Текст книги "Красная Латвия. Долгая дорога в дюнах"

Два года в Испании

Рудольф Иванович Лацис

Два разговора

Это было в Москве, в воскресное утро осенью 1936 года. Я сидел за старым письменным столом в маленькой комнатке на первом этаже дома, окна которого выходят на двор в Бобровом переулке, у Кировских ворот, и перечитывал издания латвийской нелегальной печати за последние месяцы.

Кто-то постучал в окно. Подняв глаза, я увидел стройную, плечистую фигуру Круминя-Пилата, заведующего Иностранным бюро Компартии Латвии, руководителя Латсекции Коминтерна. В то время он жил недалеко, в десяти минутах ходьбы от Боброва переулка. Моя комната была ему хорошо знакома – в ней останавливался не один работник Латсекции.

Я поспешил к дверям, смущенный и взволнованный. Почему он пришел в воскресенье?.. Ведь у меня дома телефон – Пилат мог позвонить и вызвать к себе… Должно быть, у него очень срочное и важное дело…

После эмиграции из Латвии я уже шестой год жил в Москве. В начале 1936 года окончил Коммунистический университет. Советского гражданства у меня не было, так как собирался вернуться на родину. Прошло уже больше полутора лет с тех пор, как мне сообщили что против моего возвращения на партийную работу возражений нет, но тем не менее практическое решение вопроса задерживалось. Несколько недель назад я обратился к председателю Контрольной комиссии Коминтерна т. Ангарейтису с жалобой на то, что мне так долго не дают возможности вернуться на партийную работу.

Вспомнив об этом, я почувствовал себя как-то неловко. С Круминем-Пилатом можно было всегда и обо всем говорить откровенно. Он всегда был очень чуток к людям, его никак нельзя было заподозрить в бюрократизме. Вот почему, когда я вспомнил о своем заявлении Ангарейтису, мне показалось, что я этим причинил Круминю-Пилату неприятность.

Но Круминь-Пилат, войдя в комнату, своей симпатичной, открытой улыбкой и сердечным рукопожатием сразу вызвал во мне приятное чувство взаимной близости, и неловкость сразу исчезла.

Мы сели. Увидев на столе номера «Цини» и «Брива яунатне», Круминь-Пилат сказал:

– Изучаешь нелегальную литературу нашей родины? Наверно, у самого руки чешутся, если даже в воскресенье не хочется почитать чего-нибудь другого. Ну, как ты считаешь, справляются они со своими задачами?

Я сказал, что издание объединенного антифашистского фронта «Брива яунатне», по-моему, хорошо справляется со своей задачей, но от «Цини» можно было ждать большего. Она выходит нерегулярно, и ее политические выводы не всегда достаточно продуманы. Я сказал, что, по-моему, правительству, составленному во Франции Блюмом, дается слишком оптимистическая оценка, а в другой статье, напротив, преувеличивается роль генерала Франко, которого считают вождем мирового фашизма.

Круминь-Пилат не возражал. Он слушал меня как будто внимательно, но лицо его носило заботливое выражение. Мне не давало покоя мое заявление. Он, должно быть, думает, что я так усердно рассказываю о нелегальной печати только потому, что мне стыдно за свое заявление. Слушая меня, он, наверно, ждет, не скажу ли я что-нибудь и о нем.

– Да, так оно и есть, трудно нам приходится, – вставил Пилат, глядя куда-то вдаль.

– Трудно приходится, а я вот уже восемь месяцев сижу здесь без серьезного дела, – перешел я в наступление. – Неужели за это время не представилось возможности дать мне работу на родине?

– Вот я и пришел, чтобы поговорить об этом, – сказал Круминь-Пилат, – ты написал заявление товарищу Ангарейтису, жаловался, что тебе не дают возможности работать. Это неплохо, что ты жалуешься, каковы бы ни были объективные обстоятельства, не позволявшие нам до сих пор дать тебе возможность уехать, жалоба твоя обоснована, ты поступил правильно. Я пришел, чтобы обсудить вместе с тобой, как нам быть дальше.

