Текст книги "Дело Габриэля Тироша"

2

Все эти долгие годы я храню дома большую, сухую хвойную шишку как дорогую память о том вечере, когда мы возвращались после первого стрельбища. Мы пересекали университетскую сосновую рощу и услышали звук падающего предмета прямо над нашими головами. Что-то прокатилось по ветвям легкими ударами и упало к нашим ногам. Это была огромная сухая хвойная шишка, которой пришло время оставить жизнь на высотах и начать жизнь внизу. Взял я ее вначале из-за запаха (я очень люблю запах сосен и хвойных шишек), затем любил ее ощупывать и поглаживать. До того я был разочарован и удручен своей полной неудачей в стрельбе, что необходимо мне было сжимать пальцами какую-либо вещь, иначе они просто бы не освободились от внутреннего напряжения и внешне видимой дрожи. С тех пор с ней произошли различные превращения. В родительском доме она была радушно принята, и использовалась младшими моими братьями в играх. Затем она сопровождала меня по разным частным домам, в армейских палатках, пока не попала во власть моей молодой жены, которая вообще не признавала ее ценность, и не собиралась оставлять на библиотечной полке, между книг, как декоративное украшение, что я делал еще во время моей холостяцкой жизни. В конце концов, она привыкла к ней, как привыкла ко мне.

В тот вечер я нашел подругу по несчастью. «Оба мы упали лицом на землю, – подумал я про себя, приблизив ее к ноздрям, – ты – с высокой ветки, я – с высоты иллюзий», Все дни до стрельбища я воображал, что могу попасть в волосок. Не знал, что мне необходимы очки, и всей силой своего воображения не мог представить, что от нажатия курка ствол «вэбли» настолько уклонится. Товарищи не позволили себе даже на йоту усмехнуться моим успехам, гордясь точностью своих попаданий. Господин Тирош, разбирая результаты первой стрельбы, указывал лишь на необходимость крепче сжимать рукоятку револьвера и учитывать уклонение ствола при выстреле. Но я ощущал особое чувство, подобное тому, которое охватывало меня от неумения быть наравне со сверстниками в играх и гимнастических упражнениях. Не уклонилась от меня еще одна разница, разделяющая нас. В то время как я сжимал в пальцах шишку, ребята сжимали в ладонях совершенно иные памятные вещи. Это были патроны от пуль, которыми они стреляли. Долго еще после этого я размышлял над тем, какое значение имеет эта разница в будущем. Получалось, что кто-то рождался вдыхать запах хвойных шишек, а кто-то вдыхать запах пороха. Когда я рассказал об этом Габриэлю спустя несколько дней, он ответил, что точно как я любит больше запах сосновых шишек, чем запах пороха. Снова он решил уклониться от проблемы, которая мучила меня: так и не было мне понятно, по каким ясным лишь ему причинам я был выбран им в нашу пятерку? Но на этот раз я не продолжил расспросы.

3

В тот вечер Габриэль был необычно к нам добр. Он был буквально одухотворен случившимся. Уже сойдя с автобуса на ближайшей от его дома остановке, мы почувствовали, что идем с ним не на очередные занятия, а на праздник. С приходом в его квартиру, он исчез на несколько минут, чтобы припрятать оружие, и после этого мы все окунулись в праздничную атмосферу, которая еще никогда не царила в этом доме.

«Наша первая боевая стрельба сегодня – важный этап в нашем продвижении к цели. Еще несколько таких стрельб, и мы станем настоящим стрелковым отделением.

Мы чувствовали высшую гордость, ожидая, что он скажет нам о последующих занятиях, но он вообще об этом не говорил. Мы поняли, что мысль его обращена к другим вещам.

«Что вы учите сейчас по литературе?» – Спросил он.

Все мы скривили носы. Это было нашим ответом.

«Дошли ли вы до творчества Шнеура?»

Я ответил, что мы еще не дошли, и нет шансов, что дойдем, ибо для господина Дгани ивритская литература кончилась на Бялике, а все, что написано после него, не стоит читательского внимания.

Габриэль, реагируя на мнение коллеги по преподаванию, снял с полки томик стихов.

«Прочту вам из Шнеура».

И он прочел нам поэму «Дар».

