Текст книги "Дело Габриэля Тироша"

2

После того, как Габриэль не появился в гимназии, послали служку на его квартиру в Бейт-Исраэль. Так как он там никого не нашел, и соседи не знали, куда Габриэль исчез. Я был вызван доктором Розенблюмом, который задал мне строгим официальным голосом несколько вопросов. Из них было ясно, что его поразило исчезновение господина Тироша, в то время, как все знали его педантичность и ответственность в отношении к работе. Доктор Розенблюм пока не собирался объяснить, почему обратился именно ко мне, и каково его мнение о случившемся. На вопрос, не связано ли исчезновение господина Тироша с его деятельностью в «Хагане», я ответил, что не я являюсь адресом для выяснения этого (потом мне стало известно, что он и туда обратился, но тоже не получил никакого объяснения). Только один раз я выразил ему свое решительное мнение, когда он вздохнул и сказал, то ли мне, то ли себе: «Придется мне, вероятно, обратиться в полицию… Может, случилась катастрофа!» Тут я вмешался и сказал, что это обращение будет вопреки желанию господина Тироша, и если его исчезновение связано с подпольем, такое обращение к властям может лишь принести ему вред. На вопрос, есть ли у господина Тироша близкие, друзья, знакомые, с которыми можно посоветоваться, я ответил, отрицательно покачав головой, что это мне неизвестно. Не хотел, чтобы болтливость доктора Хайнриха открылась в учительской.

«Только важная причина, очень важная причина могла привести господина Тироша к решению покинуть работу до завершения учебного года, – сказал доктор Розенблюм, завершая беседу, – хотел бы надеяться, что причина эта не связана с какой-либо катастрофой».

Среди учеников превалировало мнение, что господину Тирошу необходимо быть там, где необходимо, и об этом не стоит чересчур распространяться. Кто-то сказал, что он поехал за границу на повышение квалификации. Другой предположил, что он поехал туда лечиться. Но никто из них, кроме нашей четверки, даже не мог себе представить, что вполне возможна связь между исчезновением Габриэля и сообщением в газетах о нападении и убийствах в селе Шуафат. Мы были уверены в такой связи.

Сообщение появилось назавтра после его исчезновения – большими буквами. В нем писалось, что группа неизвестных атаковала несколько домов в селе Шуафат, севернее Иерусалима, убила и ранила пятнадцать жителей села, пользуясь «пулеметами и гранатами». Полиция, прибывшая на место после инцидента, не сумела задержать нападавших, но, по слухам, один из них попал в руки жителей села и был тайно судим полевым судом банд. В противоположность прежним сообщениям об атаках на арабские села, на этот раз не выдвигалось предположение о том, что это внутренние распри, и не упоминались, как обычно, противники муфтия и его клевретов или фанатики и даже «умеренные» бандиты.

Это сообщение до такой степени потрясло нас, что мы побежали покупать арабские газеты, чтобы выудить из них какие-нибудь дополнительные сведения. Чувствовалось, что происшедшее в селе недостаточно ясно даже корреспондентам арабских газет. Некоторые из них обвиняли «бесчинствующих британских солдат», которые мстили за собственные унизительные поражения «жителям мирного села Шуафат». Свидетельством этому были сообщения некоторых жителей села, которые видели, что нападающие не были арабами и носили воинскую форму. В последующие дни арабская пресса продолжала расширять рассказ «о британском солдате, который предстал перед судом и был приговорен к расстрелу». Рядом с этим патриотическим голосом звучали и другие версии. По одной из них, схваченный людьми села Шуафат был подвергнут суду Линча (что ему и следовало), и тело его было погребено под грудой камней. По другой, не столь громкой версии, говорилось, что в то время, когда пойманного вели на суд, он сумел сбежать.

