Текст книги "Вопрос о технике в Китае. Эссе о космотехнике"

Часть 2
Модерн и технологическое сознание

§ 20 Геометрия и время

В Части 1 мы показали, что даже если то, что западная мысль понимает под «философией техники», оставалось чуждым китайцам, экспозиция истории отношения между Ци и Дао позволяет нам обнаружить в китайской философии «технологическое мышление». Наша задача в Части 2 – обратиться к вопросу о том, что произошло, когда это китайское технологическое мышление столкнулось с западным, укорененным в долгой философской традиции. Того, что в Европе называют «модерном», в Китае не было, а модернизация произошла лишь после столкновения двух модусов технологической мысли. Здесь это столкновение будет описано как напряжение между двумя темпоральными структурами; но это также приведет к переосмыслению самого вопроса о модерне. На протяжении XX века голоса, провозглашавшие необходимость «преодоления модерна», звучали сначала в Европе, а затем в Японии – пусть и с разными мотивами, – и теперь слышны почти повсеместно, в свете экологического кризиса и в связи с технологическими катастрофами. Но тем, что эти голоса в конечном счете вызвали – о чем, похоже, забыли антропологи, призывающие вернуться к древним космологиям или индигенным онтологиям, – была война и метафизический фашизм. Именно переоценивая вопрос о модерне через противостояние двух упомянутых выше модусов мышления, я хочу предположить, что возвращения к «традиционным онтологиям» отнюдь недостаточно – вместо этого мы должны заново изобрести космотехнику для нашего времени.

Разве Нидэм уже ответил на вопрос, почему современная наука и техника не возникли в Китае? Удовлетворительно ли ответили китайские интеллектуалы на вопрос Нидэма в XX веке? Безусловно, Нидэм предложил весьма систематический анализ разных факторов, достигнув куда большего, чем простой социальный конструктивизм. Его анализ включал в себя систему публичного найма государственных чиновников, философские и теологические факторы, а также социально-экономические факторы – всё то, что оказало значительное влияние на формирование неповторимой культуры. Эти факторы образуют ассамбляж, который выражает тенденции, силы и обстоятельства, составляющие китайскую историю. И всё же я боюсь, что анализа Нидэма недостаточно для того, чтобы объяснить отсутствие современной науки и техники, и что в китайской философской системе на карту поставлено нечто более фундаментальное; и для того, чтобы это понять, нам надо копнуть глубже. Как мы видели, китайская философия основана на органической, а не механической форме мышления – на что Нидэм указал, но не пошел дальше. Моу Цзунсань, в свою очередь, предположил, что китайская философия характеризуется фокусом на ноуменальной онтологии, о чем свидетельствует тенденция обращать опыт к бесконечному. Похоже, что в китайской философской ментальности у космоса несколько иная структура и природа, чем на Западе; и что роль человека и его способ познания также определяются иначе, в соответствии с космосом.

Как мы увидим ниже, согласно исследованиям синологов, древние китайцы не развивали систематическую геометрию – знание пространства[375]375
  Stiegler B., During E. Philosopher par accident. Paris: Galilée, 2004. P. 52.


[Закрыть] – и не разрабатывали тему времени. Ниже мы рассмотрим импликации тезиса о том, что китайское мышление отмечено отсутствием какой-либо аксиоматической системы геометрии и недостаточной проработкой времени.

§ 20.1 Отсутствие геометрии в Древнем Китае

Нидэм отметил, что в Древнем Китае не было геометрии, а была только алгебра[376]376
  Needham J. Poverties and Triumphs of the Chinese Scientific Tradition. P. 21.


[Закрыть]. Конечно, это не означает, что там не было никакого геометрического знания – на самом деле оно было, поскольку историю Китая также можно рассмотреть в качестве истории управления двумя реками (рекой Янцзы и Желтой рекой), которые подвержены постоянным наводнениям и эпизодическим засухам. Управление этими реками неизбежно требовало геометрических знаний, измерений и расчетов. Скорее, Нидэм имеет в виду, что систематическое знание геометрии пришло в Китай довольно поздно – возможно, лишь после перевода «Начал» Евклида иезуитами в конце XVII века. Некоторые историки полагают, что трактат «Цзю-чжан суань-шу» (九章算術, «Математика в девяти главах», X–II века до н. э.) и комментарий математика Лю Хуэя (劉徽, III век) уже продемонстрировали развитое геометрическое мышление[377]377
  Mei Rongzhao. Liu Hui’s Theories of Mathematics // Fan Dainian and R. S. Cohen (eds.). Chinese Studies In the History and Philosophy of Science and Technology. Dordrecht: Springer, 1996. P. 243–254: 248.