Товарищ Круминь-Пилат долго говорил о трудностях подпольной работы в Латвии в 1936 году.

– Нам приходится трудно вовсе не потому, – сказал он, – что после ульманисовского переворота массы от нас отошли. Именно теперь, после переворота, когда «вожди социков» окончательно разоблачены и обанкротились, рабочие и все прогрессивные слои населения, обратились к нам. Создан единый фронт с социал-демократами, и многие из них вступают в коммунистическую партию. Главные трудности у нас возникают из-за-того, что мы не можем охватить массы, которые идут к нам. Губительнее всего для нас деятельность провокаторов, к сожалению, мы не всех можем разоблачить. В последнее время уже дошло до того, что многие центральные организации не доверяют друг другу. Огромные провалы говорят о том, что для такого недоверия есть основание. Поэтому партию решено реорганизовать.

Я, ничего не спрашивая, ждал, что он еще скажет, а он продолжал:

– Теперь ты понимаешь, что пока нам некуда тебя посылать. Мы не можем быть уверены, что посылаем тебя в верные руки. После шестилетнего перерыва для тебя тоже многое там будет новым. Надо обождать, пока не прояснится обстановка.

В самом деле, я и не подумал о том, что обстановка так сложна. Но неужели это означало, что мне, может быть, придется ждать еще восемь месяцев? Нет, с этим я не хотел примириться.

– Ты хочешь этим сказать, – возразил я, – что я должен сидеть сложа руки и ждать, пока другие приготовят мне там теплое местечко?

– Нет, после твоего заявления тебе долго ждать уже не придется, – ответил Пилат.

– Я хотел только ознакомить тебя с истинным положением вещей. Если ты во что бы то ни стало хочешь немедленно вернуться в Латвию, мы какую-нибудь возможность для этого найдем. Все же, может быть, тебе пока следует подумать о чем-нибудь другом… Может, и в самом деле не такой уж большой грех потерпеть еще месяца два-три, кое-какая работа у нас тут найдется, – можешь писать что-нибудь для нелегальной печати, еще кое-что изучать.

– Что значит подумать о чем-нибудь другом? – спросил я. – Теперь со всего мира в Испанию едут добровольцы – не мог бы и я поехать туда?

– Такая возможность тоже не исключена, только ты спокойно обдумай, поспешно решать ничего не нужно, – сказал товарищ Пилат, попрощался и ушел.

Мне было тогда тридцать три года. В этом возрасте первая пора юношеских романтических увлечений уже позади, и человек больше подчиняется логике. Мучительно я пытался разрешить вопрос, какой из путей более правильный. Газеты каждый день сообщали о событиях в Испании. Я с увлечением читал очерки талантливого журналиста Михаила Кольцова. И меня все больше охватывало желание попасть самому туда. Однако какой-то другой, внутренний голос говорил мне: твой долг вовсе бороться против фашизма не где-то по ту сторону Пиренеев, а на своей родине.

Но через минуту я снова уговаривал себя, что нельзя смотреть так узко. Если фашизм укрепится в Испании, то она станет оплотом мирового фашизма. И тогда долго не удержится и правительство единого фронта во Франции. Передовая линия фронта борьбы с фашизмом сегодня проходит в Испании, а не в Латвии. Развитие демократии всего мира, а также демократии Латвии, в большой мере зависит сегодня от исхода борьбы по ту сторону Пиренеев.

После разговора с Круминем-Пилатом прошло больше месяца. Я твердо решил, что ждать больше не хочу.

В один из первых дней января 1937 года мне сообщили, что я должен явиться в Латсекцию Коминтерна, к т. Салне, который в то время ведал в секции организационными вопросами. За неделю до того я вручил ему просторный обзор нелегальной печати в Латвии за 1936 год. С Салной, как и с Круминем-Пилатом, мне приходилось встречаться довольно часто. Салне была свойственна недоверчивость к людям. С ним было трудно разговаривать, в каждом слове он пытался увидеть крамолу.

