Текст книги "Красная Латвия. Долгая дорога в дюнах"

В Альбасете

Часов в десять утра мы, окончательно уставшие, пришли в какую-то деревню. Там мы сели в автобус и через час приехали в каталонский городок Фигерас, где оставались два дня.

В городке много молодых людей. Почти у всех на боку пистолеты, у некоторых даже по два – на каждом боку по одному. Одеты они в черные спортивные блузы с черно-красными галстуками, повязанными, как у наших пионеров. Они прогуливались кучками по городу или сидели в ресторанах за столиками, уставленными разными напитками, и болтали с девушками. Столики стояли прямо на тротуаре перед рестораном. Хотя война идет уже восемь месяцев, в городке не видно никаких ее признаков. Тут все только «играют» в войну. Кажется, в город прибыла на маневры крупная воинская часть, весь состав получил увольнение в город, а офицеры куда-то исчезли. Несмотря на то, что существует единый фронт, тут многие, видимо, не забывают слов вождя барселонских анархистов Гарсиа Оливера, сказанные им в начале фашистского наступления руководителю социалистической партии Коморере после того, как Каталонская социалистическая партия объединилась с коммунистами: «Я знаю, вы хотите отстранить нас, точно так, как русские большевики отстранили своих анархистов. Но это вам не удастся». На каждом шагу видно, что анархисты думают больше о том, как бы их не оттеснили, чем о войне с фашистами.

Прогуливаясь по городку, мы охотно пьем излюбленный здесь «наранхад» или «лимонад». Из апельсина или лимона выжимается сок, его наливают в стакан, прибавляют воды со льдом, к лимонному соку – еще несколько ложек сахару. Обычно этот напиток тянут через соломинку. В жаркие дни он куда приятнее вина, которое здесь обычно подается к обеду.

Через три дня мы выехали в Барселону, а потом дальше, в Валенсию. Барселона своими прямыми улицами и красивыми бульварами напоминает Ригу или Ленинград. В то время там уже была построена линия метро протяженностью в 10 километров. Город лежит в равнине у самого моря. Сразу за городом поднимаются Каталонские горы.

Из Барселоны в Валенсию мы ехали днем. За Тортосой приморская низменность расширяется. Видны большие апельсиновые и лимонные плантации. Урожай с апельсиновых плантаций снимают главным образом в январе и феврале. В том он был очень богатый. Но война нарушила экспорт, поэтому цены на апельсины на местном рынке необыкновенно низки. Фрукты предлагают на всех станциях.

На одной из станций к нам в вагон входит мальчик с полной корзинкой очень красивых крупных апельсинов. Я подаю ему пезету и говорю: «Para todo» (на все деньги – исп.). Мальчик торопливо высыпает ко мне на сиденье все содержимое своей корзинки и, взяв пезету, счастливый, убегает. У меня сегодня день рождения – мне исполняется тридцать четыре года. Я угощаю – предлагаю всем апельсины и прошу есть сколько хочется. Мне только жаль, что мой сынишка не может отведать эти прекрасные фрукты.

Валенсия приблизительно такой же величины, как Рига. Она находится на самом берегу моря. Река Турия (Гвадалавяра) делит ее на две части. Турия не шире нашей Лиелупе у Елгавы. Центр города, ее главная часть, расположен на левом берегу реки. Вокруг Валенсии простирается равнина с апельсиновыми и лимонными плантациями, рисовыми полями. Температура здесь никогда не бывает ниже одного градуса мороза, в парках и на улицах постоянно зеленеют пальмы и кактусы.

В городе видны разрушенные дома – следы налетов фашистской авиации.

В Валенсии мы посетили Центральный Комитет Коммунистической партии Испании. В его Иностранном отделе нас принял товарищ Эрколи (Пальмиро Тольятти). Он коротко проинформировал нас о политическом положении, о задачах и особенностях единого фронта. Он напомнил нам, что уже достигнуто соглашение о едином командовании Республиканской армии, проведена мобилизация и созданы первые части регулярной Республиканской армии, и советовали нам как можно скорее изучать испанский язык, потому что некоторым из нас, видимо, придется работать в созданных теперь частях Республиканской армии. А пока нам всем надо ехать вглубь страны – в Альбасете, центр формирования интернациональных бригад, который находится в 150 километрах от Валенсии.