Некоторое время мы ожидали, что последняя версия наиболее верна, и Габриэль скоро к нам вернется. Но дни шли, а квартира в пригороде Бейт-Исраэль была пуста. Мы решили выполнить указания Габриэля. Шульманам и Розенблитам рассказали, что он срочно уехал за границу, а доктора Хайнриха попросили перевезти к себе вещи уехавшего, что он сделал, как всегда, быстро. К удивлению, не задавал нам вопросов. Вот уже год прошел после посещения им кружка учеников его молодого родственника, окруженного тайной, и он, как и мы, уже не удивлялся ничему, что было с ним связано.

Мы сидели в последний раз в квартире Габриэля до прихода грузовика, чтобы помочь перенести вещи, и заметили, что два портрета – родителей его и Лили, стоявшие на столе, исчезли. Кроме этого, остальные вещи были на месте, но все было покрыто пылью. Дух Габриэля присутствовал во всех углах и смотрел на нас из всех его книг.

«Нам следует выполнить его последнюю просьбу», – сказал я товарищам.

«Мы ничего отсюда не возьмем!» – произнес Дан, а все остальные покачали головой в знак согласия с ним.

«Итак, – я повысил голос, – должен вам сказать, что это был четкий его приказ! Кто хочет приказ нарушить, пусть ничего не берет. Я выполню до конца и возьму!»

Я приблизился к столу и взял его курительную трубку.

Только после этого Яир взял с полки книгу стихов Шнеура, из которой Габриэль читал нам поэму «Дар».

Последним Аарон подошел к стене и снял с крючка повешенную на него папку с картами. Дан стоял, не сдвигаясь с места.

«Возьми себе, Дан, что-нибудь» – со всей присущей мне мягкостью сказал я, и слезы показались у меня на глазах, – желание Габриэля было таким: каждый должен взять на память какую-нибудь его вещь».

Дан подошел к углу комнаты и поднял рюкзак Габриэля, который мы впервые увидели на экскурсии к крепости Монфор. Последними, выходя оттуда, мы видел темные фигуры Шульманов и Розенблитов, которые следили за отъезжающим грузовиком с неописуемой печалью.

И опустился глубокий мрак на мою жизнь и пошли дни без Габриэля, дни, которые с началом летних каникул того года, длятся, по сути, по сей день.

Жизнь моя делится на два главных периода: до появления Габриэля, и после его исчезновения.

3

Спустя некоторое время после начала занятий в восьмом классе, я снова был вызван доктором Розенблюмом в его кабинет.

«Садись, пожалуйста, – пригласил он меня уважительным голосом. Но в этом голосе слышались явные нотки печали. Я тотчас понял, с чем это связано, и дрожь прошла по всему моему телу от первого его вопроса.

«Слышал ли ты что-нибудь о господине Тироше» – голос его был непривычно низок.

«Нет, – ответил я, – ничего о нем не слышал».

Он немного поколебался и продолжил:

«Смотри, – он обратился ко мне почти с мольбой, – не скрывай от меня ничего. Я знаю, что между тобой и господином Тирошем существовала особая близость. Он очень ценил твои способности, и ты, насколько я слышал, любил его уроки».

«Да, – сказал я, опустив голову, – это был прекрасный учитель».

«Ты иногда посещал его, не так ли?»

«Посещал».

«Чувствовал ли ты что-нибудь, что его мучило? Можешь со мной говорить абсолютно откровенно, не так, как говорят с директором гимназии, а так, как друг дорогого человека беседует с другим его другом. Я был и остаюсь верным другом Габриэля Тироша. Его исчезновение нанесло мне рану, которая все еще не излечилась. Поверь мне».

Я молчал.

«Итак, – продолжал он разбитым голосом, – что с ним случилось? Что могло, по твоему мнению, заставить его так уйти?»

Чуть не сорвалось с моих губ: «Вероятнее всего, он убит!» Но нельзя было этим словам прозвучать. Ни в гимназии, ни в другом месте.

«Не знаю. Вправду, не знаю».

«Может быть, он страдал от недостатка средств на существование? Может, не мог выбраться из долгов?»

«Вы имеете в виду, – сказал я, несколько повысив голос, – что он сбежал от долгов?»

«Это ведь не может быть, правда?»

«Абсолютно невозможно! Не Габриэль… Господин Тирош не будет себя так вести».