– Так, – начал он, кольнув меня острым взглядом, когда я поздоровался с ним и сел. – Ты считаешь, что орган Центрального Комитета хуже листка беспартийной молодежи? Интересно.

Я ответил вопросом:

– А ты считаешь, что мои конкретные замечания о статьях в «Цине» неправильны? Что все напечатанное в «Цине» – несомненная правда, хотя бы уже потому, что это орган Центрального Комитета? И если «Циня» выходит нерегулярно, то и это так должно быть?

Мой собеседник ненадолго задумался, затем слегка улыбнулся и уклончиво заметил:

– Ну ладно, теперь это неважно. – Затем, снова посмотрев на меня своим сверлящим взглядом, продолжал: – Тебе, видимо, надоела спокойная жизнь. – Он уставился на меня, словно ожидая ответа. Но я ничего не ответил, и он заговорил снова.

– Ты хочешь воевать? Ну что ж, можешь ехать сегодня в 18 часов.

«Сегодня в 18 часов, – подумал я… – А как сообщить жене о своем внезапном отъезде? Она в библиотеке института, готовится к экзаменам, дома будет поздно вечером. А кто приведет сына из яслей?»

– Ты, может быть, передумал? Если же решил ехать, то отправляться надо сегодня, – сказал Сална, заметив, что я раздумываю.

Я ответил, что не передумал и не передумаю, но не знаю, как сообщить жене, чтобы она вечером зашла за ребенком.

– Это пустяки, мы пошлем человека, который отведет ребенка домой. А жене можно оставить письмо.

– Но ребенку только два с половиной года, он к чужому не пойдет. Кроме того, как объяснить работникам яслей, где родители. Придется составить акт… Неужели вчера нельзя было предупредить, что ехать придется сегодня?

– Эх, разжирели мы все тут. Одному нужно попрощаться с женой, второй должен сдать дела. А как же в гражданскую… Получил приказ, поднялся и пошел.

– Ладно, – перебил я его, рассердившись, – поеду сегодня.

Я встал и попросил его, чтобы он более подробно сказал мне, какие формальности мне нужно уладить перед отъездом.

– Ну, ну, нечего сразу обижаться. Если в самом деле не можешь ехать сегодня, поедешь завтра утром в 9, – сказал Сална, как бы ища примирения. – Думаешь, мне легко? И тут надо соблюдать конспирацию.

Получив практические указания, я распрощался.

В пути

В связи с соглашением о «нейтралитете», принятым по предложению премьера Франции Блюма, свободный въезд в Испанию был запрещен. Жандармы западных буржуазных стран арестовывали всякого, заподозренного в том, что он направляется в Испанию, и высылали его обратно в страну, из которой он приехал.

Это усложняло отъезд.

Надо было обзавестись документами, с которыми смело можно было бы ездить за границей, соответствующей одеждой и всем необходимым. Надо было выяснить маршрут поездки. Все это заняло несколько дней.

Наконец, на пятый день, вечером наша группа, человек двенадцать выехала в Ленинград. Дальше мы должны были разбиться на еще более мелкие группки: по два-три человека. До Парижа я должен был ехать вместе с литовцем Казисом Прейкшасом.

Мы оба превратились в чехословацких учителей¹, вздумавших путешествовать по Советскому Союзу и Скандинавии. Так нам нужно было доехать до Копенгагена. Там мы по определенному адресу и паролю должны были в какой-то табачной лавке связаться с датскими товарищами. Они должны были снабдить нас паспортами, по которым нельзя будет узнать, что мы когда-то были в Советском Союзе.

Побыв день в Ленинграде, мы 16 марта выехали в Финляндию. До Мальме (в Швеции) вместе с нами должен был ехать еще какой-то немецкий товарищ, по профессии садовник. Финские пограничники багаж наш не проверяли (у каждого из нас было только по небольшому чемодану, притом почти пустому). Видимо, они поверили, что мы в самом деле экскурсанты из Чехословакии.