Через несколько часов мы прибываем в Альбасете – город примерно такой же величины, как Фигерас. Анархистов здесь не видно. Мало их было и в Валенсии. Здесь, как и в Валенсии, виднеются разрушения. Месяц назад было два налета фашистской авиации. На улицах звучит речь всех народов. В городе находится штаб интернациональных бригад и госпиталь. Отсюда интернациональные бригады: поддерживают связь со всем остальным миром.

Километрах в пятнадцати от города в сосновом бору разбит лагерь запасных частей интернациональных, бригад. Тут находятся только что прибывшие, ожидающие отправки на фронт, и отдыхают вернувшиеся из госпиталя раненые, которые еще не могут вернуться в строй.

Несколько дней, пока нас еще не зачислили в армию, мы остаемся в Альбасете, где имеются небольшие казармы. Здесь царит образцовый военный порядок. В определенное время все строем идут в столовую и так же возвращаются назад. Из казармы можно выйти только с разрешения и на определенное время. Свободное время используется, главным образом, для изучения испанского языка. Когда идешь по улицам, то видишь, что республика никаких особенных экономических трудностей еще не испытывает. Разных продуктов и текстильных товаров в магазинах достаточно, цены тоже нормальные. Если в Париже за обед приходилось платить от 10 до 15 франков, то здесь он стоит в столовой три-четыре пезеты, а по официальному курсу – один франк равен 0,54 пезеты. По своему золотому запасу Испания среди капиталистических стран занимает четвертое место. Это дает возможность правительству республиканской Испании, которое признано законным, без всяких трудностей производить платежи по внешнеторговым, операциям. Курс пезеты не снизился. Солдаты Республиканской армии получают на фронте 10 пезет в день, а в тылу – 6. Питание хорошее. В Альбасете начались первые знакомства.

Там я встретил латыша Теллера (Артмана) из Москвы и врача Бахраха (Кубу). В Альбасетских казармах я познакомился с Ароном Таубе, единственным сыном таллинского текстильного фабриканта. Он оставил семью, отца со всеми его фабриками и уехал в Испанию сражаться с фашизмом. Ему двадцать шесть лет, он учился в парижском и берлинском университетах, свободно владеет русским, немецким, французским и испанским языками – вообще всесторонне образованный человек. В бою у реки Харамы, на Мадридском фронте, Арон был ранен. Он только что вышел из госпиталя и собирается после отдыха вернуться на фронт. С ним очень интересно поговорить о перспективах международного положения, о военной обстановке в Испании, о литературе и других вопросах. Арон среднего роста, с круглым приятным лицом, у него неторопливые, робкие движения, вначале он производит впечатление заурядного, хорошо воспитанного интеллигента. Но в разговоре он как бы оттаивает, его глаза и лицо начинают излучать теплоту. Когда я спрашиваю его, принимал ли он участие в революционном движении у себя на родине, он отвечает:

– Я этого никак не мог из-за своего социального положения, мне всегда казалось, что рабочие смотрят на меня подозрительно и не доверяют мне, когда я пытаюсь приблизиться к ним. Словами трудно доказать свое убеждение. Я решил завоевать доверие к себе и право прямо смотреть рабочим в глаза здесь, где нужно доказать свои убеждения делом, а может даже и ценою жизни.

Вскоре он опять уехал на фронт. Некоторое время мы переписывались, но потом я перестал получать от него письма и уже больше ничего не слышал о нем. Видимо, он и отдал жизнь за свое убеждение, за право прямо смотреть рабочим в глаза.

