Текст книги "Дело Габриэля Тироша"

2

На тропе, соединяющей Национальную библиотеку на горе Наблюдателей с жилым кварталом, был убит еврей, ученый, который почти каждый день шел пешком в библиотеку и затем возвращался назад. Мы наизусть знали каждый поворот этой тропы, которая петляла по склону белых меловых холмов в долину Вади-Джоз, и выходила на шоссе у фруктового сада. Мы не раз возвращались по ней с полевых занятий вблизи горы Наблюдателей, и потому пролитая здесь кровь произвела на нас особо неприятное впечатление. Мы представляли себе этого человека, спускающегося в город и не знающего, что его ждет. Где же его поджидал убийца? Среди многолетних сосен рощи, сбегающей по склону, или из-за ограды фруктового сада? Мысленно мы шли с ним, взвешивая каждый шаг, слышали отчетливо выстрел, стремительно бросались в сторону убийцы, и наши пистолеты изрыгали огонь. Быть может, и среди нас кто-либо погиб бы, но убийца оплатил бы жизнью свое преступление. Оружие в наших руках совершило бы справедливый суд, и ответственным за эту справедливость был бы человек, что научил нас, как за нее бороться.

Но все это, естественно, были лишь фантазии, и они не помешали гибели еще одного еврея – спустя всего несколько дней. Он шел по кварталу Гиват-Шауль и был убит из засады, по сути, средь бела дня. И я представлял себе лицо убийцы, еще освещенное солнцем, улыбку удовлетворения под черными усами. Вот он исчезает за оградами, идет себе в соседнее село Дир-Ясин хвастаться перед товарищами, такими же убийцами, и готовиться к новым преступлениям. Это ведь так легко, никто и рта не откроет.

А еще легче было поджечь детские ясли в христианском квартале. Кто-то был явно соблазнен идеей, что нет даже в арабских погромах более сильного зрелища, чем охваченные пламенем младенцы. В это же время по соседству, в британском военном лагере сидели вооруженные люди, стоящие на страже закона, и ничего не почувствовали и не предприняли.

Я не могу припомнить порядок бесчинств и погромов, но отлично помню, какие шрамы они оставляли в наших душах. Помню, как потеряла всякую ценность красивая легенда о благородстве, о щедрости и гостеприимстве араба, как патетически изображали некоторые писатели в своих рассказах. Тот самый араб, который попросил напиться у еврея – сторожа цитрусового сада, и застрелил его после того, как тот подал ему воду, явно принадлежал к арабской элите. И тот городской араб, спросивший старого еврея на улице Шнеллер – «Который час», и тут же пустил в него пулю благодарности в ответ, тоже принадлежал арабам, обладающим аристократической душой. И не смогут об этой аристократичности засвидетельствовать перед престолом Господним две еврейки – сестры милосердия, которые были убиты арабами в больнице в Яффо. И не будут благословлять благородство арабской души девять детей школы йеменских евреев в Тель-Авиве, куда была брошена бомба.

