Текст книги "Дело Габриэля Тироша"

3

Мы начали выходить с Габриэлем за пределы города, принюхиваясь к свежеиспеченному хлебу в печах арабских пекарен. Псы в арабских селах встречали нас неистовым лаем, холодная свежая вода из колодцев в ту дождливую зиму утоляла жажду. Мы и раньше совершали школьные экскурсии вокруг Иерусалима, но нынешние походы отличались от тех, как разведка военного подразделения от детской экскурсии следопытов. Габриэль учил нас основам топографии и умению ориентироваться на местности, прокрадываться в одиночку и продвигаться по вражеской территории. При этом рассказывал об исторических местах, которые вставали на нашем пути. Именно он, а не господин Карфаген, впервые показал нам, что названия арабских сел вокруг нас происходят от библейских названий древних еврейских поселений. Он всегда носил с собой затрепанный ТАНАХ, читая нам строки оттуда, касающиеся мест или пейзажа, окружающих нас, причем, правильно произнося гортанные буквы «айн» и «хет», чему открыто радовался Аарон. Загадка того, как мог научиться правильному сефардскому произношению молодой наш учитель из Берлина, была еще достаточно легкой в сравнении с другими загадками, которые вились и окутывали его облик и его действия. Мы уже привыкли к этому и не старались даже их разгадывать. Только Яир не уставал удивляться, добавляя иногда к этому наивно выражаемому удивлению и небольшое расследование. Когда мы оказались на меловой горе, севернее Иерусалима, именуемой Тель-Аль-Пол, Габриэль рассказал нам о раскопках, произведенных здесь знаменитым американским библеистом Олбрайтом, который определил, что это, по сути, библейский холм царя Саула – Гиват Шауль, при этом, указывая вдаль на окружающие арабские села, называл их по именам.

«Когда вы репатриировались в страну?» – внезапно задал ему вопрос Яир, не относящийся, казалось бы, к теме.

«Три года назад».

«И всего за три года вы успели выучить иврит, и географию страны, и распорядок в английской армии, и имена арабских сел и…» – Яир сам удивился этому перечислению, и осекся.

«Часть вещей я знал еще там, за границей. И, кроме того, нет никакого чуда в том, что один из нас знает страну и ее врагов. Удивляться бы надо было незнанию всего этого».

Габриэль понизил голос и добавил:

«Страна эта наша. Вот, село Мухмас это наш Махмеш. Аната – наша Анатот, где, кстати, родился пророк Иеремия. А за ними, севернее, множество арабских сел, и все, по сути, наши. До Дамаска и реки Евфрат. Так что это совсем никакое ни чудо – знать свою страну».

Слова его были просты и понятны, так, что какое-то время мы не видели в них ничего удивительного. Но тут же впилось в нас хищными своими клыками отрезвление.

«Но ведь страна эта не пуста», – с неожиданной для самого меня дерзостью сказал я, – вы полагаете, что горстка евреев Иерусалима, Тель-Авива и Хайфы сможет забрать страну из рук ее хозяев, даже если у этой горстки есть историческое право на эту землю?»

«Речь идет не о горстке евреев, а обо всем великом еврейском народе!»

Фразу «великий еврейский народ» Габриэль произносил особым тоном и с особой силой, как тот, кто провозглашает, что в руках его мощное оружие. Остальные наши учителя употребляли это понятие, рисуя великие трагедии и страдания народа. Потому патетика Габриэля не виделась мне отражающей реальность. Я не осмелился сказать ему, что удивительно, как именно он, бежавший из страны, в которой еврейский народ подвергался периодической резне, так верит в силу евреев.

«Вы еще не знаете, на что способны евреи. Народ Израиля потряс основы режимов, которые были во много раз мощнее банд шейхов и эфенди, – царьков, которые властвуют сейчас на этих землях от Нила до Евфрата. Если мы соберем здесь еврейских революционеров со всех мест рассеяния, а их тысячи, перед их мощью никто не устоит. Даже британцы. Наш народ обладает невероятной силой, говорю я вам, и тут нет никаких преувеличений!»

«Но где он, этот народ, – не сдавался я, – почему он не едет сюда?»

«Вопрос к месту, – признался Габриэль, – но в будущем он вернется. Желая того или не желая. Большими потоками и малыми каплями. А до тех пор придется нам самим сделать часть работы для этого».