В лагере я познакомился с бывшим белогвардейским офицером Ивановым. Он родился и вырос в Орджоникидзе. Ему было всего лишь двадцать лет, когда он окончил офицерское училище в деникинской армии. После разгрома Деникина он пятнадцать лет работал рабочим на каком-то парижском заводе. В Испании он уже шесть месяцев. Был ранен в руку, теперь вышел из госпиталя, но рука еще не обрела прежней силы и подвижности. Пока он руководит в лагере стрелковой подготовкой и учит солдат обращаться с разными видами пехотного оружия. Он сильно тоскует по своей родине и вечерами с восторгом говорит о том, что нигде на свете нет места красивее Орджоникидзе – Дзауджикау у подножья Кавказских гор.

– Какие просторные поля и луга, какие красивые леса и горы, а над всем этим Казбек! – восхищается он. – Тут, в Испании, все только в миниатюре. Тут и горы не горы, и реки не реки, и леса не леса. Река, а воды в ней только чуть-чуть, на самом дне, или вот лес, да разве это деревья? – показывает он на мелкие испанские сосенки, между которыми мы ходим.

Он не единственный из бывших белогвардейцев, желающих в Испании завоевать себе право вернуться на родину. Он рассказывает об одном бывшем полковнике, который теперь воюет в республиканской Испании рядовым пулеметчиком и говорит, что здесь он искупит свою вину перед народом. Он или падет на поле боя, или добьется права вернуться на Родину, где живет его сын, который работает инженером на советском заводе.

Неожиданно здесь я встречаю даже двух рижан – товарища Гинзбурга и товарища Карла Розенберга (Кулий) ². Последнего я, правда, вижу впервые, но, как оказалось, знал о нем очень много. 18 октября 1929 года, когда меня, во время всеобщей забастовки в Риге, арестовали и через несколько дней отправили из охранки в Центральную тюрьму, я сидел во втором корпусе, в одиночной камере с товарищем Эрнестом Розенбергом – вентспилсским рабочим деревообрабатывающей промышленности. Эрнест был еще молод, но у него уже был большой опыт революционной борьбы. Очень интересны были письма, которые он получал от своего младшего брата Карла.

Карл в то время учился в последнем классе Вентспилсской средней школы и остался один с матерью. Его старший брат в 1919 году отдал свою жизнь, с пулеметом защищая свой родной город и молодую Советскую Латвию от армии фон дер Гольца. Другой брат – Жанис был хорошо известным в Вентспилсе активистом левых, коммунистических, рабочих. Преследуемый охранкой, не имея возможности продолжать свою революционную деятельность в Вентспилсе, он эмигрировал в Советский Союз. Кормилец семьи Эрнест отбывал в тюрьме долголетнее заключение. И все же письма Карла всегда были полны оптимизма и упорства. Он гордился своими старшими братьями и всегда обнадеживал Эрнеста, обещая во что бы то ни стало окончить школу и заботиться о матери. Он не забывал написать и об общественно-политической жизни в Вентспилсе и уверял, что никогда не оставит начатого старшим братом дела. Письма своего младшего брата Эрнест давал читать мне. Читая их, мы испытывали облегчение и прилив новых сил. В тесной камере становилось как бы просторнее и светлее.

С тех пор прошло почти восемь лет. И вот тут, в лагере интернациональных бригад под Альбасете, я вижу перед собой того самого Карла, письмам которого мы с Эрнестом так радовались. Мы долго и сердечно пожимаем друг другу руки. Но когда мы начинаем делиться воспоминаниями и мыслями о событиях последних лет в Латвии, то оказывается, что я встретил не только автора этих писем, но и подпольщика Кулий. Весь 1936 год Розенберг (Кулий) был редактором той самой «Брива яунатне», которой я восхищался в Москве, и одновременно секретарем ЦК комсомола Латвии. Благодаря своему чистому сердцу и сильной воле старательный и способный ученик последнего класса средней школы стал серьезным, опытным революционером, который, несмотря на особые трудности 1936 года, сумел мобилизовать в Латвии вокруг революционной газеты широкие массы молодежи и правильно ориентироваться в сложной обстановке. С большим интересом я слушал его увлекательный рассказ о политическом положении в Латвии и о перспективах революционного движения. Речь его была полна оптимизма и революционного пыла, взгляд был ясным и открытым. Он свято выполнял обещание, данное восемь лет тому назад.