Даже сейчас, в возрасте, когда стихи уже не производят на меня того впечатления, которое было в те годы, поэма эта находится среди произведений, к которым я возвращаюсь снова и снова. Но тогда впечатление было огромным. Габриэль словно рубил строки невероятной исповеди боевого мужского начала, исповеди дружбы и любви (любви, в которой главное – верность и дружба, основанная на этой верности). От всего этого веяло мужеством и печалью. Сегодня, когда я читаю первые строки поэмы:

 
Ты жаждешь знать, любимая, что послал тебе твой суженный
с великой войны! —
 

мне слышится живой низкий голос Габриэля, и словно освещенные молитвой молодые лица, из которых в живых осталось только двое, встают перед моим взором во всей своей красоте и наивности.

Когда Габриэль дошел до строк, сравнивающих мужскую дружбу с любовью женщины к мужчине, мы взглянули друг на друга, словно открылась нам правда, которая таилась в нас давно, но мы не могли ее выразить:

 
И я любил тебя, быть может, сильнее, чем ты меня;
Но не объятиями, и поцелуями, и слащавыми взглядами
Так любят женщины.
Они мягкосердечны, легко превращая чувство в поцелуй;
Прекрасна, но мимолетна женская любовь,
О, как она сладка, Но пройдет, и останется в душе
Пресный вкус, обернется кислятиной, какая бывает во
рту
После того, как объешься медом…
 
 
Не такова сила мужской дружбы, не такова;
Сердца истинных мужчин не заполнит женская любовь;
Твердость железа в их сердцах,
Только молот заставит их сдаться.
Без уверток в желании понравиться
Сердце одно отпустит грехи другому;
И мужская дружба погрузится на дно души,
И пылать будет там, уверенная и скромная,
Без взрывов и радужных цветов,
Тая в себе плоды чувств и сил.
 

«Так-то!» – заключил Яир в сильном возбуждении. Габриэль взглянул на него с удивлением, и затем прочел поэму до конца. Воцарилось молчание, которое было внезапно прервано голосом Айи:

«Фрагмент о женской любви неверен!»

Мы все удивленно обернулись к ней и увидели в ее глазах слезы.

«Шнеур, – с болью продолжила она, – очевидно, не знает, что такое настоящая женская любовь!»

Она обвела нас своими пылающими, влажными глазами и уставилась в Габриэля, который старался избежать ее взгляда.

«И видя ваше восхищение этим напыщенными фразами, я понимаю, что и вы не знаете, какова эта любовь… Любовь женщины к мужчине может быть во много раз сильней и верней, чем мужская дружба. Любящая женщина способна гораздо больше жертвовать собой, чем самый лучший из друзей!»

Она повысила голос:

«Что вы вообще знаете о любви?!»

Все мы ощутили себя в странной, неловкой ситуации, ибо никто не мог представить, что мы испытаем ее. Глаза наши обратились в сторону Габриэля с мольбой о спасении, как люди, попавшие в осаду. Мы были слишком молоды, чтобы суметь самим выбраться из нее. Впервые столкнувшись со зрелой оскорбленной женственностью, мы не знали, насколько она зрела, и насколько может оскорблена. Только спустя много времени мы поняли истинную суть того взрыва чувств. Но в тот момент я тоже вместе со всеми обратил взгляд на Габриэля, в ожидании его реакции.

«Смотри, Айя, – мягко обратился он к ней, – это ведь лишь мнение поэта».

«Но вы ведь все им страшно воодушевились?» – прервала она его.

Тут он посмотрел на нее прямым сильным своим взглядом, поймав ее глаза зеленым лассо своих глаз, так, что она не могла уклониться.

«Сам факт, что ты находишься тут, среди нас, – отсекал он слово за словом, – доказывает, что у нас есть свое мнение о ценности женщины. Если тебе кажется, что мы относимся к тебе с пренебрежением, то в этом отношении ты должна, вне сомнения, успокоиться».

«Я не то имела в виду, – пробормотала она, – но давайте оставим это…»

Кажется, она почувствовала, что из-за нее испортился праздник, и пыталась исправить ситуацию.

«Пожалуйста, обратилась она к Габриэлю, – прочтите нам другое стихотворение… Или что-нибудь из прозы… Стихи меня слишком волнуют».

«Можно, – сказал он явно с облегчением, – прочту я вам главу из романа Жаботинского «Самсон».

