Текст книги "Дело Габриэля Тироша"

Глава шестнадцатая

1

Так началось наше участие в деятельности «Хаганы». Но это было совсем не то, на что мы надеялись после слов Габриэля о создании ударных отрядов. Вместо этого пришли серые, как нам казалось, бесперспективные, будни.

Мы занимались военной подготовкой, успевшей надоесть еще в пору молодежных движений. Нас направили в разные отряды. Айя перешла в группу девушек.

Наш командир изо всех сил старался внушить нам необходимость соблюдения тайны. На первом занятии нас обучали правилам передачи команд, которые должны проходить под шифром «п.с.» – обозначающим первые буквы слов «приказ связи». Он долго объяснял, каким образом следует быстро передавать приказ по цепочке, даже если он поступит ночью. Мы ждали, что вот-вот начнется более новое и важное.

Тогда мы приступили к изучению карты Иерусалима и его окрестностей. На большом листе мы должны были начертить две центральные улицы города, – Яффо и Кинг Джордж, а затем изобразить четыре квартала, которые окружали перекресток этих улиц. Причем не карандашом, а только тушью. Затем все наши инженерные экзерсисы были переданы командиру. Его довольное выражение лица, было точь-в-точь, как, у нашего преподавателя арифметики в четвертом классе начальной школы. Все это черчение злило меня до такой степени, что я пытался отыграться, задавая, на первый взгляд невинные, но с плохо скрываемой иронией, вопросы. Я интересовался, следует ли отмечать на карте такие учреждения, как «Тнува» или Универмаг по продаже тканей – «Амашбир Текстиль», выделять красной линией дорогу от дома к школе. Командир, парень серьезный, не замечающий моих подколок, отвечал, что в этом нет необходимости.

Горькое разочарование Дана, который был вместе со мной в группе, выражалось в более интересной форме. Если мы рисуем Иерусалим и его предместья, считал он, то следует также наносить на карту и близлежащие арабские деревни, как, например, Силуан, Бейт-Ихса и другие. Это предложение несколько вывело из равновесия командира, который тут же задал встречный вопрос: как же ты войдешь в Бейт-Ихсу, чтобы начертить его строения? «Не знаю, – был ответ, – я и пришел в «Хагану», чтобы меня научили этому». Сама идея войти в арабскую деревню в дни непрекращающихся бесчинств, привела в замешательство командира и всех остальных, кроме меня и Дана.

После того, как нас научили владеть треугольником и линейкой, и рассчитывать масштаб, мы поднялись еще на одну ступень: нас привели в большое здание, в залах и подвалах которого сосредоточены были защитники города. Сестры милосердия, добровольно помогающие «Хагане», раздавали хлеб, консервы, колбасу и чай группам посыльных, и мы помогали им переносить эти продукты с места на место, грузить ящики в машины, которые развозили их на позиции «Хаганы» в городе и за его пределами.

Командир объяснял нам важность этих работ. Хотя они и не чисто военные, их надо прилежно выполнять, ибо от этого зависит нормальное питание наших мужественных бойцов, там, на окраинах города. Эту речь он завершил предупреждением, не прикасаться к продуктам, особенно лакомствам, предназначенным нашим защитникам.

Еще на одну ступень мы поднялись, когда начали нас посылать парами – патрулировать по границам еврейских кварталов и сообщать о том, что происходит в соседних арабских селах. Это уже было более интересное занятие. Для маскировки наших целей к нам присоединили девушек, и, таким образом, патрулирование превратилось в удовольствие. Пары подбирались с учетом дружеских связей, существовавших ранее, и сообщения типа «собралась толпа» или «подозрительная возня» были достаточной платой за романтические прогулки в разгар весны и напряженных занятий в школе, от которых мы были освобождены приказом свыше.

Еще одним романтическим знаком первых дней в «Хагане» было то, что мы могли уходить из дому на всю ночь. Командование почему-то решило, что нам следует ночевать не дома, а в одном из городских зданий, чтобы быть готовыми к ночным вызовам. Правда, насколько я помню, ни одного такого вызова не было. Никто не прерывал наш сон в комнатах, где мы спали на матрацах, положенных на пол. Эти правила совместной ночевки, в конце концов, приводили к тому, что многие бесились от безделья. Помню, как-то мы ночевали в офисах иерусалимской общины, и шатались из комнаты в комнату, пока не добрались до места, где хранился свадебный балдахин, хуппа, под которым раввины справляли свадьбы молодых пар.