– А почему же ты вздумал ехать в Испанию, если ты выполнял такую важную работу? – как-то спросил я Карла.

– Кто же из нас сегодня не хочет ехать в Испанию? Здесь открываются для борьбы совсем другие горизонты. Но с другой стороны, иногда начинаю сомневаться, правильно ли я поступил, уехав. До сих пор я умел не попадаться охранке. Я мог еще продолжать работать. Но появились другие обстоятельства, которые начали мне мешать. Возникли кое-какие разногласия… Когда мне разрешили ехать, я, недолго думая, отправился сюда. А может быть, этого не следовало делать. Я часто думаю о Риге, – как там теперь? И глаза его стали грустными.

В Альбасетском лагере я прожил недели три. Наконец в звании лейтенанта Республиканской армии Военное министерство меня командирует в 108‑ю бригаду, которая стоит в Квинтане де ла Серена, небольшом городке где-то в Эетремадурской провинции, недалеко от португальской границы.

В 108‑й бригаде

В 108‑ю бригаду прибываю 8 мая. Я успел выучить несколько десятков самых необходимых испанских слов, в блокноте у меня записаны еще слов триста. В Альбасете я достал немецко-испанский и испано-немецкий карманные словари. Но немецкий язык знаю слабо. Разумеется, что и говорить по-испански я совсем не умею.

Но вот я в испанской бригаде. С трудом нахожу «Estado Moyor» (штаб – исп.) бригады. Однако во всем штабе нет никого, кто знал бы немецкий язык, уже не говоря о русском. Наконец находится какой-то врач, который немного говорит по-немецки. С его помощью кое-как объясняемся. Меня представляют командиру бригады как прикомандированного Военным министерством инструктора по оружию. Кроме того, мне поручено поддерживать связь с советскими военными советниками, которые находятся при штабах корпусов и дивизий. Я должен также ознакомиться с политико-моральным состоянием бригады.

Принимают меня очень приветливо, мне отводят в штабе отдельную комнату. Бригада пока находится во втором эшелоне и занимается учебой.

На другое утро я встаю рано. Хочу познакомиться с батальонами и ротами. С трудом нахожу в словаре и в своей записной книжке нужные слова. Во всем доме царит тишина, уже девять часов, но никто еще не встал. Выхожу на улицу осмотреть городок. Здесь все из камня: небольшие одноэтажные домики с маленькими оконцами, ограды, из больших каменных плит сложены тротуары, узенькие улицы тоже вымощены камнем. Свежий воздух, много солнца. Через каких-нибудь полчаса возвращаюсь. В штаб прибыл парикмахер, встал комиссар бригады, стройный брюнет лет тридцати. Пытаемся друг друга понять. Хуан – так его зовут – анархист, мадридский рабочий. Он говорит почти без умолку, оживленно жестикулируя. Кое о чем догадываюсь по жестам, но из его словесного водопада почти ничего не понимаю.

Около десяти часов встает также командир бригады и приглашает к себе парикмахера. Вскоре появляется начальник штаба капитан Франциско – блондин с круглым симпатичным лицом. Он уроженец Барселоны, в прошлом служащий какого-то учреждения. Узнав, что я был в Советском Союзе, Франциско проявляет необычайный интерес к строительству социализма в России. Видно, что он много читал. С невероятным упорством и терпением Франциско старается, чтобы я понял его. Я благодарен ему за то, что он так терпеливо помогает мне овладевать языком.

Когда мы садимся завтракать, уже двенадцатый час. «Jefe» или «comandante», как обычно называют командира бригады – майора, тоже любит поговорить. Он член Республиканской партии и все время рассказывает о своих приключениях.