Это было первое знакомство с романом, который определил судьбу многих юношей в стране Израиля. Почему-то роман не был включен в список рекомендованной литературы руководством гимназии. Но Габриэль Тирош, в отличие от учителей по литературе, считавших во все годы нашей учебы, что книгу эту отвергает общественное мнение, видящее в нем неудобную для него пропаганду, выступал ее пламенным защитником. Этот запрет не мог устоять перед волной погромов, которые показали, насколько велика правда этой книги. То, что отвергали умеренные сионисты и уроженцы рассеяния, воспитанные на страхе перед иными народами, приближало сердца израильской молодежи к идее вооружиться в преддверии настоящего большого столкновения. Завещание Самсона пылало в сердцах молодых лисят. Спустя много лет мой товарищ, который окончил офицерские курсы Армии обороны Израиля, рассказал мне, как на выпускном вечере молодые офицеры вывесили на стене зала, перед глазами всех, одну лишь строку из завещания судьи Самсона, написанного Жаботинским – «Собирайте железо, изберите царя и учитесь смеяться». Именно эти слова были тогда прочитаны Габриэлем.

Завершив чтение, он удивил нас жестом, сближающим сердца, которого мы от него не ожидали: извлек из ящика своего большого стола рюмки и плоскую бутылку.

«Давайте, немного выпьем».

Налил всем и поднял рюмку.

«За дружбу! – произнес он тост. – За дружбу боевых товарищей!»

Глава одиннадцатая

1

Сейчас мне предстоит описать одно из самых печальных событий в моей гимназической жизни: вечер, который мы, начиная с пятого класса, устраивали на Пурим и Хануку. От этих вечеров мы получали такое удовольствие, какое только можно получить на празднике в компании одноклассников. Нам разрешали гулять после полуночи, руководство гимназии закрывало в этот вечер свои строгие педагогические глаза, разрешая то, что весь год запрещалось. Первая половина вечера была официальной, праздничной, на которой классный руководитель произносил речь перед нетерпеливыми слушателями. Выставлялась стенгазета, разыгрывались одноактные пьесы. Вторая половина вечера, которую опять же нетерпеливо дожидались все, начиналась после того, как все взрослые предоставляли зал в наше распоряжение. Стулья, скамейки, кафедры и остальные школьные предметы быстро убирались в угол, и в центре зала возникала, поблескивая паркетом, площадка для танцев. В начале отдавали долг танцам народным и халуцианским – «Оре», «Польке» и «Краковяку», чтобы показать, насколько гимназическая молодежь не во дворцах воспитывалась. Но затем, в более поздний час, уже нельзя было таить шило в мешке, появлялся патефон и настоящие танцевальные пластинки. Молодые мужчины вели своих подруг в ритме вальса, танго или других бальных танцев, популярных в те дни, названия которых вылетели у меня из головы. Я-то в это время стоял у стены, ибо не умел танцевать. Когда одна из девушек предложила научить меня танцевать, я отказался, боясь сгореть от стыда.

Это был вечер, организованный нашим седьмым классом на Пурим. Предшествовали ему шумные выборы главной комиссии по подготовке и нескольких подкомиссий, которые мобилизовали всевозможные таланты для этого большого и разнообразного представления. Готовили маски, карикатуры, заучивали наизусть тексты. Девушки, которых молва считала знатоками в деле угощений, начали обходить магазины, покупая напитки, шоколады, торты и прочие заманчивые кондитерские изделия. То тут, то там, во время перемен ухо улавливало взволнованные обсуждения ученицами класса нарядов, какие следует одевать и какие не следует ни в коем случае. Атмосфера была наэлектризована радостными ожиданиями, и некоторые из учителей считали, что если так будет продолжаться, следует закрыть гимназию до завершения вечера, после чего можно будет возобновить нормальную учебу. Те, которые отнеслись к предстоящему празднику с открытой враждебностью, были наказаны тем, что их на вечер не пригласили. Те же, отношение которых к событию было снисходительным и даже отеческим, удостоились пригласительного билета, украшенного классными художниками. Естественно господин Тирош принадлежал к последним, и как классный руководитель, и как учитель, который при всей строгости соблюдения правил учебы, понимал и наши чаяния.

Пригласительный билет он получил в тот час и в том месте, в котором не получил ни один учитель – на стрельбище, за день до вечера. Ехали мы туда на автобусе до мошава Атарот, и сошли с него в районе холмов, восточнее мошава. После того, как мы изрешетили «священников» пулями, извлекла Айя из кармана билет и торжественно вручила его Габриэлю.

Все мы от души смеялись этому церемониалу вручения, сопровождаемому глубоким поклоном, как будто Айя выполняла некую роль при царском дворе.

«Велика ваша милость, госпожа, – ответил ей Габриэль, полностью войдя в предложенную ему роль, – разрешите ли вы мне великодушно вытереть руки, державшие оружие, перед тем, как я коснусь вашего приглашения?»