Дурачась, мы устраивали ночной свадебный церемониал парня с парнем (девушек с нами не было) с чтением благословений, как это полагается по религиозному предписанию. Безделье давало досуг, и это плохо влияло даже на лучших из нас. Шутки и анекдоты были исчерпаны, и все искали нечто освежающее. Однажды в полночь я обнаружил себя и товарища на подоконнике окна третьего этажа одной из наших «гостиниц»: ошалев от скуки, мы мочились на улицу, получая удовольствие при виде прохожих, возвращающихся с поздних гулянок и не успевающих увернуться от брызг, летящих сверху. В этот момент мы и услышали выстрелы с окраины города. Хохот и веселье тут же сменились гневом и горечью. Мы валились на матрацы в ожидании кого-либо, кто освободит нас от вынужденного и бесцельного безделья и направит на настоящее дело.

2

Всегда моя душа была полем столкновения противоречивых чувств. Кажется, двойственность является высшим властвующим над нею законом. Никогда я не совершал поступка без того, чтобы одновременно не услышать тихую жалобу невыполненного действия. Даже сейчас, когда я сожалею о днях безделья в «Хагане», шепчет на ухо мое «альтер эго» предостерегающее ото лжи в этих строках: «Вопреки всему это были твои самые сладостные дни».

Воистину, чудесно было патрулировать с Айей почти каждый день по границам Иерусалима, по окраинам предместий – пешком или на мотоцикле, следить за всем, что происходило вокруг и передавать информацию командиру. Но, конечно же, нет человека, который патрулирует с Айей только для этого. Ждут его и другие, несравнимо более приятные вещи, чем наблюдение за арабскими кварталами. Хожу я с Айей и изливаю ей все, что накопилось в моей душе, точно так же, как и она делится со мной своими самыми заветными переживаниями. Потому мы не очень стараемся заслужить звание лучших разведчиков. Несомненно, некоторые необходимые детали ускользают от нас. Но не ускользают от меня мельчайшие изменения ее лица, улыбка, блеск глаз, и я радостно надеюсь, что разведывательная деятельность не имеют для нас такого значения, как часы проведенные вместе.

Командиры объяснили важность нашей разведывательной службы. По их словам, мы являемся ни чем иным, как глазами и ушами командования «Хаганы» в Иерусалиме. Выясняется, что все двадцать четыре часа вся округа Иерусалима находится под нашим наблюдением, и дежурные нашей роты тщательно следят за всем происходящим. Для меня и Айи в этом не было ничего нового. Вместе с Габриэлем, мы многие дни проводили в подобных, а то и намного более сложных и рискованных занятиях. Поэтому, когда командиры в очередной раз объясняли нам важность нашей службы, мы лишь улыбались про себя.

Новизна состояла лишь в том, что мы патрулировали город в часы школьных занятий. А что может дать столько радости, как погружение в начало лета, когда воздух наполнен запахами мяты, пшеницы…

Я был счастлив, что Айя захотела дежурить только со мной, а не с многочисленными претендентами на партнерство с ней. Я заметил, что треугольник Дан-Аарон-Айя несколько ослабел, и один из его углов сошел со своего места и уже не связан с двумя остальными. Что-то нарушилось в постоянстве «троицы из Бейт-Керема», и не было необходимости в том, чтобы Айя выходила и возвращалась в обществе двух старых друзей. Теперь я понимаю, что повзрослевшая девушка перестала находить интерес в делах, которые занимали юношей, и начала искать того, с которым могла бы делиться мнениями и впечатлениями, не касающимися политики, национального или военного дела. И тогда она сделала резкий поворот в мою сторону стремясь поделиться своими планами на будущее, а то и выплеснуть эмоции. И хотя я старался не предаваться иллюзиям, но медленно и неуклонно все вокруг начали нас воспринимать как влюбленную пару, и я старался таким выглядеть, чтобы подладиться под общее мнение. В последующие годы я ловил себя на том, насколько мы стремимся быть теми, за кого нас принимают другие, а не теми, кем являемся самом деле.

Я забывал то, что внушал себе все время: Айя видит во мне не больше, чем доверенного друга. И я начал находить более приятный смысл в нашем сближении.

3

Я патрулировал с ней по разным маршрутам. Проходя через предместье Мусрара, мы следили за тем, что происходит у Шхемских ворот Старого города. Мы шли через пригород Тальпиот в сторону железнодорожного вокзала, наблюдая за тем, что происходит в деревне А-Тур. Радостные искры молодости в глазах Айи, казалось, гасли от мрачных, ненавидящих взглядов попадающихся нам по пути арабов.