Наконец завтрак закончен. После двенадцати к «jefe» начинают приходить командиры батальонов и другие с разными бумагами. Опять начинаются длинные разговоры и обсуждение всевозможных вопросов. Штаб напоминает какой-то клуб.

В два часа дня в батальонах приступают к послеобеденным занятиям, в штабе становится тише. Но вскоре подают обед – обильный, из четырех-пяти блюд, потом кофе и по рюмке коньяку. Прислуживающий за столом наливает каждому по одной рюмке, затем бутылка с коньяком ставится в сторону. Редко кто просит налить вторую рюмку. Обед похож на небольшой банкет. Он тянется три-четыре часа. После шести занятия в батальонах кончаются. Опять приходят командиры батальонов и офицеры из рот.

Кругом царит удивительное спокойствие, даже скука. Таков «рабочий стиль» штаба. Я не понимаю, что это – просто беспечность, халатность или нечто похуже. На другой день я спрашиваю своею нового друга, капитана Франциско, когда «jefe» бывает в своей бригаде.

– El no hoy tempo (ему некогда – исп.) – отвечает он и улыбается с легкой грустью.

Да, я тоже вижу, что «jefe» в самом деле некогда бывать в своей бригаде. Когда я начинаю интересоваться работой штаба, Франциско объясняет мне, что «jefe» считает, что никакой штаб вообще не нужен; весь штаб состоит только из него, Франциско, и нескольких писарей, которые оформляют разные документы бригады. Я предлагаю Франциско ознакомить меня с батальонами. Он с готовностью соглашается. Нам подают обед отдельно, и мы идем в пулеметную роту, которая занимается в поле за городом.

Командир пулеметной роты уже семь лет служит в испанской армии, раньше он был капралом, а теперь лейтенант. В роте восемь станковых пулеметов системы «Максим». На занятиях рота изучает материальную часть. Я убеждаюсь, что пулеметные расчеты в самом деле быстро разбирают и собирают пулемет. Умеют быстро заряжать, вынимать патронные ленты и вообще обращаться с пулеметом. Правда, выясняется, что бойцы еще ни разу не стреляли. Начальник штаба рассказывает мне, что вся бригада вооружена таким же пехотным оружием, как и Советская Армия. В каждом батальоне по четыре станковых пулемета и восемь ручных пулеметов системы Дегтярева. Я пытаюсь выяснить, какой в батальоне план занятий. Оказывается, что никакие тактические учения – отделения, взвод в наступлении, обороне, разведке – не проводятся. Разбирают и собирают пулемет, наводят, заряжают и разряжают. Еще занимаются строевой подготовкой, выполняют команды: «Встать!», «Ложись!», «Перебежками 20 шагов вперед!», «Отделение, развернись!», «Становись!» и т. д. Но когда я начинаю спрашивать, как выбирать для пулемета позицию, чтобы иметь хороший обстрел, или как применять пулемет в наступательном бою, то убеждаюсь, что такими вопросами здесь вообще не занимаются.

В последующие дни обхожу батальоны. Оказывается, что во многих ротах совсем не чистят оружие. На несколько дней я превращаюсь в инструктора по чистке винтовок. Капитан Франциско познакомил меня со всеми батальонами, и я иду теперь туда один, но часто он сопровождает меня. Мы становимся все более близкими друзьями.

Франциско беспартийный, но собирается вступить в Коммунистическую партию. Он без конца задает мне вопросы по истории Коммунистической партии Советского Союза, расспрашивает о внутренней жизни партии. Семья Франциско, жена с шестилетней дочкой, живет в Барселоне. Он показывает мне их фотографии и очень доволен, когда я показываю ему фотографии своей жены и сына.