[Закрыть]. Однако последнее коренным образом отличалось от греческой геометрии в том смысле, что «Цзю-чжан суань-шу» не установил формальной дедуктивной системы аксиом, теорем и доказательств; и по факту, «в отличие от древнегреческой математики, которая делает акцент на геометрии, достижения древнекитайской математики заключались прежде всего в вычислении»[378]378
  Ibid. P. 244.


[Закрыть]. Другие историки показали, что древнекитайской математике не хватает разработки «законченной структурной теоретической системы»[379]379
  Jin Guantao, Fan Hongye, Liu Qingfeng. The Structure of Science and Technology in History: On the Factors Delaying the Development of Science and Technology in China in Comparison with the West since the 17th Century (Part One) // Fan Dainian and R. S. Cohen (eds.). Chinese Studies in the History and Philosophy of Science and Technology. P. 137–164: 156.


[Закрыть]. Например, считается, что Чжан Хэн (78–139) постулировал, что солнце, луна и планеты движутся по сферическим траекториям, но в отсутствие какой-либо аксиоматической системы это открытие не получило дальнейшего развития. Геометрия и логические системы начали появляться в Китае лишь в XVII веке, после перевода «Начал» Евклида («Цзихэ Юаньбэнь») Маттео Риччи и Павлом Сюй Гуанци. Сюй Гуанци понял, что «логика есть предшественница прочих изысканий и предпосылка для понимания разных иных дисциплин», и поэтому попытался сделать геометрию и логику краеугольным камнем новой науки[380]380
  Jin Guantao, Fan Hongye, Liu Qingfeng. Historical Changes in the Structure of Science and Technology (Part Two: A Commentary) // Ibid. P. 165–184.


[Закрыть].

Конечно, геометрия была значимой дисциплиной в Древней Греции, и философские рационализации ионийских философов были тесно связаны с ее изобретением. Фалес, первый известный ионийский философ и пионер геометрии, использовал свои знания о геометрических свойствах треугольников для вычисления высоты пирамид и определения диаметров солнца и луны. Предположение Фалеса о том, что мир состоит из однородного элемента, является необходимым предшественником геометрического исследования порядка, меры и пропорций[381]381
  Clavier P. Univers // D. Kambouchner (ed.). Notions de Philosophie. I. Paris: Gallimard, 1995. P. 45.


[Закрыть]. И не следует забывать, что, по крайней мере согласно Ипполиту, Пифагор объединил астрономию, музыку и геометрию[382]382
  Riedweg C. Pythagoras, His Life, Teaching, and Influence. Ithaca and London: Cornell University Press, 2002. P. 25.


[Закрыть]. Эта рационализация занимает центральное место и в космогонии платоновского «Тимея», где бог становится техником, который работает над вместилищем (chōra) в соответствии с различными геометрическими пропорциями. Именно этот дух привел к выдающимся успехам греческой геометрии. Такая рационализация достигла своего апогея в системе, заложенной Евклидом Александрийским, где математическая дисциплина описана как набор аксиом, а выведенные из них теоремы можно доказать, установив законченную и когерентную систему.

Часто отмечалось, что, несмотря на свои успехи в геометрии, древние греки не были столь же сильны в алгебре. Одним из лучших свидетельств является книга Архимеда «О спиралях», где математик механически описывает, как прочертить спираль, не используя никаких символов или уравнений. Как утверждает математик Джон Табак, «греки мало интересовались алгеброй. Наша способность генерировать новые кривые во многом обусловлена нашей способностью к алгебре». Ко времени Паппа Александрийского, последнего из великих древнегреческих геометров, они уже достигли довольно полного понимания линий, плоскостей и твердых тел, но «для греков описание практически любой кривой было проблемой»[383]383
  Tabak J. Geometry: The Language of Space and Form. New York: Facts on File, 2004. P. 36.