«И к этому вы готовите нас?»

Это сказал Дан, который, обычно, редко открывал рот, но уж если что-то произносил, это было неожиданно и весомо.

«Да!» – сказал Габриэль, – сжав губы, словно боясь к этому добавить какие-то ничего не значащие слова.

Воцарилось молчание. В единый миг прояснились некоторые недопонимания, сменившись еще большими неясностями. Такой оказалась, в конечном счете, цель нашей «совещательной группы» по изучению крестовых походов, почти тайком собирающейся в квартире Габриэля. Ведь именно этой цели посвящены были наблюдения за военным лагерем британцев и походы между арабскими селами, по границе между коленом Вениамина и коленом Иегуды. Теперь понятно было, зачем двигались мы между холмами и скалами, пробирались ползком по краю хребта, чтобы даже тени наши не возникали над его краем. Раньше мы знали лишь то, что выбраны в «узкий кружок». Цель его стала нам ясной лишь теперь. Вероятно, все же мы были слишком легковесны и молоды, чтобы почувствовать всю тяжесть ответственности и весомость обязанностей, которые возложил на нас наш учитель. И мы бормотали про себя: «Не слишком ли серьезно это дело для семиклассников?»

Первым пришел в себя и как бы встряхнулся Яир.

«Господин Тирош, – обратился он к Габриэлю низким голосом, – вы же знаете, что существует особая организация, отвечающая за воинскую подготовку молодежи. Никто не делает это в индивидуальном порядке и по своему усмотрению».

Габриэль не торопился с ответом, как бы взвешивая слова, дав Яиру возможность добавить:

«Я имею в виду «Хагану»».

Это слово, сказанное им почти шепотом, разбудило во мне воспоминания детства в ставший знаменитым год тысяча девятьсот двадцать девятый – Тарпат по древнееврейскому календарю. Поздней ночью кто-то постучал в дверь и позвал отца. Мне удалось выскользнуть вслед за ним на улицу, где собралось несколько беседующих мужчин. Меня не столько занимал их разговор, сколько поблескивающая рукоятка пистолета у одного из них за поясом. Эта черная твердая рукоятка притягивала мой взгляд, мысли, стремления души в те летние ночи, разрываемые выстрелами. В свете сообщений о резне в Хевроне и слухах о погроме в Цфате, эта рукоятка служила залогом, что такие страшные события не произойдут в нашем квартале. С тех пор образ «Хаганы» представлялся мне неизвестным мужчиной с пистолетом за поясом. И к желаниям детства добавилось одно главное стремление: вырасти и получить или достать пистолет. В нашем седьмом классе из уст в уста передавался слух о том, что скоро мы вступим в «Хагану», на вопросы об этом восьмиклассники предпочитали набрать в рот воды.

«Не думаю, что наши занятия могут в чем-то помешать делам «Хаганы», – сказал Габриэль, – нет ничего плохого в том, что вы обретете определенный опыт перед вступлением в ее ряды. Наоборот, это поможет вам войти в отборную ее часть».

Я почувствовал, что такая формулировка ослабляет цель, к которой ведет нас наш учитель, и потому спросил:

«Но вы имеете в виду более широкую цель, чем сделать нас лучшими бойцами «Хаганы», не так ли?»

«Цель моя одна: когда придет ваше время взять в руки оружие, вы должны быть к этому готовы».

Для меня это было недостаточно. Требовалось еще какое-то дополнительное объяснение:

«Вы бы хотели, чтобы мы были способны силой оружия добиться тех целей, которые мы обсуждали?»

«Душой и сердцем».

Он был по-настоящему взволнован, и в первый раз мы были свидетелями того, как металлические нотки в его голосе сменились иными звуками, подобными тем, которые извлекают из струн. Именно этим он в единый миг обаял наши сердца, изгнав из них последние крохи сомнений и возражений. Свет зеленых его глаз словно бы разлился, охватив нас всех и замкнув, подобно радужному вееру крыльев, которые складывает и которыми скрадывает павлин отдельные цвета. То, чего он не достиг, обращаясь к нашему уму, достиг сейчас этим эмоциональным обращением к нашим юношеским чувствам верности каждому слову, исходящему из его уст.

