые уши.

– Но если я буду писать короля, наверное, придется ему польстить. Показать, каким он был пять лет назад. Или десять.

– Хватит и пяти. Иначе он может усмотреть издевку.

Ганс чиркает себя пальцем по горлу, сгибает колени, высовывает язык, как повешенный, – видимо, предусмотрел все способы казни.

– Надо будет изобразить непринужденное величие.

Ганс улыбается во весь рот:

– За этим дело не станет!

* * *

Конец года приносит с собой холода и странный, водянисто-зеленоватый свет. Письма ложатся на стол с легким шелестом, как снежинки: от докторов богословия из Германии, от послов из Франции, от Марии Болейн из Кента.

– Ты только послушай, – говорит он Ричарду, сломав печать. – Мария просит денег. Пишет, что осознает свою опрометчивость. Что любовь затмила ей разум.

– Любовь, значит?

Он читает. Она и на минуту не сожалеет, что вышла за Уильяма Стаффорда. Она могла бы выбрать себе другого мужа, знатного и титулованного. Однако «уверяю вас, господин секретарь, я нашла в нем столько честности, что будь моя воля выбирать, я предпочла бы лучше просить милостыню вместе с ним, чем быть величайшей королевой христианского мира».

Она не смеет писать своей сестре королеве. Отцу, дяде и брату – тоже. Они так жестоки. Поэтому пишет ему. Легко можно вообразить, как Стаффорд заглядывает Марии через плечо и та бросает со смехом: Томас Кромвель, я когда-то возбудила его надежды.

Ричард говорит:

– Я уже почти не помню, что должен был жениться на Марии.

– То были иные времена, не то, что сейчас.

И Ричард счастлив; вот как оно все повернулось, мы сумели обойтись без Болейнов. Однако ради замужества Анны Болейн весь христианский мир перевернули вверх дном; ради рыжего поросеночка в колыбели; что, если Генрих и впрямь пресытился и вся затея проклята?

– Позови Уилтшира.

– Сюда, в Дом архивов?

– Придет и сюда, только свистни.

Он унизит Уилтшира – в обычной своей дружелюбной манере – и заставит выделить Марии содержание. Дочь честно работала на отца, добывала ему почести своим лоном – пусть теперь ее обеспечивает. Ричард будет сидеть в полутьме и записывать. Это напомнит Болейну о делах семилетней давности. Шапюи сказал ему, в этом королевстве вы теперь то же, что кардинал, и даже больше.

Алиса Мор приходит к нему в Рождественский сочельник. Свет резкий, как лезвие старого кинжала, и в этом освещении Алиса выглядит старой.

Он встречает ее как принцессу, ведет в комнату, заново обитую панелями и покрашенную, где горит жаркий огонь – дымоход недавно прочистили, и тяга отличная. Воздух пахнет сосновым лапником.

– Вы здесь празднуете? – Ради него Алиса постаралась прихорошиться: туго затянула волосы под усыпанным жемчужинами чепцом. – Я помню, как тут было темно и сыро. Муж всегда говорил, – (он отмечает, что она употребила прошедшее время), – мой муж говорил, заточите Кромвеля в самое глубокое подземелье, и к вечеру он будет сидеть на бархатной подушке, есть соловьиные язычки и ссужать тюремщиков деньгами.

– Он часто говорил о том, чтобы заточить меня в подземелье?

– Это были только разговоры. – Она нервничает. – Я подумала, вы могли бы устроить мне встречу с королем. Он всегда учтив и добр к женщинам.

Кромвель качает головой. Если допустить Алису до короля, она начнет вспоминать, как тот приезжал в Челси и гулял по саду. Расстроит Генриха, заставит думать про Мора, который временно забыт.

– Его величество очень занят с французскими послами. Хочет в этом году устроить особо пышное празднование. Доверьтесь моим суждениям.

– Вы были к нам очень добры, – нехотя говорит Алиса. – Я спрашиваю себя, почему. У вас всегда какая-нибудь уловка.

– Родился ловкачом, – отвечает он. – Ничего не могу с собой поделать. Алиса, почему ваш муж такой упрямец?

– Я понимаю его не больше, чем Святую Троицу.

– Так что мы будем делать?

– Надо, чтобы он изложил королю свои резоны. Наедине. Если король заранее пообещает отменить все наказания.

– То есть даст ему лицензию на государственную измену? Этого король не может.

– Святая Агнесса! Томас Кромвель говорит, чего не может король! Всякий петух важно расхаживает по двору, пока не придет служанка и не свернет ему шею.

– Таков закон. Обычай этой страны.

– Я считала, что Генриха поставили выше закона.

– Мы не в Константинополе, леди Алиса. Впрочем, я ничего не имею против турок. Сейчас мы всецело за магометан. Пока они отвлекают императора.