Стрельба по автобусам стала каждодневным будничным делом на дороге между Иерусалимом и Тель-Авивом, на поворотах у Моцы и горы Кастель, где колонны машин, сопровождаемые охраной, надсадно поднимаясь вверх, стучали моторами в унисон с сердцами, охваченными страхом. Но больше всего нас тревожили одинокие автобусы, везущие пассажиров в отдаленные, находящиеся среди множества арабских сел, еврейские поселения севернее Иерусалима. Нападения на Неве-Иаков и Атарот, по пути на Рамаллу, стали главным и любимым занятием жителей сел Шафет, Джаба, Рама, Мухмас и Каландия. Эта полоса земли, наследие колена Вениамина, была знакома нам, как собственные десять пальцев. Габриэль открывал нам тайну каждой руины, упомянутой в Священном Писании, каждого холма и скрытой в нем могилы. Мы проходили мимо домов мухтаров и отмечали в памяти место каждой развалины на этом скалистом ландшафте. В этих походах мы познакомились с парнями из поселения Атарот, сильными и мужественными, чьи мозолистые руки и одежды пахли полем, как автобусы, соединяющие их поселение с городом, пропахли молоком. Мы часто ездили таким автобусом и хорошо знали двух его водителей, которые всегда встречали нас доброжелательной улыбкой, восклицая «О, пришли ребята из исторического кружка», как нас представил им Габриэль, и останавливались по всей дороге там, где мы их просили. Не было более пустынной и враждебной дороги для этого маленького и упрямого автобуса, который изо дня в день прокладывал свой путь на дикий север и связывал тонкой единственной нитью жителей Неве-Иакова и Атарот с Иерусалимом. Когда же этот автобус получил порцию свинца, и в нем пролилась кровь, о чем было написано в газете, мы не смогли избавиться от навязчивой картины собственного присутствия среди пассажиров. Прочитав об атаке на Атарот со стороны Каландии, мы четко представили дорогу, по которой шли нападающие, и позиции, с которых они вели огонь. Эта дорога со всеми ее изгибами, поворотами, оградами, была нам досконально знакома, как и подступы к Неве-Иакову, выбранные бандитами из села Шафет, чтобы атаковать разбросанные дома этого бедного поселка. Мы ясно представляли, что должны делать жители для защиты растянувшегося по холмам селения, состоящего из двух сел. Но мы оставались, согласно концепции «Хаганы», за оградами и на позициях, как и десятки других сел. В школе Габриэля мы освоили другую систему войны, но не получили разрешения на ее реализацию. Нас мучили угрызения совести, сознание личной вины, когда мы узнали о том, что швырнули бомбу в конце предместья Рехавия в то место, где проживали ребята из движения Наблюдателей и «Лагеря восходящих», а затем в здания Агентства и Национального совета в предместье Тальпиот. И все эти акции были произведены открыто и громко, с полным пренебрежением к важным для нас учреждениям. Затем бомба взорвалась в еврейском доме по улице Яффо, напротив квартала Ромема. Похоже было, что осколки этих бомб вонзились в каждого из нас.

Мы задавали себе вопрос: где Габриэль? С того момента, как он рассказал нам о своих планах относительно нас и всей нашей роты, командиром которой он был, Габриэль исчез. Мы надеялись встретить его в гимназии, но его там не было. Когда нам объявили о сборе нашей роты, вернулась надежда его встретить. Но вместо него появился другой командир. Мы тут же решили посетить его дома. Но там его тоже не было. Шульманы и Розенблиты, радостно встретившие нас как старых знакомых, ничего не могли прояснить, кроме того, что он относительно недавно уехал из города, сказав им, что вернется через несколько дней. Действительно, спустя несколько дней, Габриэль появился в большом здании и велел нам собраться вечером у него на квартире. Мы шли на эту встречу в большом волнении.

3

Казалось, с того, уже давнего, дня, как прекратились наши встречи, в квартире ничего не изменилось. Стол, трубка, бинокль и разбросанные безделушки сохраняли атмосферу особой культуры и поступков, окутанную табачным дымом, сопровождавшим хозяина. И все же запах табака был более крепким. И это говорило о том, что уже не будет больше тех спокойных часов, какие были раньше. Вероятно, до нашего прихода Габриэль долго курил, ибо в комнате стоял тяжелый табачный туман, от чего все было серым и мрачным.

«Я оставил «Хагану», – сказал Габриэль без всяких вступлений.

Эти слова прозвучали, как удар колокола, заполнивший пространство квартиры. И в нем, как не раз в этом доме, слышалось нечто, определяющее нашу дальнейшую судьбу.

Мои друзья уже было собравшиеся сесть на стулья, от этих слов застыли, как в столбняке.

«Я окончательно понял, что не смогу осуществить свои планы в рамках «Хаганы». Во всяком случае, не в то время, в которое я полагал это сделать».

После долгой паузы послышался голос Дана:

«Я заранее знал, что это случится».

Его голос был весел, в противовес угрюмому тону Габриэля и печали, охватившей всех нас. Он словно бы ощутил, что отныне начнет жить в ином ритме, перед которым ничто не сможет устоять.

Настал мой черед прийти в себя от шока, и я сделал это по-своему, как следователь, копаясь в деталях.

«Как это случилось? Ведь вы были назначены командиром нашей роты и планировали для нас курс командиров отделений».