Глава восьмая

1

Нельзя сказать, что наши встречи были абсолютно неизвестны остальным ученикам гимназии. Не раз в наших походах за город мы натыкались на группы молодежи из движения «Следопыты» или «Лагеря восходящих», с которыми были знакомы и обменивались приветствиями. Ничего в этом не было плохого, за исключением того, что среди этих групп были ребята из нашей гимназии, знавшие господина Тироша. Это его весьма беспокоило.

Но он нашел удачный, я бы сказал, хитроумный выход из ситуации, вызвавший улыбки у каждого из нас. Это было в стиле искусных заговорщиков, которые умели водить всех за нос. После беседы господина Тироша с доктором Розенблюмом, нам было сообщено дирекцией школы о создании кружка по истории и археологии под руководством господина Тироша. Заинтересованных учеников просили обратиться в секретариат гимназии. Понятно, что мы туда бросились первыми и все пятеро тут же записались в кружок. Но проблема была в том, что записались и другие ученики. Габриэль разделил записавшихся на две группы. В одной были мы, в другой – остальные семь учеников. Походы с ними были как бы «жертвой» во имя нашей цели. Но их он тоже водил по своим любимым местам.

Тем временем произошли и другие события, которые необходимо отметить. В разгар той зимы Карфаген, который был нашим классным руководителем, заболел крупозным воспалением легких. И пока он страдал от болезни, доктор Розенблюм посчитал нужным назначить вместо него другого классного руководителя. К большой нашей радости избран был господин Тирош, и мы видели в этом мудрость «старика», который знал, в чьи руки можно передать наш седьмой класс, не считаясь с молодостью и стажем преподавателя. Мы отметили разочарование в лице господина Дгани. Выбор доктора Розенблюма также не понравился доктору Шлосеру. Но мы вовсе не собирались им соболезновать.

Наш новый классный руководитель назначал время от времени личные беседы с учениками класса, отвечая на их вопросы. По сей день не знаю, сделано ли это было из педагогических соображений или из желания облегчить ситуацию с нашими встречами и не дать развязать языки тем, которые знали об этих встречах на квартире Габриэля. Но он сделал все возможное, чтобы обеспечить особые нужды «узкого кружка», как мы сами называли себя языком Габриэля. Теперь в качестве руководителя кружка по истории и археологии и классного руководителя он встречался с нами, не вызывая никаких подозрений.

Еще одно облегчение мы ощутили после того, что произошло во дворе Розенблитов и Шульманов, соседей Габриэля по дому. Однажды, в очередной раз, собираясь подняться в квартиру Габриэля, мы увидели, как два этих старика размахивают топорами, пытаясь нарубить дрова. Несмотря на сильный холод в тот вечер, пот с них катился градом. Они тяжело и хрипло дышали, взмахивая топорами, не в силах разрубить полено. К тому же Шульман был простужен, и его душил кашель.

Яир, не говоря ни слова, с приветливой улыбкой, забрал топор у Шульмана, что означало: положитесь на меня. За ним Аарон взял топор из рук Розенблита. Немного надо было времени, чтобы во дворе стариков выросли аккуратно сложенные поленицы нарубленных дров. Старики от всего сердца благодарили Яира и Аарона, хотя для ребят было само собой понятно, что старикам необходимо помочь. По тому, как они хлопали ребят по плечам и пожимали им руки, было ясно, что существовавшая между нами и стариками отчужденность прошла, завеса между нами упала, и те подозрительные взгляды, которыми они нас встречали и сопровождали, больше не повторятся. Теперь они старались с нами заводить разговоры при любой возможности. Более того, Яир начал пробовать говорить на идиш. Это нас весьма веселило и вызывало много шуток.

2

Расскажу еще об одном изменении атмосферы в классе. С того времени, как Айя на всех переменах стала разговаривать со мной, укрепилось мнение среди одноклассников, что симпатии Айи направлены вовсе не на Дана или Аарона, а на меня. Кто-то пустил слух, что видел нас вдвоем гуляющими за городом, и это новое предположение стало набирать силу. На лицах некоторых сплетниц было написано особое удовлетворение, которое испытывают те, кто разгадал сложную загадку. В конце концов, все пришли к общему согласию о предмете любви Айи.