Как им, должно быть, мешали жить наши независимые шаги и то ощущение счастья, которым веяло от нас, не обращающих на них никакого внимания и не боящихся проклятий, которые они цедили сквозь зубы. От большой любви к Айе я забывал свою ненависть. Я не отвечал на их враждебные выпады, а спокойно изучал их, как изучают любую вещь, попадающуюся на пути, оценивая ее величину и вес и не придавая ей особого значения. Погружен я был в разговор с Айей, не думая об арабской проблеме больше, чем она того заслуживала.

Но проблема, таким образом, не исчезала, и в один из дней напомнила о себе так, что нельзя было от нее отмахнуться. Мы спускались на мотоцикле из квартала Ромема в сторону предместья Гиват-Шауль, чтобы наблюдать за гнездом время от времени бесчинствующей банды, обосновавшейся в Лифте, а затем продолжить путь из Гиват-Шауль в Бейт-Акерем по проселочной дороге, с которой видно было село Дир-Ясин. На расстоянии нескольких десятков метров от здания сельской школы, стоящего на обочине шоссе, я заметил трех молодых арабов, одетых по-европейски. Их прически блестели от бриллиантина, а туфли были из двухцветной кожи… Они ожидали нас явно не с пустыми руками. Один держал палку, двое других – кнуты, сделанные из использованных шин. Намерения банды были абсолютно ясны, но предупреждающий крик Айи, требующей уклониться от них, показался мне недостойным мужчины, и, приняв мгновенное решение, я ответил ей: «Едем прямо на них, и на полной скорости!»

Я нажал на газ, и мы буквально полетели вниз, прямо на банду, которая от неожиданности разбежалась в стороны. Тот, кто держал палку, и один из держащих кнут, вышли из игры. Но третий бандит, который был более быстр и хладнокровен, чем его сообщники, успел взмахнуть кнутом и стегануть меня по спине. Помню лишь, как я обрадовался от того, что подруга, несущаяся со мной, с лицом, покрасневшим от возбуждения, цела и невредима.

И лишь на подъезде к окраине Гиват-Шауля я почувствовал полосу боли на спине, как будто жгли меня каленым железом.

«Ты ранен?» – спросила меня Айя, когда я остановил мотоцикл.

«Нет! Пронесло!»

Но, взглянув на мою спину, она испуганно закричала:

«У тебя через всю спину – от плеча и до бедра – красная полоса».

«Ничего там нет, – попытался я сказать, насколько можно, спокойно, – всего лишь, вероятно, царапина от кнута».

«Мы едем немедленно в Бейт-Акерем, – решительно повела головой Айя, – найдем что-нибудь – наложить на рану».

Мы двинулись по проселочной дороге, соединяющей Гиват-Шауль с Бейт-Акеремом. Боли усиливались, и я уменьшил скорость, чувствуя, как кровь горячо течет по спине и рубаха все сильнее прилипает к коже. Внезапно увиделись мне раем наши прогулки в последние дни, раем глупцов, ложным волшебством окружающего нас ландшафта, такого мирного, а, по сути, состоящего из цепи ловушек и засад. Пробуждение от сна, который я в эти дни пытался по наивности соткать на окраинах Лифты и Мусрары, оказалось мгновенным. Я хотел спрятаться от арабской проблемы, так она дала знать о своем существовании свистом кнута.

4

Это было мое первое посещение дома Айи и знакомство с ее матерью. О госпоже Наде Фельдман давно шла слава красивой женщины с прогрессивными взглядами, активно сотрудничающей с женскими организациями. Теперь, увидев ее, я понял, откуда наследовала Айя особый цвет волос и красоту. Позднее, соединив разные высказывания Айи о матери в некий реальный образ, представший моим глазам, я понял скрытую печаль моей подруги.