«Да, – сказал Габриэль, хотя видно было, что это ему неприятно, – это было моей ошибкой сообщить им о моих планах до того, что они были утверждены командованием. А оно не утвердило».

Помню, что ощущение совершённой ошибки изводило его долгое время, ибо он привык всегда добиваться своего. Я замолчал, чтобы, как говорится, не сыпать соль на раны, но он сам стал подробно рассказывать о том, что произошло.

Сразу же, как его назначили командиром роты, он обратился к командующему подразделениями «Хаганы», обороняющими Иерусалим, предложив превратить роту в ударную группу. Командующий склонялся поддержать эту идею – оставить линию обороны, выйти в поле, чтобы устроить засады и атаковать, но пояснил, что об этом должны быть осведомлены британская полиция и армия. Цель руководства, разъяснил он Габриэлю, во-первых, превратить специальные группы «Хаганы» в патрульные, носящие военную форму. Таким образом, они будут действовать на законных или хотя бы полузаконных основаниях, помогая властям подавить арабское восстание и получая от них оружие для защиты еврейского анклава. Во-вторых, Габриэль выяснил, что руководство не считает гимназистов седьмого класса созревшими для настоящих боевых действий, и все акции будут выполняться более старшими. А молодежная рота останется пока лишь для связи и работы посыльными, или, в лучшем случае, будет выполнять работу сигнальщиков в Иерусалиме и его окрестностях.

4

Тут началась дискуссия, которую попытаюсь восстановить по рассказу Габриэля.

Габриэль: Не думаю, что это наше дело – помогать британцам в подавлении арабского восстания. Наше дело показать им, что из двух сил в стране, мы более опасны, и потому они должны прийти к соглашению с нами, а не с арабами. Опасная сила это сила самостоятельная, не зависящая от желания властей, ибо сегодня, давая нам разрешение на решительные действия, завтра они могут нас арестовать. Я же предлагаю создать ударную силу в подполье, которая сможет действовать и тогда, когда власти будут против, и добиваться цели, вовсе не совпадающей с целью властей.

Командующий: Такой вариант, честно скажу, для меня – слишком политический. Я не вижу ничего плохого в том, что мы будем сражаться вместе с британцами против арабских банд, досаждающих им точно так же, как и нам.

Габриэль: Жаль, что вы не берете в счет политический аспект. Все действия врага направлены только на политическую выгоду. На это должны быть направлены и наши действия. Британцы дадут политические дивиденды не за помощь им, а, наоборот, за тот ущерб, который мы способны нанести им в том случае, если они не выполнят наши требования. Мы должны доказать, что в наших силах нанести удар по тем, которые будут нам противостоять. Сила этого удара и определит меру ответа властей на наши требования.

Командующий: Слишком это сложно для меня…Что ты имеешь в виду? Тебе, верно, известно, что в горах Иерусалима действует небольшая группа парней, встречая врага в самых неожиданных местах. Мы стараемся найти легальные рамки таким группам, чтобы достичь их взаимодействия с армией. Или у тебя есть для них другие планы?»

Габриэль: Британцы отнесут на наш политический счет лишь войну, которую мы вели с бандами самостоятельно, а не войну, в которой мы британцам помогали и просили легализации наших ударных групп. Когда арабское восстание кончится, власти будут помнить лишь то, что именно арабам удалось его поднять и осуществлять многие месяцы, а не нашу помощь силам Великобритании. У этой помощи нет никакой политической цены. Такая цена может быть лишь самостоятельным и дерзким действиям, которые докажут, что в наших силах вести войны, захотят ли этого власти, или не захотят. Группы, действующие в горах Иерусалима, ни в коем случае не должны быть легализованы, а, наоборот, глубже уйти в подполье и выходить оттуда с одной целью: бить по бандам, вести операции, которые покажут всем возможности еврейского подполья нанести урон, привести в смятение врага, заставить его по-иному отнестись к силе этого подполья.

Комендант: Какие операции?

Габриэль: Ну, к примеру, каково ваше мнение об oneрации по захвату муфтия?

Командующий: Захвату муфтия?

Габриэль: Да. Этот гадючий выродок отравил ядом всю страну. Так почему не размозжить ему голову или взять заложником? Или взорвать здание арабского исполнительного Совета со всеми его лидерами? Или уничтожить особенно фанатичных лидеров, один за другим, согласно списку?