Однажды я, подобрав необходимые слова, даю одному отделению задание на разведку, а другому на оборону. Долго я растолковываю отделениям их задачу. Когда мне кажется, что все понятно, хочу с одним отделением уйти и занять оборону. Второе отделение должно выступить через полчаса и произвести разведку. Но оказывается, что отделения собираются идти тут же в обратную сторону. И мне опять приходится долго объяснять, что надо двигаться в том же направлении, но только полчаса спустя. И так в тот день из тактических занятий ничего не получилось. Позже мы все же начали понимать друг друга, и все признали, что такие занятия куда интереснее.

Политический состав бригады очень разношерстный. Комиссар первого батальона барселонец Родригес – анархист. Это молодой брюнет среднего роста, коренастый, жизнерадостный и очень подвижный. Он все пытается убедить меня, что между коммунистами и анархистами нет никакой разницы. Родригес хорошо знает солдат своего батальона; они обращаются к нему с разными вопросами. Он всегда очень любезно принимает меня и старается устранить в батальоне все недостатки.

Комиссар второго батальона Хосе – социалист, студент четвертого курса юридического факультета Мадридского университета. Он сдержан, но все же очень любезен со мной, старается отвечать на все вопросы, но сам спрашивает мало – то ли из застенчивости, то ли по другой причине.

Комиссар третьего батальона – мадридский комсомолец, еще совсем молоденький, ему всего двадцать лет. На фронте он с первых дней войны и уже дважды ранен. За маленький рост его прозвали «comisario Chico» (комиссар малыш – исп.). Ему трудно выговорить мою фамилию – Вилкс – так я называюсь в Испании. Как бы он ни старался, у него все получается «comrado Ilks». Вскоре он просит разрешить ему называть меня по имени. Он без конца задает мне вопросы – а не лучше ли так, не нужно ли что-то сделать иначе. «Chico» очень недоволен ходом занятий и не дает покоя командирам батальона и рот своими предложениями. Он требует, чтобы чаще проводились тактические занятия. Жалуется, что бригада уже существует больше месяца, но до сего времени еще нет патронов для учебной стрельбы. Мы быстро начинаем понимать друг друга и становимся друзьями. Он очень настойчив и хочет, чтобы я постоянно бывал у него в батальоне. Я и в самом деле бываю в третьем батальоне чаще, чем в других. В Мадриде у «Chico» невеста. Он показывает мне ее фотографию, говорит, что ростом она выше его. Ей тоже только двадцать лет, но она комсомолка и уже работает на ответственной работе – заведующей одной из мадридских столовых.

Однажды он показывает мне три мелко исписанных с обеих сторон листа. Это он написал своей невесте и интересуется, пишу ли я такие же длинные письма. Он всегда что-нибудь читает и каждый вечер учится. В батальоне он организовал учебу и с гордостью рассказывает, что в третьем батальоне скоро не будет ни одного неграмотного. В батальоне и бригаде его очень любят. Несмотря на молодость, он своей активностью и самоотверженным трудом завоевал в бригаде огромный авторитет.

Только комиссар четвертого батальона Карлос – член Коммунистической партии. Это стройный, симпатичный парень, тоже мадридец. Ему двадцать пять лет. Я поражен тем, что он знает много русских слов. Оказывается, что в 1936 году он был членом испанской делегации, посетившей, на Октябрьские праздники Москву. Карлос молчалив, но очень старателен, много работает, пытаясь улучшить быт солдат, в его батальоне тоже постоянно занимаются ликвидацией неграмотности. Он всегда находится среди солдат, стараясь поднять их политическое сознание. Он много рассказывает о виденном в Советском Союзе. Благодаря своему такту, вежливости и серьезному отношению к людям, он пользуется большим авторитетом и среди офицеров батальона. Карлос любит художественную литературу. Обычно застенчивый и медлительный, он распаляется, защищая свою точку зрения, когда участвует в спорах по вопросам политики, философии или литературы.

С офицерами бригады мне не удается так скоро сблизиться. Бригадный «jefe», встречаясь со мной, всегда выражает свое сочувствие по поводу того, что я так много работаю, и предлагает отдохнуть. Офицеры в своем большинстве являются представителями интеллигенции. Часть из них в армии никогда не была, часть уже раньше служила офицерами, некоторые были младшими командирами и только теперь стали офицерами. По своей политической принадлежности они главным образом республиканцы или беспартийные.