«Можно ли найти более приемлемое объяснение? Может, он получил какое-то страшное сообщение от семьи из-за границы?»

«Не знаю».

«Может, он страдал от какой-то тайной болезни?»

«Насколько мне известно, он был абсолютно здоровым».

И тут он меня ошеломил следующим вопросом:

«Смотри, – понизил он голос, как человек, разделяющий со мной тайну, – я говорю с тобой, как с взрослым. Может ли быть какая-то связь между его исчезновением и смертью Айи?»

До того серьезной была его тревога, и до того ищущим поддержки был его голос, что я не мог продолжать лгать, и вновь использовал старый способ уклончивого ответа вполголоса, выразив непонимания на лице.

«Я…не понимаю, что вы имеете в виду», – пробормотал я.

«Ах, извини меня, дорогой, ты еще молод. Я хотел сказать, что Айя была красивой девушкой, а господин Тирош был молодым мужчиной. Ты понял? В такой ситуации может возникнуть какая-то связь. Быть может, ее смерть его шокировала до того, что он покончил собой?»

«Я не думаю, что он сошел с ума», – ответил я и с облегчением вздохнул. Боялся я, что его подозрения нащупают истину.

«Ладно, ладно, – поторопился он вывести меня из трудного положения, – вижу я, что мы оба стоим перед настоящей дилеммой, которую невозможно решить. Как это ужасно! Какой человек, и какой учитель ушел из нашей гимназии!»

И тут, за мгновение до того, что я оставил его, он сказал:

«Поверь мне, если бы он сейчас появился, и даже не объяснил мне причины своего исчезновения, я бы тут же нашел путь, вернуть его в школу, несмотря на то, что мы взяли нового учителя истории».

Следует отметить, что новый учитель истории в нашем восьмом классе, был несчастным человеком. Вся его беда была в том, что пришел на место Габриэля.

Не менее пострадал от нас Карфаген, который, после выздоровления, вернулся к нам классным руководителем.

4

Ужасно тяжким был для меня последний год учебы в гимназии.

Во время летних каникул мои родители старались отвлечь меня от воспоминаний о случившемся в конце седьмого класса. Но ничего не помогало. Сразу после того, как ушли Айя и Габриэль, каждый своим путем, я сильно побледнел и похудел. Таким я начал учебный год. Одежда, которая в обычное время сидела на мне, как влитая, стараниями мамы, теперь просто болталась на плечах. Черные волосы, которые дико выросли, ибо я вовсе за ними не следил, развевались над моим похудевшим телом, как флаг отчаяния и тоски. Но эта монета печали и ослабевшего здоровья имела и обратную сторону. Очевидно, мой внешний вид для девушек символизировал скорбь по поводу смерти любимой, и, казалось, страдания по ней изводят меня после ее ухода, что вызывало в девичьих сердцах жалость и тайное преклонение, и, в конце концов, желание сострадать мне предложениями новой любви, дабы привести старую любовь к забвению. Эти тонкие чувства скрывали женский эгоизм. Началось соревнование. Каждая из подруг Айи хотела занять ее место. И чем больше было ясно, что такой возможности нет, тем сильнее было их стремление это сделать. Я получил несколько писем, на этот раз подписанных именами.

«Я понимаю скорбь, светящуюся в твоих глазах», – было написано в одном из писем.

Другая девушка из шестого класса, писала мне, несколько стыдясь, что и у нее «были тяжелые минуты». Но более всех потрясла меня девушка из седьмого, о которой было известно, что она пишет стихи. Спустя несколько лет она стала настоящей поэтессой. Я не привожу здесь посланное мне стихотворение, ибо оно опубликовано в ее книге.