Маленькая дочь, которая росла в доме госпожи Фельдман, очевидно, мешала ее деятельности. Пока отец был жив, он окружал малышку любовью и заботой. Но с уходом господина Фельдмана в мир иной, дочь была отсечена от живой основы, называемой родительской любовью, и превратилась в некий не очень важный пункт в жизни женщины, вся деятельность которой была вне дома. На первом месте были другие более важные пункты, одним из которых была учеба госпожи Фельдман в университете. Несмотря на возраст и семейную жизнь, госпожа Фельдман не прекращала свое стремление получить степень по философии, истории и общественным наукам. Даже в мыслях ее не было, о чем она заявила мужу, учителю начальной школы, оставаться на уровне знаний этой школы, выше которого учителя никогда уже не поднимаются за свою жизнь. Диплом преподавателя она спрятала в одну из сумок и начала учебу, стремясь в течение четырех лет получить академическое образование. Другим пунктом, которому она отдавала предпочтение перед материнством, был связан с ее общественной деятельностью. Госпожа Фельдман привезла с собой из России солидную меру социализма и надеялась заинтересовать им образованных женщин в стране. Свою общественную энергию она решила внести в организацию «Трудящиеся женщины». Она пыталась повысить статус нескольких директрис, занимавшихся ежедневной, лишенной всякого подъема, деятельностью, с тем, чтобы создать некую «настоящую систему трудящихся женщин, борющихся за свои права». Эту революционную идею она пыталась внедрить – требованием создать сеть детских домов, для чего, по ее мнению, следовало организовать демонстрацию тысяч женщин. Но они предпочитали заботу о своих детях походу к дворцу верховного наместника, чтобы протестовать против унизительного положения женщины, согласно старым оттоманским законам. Она удвоила свои усилия, чтобы убедить женщин-социалисток из профсоюза трудящихся поднять красное знамя борьбы, даже если придется сесть в тюрьму (в случае столкновения с полицией), собирать массовые митинги, на которых видела себя возбуждающей эти массы пламенными речами.

Несколько лет спустя, она поняла, что изучение философии и истории не даст ей ничего реального, если она к этому не присоединит профессиональный диплом адвоката. И она ринулась на юридический факультет, основанный мандатными властями, почти все время копаясь в книгах законов. Айя тогда училась в пятом классе. Мать объявила, что дом слишком велик для обеих, и каждый должен жить своей жизнью. С того года мать и дочь готовили еду каждая для себя, ложились спать и просыпались по собственному усмотрению. «Это абсолютная свобода, – определила Айя свое положение, – несет в себе одиночество и холод». Иногда в глубине одиноких ночей в ее комнате возникал облик отца, и это было ей единственной поддержкой. «В те часы, когда шакалы завывают на холмах вокруг Бейт-Керема, а колокола в Эйн-Кереме уныло названивают, необходимо за что-то ухватиться. Вот я и думала об отце».

«А мама?» – спросил я с удивлением.

«Она спит всего в десяти метрах от меня, но, кажется, находится за горами Тьмы»

5

Госпожа Фельдман осторожно приподняла край рубахи, но быстрым и решительным движением, не обращая внимания на мое слабое сопротивление и бормотание, что, мол, все это не стоит ее внимания.

«Надо обратиться к фельдшеру, – заявила она, – езжай немедленно в больничную кассу».

«Не стоит, – заявил я обеим героическим голосом, напрягая все свои силы, – вправду, не стоит».

«Молодой человек, – обратилась она ко мне мягким голосом человека, слишком озабоченного, чтобы слушать всякие глупости, – умереть от пули это мужество, но умереть от необработанной врачом раны, это просто глупая небрежность».

«Но ведь рана очень легкая», – пытался я сопротивляться из последних сил.

«Рана легкая, чтобы ею гордиться или написать о ней в газете. Но абсолютно достаточна, чтоб развести в ней целую колонию микробов».

Все это время она беспрерывно курила. И завершив свою речь, намекнула, что совещания с ней завершились. Взяла книгу с полки и быстро удалилась в соседнюю комнату, оставляя за собой клубы дыма.

К фельдшеру я не обратился. Возражал всеми силами требованиям и просьбам Айи, но согласился, чтобы она промыла рану мягкой ватой. От этой скорой помощи я ощущал высочайшее наслаждение, какое испытывают герои фильмов, позволяющие прикасаться к их ранам лишь пальцам любимых женщин. Дома я быстро сменил рубашку и вернулся в большое здание, словно бы ничего не произошло. Айя тоже никому ничего не сказала, и общность тайны была для меня в высшей степени приятна. Ночью я переворачивался от усталости на матраце – в сторону рядом спящего Дана. Долго не мог уснуть, а когда уснул, то вскоре проснулся от прикосновения руки Дана:

«Что ты так стонешь?»

«Неужели я стонал?»