Командующий: Но это же террор.

Габриэль: Это слово еще не записано в словарь «Хаганы», но именно оно приносит политические дивиденды, а не слово «сдержанность»! Я против убийств без разбора случайных людей, но террор, направленный на виновников, приносит огромную политическую выгоду. Каждый, призывающий к резне евреев, должен испытывать страх, что за это заплатит жизнью. Пока мы не посеем этот страх, мы ничего не достигнем в этой стране. Мы можем, к примеру, взорвать редакцию газеты «А-Дипаа», все время подстрекающее к убийству евреев.

Командующий: И все это ты хочешь возложить на семнадцатилетних – восемнадцатилетних ребят?

Габриэль: Да! И они это сделают с гораздо большим желанием, чем то, что вы на них возлагаете сейчас. Вы должны знать, что семнадцатилетние в силах сделать гораздо больше, чем раскладывать яйца в коробки с едой, патрулировать по границам города и передавать сигналы с помощью гелиографа. Вы просто не знаете, на что способна эта молодежь, которая готова жертвовать собой больше, чем взрослые, ибо еще не знакома со смертью и не боится ее. Несколько сотен юношей, подготовленных к ударным действиям, в силах принести честь и уважение еврейскому подполью.

Командующий: Боюсь, что пути наши расходятся. Если ты будешь настаивать на своих планах, мне останется лишь снять тебя с командования ротой, а, может, вообще, с любой командирской должности. Ты должен понять, что организация несет имя «Хагана» – «Оборона», и не является террористической атакующей организацией. Я не разбираюсь в политике. Ее я оставляю нашим лидерам, и пока они придерживаются определенной линии, я должен вести себя соответственно ей. Кто этого не принимает, должен сделать соответственные выводы. Я же должен сделать эти выводы в отношении тебя.

5

Не могу ручаться за точность того, что было сказано в этой беседе, и, вероятно, это, главным образом, касается слов коменданта, ибо я не был знаком ни с этим человеком, ни с его языковыми оборотами. Но это абсолютно не важно, если точность моего протокола хромает. Важно лишь то, что Габриэль вышел из «Хаганы» из-за абсолютно ясных расхождений во мнениях, и мы в этот момент не знаем, что намерен делать этот человек. Поэтому никто из нас не удивился, что после небольшого тяжелого молчания раздался голос Айи:

«Что же будет сейчас?»

«Вы должны решить. Вернее, выбрать одно из двух. Продолжать оставаться в «Хагане» и выполнять все ее указания. Это наиболее подходит к мнению всего еврейского анклава, и, вероятнее всего, соответствует желанию ваших родителей и учителей».

При упоминании «родителей и учителей» насмешливое выражение выступило на лицах Дана и Аарона. Это явно уязвило их самостоятельность.

«А какова вторая возможность?» – спросила Айя.

Габриэль молчал. Видно было, что он изо всех сил старается не решать за нас нашу судьбу. Затем произнес коротко равнодушным голосом, в котором не было ни капли соблазна:

«Вторая возможность – действовать вне рамок «Хаганы», вне политики сдерживания».

«Под вашим командованием?» – продолжила вопрос Айя.

«Как было зимой», – ответил Габриэль.

Слово «зима» вызвало во мне острую ностальгию. Я различил запах дождя, падавшего на нас у подножья Наби-Самуэль, смешивающийся с запахом травы, которую мы топтали на берегу ручья Сорек.

Дана ответ Габриэля явно не удовлетворил, и он решил уточнить:

«Собираетесь ли вы продолжать учения или уже выйти в бой?»

«Не беспокойся, Дан», – улыбнулся ему Габриэль, и я вдруг подумал, что это первая его улыбка после долгого времени.

«Я-то для себя решил! – сказал ему Дан с абсолютным удовлетворением. – Я с вами!»

Он оглядел нас всех, как человек, который уверен, что все мы с ним согласны, и добавил:

«Полагаю, что наше решение ясно!»

«Нет! – сердито отреагировал Габриэль. – Я бы хотел это услышать от каждого в отдельности, а также сомнения и возражения каждого, чтобы ответить на них перед тем, как вы примете решение».