– У меня почти не осталось денег, – говорит она. – Приходится каждый раз изыскивать пятнадцать шиллингов на его недельное содержание. Он мне не пишет. Только ей, своей дорогой Мэг. Она ведь не моя дочь. Будь здесь его первая жена, я бы ее спросила, сразу ли Мэг такой уродилась. Она скрытная. Помалкивает и про себя, и про него. Теперь вот рассказала, что он давал ей отстирывать кровь со своих рубашек, что он носил под бельем власяницу. Я думала, что после свадьбы я уговорила его от этого отказаться, но откуда мне было знать? Он спал один и закрывал дверь на щеколду. Если у него и свербело от конского волоса, он мне не говорил, чесался сам. Во всяком случае, все это было между ними двоими, мне никто не докладывал.

– Алиса…

– Не думайте, что я ничего к нему не питаю. Он не для того на мне женился, чтобы жить как евнух. Все у нас было, иногда. – Она краснеет, скорее от злости, чем от смущения. – А когда это так, невольно чувствуешь, что человеку может быть холодно, что он может быть голоден, мы же одна плоть. Болеешь за него, как за ребенка.

– Вытащите его оттуда, Алиса, если это в ваших силах.

– Скорее уж в ваших. – Она печально улыбается. – А ваш Грегори приехал на Рождество? Я, помнится, говаривала мужу, вот бы Грегори Кромвель был мой сыночек. Я бы запекла его в сахарной глазури и съела.

* * *

Грегори приезжает на праздники с письмом от Роуланда Ли, где говорится, что мальчик сокровище и может возвращаться, когда захочет.

– Так мне снова к нему ехать, – спрашивает Грегори, – или мое обучение закончено?

– В этом году ты будешь оттачивать свой французский.

– Рейф говорит, меня воспитывают, как принца.

– Больше мне пока практиковаться не на ком.

– Дражайший отец… – Грегори берет на руки собачку, прижимает к себе, чешет ей загривок. Кромвель ждет. – Рейф и Ричард говорят, что когда я всему выучусь, ты женишь меня на какой-нибудь старой вдове с большим состоянием и черными зубами, что она будет изводить меня своей похотью и помыкать мною, завещает мне все в обход своих детей от первого брака и они меня отравят.

Спаниель на руках у сына, извернувшись, смотрит на него кроткими, круглыми, удивленными глазами.

– Они тебя дразнят. Если бы я знал такую женщину, то сам бы на ней женился.

Грегори кивает.

– Тобой бы она не смела помыкать. И наверняка у нее были бы большие охотничьи угодья – ты мог бы надолго туда уезжать. И дети ее тебя бы боялись, даже если они взрослые. – Судя по голосу, сын уже почти утешился. – А что это у тебя на карте? Вест-Индия?

– Шотландская граница, – мягко объясняет он. – Земли Гарри Перси. Вот, давай покажу. Это поместья, которые он отдал за долги кредиторам. Мы не можем этого так оставить, потому что непонятно, кто теперь защищает границу.

– Говорят, он болен.

– Или сошел с ума, – равнодушно говорит он. – Наследника у него нет, а поскольку он не спит с женой, то вряд ли и будет. С братьями он рассорился, королю должен кучу денег. Будет только справедливо объявить наследником короля. И я ему это растолкую.

Грегори потрясен.

– Ты хочешь отобрать у него графство?

– Что-нибудь мы ему оставим, по миру не пойдет.

– Это из-за кардинала?

Гарри Перси остановил кардинала в Кэвуде, по пути на юг. Вошел с ключами в руках, забрызганный дорожной грязью: милорд, я арестую вас за государственную измену. Посмотрите на меня, сказал кардинал, я не страшусь никого из живущих.

Кромвель говорит:

– Грегори, поди поиграй. Возьми Беллу и попрактикуйся с ней во французском – она от леди Лайл из Кале. Я скоро освобожусь. Мне надо оплатить счета королевства.

В Ирландию – очередная поставка: бронзовые пушки и чугунные ядра, прибойники и совки, дымный порох и четыре хандредвейта серы, пятьсот тисовых луков и два барреля тетивы, по двести лопат, кирок, ломов, мотыг и лошадиных шкур, сто топоров, одна тысяча подков, восемь тысяч гвоздей. Мастер Корнелис не получил денег за колыбель для королевского ребенка – того самого, что так и не увидел свет. Мастер требует двадцать шиллингов, уплаченных Гансу за Адама и Еву – роспись колыбели, а также возмещение за атлас, золотую бахрому с кистями и серебро, из которого отлиты райские яблоки.

Он договаривается с флорентийскими агентами о найме ста аркебузиров для ирландской кампании. Они, в отличие от англичан, не отказываются воевать в лесу или в горах.

Король говорит, удачи вам в Новом году, Кромвель, и в следующих. Он думает, удача здесь ни при чем. Из его новогодних подарков Генриху больше всего понравились царица Савская, рог единорога и устройство для выжимания сока из апельсинов с золотой королевской монограммой.