Лень – характерная черта испанской буржуазии. Безделье в так называемых высших кругах считается хорошим тоном. Чем-нибудь заниматься, о чем-нибудь заботиться считалось в высшем свете просто зазорным. Не зря испанским грандам, кроме поместий, теперь ничего не принадлежит. Испания, когда-то самая богатая и могущественная страна в мире, уступила свои природные богатства иностранному капиталу. Англичане захватили медные и ртутные рудники и другие отрасли горной промышленности, немцы – химическую, электротехническую промышленность, французы и американцы – металлургическую промышленность и машиностроение. Испания, бывшая когда-то одной из самых развитых стран в мире, превратилась теперь в одну из самых отсталых.

Безделье в высших кругах испанской буржуазии приняло весьма изощренные формы. Там способны часами просиживать за обеденным столом, по целому часу пить чашку кофе или рюмку коньяку. Впрочем, прожив в Испании два года, я ни разу не видел пьяного испанца. Уважающий себя испанский гранд никогда не ложится спать раньше, чем в два или три часа ночи и не встает до одиннадцати или двенадцати часов дня. Обычно они – ярые политиканы, без конца могут говорить о чем угодно, но как только от слов нужно переходить к делу, становятся ко всему удивительно безразличными. К сожалению, этой ленью болеет в некоторой мере также испанская интеллигенция и мелкая буржуазия. Среди командного состава 108‑й бригады я встречал многих людей, готовых с радостью часами рассуждать о том, что нужно делать, но ровно ничего не делавших. Нередко некоторые меня вполне серьезно спрашивали, зачем я так беспокоюсь – ведь мое положение позволяет мне ничего не делать. Они были в полном недоумении, когда я принимался чистить винтовку или ложился рядом с бойцом на землю, чтобы показать, как нужно держать винтовку во время стрельбы, или когда я с лопатой в руках показывал, как лучше оборудовать окоп. Зато неутомимыми, терпеливыми, честными и самоотверженными показали себя испанские бойцы. Всегда веселые, они безропотно переносили все трудности. Они охотно выполняли любое приказание, я никогда не слыхал, чтобы они жаловались на трудность задания.

Недели через две я все же пришел к выводу, что с моими скудными знаниями языка мне очень трудно справиться со своими обязанностями, а работы было очень много. Изо дня на день мы ждали приказа выступить на передовую, а тогда будет еще труднее. От командира бригады я получил разрешение съездить в Альбасете, чтобы с помощью штаба интернациональных бригад хотя бы на несколько месяцев получить себе переводчика. Я надеялся, что мне, может быть, удастся выпросить своего первого альбасетского знакомого – Арона Таубе. Но его мне не дали. Я получил в переводчики украинца Колю из резерва; родители его в свое время эмигрировали и он вырос в Париже.

За те несколько дней, которые я нахожусь в Альбасете, я встречаюсь с Михаилом Шварцем, здесь его зовут Эгоном Шмитом, в Риге мы звали его просто Мишей, с даугавпилсцем Бароном, который работает в Альбасете и может рассказать почти о всех находящихся в Испании, так как он цензор и читает все латышские письма.

Барон сообщает нам неприятную весть. Приехавшие последними из Латвии рассказывают, что в Риге идут нехорошие слухи о Розенберге (Кулий). Его сняли с работы, и исключили из партии. Он будто троцкист. Некоторые даже утверждают, что, Кулий был связан с охранкой и что он удрал в Испанию, боясь, как бы его не разоблачили и наказали. Однако, те, кто ближе знает Кулий, этому не верят. Я тоже не могу поверить этому и говорю, что тех, кто распускает необоснованные, неподтвержденные фактами слухи, надо привлекать к ответственности. Уже не раз умышленно распространялись слухи о честных товарищах, чтобы их скомпрометировать. Кроме того, тут никто не отрицает того факта, что он уехал с разрешения соответствующих латвийских комсомольских органов.