[Закрыть]. В Средние века исследования в сфере геометрии замедлились, поскольку они слились с теологией, хотя геометрия всё еще считалась одним из семи свободных искусств. Что важно в этот период, так это возвращение греческой геометрии римлянам, о чем свидетельствует, во-первых, перевод «Начал» Евклида с арабского на латынь Аделардом Батским (1080–1152) примерно в 1120 году, а затем и первый перевод с греческого на латынь Бартоломео Замберти (1473–1543) в конце XV века[384]384
  Scriba C., Schreiber, P. 5000 Years of Geometry: Mathematics in History and Culture / trans. J. Schreiber. Basel: Springer, 2015. P. 231, 236.


[Закрыть].

В эпоху Возрождения развитие геометрии отчасти определялось художественным творчеством, особенно живописью: техники, разработанные для проецирования трехмерного объекта на двумерную плоскость, и теория перспективы привели к тому, что сегодня нам известно как проективная геометрия. В XVI и XVII веках расцвет современной науки в Европе, представленный трудами Кеплера, Галилея и Ньютона, можно охарактеризовать как дух геометризации. В ремарке 1953 года, которая часто цитировалась Нидэмом и многими другими, Альберт Эйнштейн отметил, что…

Развитие западной науки основано на двух великих достижениях: на изобретении греческими философами формальной логической системы (в евклидовой геометрии) и на открытии возможности находить причинно-следственные связи путем систематического экспериментирования (в эпоху Возрождения). На мой взгляд, не следует удивляться тому, что китайские мудрецы не предприняли этих шагов. Удивляет то, что эти открытия вообще были сделаны[385]385
  Einstein A. Letter to J. S. Switzer. April 23, 1953 // A. C. Crombie (ed.). Scientific Change: Historical Studies in the Intellectual, Social, and Technical Conditions for Scientific Discovery and Technical Invention, from Antiquity to the Present. London: Heinemann, 1963. P. 142.


[Закрыть].

Характеристика Эйнштейном геометрии как «формальной логической системы» может напомнить об обсуждении развития китайской мысли в Части 1: как мы видели, школа моизма, которая выступала за логику и технику, была подавлена конфуцианцами, такими как Мэн-цзы, в пользу миропонимания, основанного на моральной космологии. Вторым достижением Запада, по словам Эйнштейна, стало открытие причинно-следственных связей посредством экспериментирования. Этот поиск каузальных закономерностей и «законов природы» является крайне специфической формой философствования о природе, той формой, что переходит от конкретного опыта к абстрактным моделям. В отношении китайской мысли Нидэм здесь задался весьма уместным вопросом: можно ли объяснить возникновение концепта законов природы в Европе XVI и XVII веков именно научно-техническими достижениями?[386]386
  Needham J. Human Laws and Laws of Nature in China and the West I // Journal of the History of Ideas. 12:1 (January 1951). P. 3–30; Id. Human Laws and Laws of Nature in China and the West II: Chinese Civilization and the Laws of Nature // Journal of the History of Ideas. 12:2 (April 1951). P. 194–230.


[Закрыть] Катрин Шевалле отвечает утвердительно, указывая на три ключевых научных достижения в Европе этого периода: (1) геометризацию зрения (Кеплер); (2) геометризацию движения (Галилей); и (3) кодификацию условий эксперимента (Бойль, Ньютон). В каждом из этих случаев геометрия играет решающую роль, поскольку позволяет отделить научные знания от повседневного опыта. В первом случае Кеплер мобилизовал плотиновское понимание света как эманации против аристотелевского субстанциалистского определения и показал, что формирование изображений на сетчатке включает сложный процесс, который следует геометрическим правилам (то есть дифракции и геометрической деформации перевернутых изображений). Аналогичным образом галилеевская геометризация законов движения, вытеснившая аристотелевскую концепцию изменения (metabolē) как модификации субстанции и акциденций (порождения или разрушения), исходила из рассмотрения идеально пустой среды, где падающие объекты разной массы будут иметь одинаковую скорость, вопреки интуитивному допущению, что объект с большей массой будет падать с более высокой скоростью[387]387
  Chevalley C. Nature et loi dans la philosophie moderne // Notions de Philosophie. I (1995). P. 127–230.