И тут я почувствовал сильные боли в спине. Не мог на ней лежать, перекатывался с боку на бок. Я видел, что Дан тоже не спит, и все его внимание обращено ко мне. После короткого молчания, я рассказал ему о случившемся. Я чувствовал, как он тяжело дышит от гнева. Затем приподнялся с матраца:

«Вот, что получается от всех зимних учений и обещаний. Учились мы стрелять и попадать в цель. Учились швырять гранаты. И все для того лишь, чтобы какой-то арабский хулиган хлестнул нас кнутом, как будто мы были плененными им рабами»

«Что я мог сделать?» – спросил я его слабым голосом, как будто именно я был виновен в этом рабстве.

Он извлек из подмышки какой-то длинный предмет и зажег спичку.

«Видишь – пистолет? – продолжал он шепотом. – Я сумел достать его для себя без помощи «Хаганы». И я уверяю тебя, что обойдусь без ее помощи, если придет час пустить его в действие. Пулю в голову за каждое нападение, каждую рану, вот, что надо делать!» Он зажег еще одну спичку:

«Покажи рану».

Я чувствовал тепло спички, движущейся вдоль раны, и слышал его злое бормотание: «Очень узкий круг…» И тут донеслась стрельба с окраин города.

Глава семнадцатая

1

Пришло лето. Дни были жаркими. Но сильнее солнца снаружи, сжигало нас изнутри пламя накопившегося разочарования. Еще тогда, когда нас раскидали по разным группам связных, недоумение быстро обернулось горечью. Габриэль готовил нас к иному, явно не имеющему никакого отношения к ученическим чертежам кварталов Иерусалима и романтическим прогулкам по его окраинам.

По его расчетам, мы должны были пройти курс командиров рот. Увлеченно планировали мы, как передадим все наши знания и энергию другим, чтобы научить их тому, чему научил нас Габриэль, и выковать из них ударные, штурмовые отряды. С этими отрядами мы выйдем в горы и внезапно поразим врага на его пути к нашим поселениям и городам, или в его же селах, где он вообще не ожидает нас увидеть. Об этом мечтал Габриэль, во имя этого мы преодолевали трудности учений в холодные, но столь чудесные, зимние ночи. Когда эта мечта выродилась в скучную ребяческую реальность конспиративных встреч («конспирация» – любимое слово Габриэля из военного лексикона) за запертыми на замок дверьми школьных зданий, мы ощутили, что кто-то взял нас за горло и опустил с высот большой военной операции на землю малых дел, от которых ничего не меняется.

Часть этого накопившегося внутреннего разочарования прорывалась наружу вопросами и замечаниями, с которыми мы обращались к нашим командирам в «Хагане». Спрашивали, почему мы не выходим за пределы города, и нам отвечали, что слишком опасно выходить за границы еврейского анклава. Спрашивали, почему мы не тренируемся с оружием, и получали резкую отповедь, мол, для этого еще не настало время, по возрасту мы не готовы к серьезной военной подготовке. Они втолковывали нам, насколько опасно «играть с огнем», и насколько боевые револьверы и гранаты не похожи на пробочные пистолетики и медные пистоны, которыми развлекаются на праздник Пурим, не подозревая, что мы обладаем уже достаточным опытом владения оружием.

Только однажды мы не смогли скрыть этот опыт, который так и рвался наружу. Как-то мы проходили мимо одной из комнат того большого здания, где проживали. Дверь в комнату была полуоткрыта, и уши наши мгновенно навострились, когда мы услышали такой знакомый и желанный звук – щелканье затвора пистолета. Этот металлический звук слышался нам воистину пением сирен. Ребята, сидящие в комнате, видели нас, но не обратили на это особого внимания, ибо мы каждый день болтались по коридорам. Они сидели вокруг расстеленного на полу шерстяного одеяла и получали от инструктора урок по устройству «маузера». После того, как он пару раз взвел курок и разрядил вхолостую «маузер», пришел черед разобрать оружие на детали и затем собрать. Тут случилась заминка. Инструктор никак не мог вставить одну из частей на место. Мы видели, как он смущен. Лицо его покрылось потом. Один из учеников сообщнически подмигнул нам, вот, мол, как вам нравится эта бездарь, которая собирается нас учить. Все начали давать советы. Затем воцарилось молчание, и инструктор признал свою неудачу. Он отложил пистолет и смахнул пот со лба. И тут я с удивлением увидел, как Дан входит в комнату. Без разрешения он взял эту стальную деталь, и несколькими точно рассчитанными и быстрыми движениями пальцев поставил ее на место. Все были так потрясены ловкостью и быстротой Дана, что не могло быть и речи о каком-либо наказании в связи с нарушением каких-то установленных правил. Мы поспешили тут же убраться.