Барон еще рассказывает мне, что в госпитале работает медицинская сестра Рива Волщонок (Лейбович) из Даугавпилса, а в батальоне Димитрова находится Борис Цинис, рижский студент. В Испании уже насчитывается несколько десятков бойцов из Латвии, но ожидается прибытие еще большего количества товарищей – они уже находятся в Париже.

С Мишей я встречался в Риге только несколько раз. Он изучал математику, хорошо знал Европу и говорил на многих европейских языках. Миша находится в Испании уже с начала 1937 года. Он был комиссаром роты связи 15‑й англо-американской бригады, там его ранило в ногу. Мы вспоминали Ригу, он беспокоился за свою семью. Жена его Лена после четырехлетнего тюремного заключения теперь, правда, на свободе, но не имеет работы. Семилетняя дочка воспитывается у своей бабушки в Даугавпилсе.

В Альбасете, как и во всех испанских городах, принято после захода солнца гулять. В это время все население обычно находится на улице. Мы с Мишей не замечаем, как улицы постепенно пустеют. Наконец на улице остаемся только мы вдвоем. Уже за полночь, а мы все говорим и говорим. Мы расстаемся только тогда, когда над Альбасете уже занимается утро. Больше мне увидеть Мишу не довелось. Вскоре он вернулся в свою 15‑ю бригаду, где был назначен командиром саперной роты. Потом он некоторое время был комиссаром военного училища Пасо Рубиа. В последних боях на реке Эбро он опять командовал саперной ротой 15‑й бригады и 18 августа 1938 года погиб. Мишу тяжело ранило осколком снаряда и через несколько минут он умер.

Тогда, в раннее майское утро, я, простившись с Мишей, пошел прямо на вокзал и вместе с моим новым другом Колей отправился обратно в 108‑ю бригаду. Когда мы вернулись, бригада уже получила приказ выступить в Дон-Бенито, к самому фронту, где должна была сменить бригаду, которая уже долгое время находилась на передовой линии. Дон-Бенито – небольшой прифронтовой городок с железнодорожной станцией, с обычными для Эстремадуры небольшими каменными постройками. Городок уже перенес несколько воздушных налетов. Местами видны разрушенные дома. Хотя бригада размещается не в самом городе, наблюдатели противника или шпионы, видимо, все же донесли о передвижении войск, и на другой день городок опять пережил очередной налет фашистской авиации.

Жутко было смотреть, как при сигнале тревоги матери в отчаянии звали детей и все жители, быстро схватив небольшие узелки, бежали по узким улочкам из города. Под некоторыми домами устроены убежища. За полминуты на город было сброшено несколько десятков бомб. Воздушные волны ударяют сразу со всех сторон. Затем в убежище врывается сильный запах дыма и гари.

Выйдя из убежища, мы видим, что весь городок окутан облаками дыма и пыли. Матери, причитая, ищут и зовут своих детей, которых они не успели найти до тревоги. Какой-то мальчик, прибежав из убежища к разрушенному дому, в отчаянии смотрит на развалины, не зная, что делать. Затем он начинает что-то искать в развалинах – он спохватился, что под ними, может быть осталась его мать или сестричка, и хочет их спасти. Старая тетушка, вся в пыли, семенит куда-то, громко плача и размахивая руками – кажется, что от нервного потрясения она лишилась рассудка. Наш шофер рассказывает, что в парикмахерскую попала бомба и погибла девушка, которая пошла туда завиваться. Одна бомба упала на мощенную камнем городскую площадь, вырыв воронку глубиною в 1,5 метра и метров в 5 диаметром. Такие мощные бомбы здесь, конечно, не нужны. Городок Дон-Бенито можно уничтожить и куда меньшими бомбами. Фашисты, готовя новую империалистическую войну, видимо используют испанскую войну для испытания своих бомб.