«Для меня, – заявил Аарон, – все решительно ясно».

«И для меня», – ответил я, не медля, чтобы не выглядеть колеблющимся, но не с той безаппеляционностью, которая отличала Дана и Аарона.

Тут наши взгляды обратились на Яира и Айю, которые выглядели печальными и погруженными в размышления.

«Если по правде, – сказал Яир, – я присоединяюсь к вам, но не с большой радостью».

«Тут и нет места большой радости, – обратился к нему Габриэль с пониманием. – Мы потеряли возможность действовать в большом масштабе. Мы потеряли возможность действовать от имени всего народа, всех его учреждений и лидеров по рецепту «Хаганы». И теперь мы вынуждены заниматься частными делами, к огорчению всего еврейского анклава, во имя которого мы вышли на тропу войны. Положение тяжкое, даже очень тяжкое!»

И тут он обратился к Айе:

«Может быть, ты хочешь все взвесить. Ты не обязана решить сразу же!»

«Я уже решила, – ответила она, словно бы медленно подбирая слова, – и все же не могу воздержаться от некоторых размышлений».

«Может, ты поделишься ими с нами?»

«Да, – сказала она, – вот, мы снова даем клятву, и забываем, что давали клятву «Хагане» всего лишь несколько месяцев назад. И тут я подумала: сколько еще клятв в будущем мы будем нарушать?»

Лицо Габриэля побледнело.

«И еще, – добавила она, с трудом выдавливая слова, – может, потому, что я девушка, мне несколько претит эта мысль… убивать, и как убивать, и как быть убитым другими, как будто в мире нет никого, кроме убийц и убиваемых».

Дан и Аарон с недоумением посмотрели на нее.

«Когда мы вернемся в гимназию», – спросила она Габриэля, как бы прося у него защиты, – когда мы услышим урок истории, подобный тем урокам в прошлом, который вы давали нам от звонка до звонка?»

И тут Габриэль дал ответ, который я и Яир не забудем до конца своих дней.

«Время учить историю, и время – ее творить! – отчеканивал он слово за словом. – Время – толковать факты, и время – их создавать! До сих пор мы толковали факты. Настало время их создавать!»

Я вгляделся в его лицо и увидел на нем «разводное свидетельство», которое он давал преподаванию. Об этом говорила напряженная решительная складка между его губами и подбородком. Он был великим учителем, но перешел от разъяснения материала к руководству действиями. Думая сегодня о нем, я склоняюсь к тому, чтобы определить его, как практического историка, в отличие от кабинетных, не отрывающихся от стола, знающего связь между первоисточниками, описывающими прошлое, и настоящим, требующим боевых действий. А иногда приходит мне на ум другое определение: вооруженный пророк. Так или иначе, он невероятно далек от старичков-коллег, с которыми сидел в учительской, и еще более далек от молодых учителей наших дней, которые лечат худобу их душ и пророчеств ложкой рыбьего жира педагогики, получая за это академические степени. Я всегда ненавидел эту пастеризованную педагогику, лишенную микробов неверия и веры, гладкую, как щеки евнуха, от рождения, уверенную, что является средством спасения вот уже сто лет.

Каждый раз, когда я слышу, насколько ныне учитель не влияет на учеников, я размышляю о Габриэле, и тоска снедает мою душу. Те, кто насмехается над профессией учителя, не знают, кем он может быть для ученика, и какая удивительная сила может течь по линиям высокого напряжения от кафедры к ученической скамье! Но для этого учитель должен быть выше всякой методики, не по званию, а по характеру.

Глава восемнадцатая

1

Габриэль приказал нам выйти из «Хаганы», но не сразу всем, чтобы не вызвать подозрение в сговоре, а по одному, с небольшими интервалами. Естественно, не открывать истинную причину ухода. По сути же, мы вообще не объявляли об уходе, а исчезали тайком. В конце концов, мы были рады тому, что наше исчезновение не вызвало особого внимания, быть может, потому, что в эти дни вся рота «связных» вернулась к занятиям в гимназии, согласно приказу, и деятельность в «Хагане» уменьшилась, чтобы дать ученикам нормально завершить учебный год и предотвратить полный распад школьных рамок.