В Хельсинки мы, пообедав на вокзале, отправились осматривать город. Нам нужно было еще кое-что приобрести, чтобы по содержанию наших чемоданов видно было, что мы чехословацкие туристы. В тот же день вечером мы отплыли на пароходике в Стокгольм. Утром мы уже были в Стокгольме. Довольные, что поезд в Мальме отходит только вечером, мы весь день бродили по шведской столице.

Вечером мы поездом отправились дальше. В наше купе вошел какой-то пожилой, очень словоохотливый швед и завел с нашим немецким товарищем беседу на немецком языке. Товарищ Прейкшас говорил только по-русски, а я понимал немного по-немецки. Притворившись спящим, я прислушивался к их беседе. Некоторое время разговор шел о садоводстве. Оказалось, что швед – бывший сельский учитель, теперь он пенсионер и очень интересуется садоводством. Часто упоминалось имя Мичурина. Но вдруг наш шведский спутник спросил:

– А эти двое ваши знакомые?

– Не знакомые, но мы вместе едем из Ленинграда. Они едут в Копенгаген. – И, не думая ничего плохого, товарищ наш добавил: – Они чешские учителя, ездили с экскурсией в Советский Союз, на обратном пути решили посмотреть скандинавские страны.

– Да что вы говорите? Чехи! – воскликнул швед. – Ведь я до войны целых пять лет прожил в Чехии. Должен сказать, что на свете нет более порядочных прилежных и гостеприимных людей, чем чехи. Я непременно с ними поговорю. Уже много лет не приходилось встречать чехов. Так он некоторое время не переставал хвалить чехов, говоря все громче и громче, надеясь, видимо, разбудить кого-нибудь из нас. Я, разумеется, был готов спать целых двадцать четыре часа в сутки подряд, но что делать, если проснется Казис, который на самом деле спал. Что делать, если этот болтливый швед тоже едет в Мальме и нам волей-неволей придется проснуться? Опасения мои оказались напрасными. Через несколько часов наш разговорчивый спутник вышел.

В Мальме мы приехали утром. Немецкий товарищ сошел. Поезд, шедший в Копенгаген, въехал на большой паром. Он переправил нас через Эресунский, или Зундский, пролив, ширина которого равна двадцати километрам. Через час с лишним мы были в Копенгагене.

Мы остановились в гостинице с кичливым названием «Кёниг Фридрих отель», привели себя после дороги немного в порядок и отправились отыскивать нужную нам табачную лавку. Мы сразу нашли ее, когда я, войдя в лавку, сказал пароль, продавец, маленький, щуплый брюнет средних лет, взглянул на меня, но на пароль не ответил. Мы ушли, думая, что «настоящий» продавец вышел. Когда мы через несколько часов явились снова, в лавке стоял тот же продавец и опять не ответил на пароль. Нам опять ничего другого не оставалось, как уйти.

Вечером мы решили, что завтра утром я зайду в табачную лавку один, а Казис останется на улице. Если там окажется ловушка, то попадусь хотя бы только я один.

На другое утро в табачной лавке стоял тот же продавец. Оказалось, что мне нужно было войти одному, но я позабыл об этой подробности. На завтра нам назначили свидание в каком-то ресторане. В этот день у нас была еще одна большая радость. Мы прочли в немецкой газете о блестящей победе республиканских войск под Гвадалахарой.

Утром мы получили от датских товарищей заграничные паспорта и сразу же отправились в кассу агентства воздушного сообщения, приобрели билеты, чтобы 23 марта в десять часов вылететь в Амстердам. Никому из нас еще никогда не приходилось летать, поэтому несколько обеспокоенные тем, как мы будем чувствовать себя в воздухе, мы не позавтракали. Однако полет нам понравился, мы чувствовали себя прекрасно и решили в Амстердаме приобрести билеты, чтобы и дальше следовать самолетом. В Амстердаме самолет стоял полчаса. Выйдя из него, мы должны были сдать наши паспорта для визирования. Уже через полтора часа мы будем в Париже. Мы осматривали амстердамский аэродром и радовались своему удачному путешествию.