[Закрыть]. Аподиктическая природа геометрии противостоит ошибочности интуиции – отрывок из галилеевского «Диалога о двух главных мировых системах» раскрывает стремление к методологической достоверности, над которой не властны превратности человеческих ошибок и суждений:

Если бы сей вопрос, о коем мы спорим, был каким-нибудь вопросом права либо иной части изысканий, называемых науками о духе, где нет ни правды, ни лжи, мы могли бы отдать должное остроте ума, готовности ответов и большему достоинству письма, понадеявшись, что тот, кто в этом наиболее искусен, сделает свои доводы более убедительными и правдоподобными. Но выводы естествознания верны и непреложны, и человеческие суждения не имеют к ним никакого отношения[388]388
  Цит. по: Bambach C. R. Heidegger, Dilthey and the Crisis of Historicism. Ithaca and London: Cornell University Press, 1995. P. 50.


[Закрыть].

Таким образом, оценка Эйнштейном прогресса геометрии в Европе была оправдана. На самом деле, если мы посмотрим на историю космологии начиная с ее мифических истоков и до современной астрономии, через Клавдия Птолемея, Коперника, Тихо Браге, Кеплера и Ньютона, то увидим, что на каждом этапе в ее основе лежит геометрический вопрос[389]389
  См.: Kragh H. S. Conceptions of Cosmos: From Myths to the Accelerating Universe: A History of Cosmology. Oxford: Oxford University Press, 2013. Крэг формулирует историю космоса в соответствии с переходом от евклидовой геометрии к неевклидовой – например, Римановой.


[Закрыть]. Даже общая теория относительности Эйнштейна, отождествляющая гравитацию с кривизной четырехмерного пространства-времени, есть фундаментально геометрическая теория (хотя геометрия здесь уже не является евклидовой).

§ 20.2 Геометризация и темпорализация

Но вместо того чтобы ограничиваться геометрией как математическим предметом, давайте углубимся в вопрос о геометризации, связав его с вопросом о времени. Мне кажется, что отношение между временем и геометрией/пространством является фундаментальным для западного концепта техники и ее дальнейшего развития в эффективные мнемотехнические системы. Ставя вопрос таким образом, мы перейдем от абстракции к идеализации, то есть от ментальной абстракции к идеализации в экстернализованных геометрических формах. Идеализацию необходимо отличать от идеации, которая всё еще касается теоретической абстракции в мысли, – скажем, можно мыслить треугольник (это пример идеации), но его аподиктическая природа становится общей для всех, когда он экстернализован (например, начертан)[390]390
  Это размышление выросло из многочисленных долгих дискуссий с Бернаром Стиглером, и я перенял различение между идеацией и идеализацией у него.


[Закрыть]. Таким образом, идеализация в этом смысле предполагает экстериоризацию, будь то посредством письма или начертания. Мои рассуждения о связи между геометрией, временем и техникой можно резюмировать следующим образом: (1) геометрия требует и производит возможность спациализации времени, которая включает (2) экстериоризацию и идеализацию с помощью технических средств, (3) геометрическая аподиктичность позволяет делать логические выводы, а также проводить механизацию каузальных связей, а (4) технические объекты и технические системы, ставшие возможными на основе такой механизации, в свою очередь участвуют в установлении темпоральности: опыта, истории, историчности.

Геометризация есть опространствование времени в различных смыслах. Во-первых, она визуально выражает движение времени (либо в линейной форме, либо в виде конуса); во-вторых, она одновременно опространствует и экстериоризует время таким образом, чтобы его можно было в идеализированной форме воссоздать в будущем (мы вернемся к этому вопросу позже, в ходе обсуждения мысли Бернара Стиглера). Моя гипотеза – хрупкая и умозрительная – состоит попросту в следующем: в Китае не только не была развита геометрия; там к тому же и вопрос о времени решался не так, как на Западе; именно эти два фактора вместе положили начало иной концепции техники в Китае, или, по сути, явному отсутствию какого-либо мышления о технике. На первый взгляд этот аргумент может показаться весьма озадачивающим. Чтобы объясниться, я сначала в общих чертах рассмотрю вопрос о времени в Китае, а затем перейду к соотношению между временем и геометрией, прежде чем мы достигнем их синтеза в отношении техники.

К вопросу о времени в китайской мысли обращались такие синологи, как Гране[391]391
  Гране М. Китайская мысль. М.: Республика, 2004. С. 61–81.