* * *

В начале года король жалует ему титул, какого не было еще ни у кого: генерального викария по делам церкви. Слухи о том, что монашеские обители скоро закроют, ходят по королевству уже года три, если не больше. Теперь у него есть власть инспектировать и реформировать монастыри; закрывать, если сочтет нужным. В Англии едва ли сыщется аббатство, о делах которого он не осведомлен либо по временам службы у кардинала, либо по письмам, которые приходят каждый день, – одни монахи жалуются на аббатов, которые чинят им обиды или сеют крамолу, другие хотели бы получить должность и будут по гроб жизни обязаны, если за них замолвят словечко.

Он спрашивает Шапюи:

– Вы когда-нибудь бывали в Шартрском соборе? Идешь по лабиринту, выложенному на полу, и кажется, будто в нем нет никакого смысла, однако, проделав все повороты, оказываешься точно в центре. Там, где и должен быть.

Официально они с послом едва здороваются. Неофициально Шапюи шлет ему бочонок отличного оливкового масла. Он в ответ посылает каплуна. Посол прибывает лично в сопровождении слуги, который тащит головку пармезана.

Шапюи выглядит скорбным и замерзшим.

– Ваша бедная королева справляет Рождество в скудости. Она так боится еретиков, которыми окружил себя ее супруг, что приказала готовить всю пищу в собственных покоях. А Кимболтон – скорее конюшня, чем дворец.

– Чепуха, – резко отвечает Кромвель, протягивая послу глинтвейн. – Мы только что перевели ее из Бакдена, где она жаловалась на сырость. Кимболтон – отличное место.

– С вашей точки зрения – потому что там толстые стены и широкий ров.

В камине трещат поленья, по комнате плывет аромат меда и корицы, дополняя благоухание сосновых веток, которыми украшены стены.

– А принцесса Мария больна, – говорит посол.

– Леди Мария всегда больна.

– Тем больше причин о ней беспокоиться! – Впрочем, Шапюи тут же смягчает тон. – Если бы им разрешили видеться, обеим стало бы легче.

– Легче сбежать.

– У вас нет сердца. – Шапюи отпивает вина. – Вы знаете, что император готов быть вашим другом? – Многозначительная пауза, затем посол вздыхает. – Ходят слухи, что Ла Ана вне себя. Что Генрих увлечен другой дамой.

Кромвель набирает в грудь воздуха и начинает говорить. У Генриха нет времени на других дам – король слишком занят подсчетом денег. Сделался очень скрытным, не хочет, чтобы парламент знал о его доходах. Мне так трудно вытянуть у него что-нибудь на университеты или хотя бы на бедных. Думает только об артиллерии. Армии. Кораблях. Маяках. Фортах.

Шапюи кривится. Посол понимает, когда его кормят баснями, – а если бы не понимал, и удовольствия бы никакого не было.

– Так мне отписать своему господину, что английский король целиком поглощен войной и не думает о любви?

– Войны не будет, если ваш господин ее не начнет. А на это, пока турки поджимают, у него вряд ли найдется время. Ах, я знаю, сундуки императора бездонны, и он может стереть нас с лица земли, когда пожелает. – Улыбка. – Но зачем это императору?

Судьбу народов решают эти двое, с глазу на глаз, в маленькой комнате. Забудьте про коронации, конклавы, торжественные процессии. Мир меняет передвинутая костяшка на счетах, движение пера, умеряющее резкость фразы, вздох женщины, которая прошла, оставив после себя аромат розовой воды или цветущего апельсина, ее рука, задергивающая полог над кроватью, тихое касание тел. Король – мастер видеть целое – должен теперь учиться работать над мелочами, ведомый разумной алчностью. Достойный сын своего бережливого отца, Генрих знает, чем владеет каждая английская семья, держит в голове все достояние своих подданных, до последнего ручья и рощицы. Теперь, когда под власть короны переходят владения церкви, надо знать их стоимость. Закон, кто чем владеет – как и весь свод законов, – подобен обросшему корабельному днищу или замшелой крыше. Однако стряпчих предостаточно, и много ли надо умения, чтобы скоблить, где скажут? Пусть англичане суеверны, боятся будущего и не понимают, что такое Англия, – хороших счетоводов среди них хватает. В Вестминстере скрипит перьями тысяча клерков, но Генриху, думает Кромвель, понадобятся новые люди, новые органы, новое мышление. Тем временем он, Кромвель, отправляет по стране своих комиссаров. Valor ecclesiasticus.[96]96
  Оценка церкви (лат.).


[Закрыть] Я завершу ее в шесть месяцев, говорит он. Да, никто прежде этого не делал, однако за его плечами уже много такого, к чему другие не смели бы даже подступиться.