Но вот – о, ужас! – надо идти получать паспорта, а я в волнении никак не могу вспомнить свою фамилию по новому паспорту. Это была какая-то трудно выговариваемая фамилия, я и теперь не помню ее.

Окончательно расстроенный, спрашиваю Казиса:

– Послушай, ты не помнишь, как меня зовут? Его тоже расстроило неожиданное затруднение, и он начал ругать меня.

– Мне больше думать не о чем, как о твоей фамилии! Достаточно, что я помню свою.

Тем временем у окошка начали выдавать пассажирам паспорта. До отлета оставалось неполных десять минут. Пассажиры, получившие свои паспорта, направились к самолету.

Вдруг меня осенила спасительная мысль, я говорю Казису:

– Хвалишься своей памятью, а топчешься на месте. Если помнишь, как тебя зовут, так иди и получай свой паспорт.

– А ты? – спрашивает он.

– Я возьму свой паспорт последним. Наверно, кроме меня никто своей фамилии не забудет.

Казис идет за своим паспортом, а я направляюсь в другой конец зала и наблюдаю. Когда все пассажиры уже получили свои паспорта, я подбегаю к окошку и торопливо, словно боясь опоздать, говорю:

– Pasaporte!

Но чиновник спрашивает, как меня зовут. Я прикидываюсь, что не понял вопроса, и нетерпеливо повторяю: – Pasaporte, pasaporte, – показывая пальцем на себя.

Наконец чиновник не выдерживает, берет единственный лежащий перед ним паспорт, заглядывает в него и называет мою забытую фамилию.

– Конечно, да, да, – торопливо бормочу я и протягиваю руку за паспортом. Теперь я знаю свою фамилию, чиновник отдает мне паспорт.

В два часа дня садимся на парижском аэродроме.

В Париже мы прожили почти две недели и осматривали достопримечательности – Собор Парижской богоматери, Лувр, Дом инвалидов, гуляли по берегам Сены, по узким улочкам Монпарнасса и просторной Риволи, где помещаются всевозможные магазины с огромными витринами. Поднялись на Эйфелеву башню. Посетили версальский дворец и его прекрасный парк. Побывали у стены Коммунаров и на могиле Анри Барбюса. Сходили к «Муллен руж», где разные агенты на разных языках предлагали приезжим показать еще много «тайн» Парижа.

Прекрасна архитектура Парижа, отражающая развитие культуры многих столетий. Однако интереснее всего было наблюдать самих парижан. Их повседневная жизнь производит впечатление огромной ярмарки. На бульварах можно увидеть гиревиков, художников, певцов и музыкантов. Даже в аристократических кварталах можно услышать из подворотен звуки скрипки. В лежащую перед музыкантом шапку прохожие кидают деньги.

В политической жизни тут, кажется, достигнуты вершины буржуазной демократии. Между белой, черной и желтой расами и различными национальностями здесь не делается никакой разницы. Всех людей тут отличают друг от друга только по тому, сколько у каждого в кармане франков, долларов или фунтов.

Если в Стокгольме или Копенгагене в столовых кормили мясом и давали мало хлеба, то в Париже за 10–15 франков к обеду подавали прежде всего бутылку вина и не менее десяти блюд, начиная с салатов, улиток и кончая разными соусами, пюре и сладостями; но мы никогда не бывали сытыми. В последние дни марта весна уже была в разгаре. Ночи стояли теплые. Под мостом через Сену отдыхали бездомные. В парках и на бульварах целовались парочки. Надо сказать, что в Париже целуются не только по вечерам в парках и на бульварах, но и в столовых, за столиками кафе, на станциях метро, а то и попросту, прогуливаясь днем по бульвару. Это не считается неприличным.

Через две недели сербский товарищ, прозванный Шмитом, свободно объяснявшийся на разных европейских языках, собрал в Париже довольно большую группу – больше двадцати человек.