[Закрыть] и Жюльен, и оба они утверждают, что в Китае нет понятия линейного времени, а есть только ши, то есть «случаи» или «моменты». Традиционно китайцы управляют своей жизнью согласно сыши (四時), что означает «четыре времени года»[392]392
  Впрочем, это спорный пункт: по словам китайского историка Лю Вэньина, классификация четырех времен года появилась только к концу периода Западного Чжоу (1046–771 гг. до н. э.). Прежде год делился на весну и осень. См.: Liu Wenying (劉文英). Birth and Development of the Concepts of Time and Space in Ancient China (中國古代時空觀念的產生和發展). Shanghai: Shanghai Peoples’ Press, 1980. P. 8; более того, это требует дополнительного обоснования, поскольку можно утверждать, что со времен династии Шан (1600–1046 гг. до н. э.) существовала система записи дней и лет, известная как «Стебли и ветви» (天干地支) и функционировавшая согласно шестидесятеричному циклу; более того, эта система записи была интегрирована с «И цзин» для гадания, которое также требует счета; однако, когда Гране и Жюльен утверждают, что понятие времени не было разработано в Китае, они имеют в виду, что, хотя можно найти способы записи дат и лет, восприятие и понимание времени оставались тесно связанными с конкретными событиями, а не с абстрактным временем. Точно так же китайцы были пионерами в часовом деле: Чжан Хэн (78–139) преуспел в использовании воды для вращения армиллярной сферы, а ученый Су Сун (1020–1101) построил одни из первых часов в мире, «Армиллярную и небесную башню с водяным приводом» (1088). Поэтому механизация и счет времени (календарная наука) не только существовали уже во времена династии Хань, но и были весьма развиты (см.: Needham J., Ling Wang, de Sollar Price D. J. Heavenly Clockwork The Great Astronomical Clocks of Medieval China [Cambridge: Cambridge University Press, 2008]. P. 7. Машина Су была брошена в 1214 году из-за трудностей транспортировки во время переезда столицы [при новой династии], и никто другой не мог разобраться в документах, составленных им для ее перестройки). Действительно, нельзя отрицать, что до XVI века Китай занимал лидирующие позиции во многих технологических областях. Однако здесь следует задуматься над вопросом о том, предполагает ли существование календаря концептуальную «проработку» времени? Одно не обязательно вытекает из другого.


[Закрыть]. Жюльен также отмечает, что эта концепция времени тесно связана с «Хуайнаньцзы» (обсуждавшимся выше в Части 1) и представленным там схематическим определением отношения между политическим и общественным поведением и сезонными изменениями. По его словам, понимание времени в китайской культуре, где движение сезонов принимается за первый принцип, коренным образом отличается от понимания времени в аристотелевской традиции, которая основана на концепции времени как движения от точки к точке или из одной формы в другую, включая количество и расстояние[393]393
  В аристотелевской «Физике» время считается «числом движения», определяемым через «до» и «после»; можно найти четкое определение времени в 220b5-12, где мы видим, что время рассматривается как 1) движение; 2) число; 3) промежуток: «И, взятое сразу [в определенный момент], время повсюду одно и то же, а как предшествующее и последующее – не одно и то же, так же как изменение, происходящее теперь, едино, а прошедшее и будущее – разные. Время не есть число, которым мы считаем, а подлежащее счету. Ему прежде и после всегда приходится быть иным, так как „теперь“ различны. Число же ста лошадей и ста людей одно и то же, различны лишь предметы, к которым оно относится, то есть лошади и люди». Цит. по: Bostock D. Space, Time, Matter, and Form. Essays on Aristotle’s Physics. Oxford: Oxford University Press, 2006. P. 141 [Аристотель. Физика. 220b5–12 // Аристотель. Соч. В 4 т. Т. 3. М.: Мысль, 1981. – Пер.].


[Закрыть]. Начиная с античности время считалось между-моментным – то есть мыслилось в терминах движения между одной точкой и другой (можно назвать это первичным опространствованием как геометризацией, в отличие от вторичного опространствования в письменной форме, которое мы обсудим ниже). Для античных [авторов] время есть [то, что] «между» (metaxu); для стоиков это «интервал» (diastêma); а для Августина – sentimus intervalla temporum[394]394
  Жюльен Ф. О «времени». С. 75. [Имеется в виду фрагмент из одиннадцатой книги «Исповеди» (21, XVI): «И, однако, Господи, мы понимаем, что такое промежутки времени, сравниваем их между собой и говорим, что одни длиннее, а другие короче» (Августин. Исповедь. М.: Ренессанс, 1991. С. 295). – Пер.]