Я бы даже не коснулся этой темы, если бы внезапно и решительно не изменилось ко мне отношение одноклассниц. До этого они относились ко мне, как к бесчувственному камню, который даже не стоит того, чтобы его перевернули. Если на мне останавливался случайный взгляд девицы, он был мимолетным и сопровождался бормотанием привета, короче моргнувшего глаза. Но с момента, как возникли подозрения, что я стал избранником сердца самой красивой девушки в классе, моя ценность на женском рынке акций подскочила в десятки раз. Меня стали приглашать на вечеринки в узком кругу некоторые из одноклассниц. Я даже получил записку от незнакомки, которая писала, что будет рада встречаться со мной, и просила в знак согласия оставить ответную записку в определенном месте. Это меня ужасно удручало. Когда я понял, что ценность моя, которая повышается в глазах товарищей, не истинна, а связана с выдуманной ими уверенностью, что я покорил сердце гордой девушки, я загрустил. Понятно было, что повышенное внимание девиц к моей персоне, по сути, было направлено не на меня, такого, каков я, а с одной целью – оторвать меня от соперницы. Это было соревнование в ревности и зависти. Некоторым красавицам в классе важно было доказать, что их чары превосходят притягательность Айи, и они в силах переманить меня. Знали бы они истинное положение вещей, правильно бы оценили мою роль в отношениях с Айей, ценность моя в их глазах упала бы точно так же, как и взлетела.

Айя избрала меня собеседником из-за особой моей способности выслушивать и понимать то, что наболело в ее душе. Она была уверена с какой-то обезоруживающей наивностью, что отношение мое к ней отличается чистотой и уравновешенностью, лишенной всяких личных эмоций. Она откровенно делилась со мной всем, что тревожило и отягчало ее душу. Мы обменивались впечатлениями от прочитанных стихов и книг (политика и наука ее не интересовали), обсуждали одноклассников и учителей. А однажды, когда она рассказала мне странный сон, не скрыв от меня деталей, которые выставляли ее в явно невыгодном свете, я вдруг почувствовал невероятную душевную близость к ней, пробудившую во мне даже какую-то гордость и, не сдержавшись, спросил ее:

«Ты это рассказала Дану и Аарону?»

«Дану и Аарону? – она невероятно удивилась.

«Да. Ты что, им не рассказываешь такие вещи?»

«О, нет…Как это вообще пришло тебе в голову? Дан и Аарон не подходят для этого. Их интересует совсем другое».

«Что?»

«Ну, там, наблюдения, слежка, англичане, арабы, и все прочее».

«И вы никогда не говорили, к примеру, о стихах, книгах, дружбе и любви?»

«Почти что нет, – ответила она, чувствуя явно какую-то неловкость, – ты должен понять, Дан и Аарон – другие. Они родились быть солдатами, и кроме этого их ничего не интересует».

«Ты хочешь сказать, – произнес я даже с какой-то обидой, – что Дан и Аарон – настоящие мужчины. А такие мужчины не склонны к пустым разговорам, подобным нашим?»

«Совсем нет!» – возразила она мне с горечью. – Для меня это вовсе не определяет настоящего мужчину. Вот, к примеру, господин Тирош».

«Господин Тирош?»

По лицу ее было видно, что она жалеет, что приплела к разговору его имя, но отступать уже не было возможности, и она должна была объяснить эту оговорку.

«Да. Габриэль родился держать в руках оружие, но в то же время он способен понимать искусство и духовные потребности».

«Откуда тебе это известно?» – спросил я, вовсе не удивляясь тому, с какой свободой она определила качества человека, который в той же мере принадлежал и мне.

«Я разглядывала книги на его письменном столе. Там, около портрета».

«Какого портрета?»

Лицо ее стало гневным. Я не мог оторвать глаз от ее лица, настолько оно было прекрасно в гневе.

«Память твоя, вероятно, приспособлена только к учебе», – сказала она с открытой насмешкой.

«Погоди, ты имеешь в виду тот портрет красивой девушки на столе Габриэля?»

«Да, именно это я имею в виду. Пришло время, чтобы ты понял, что я имею в виду в связи с этим «портретом».

Странно мне сейчас, после стольких лет, как я не обратил тогда внимания на интерес Айи к этому портрету еще при первом нашем посещении квартиры Габриэля. Не думал, что этот портрет в будущем будет ставить нас в неловкие ситуации, пока Айя не попросила меня узнать у Габриэля, кто эта девушка на портрете, что казалось мне грубым вторжением в личную жизнь нашего учителя. Но, конечно же, я выполнил и эту ее просьбу, как выполнял все другие. Это было позже, о чем я расскажу в свой срок.