В один из первых дней апреля, сдав свои небольшие чемоданы в Париже «Комитету друзей республиканской Испании» и оставив себе только портфели или маленькие чемоданчики, мы небольшими группками сели в поезд, отправлявшийся из Парижа в Нарбонн, городок на берегу Средиземного моря, в семистах километрах южнее Парижа. Поезд отошел вечером. Мы немного жалели, что, пересекая почти всю Францию, мы ее совсем не увидим. Зато ночное путешествие избавляло нас от излишних расспросов. Я вспомнил случай в поезде на пути из Стокгольма в Мальме и поэтому был горячим сторонником ночного путешествия.

В Нарбонн мы прибыли назавтра перед обедом. Некоторые из нас остались на вокзале, в ресторане. Остальные разбрелись группками по три, по четыре человека. Каждая группа должна была вовремя явиться в определенное место. Примерно через каждый час из какого-нибудь кафе или какой-нибудь столовой на легковой автомашине такая группка направлялась дальше на юг.

Вскоре пришла и наша очередь уезжать. Примерно через полтора часа мы были у подножья Пиренеев. На дороге мы встретили товарища Шмита. Мы остановили машину, вылезли и пошли за ним.

Перед самым заходом солнца мы, нас было 24 человека, собрались в какой-то роще. Здесь мы немного отдохнули и приготовились к переходу. Наш проводник, местный житель, очень хорошо знавший здешние условия, предупредил нас, как вести себя в походе. Мы должны были идти в строгом порядке, по одному, в нескольких шагах друг за другом и ни в коем случае не отставать, разговаривать или курить. Если же кто-нибудь почувствует, что товарищ у него за спиной отстает, то он должен передать вполголоса вперед по цепи «стоп». Останавливаясь на отдых или в других случаях, надо было оставаться на месте в том же порядке. В случае тревоги мы должны были разбежаться по кустам на 10–15 шагов вправо и влево от направления движения и молча ждать тихого свистка, который означал – собраться для марша. Чемоданчики и портфели мы должны были связать вместе и перекинуть через плечо, чтобы руки были свободны.

В нашей группе были представители разных национальностей: болгары Благович и Михайлов, венгры – бывший офицер венгерской армии – пятидесятилетний Хевеши, участник мировой войны, известный деятель коммунистической партии, и еще совсем молодой комсомолец Мольнар, греки Пленос и Петрус, литовец Прейкшас, были немцы, поляки и представители других национальностей.

Солнце уже зашло за Пиренеи. Темнело. Мы начали переход.

Пиренейские горы не очень высоки. Здесь нет глубоких ущелий и скалистых обрывов. Но зато холмы и крутые горные склоны заросли густыми колючими кустарниками. Очень, много оврагов, родников и небольших речек с крутыми каменистыми берегами.

Мы карабкались вверх и спускались вниз, пробирались по кустам, которые нас страшно царапали, петляли направо и налево. Несколько раз переходили вброд горные речки или потоки, с трудом удерживались на скользких камнях, рискуя упасть в воду. Через каждый час мы останавливались минут на десять передохнуть. Садились там же, где останавливались, чтобы не нарушать порядок марша. Все время казалось, что мы главным образом поднимаемся вверх, но у меня после нескольких часов перехода возникло такое чувство, что наш проводник окончательно заблудился и все время петляет, безуспешно пытаясь найти дорогу. Ведь мы шли в ночной мгле, без всякой дороги или тропы. Я все же никому о своих опасениях не сказал, ибо что бы это дало. Если проводник в самом деле заблудился, то нечего его беспокоить излишними расспросами, а нужно дать ему возможность спокойно найти правильную дорогу. Мы шли всю ночь. К утру кустов стало меньше. Начали попадаться уже более ровные места. Уже было совсем светло, когда мы вышли на небольшую лужайку. После обычного «стоп» мы сели. Затем получили по цепи разрешение закурить. Мы были в Испании.

Еще через полчаса мы пришли к какой-то пастушьей хижине. Там нас ждал горячий кофе. Вспоминая этот переход, я до сих пор не могу надивиться способности нашего проводника ориентироваться. Выпив с нами кофе, он, простившись, пошел обратно. Мы начали спускаться вниз. Тут уже не было столько камней, не было и таких неприятно колючих кустов.