[Закрыть]. Но, как показывает Жюльен, это понятие времени как интервала дошло до Китая лишь в XIX веке, вслед за принятием японского перевода времени как [того, что] «между моментами» – дзикан по-японски и шицзян (時間) по-китайски[395]395
  Ibid. P. 73.


[Закрыть].

Альтернативный, более содержательный концепт времени можно найти в китайском понимании космоса/Вселенной или Юй Чжоу (宇宙)[396]396
  И «космос», и «Вселенная» переводятся на китайский как Юй Чжоу.


[Закрыть], где Юй – пространство, а Чжоу – время. Чжоу этимологически связано с колесом повозки, от кругового движения которого время получает свою фигуративную метафору[397]397
  Liu Wenying. Birth and Development of the Concepts of Time and Space. P. 21–22.


[Закрыть]. Сыши также циклично и разделено на двадцать четыре солнечных термина (節氣), обозначаемых сезонными переменами. Например, период около 5–6 марта называется цзинчжэ (驚蟄), буквально – «пробуждение насекомых», что указывает на окончание зимней спячки. В «И цзин» время (ши) также упоминается в терминах случаев: например, говорится о «наблюдении за ши (察時)», «понимании ши (明時)», «ожидании ши (待時)» и так далее[398]398
  Chun-chieh Huang (黃俊傑). Confucian Thought and Chinese Historical Thinking (儒家思想與中國歷史思維). Taipei: Taiwan University Press, 2014. P. 3.


[Закрыть]. Ши [Shí] также ассоциируется с ши (shì, 勢), что Жюльен переводит как «склонность (propension)» и что можно понять, несколько упрощая, как ситуативное мышление[399]399
  Жюльен Ф. Трактат об эффективности. М.; СПб.: Московский философский фонд; Университетская книга, 1999. Гране также подчеркнул этот момент, охарактеризовав понятие пространства в Китае как «ритмическое и геометрическое»; однако следует также иметь в виду, что на самом деле он говорил не о пространстве, а скорее о фэншуй.


[Закрыть]. (Вслед за Марселем Детьеном и Жан-Пьером Вернаном, Жюльен также указал, что схожее мышление можно выявить и в Древней Греции; оно именуется mētis, что Детьен и Вернан обозначают как «хитрый ум»[400]400
  Detienne M., Vernant J.-P. Cunning Intelligence in Greek Culture and Society / trans. J. Lloyd. Chicago: University of Chicago Press, 1991.


[Закрыть]. Хотя софисты освоили концепт mētis, этот способ мышления был подавлен и вытеснен из «эллинской науки».) Связь между двумя концептами, shí и shì, согласно Жюльену, также подрывает идеалистическую тенденцию мыслить исходя из субъекта или «я» и, скорее, подталкивает к тому, что автор называет трансиндивидуальным отношением с внешним миром: субъект конституирован не волей или желанием знать, а скорее тем, что пребывает вовне и его пересекает[401]401
  Жюльен Ф. О «времени». С. 83.


[Закрыть].

Поэтому можно спросить, не составляла ли истина в китайском мышлении подлинного философского вопроса, в то время как среди греческих мыслителей поиск аподиктичности позволил геометрии стать основополагающим режимом репрезентации космоса (времени и пространства) и, таким образом, реконституировать темпорализацию опыта посредством техники. Бернар Стиглер утверждает, что связь между геометрией и временем на Западе продемонстрирована в ответе Сократа на вопрос Менона о добродетели, где первый показывает, что геометрия, по сути, является технической и темпоральной в том смысле, что она требует письма и схематизации. Стиглер искусно реконструирует вопрос о геометрии в качестве вопроса о времени, или, можно сказать, вопроса о ретемпорализации. Напомним, что в этом диалоге Менон ставит Сократа перед парадоксом: если вы уже знаете, что такое добродетель, вам не нужно ее искать; однако если вы не знаете, что это такое, то даже когда вы столкнетесь с ней, вы не сумеете ее распознать. Отсюда следует вывод, что человек никогда не может знать, что такое добродетель. Сократ отвечает на этот вызов хитростью: он говорит, что когда-то знал, что такое добродетель, но позабыл и, для того чтобы вспомнить, ему понадобится помощь. Сократ демонстрирует этот процесс припоминания, или anamnesis, попросив юного необразованного раба решить геометрическую задачу, которую чертит на песке. По Стиглеру, эта операция иллюстрирует техническую экстериоризацию памяти: лишь отметки на песке – форма technē – позволяют рабу очертить границы проблемы и «вспомнить» забытую истину. Как отмечает Стиглер, на самом деле геометрических элементов, таких как точка или линия, не существует, если понимать существование в терминах пространственно-временного присутствия. Когда мы чертим точку или линию на песке, это больше не точка, поскольку это уже поверхность. Идеальность геометрии требует схематизации как экстериоризации, то есть как письма[402]402
  См.: Stiegler B., During E. Philosopher par accident. Гл. 2.