3

Так как мы все время стоим под знаком изменений, следует рассказать о таком изменении в жизни нашей компании, вернее, в жизни одного из нас.

Яир Рубин, который изводил учителей своими сумасшедшими выходками, неожиданно перестал бесчинствовать. Вероятно, это следовало приписать влиянию на него Габриэля или событию в семье, после того, как мучившая его шесть лет мачеха развелась с отцом. История детства Яира была одной из самых безотрадных историй, которые я слышал в моей жизни. Его отец, Абраша Рубин, репатриировался в Израиль с третьей волной алии и вместе с товарищами основал кибуц М. Женился. Родился сын Яир. Жена спустя некоторое время умерла. Первые дни своей жизни Яир находился в детском садике кибуца, а затем – в детском доме. Это было время относительно спокойной и счастливой жизни. Однако когда Яиру исполнилось шесть лет, отец оставил кибуц, ибо не мог там проявлять инициативу, и переехал в Иерусалим. Там стал работать простым штукатуром. И начались в жизни Яира горькие дни. Лишенный постоянного заработка, отец за гроши нашел кров в ветхом бараке в предместье Санхедрия, где тепло и солнечный свет одолевали сильные северные ветры. Дождь был постоянным гостем, свободно проникая через прохудившуюся крышу барака. Запах плесени, извести и красок не выветривался из маленькой комнатки, и в этом облаке липкой влажности – источнике всяческих заболеваний, обретался мальчик с момента возвращения из школы до прихода отца с работы. Мальчика подкармливали сердобольные соседки, сами из бедных семей. Его дразнили и задевали подростки квартала, видящие в нем чужака. Бедность и жалкую жизнь в глазах Яира символизировали тарелки супа, которым подкармливали его соседские домохозяйки до прихода отца, и примус, напускавший дым, на котором мальчик учился нагревать в кастрюле суп на ужин себе и отцу. Иногда пересаливал, вызывая ярость несчастного Рубина-отца, бессильного выбраться из каторжного ярма и нищеты.

«Теперь вы понимаете мое отвращение к языку идиш? – говорил Яир. – Ведь на нем говорили все соседки наши в Санхедрии. Идиш это знак бедности. Идиш это жалкий перловый суп и чадящий фитиль коптилки. Все серое и жалкое в жизни для меня выражалось в этом несчастном языке».

Жизнь Абраши Рубина, становилась все хуже и хуже, сердце ожесточенней, подобно твердеющей штукатурке. Отец стал воспитывать сына при помощи ремня, который висел на стене и предназначен был для затачивания бритвы. Всю злость от бесконечных неудач отец переносил на худое и маленькое тело сына, который казался ему средоточием дерзости и дикости. Тогда-то Яир научился громко рыдать и, главное, издавать первые свои дикие вопли.

И вдруг пришло освобождение. Началось массовое строительство в Иерусалиме, затем распространившееся и на его пригороды. Штукатурам улыбнулась удача. Абраша Рубин сумел во время завязать связи с разными строительными подрядчиками и отлично заработать. Он покинул барак и обрел приличное жилье. Более того, он оставил работу штукатура и стал компаньоном одного из подрядчиков. Казалось, жизнь улыбнулась Яиру. В конце концов, отец не был жестоким по натуре.

Но тут в жизни мальчика возникло нечто более страшное, чем ремень. На успехи его отца обратили внимание женщины. Одна из них сумела его окрутить с помощью расчетливого ухаживания, подчеркивая, что «маленькому сыну необходима материнская рука», и выйти за него замуж. Но материнская эта рука обернулась рукой ведьмы, единственным желанием которой было выгнать мальчика из дому. Но наткнулась на твердый отказ отца отдать сына в сельскохозяйственную школу-интернат или в другие учебные заведения, куда родители из неблагополучных семей отдавали своих детей. Яир остался дома, переходя из класса в класс начальной школы, а затем перейдя в Национальную гимназию. На фоне этих бесконечных, изматывающих душу скандалов между мачехой и отцом, в которых изрядная доля горечи, подобно дождю, падала на голову подростка в виде упреков и проклятий, стало понятно, что единственным выходом из положения может быть лишь развод, который и произошел после шести лет неудачного брака. И случилось это, когда мы учились в седьмом классе, после образования нашего «узкого кружка».