Изящным жестом он извлек из кармана желтую тряпицу, словно это был шелковый платок, стер пятна масла с пальцев и принял билет тоже с низким поклоном. Смотрел я на них, ощущая, насколько они подходили друг другу в своем аристократизме, но все же это была игра. Оба играли роль в неком рыцарском спектакле, близком их сердцам. Оба с легкостью исполняли старинные жесты уважения, которых уже не существовало в реальности, очарованные теми прекрасными временами, навеки ушедшими из мира.

Когда девушки появились в нарядных платьях, я понял, что мы уже не в пятом или шестом классах, когда маленькие девочки старались выглядеть женщинами. Ткань, искусно собранная, местами сжатая, местами распущенная по фигурам, подчеркивала зрелость. Я почти не узнавал моих соседок по классу, ребячливых, растягивающихся на школьных скамьях от скуки или усталости, дрожащих, когда учитель задавал им неожиданный и трудный вопрос, от которого они застывали, как загипнотизированные. И вдруг они вытянулись в рост, выпрямили спины и показали всем то, что можно показать. Без всякого колебания, которое отличало их поведение в классе, они двигались от одной группы парней к другой, ловя глубиной несколько затуманенных от внутреннего пламени глаз, обожающие взгляды. В этой их затаенной ловле проступала та цельная и зрелая красота, которую пытаются заполучить в свои сети создатели реклам. До этого вечера я не отдавал себе отчета, какая сила скрыта в талии платья. Но когда появилась Айя с подругами в этих нарядах, я осознал, что они понимают в жизни гораздо больше нас, ребят. Я видел, что здесь выступают не простое украшательство и щегольство, а настоящая женственность, с помощью которой привлекают приглянувшегося парня. Я понял, что платье по фигуре не является роскошью, а тем, что предназначено для существования пола.

2

Часть из присутствующих явилась в масках и карнавальных костюмах, но это еще не был обязательный для современных пуримских карнавалов набор. И тут можно было различить стремления души каждой девушки. Среди них не было видно одиноких, а почти каждая появлялась в сопровождении кавалера, и все вместе они представляли феерическую картину, взятую из истории, литературы, окружающей жизни. Шествовал Гарун-Аль-Рашид, на руке которого повисла Шехерезада, нарядившаяся помидором. Два парня, взявшие на себя роли Антония и Юлия Цезаря, сопровождали Клеопатру. Другая девушка, отличающаяся математическими способностями, оказалась более смелой, нарядившись девицей легкого поведения Наной, героиней романа Эмиля Золя.

Айя пришла без всякого карнавального костюма. Ее, как всегда сопровождали два ковбоя с дикого Запада, которых можно было узнать, несмотря на маски. Помню взволнованные шепотки вокруг, когда она, оставив двух своих телохранителей, села рядом со мной. Показалось, услышал: «Они его прикончат». Но сегодня я уверен, что это мне почудилось. Яир нарядился в доктора Шлосера и вооружился длинной указкой, хорошо нам знакомой по урокам географии. Другой парень изображал доктора Дгани. Один даже нарядился в Карфагена, имитируя его повадки и голос. Но тут вмешался господин Тирош, сказав, что это дурной вкус изображать человека, лежащего на смертном одре. За исключением этого случая, наш классный руководитель не вмешивался в происходящее, и даже отменил традиционную «воспитательную речь», сославшись на то, что пришел сюда слушать, а не воспитывать. Это замечание мгновенно облетело зал и надолго запомнилось в его пользу. И еще нечто я хочу о нем рассказать. Сразу же, как он появился в темном вечернем костюме, отлично сшитом и как-то особенно празднично сидящем на нем, и лицо его освещала умиротворенная улыбка, возникла странная суета в компании девушек. И каждая старалась сесть на ближайший к нему свободный стул. Парни не очень понимали, что происходит, но девицы стояли на своем, стараясь сердито поддеть соперницу насмешкой и всяческими ядовитыми уколами. В конце концов, после нескольких секунд напряженного ожидания господин Тирош сел между двумя парнями, которые как бы служили ему защитой справа и слева и не поняли, что это за внезапный смех охватил всех, когда он уселся между ними. Следующий взрыв смеха прокатился по залу, когда господин Дгани уселся рядом с одной из девушек на стул, который она берегла для кого-то.