[Закрыть]:

Геометрия – это знание пространства, а пространство – форма созерцания. Мышление пространства как такой априорной формы предполагает ту способность к проекции, которую репрезентирует фигура. Но здесь важно отметить, что эта проекция является экстериоризацией не только в том смысле, что обеспечивает проекцию для созерцания, но и в том, что она конституирует ретенциональное пространство, то есть опору для памяти, которая шаг за шагом поддерживает логический ход временного потока, то есть разума, который мыслит[403]403
  Ibid. P. 52.


[Закрыть].

Таким образом, согласно стиглеровской деконструкции, платоновское понятие истины как воспоминания по необходимости дополняется техническим измерением, которое, однако, Платон не тематизирует. Стиглер называет это «прочерчивание линии на песке», эту экстериоризованную память, третичной ретенцией – термином, который он добавляет к первичной и вторичной ретенциям, проясненным Гуссерлем в «Феноменологии внутреннего сознания времени»[404]404
  Гуссерль Э. Собрание сочинений. Т. 1: Феноменология внутреннего сознания времени. М.: Издательство «Гнозис», 1994.


[Закрыть]. Когда мы слушаем мелодию, то, что сразу же удерживается в памяти, есть первичная ретенция; если завтра я вспомню мелодию, это свидетельствует о вторичной ретенции. В таком случае тем, что Стиглер называет третичной ретенцией, будет, например, музыкальная партитура, граммофон или любое другое записывающее устройство, которое экстернализует мелодию в стабильной и устойчивой форме за пределами собственно сознания.

Здесь Стиглер подхватывает нить из «Введения» Жака Деррида в «Начало геометрии» Гуссерля, где Деррида заявляет: что конституирует начало геометрии, так это передача из поколения в поколение, как то утверждает сам Гуссерль; но Деррида добавляет, что это возможно только через письмо, которое гарантирует «абсолютную традиционализацию объекта, его абсолютную объективность». Геометрия не только конституирована передачей (начертанные фигуры), но и сама является составной частью передачи (орфо-графики), без которой «самоочевидность» или аподиктичность геометрии не была бы удержана[405]405
  «Начертанная фигура и письмо суть два непременных условия геометрии, как два измерения экстериорности. Геометрия существует лишь тогда, когда есть фигура, чьи элементы (точка, линия, поверхность, угол, гипотенуза и т. д.) определяются языком, который представляет их как идеальности. Но этот язык может таким образом представить их в качестве определений только при условии, что они могут быть орфографически записаны, позволяя работе мышления продвигаться шаг за шагом и „буква в букву“, без потери смысловой субстанции» (Stiegler B., During E. Philosopher par accident. P. 54).


[Закрыть]. Стиглер развивает этот тезис гораздо дальше, интегрируя его с концептом экстериоризации Леруа-Гурана (см. Введение). Технические объекты, по Стиглеру, конституируют эпифилогенетическую память, «прошлое, в котором я никогда не жил, но которое тем не менее является моим прошлым, без которого у меня никогда не было бы собственного прошлого»[406]406
  Stiegler B. Technics and Time 1. P. 140.


[Закрыть]. Эпифилогенетическая память отличается как от генетической, так и от онтогенетической (памяти центральной нервной системы); по словам Стиглера, это «техно-логическая память»[407]407
  Ibid. P. 177.


[Закрыть], живущая в языках, использовании орудий, потреблении товаров и ритуальных практиках. Тогда мы могли бы сказать, что техника, как идеализация геометрического мышления, записывает время и одновременно вводит в игру его новое измерение – то, которое, как показывает Стиглер, оставалось недоработанным в «Бытии и времени» Хайдеггера.