Мечты Айи слушать снова уроки истории Габриэля Тироша осуществились. Ей, как и многим из нас, семиклассников, надоело безделье, мы соскучились по ежедневной учебе, по домашним заданиям. Мы даже были согласны с тем, что времени для развлечений оставалось все меньше. Вообще, я вдруг понял, что стремление к серьезной деятельности, которая может заполнить собой жизнь, стало для нас важнее поиска удовольствий.

Лишь тот способен достойно заниматься делом, требующим полной отдачи, всех душевных и физических сил, кто смолоду готов к нему. А развлечения, от которых ждешь столько приятного, занимают, как правило, не так уж много времени. Как это не странно на первый взгляд, молодежь благодарна тому, кто не оставляет ей даже одного часа для бездеятельности.

Однако мы вернулись на школьные скамьи, уже не такими, какими их покинули. К огорчению учителей, взросление привело и к определенному ослаблению интереса к учебе. И не то, чтобы мы манкировали учебой и приготовлением домашних заданий. Казалось, в нашем отношении к учителям появилось пренебрежение, словно уровень резко снизился и лишил их истинного авторитета.

Быть может, это случилось потому, что ученики столкнулись с военной субординацией, которая была намного жестче школьной. А может оттого, что им довелось участвовать в событиях, более важных, чем учебные предметы.

Я же это объяснял по-своему. Дни и ночи, которые мы проводили вне семейных и школьных рамок, сделали из нас «сабр» со всеми их признаками и оттенками. И на фоне культового отношения к «сабре», уроженцу и защитнику еврейской Палестины, особенно ярко проявлялась «галутская» психология учителей, и стена отчуждения между нами и ними становилась все непреодолимей. Мы вернулись в те же классные стены с множеством новых выражений, острых словечек, опытом влюбленностей и мужества, о котором рассказывали нам старшие товарищи, и встретили пожилых евреев, которые проповедовали нам устаревшие правила морали старыми голосами. Можно было заранее себе представить результаты этой встречи.

Так что работы у Габриэля Тироша было невпроворот. И главным его делом было задержать агрессию, направленную против доктора Шлосера, господина Дгани, Карфагена и других учителей. Сам он ничуть не пострадал от нашего «сабрского» пыла. Наоборот, к его образу воспитателя присоединился ореол командира «Хаганы». И хотя рота не успела почувствовать его командирскую руку, никто из учеников не забыл тот неожиданный таинственный вечер, когда, стоя перед ним по стойке «смирно», они были приняты в его роту.

Помню, как он разбирался с каждой жалобой учителей ему, как классному руководителю, как выгонял виновных из класса и впускал только после того, как они приносили извинения тому или иному учителю. Я удивлялся, откуда он берет силы педантично разбираться с каждым случаем, ведя тщательные записи в своем блокнотике и отмечая меры наказания, в то время как я знал, что главные свои силы он отдает другому делу. Меня изумляло, с каким упрямством он старается добиться от нас отношения к его коллегам точно такого же, как к нему, вероятно, не зная, что произношение ими ивритских слов с ашкеназско-идишским акцентом было достаточно, чтобы вызывать наши усмешки и отдалять их от нас. В период «бури и натиска» они проявляли близорукую умеренность, не видя, что на их глазах происходит революционное изменение манеры поведения. Они относились к нам, как к молодежи, воспитывающейся в каком-то европейском интернате, далеком от пустыни, хамсина и крови. Все, что они нам говорили в этот период стрельбы и поножовщины, исчерпывалось выражениями типа «Мудрецов изречения несут покой и излечение» или «Когда я ем, я глух и нем», с которых, казалось, сочилось чистое оливковое масло. Сегодня я размышляю о них с пониманием и милосердием. Они пытались сохранить старомодную культуру и уважение в окружающей нас пустыне. Но не сумели они понять, что молодежь, сидящая перед ними стоит перед экзаменами, стократ более тяжкими, чем экзамены по литературе и грамматике, и не чувствовали, что это вовсе не молодежь, готовящаяся поступить в университеты Швейцарии и Германии. И понял это лишь один Габриэль Тирош, хотя был выходцем из Берлина. Именно он, чужеземец, служил нам образцом и примером личности, которая стоит у истоков преобразования страны Израиля.