3

Конечно же, я не заполняю эту главу всяческими острыми и глупыми шутками о наших учителях, которые звучали на вечере. Лишь отмечу, что после того, как мы послали проперченные пуримские угощения всем, кто обретался в учительской, после того, как изобразили недостатки и слабости всех душ, составляющих седьмой класс, начал с быстротой приближаться ожидаемый всеми час, и восходящая звезда патефона, оглашающая пространство зала, начала одолевать угасающие звезды подковырок и шуток. Еще оставалось в программе вечера несколько пародий, которые должны были быть исполнены нашими неподражаемыми классными комиками. Затем предполагалась выставка карикатур. После чего я должен был почесть стихотворение, завершающее первую половину вечера. Счастье доктора Шлосера, что он не явился на вечер и не должен был столкнуться лицом к лицу с собственной персоной в исполнении Яира, лучшего во всей гимназии пародиста.

«Главное в экскурсии это указка!» – безоговорочно установил Яир с германским акцентом, которым отличался доктор Шлосер, – если вы вооружены указкой, вы не устаете, не потеете и не страдаете жаждой. Вот, к примеру, экскурсия в Галилею. Ты сидишь, а указка движется (тут Яир садится у карты Израиля, приготовленной по такому случаю). Вот указка едет на поезде в Хайфу. Нет нужды покупать билет (Яир ведет указку по железной дороге на карте). Указка в полдень приезжает в Хайфу и пересаживается на поезд в Издреельскую долину, сходит в Афуле и отдыхает в народной школе. Назавтра, с зарей, указка поднимается на гору Тавор, видит восход и спускается в школу Кадури (тут Яир замолкает, чтобы дать волнам хохота успокоиться). В школе Кадури указка посещает коровник, и получает большое удовлетворение от высокого удоя коров. Затем шагает указка в Явниэль, от которого идет подъем к озеру Кинерет. Не бойтесь. Указка не знает усталости. Вот, вы видите, как указка одолевает высоту и смотрит на Иорданскую долину, распростертую внизу. Какая красота! (тут Яир покачивает указкой, как покачивают головой от восхищения). Указка приходит в Дганию и слушает рассказы из уст людей второй волны репатриации, вносит два фунта в Еврейский Национальный фонд и один фунт – в фонд Еврейского Агентства». Хохот достиг апогея, когда Яир вознес указку на гору Джермак: «Указка поднимается на самую высокую точку в стране, тысячу двести восемь метров. Указка навсегда запомнит этот миг. Тут указка спускается и приходит на гору Мерон точно в тот час, когда зажигают свечи в честь рабби Шимона Бар-Йохая. Указка вносит два пиастра в копилку рабби Меира-Баал-Нес. Вот, взгляните, она упоенно пляшет со всеми празднующими (Указка начинает плясать в руках Яира). Но что это? – из уст Яира вырывается потрясенный крик. – Какой-то глупый хасид хватает указку и швыряет ее в костер. Всё. Нет указки. Была указка, и более нет ее. Как мы вернемся в Иерусалим без указки?»

Тут пришел трудный час господина Дгани, которого стал изображать другой подражатель. Очки у него все время спадали на кончик носа, и он гневно вращал глазами поверх очков, резко критикуя «новое любовное стихотворение, которое в ближайшее время будет опубликовано в одном из литературных журналов».

Как только завершилось представление, был дан знак к открытию выставки карикатур. Никто не заметил исчезновение господина Дгани, не попрощавшегося ни с кем. На обычной классной доске появлялись одна за другой карикатуры. Две мне хорошо запомнились. На одной был изображен рыцарь-крестоносец, глаза которого были подчеркнуто зелеными. Он взбирался на крутой откос. На голове его красовался замок, в руке – знамя. Лицо рыцаря никого не могло ввести в заблуждение, а ширина его шагов свидетельствовала, что он не принадлежит к тем, кого легко обогнать в ходьбе. Под карикатурой латинскими буквами было написано «Рыцарь Габриэло ди Тирошо возвращается в Монфор».

Вторая карикатура особенно врезалась мне в память по понятным причинам, ибо именно я был ее героем. Меня изобразили в виде низкорослого пуделя с привязанной к боку лестницей, семенящего за высокой и красивой охотничьей собакой. Подпись гласила: «Трагедия низкорослого пуделя». Цель была абсолютно ясна, ибо линии морды красивой собаки были выписаны искусной рукой, и удивительно напоминали лицо, которое трудно забыть. Я видел печальные морщины на лбу Айи, которая прошептала мне на ухо: «Представить себе не могла, что тебя так изобразят. Ведь в этом ни капли правды». Но ее шепот и сочувствие потонули в хохоте, несущемся со всех сторон.