Я складывал все эти письма в ящик и оплакивал Айю, которая даже своей смертью окружила меня ореолом героя-любовника. Вначале она превратила меня в героя, пленившего ее сердце, самой красивой среди девушек, теперь же увенчала мою голову тернистым венком героя, любимая которого умерла молодой. Поцелуй, которым она коснулась моего лба в последние свои минуты, превратился в легенду, ту самую, в которой любимая умерла в объятиях юноши, не отходящего от нее днем и ночью, до последнего мгновения ее жизни. Что было верно, а что нет – в этой легенде о «последнем мгновении» – знал только я. Но гимназия упрямо стояла на своей версии, по которой Айя умерла в моих объятиях, а врачи и медсестры приложили все свои силы, чтоб оторвать ее от меня, когда закрылись ее глаза, и перестал биться пульс. Молодые парни и девушки в гимназии, как и в любом месте, верили лишь в это и не хотели слышать ничего другого. Из героя романса я превратился в героя баллады.

Но не только мои сверстники отдали дань преклонению передо мной. С началом занятий стало мне ясно, как и учителям, что уровень моей учебы резко упал, по сравнению с предыдущим годом. Оценки «посредственно» и «плохо» стали появляться в моих письменных работах по тем предметам, в которых я был особенно силен раньше. Меня беспокоило, что это отразится на табеле первой трети года. Меня ужасно огорчало, что придется эту ведомость показать моим родителям. К моему удивлению, оценки в ней оказались не такими плохими. Контрольные работы были выполнены мной неудачно, но учителя смягчили тяжкий приговор, сделав его более приемлемым.

Все, что происходило в тот год вне стен гимназии, я помнил и видел весьма смутно. Память о прошлогодних событиях подводила меня в восьмом. Весь тот год видится мне, как одна долгая тоскливая низменность, которая временами внезапно вздымалась и тут же снова опускалась в темноту. Этот внезапный подъем духа возник, когда мы слушали речь верховного наместника, который сообщил жителям страны, что беспорядки закончились, и больше не вернутся. Это был праздничный час для отца и матери, а я с горечью улыбался. Как и Габриэль, я знал, что внушаемая нам надежда Ее королевского величества не только лишена всяческого авторитета, но еще и несет в себе изрядную долю лицемерия, которое умный британский наместник скрывал между слов. Спустя несколько дней, после его речи, был убит еврей. Но следует признаться, что это не произвело на меня никакого впечатления.

Затем пошли чередой серые дни и месяцы до момента, когда они были поглощены экзаменами на аттестат зрелости.

И снова наступил праздничный час для отца и матери – церемония окончания восьмого класса. Все были нарядно одеты. Парни в длинных брюках и белых рубахах, девушки в таких же рубахах и юбках.

Затем доктор Розенблюм выступил с речью. Уже с первыми его словами стало ясно, что особой радости в его речи не будет, да и какой она может быть, если этот выпуск потерял одну из своих выпускниц.

«Прошу встать, – сказал он каким-то надтреснутым голосом, – в память о дорогой нашей ученице, которая могла быть здесь с нами, и ушла от нас год назад».

Он слабо махнул рукой, разрешая нам сесть, и пробормотал:

«Да будет память ее благословенна!» Я чувствовал на себе множество взглядов, сидел, опустив голову. Тело мое пробирала дрожь.

«И прежде, чем мы обратимся к радостной части вечера, – добавил он, – вспомним имя дорогого учителя, который был классным руководителем этого класса в прошлом году, и ушел от нас по таинственным причинам. Сможем ли снова увидеть его здесь, среди нас. Был бы он сейчас с нами, радовался бы успехам своих учеников. Но сказано во «Второзаконии» – «Тайное Господу Богу нашему». И как печально, что пути любимого нами человека скрыты от нас вот уже год».

Шум прошел по рядам родителей и выпускников. Всех охватило волнение. Но затем, этот шум перешел во множество голосов, и я уже не мог слышать то, что говорилось со сцены. Меня заполонили голоса каких-то дальних бед и кризисов, идущих бесконечной цепочкой. Потом кто-то окликнул меня по имени. Яир подсел ко мне и стал шептать мне на ухо:

«Встань! Встань и выйди на сцену!» Я встаю, и каждый мой шаг сопровождают бурные аплодисменты, и снова голос звенит в моих ушах, после того, как прекратились аплодисменты, и он зовет меня, откатываясь волнами, во тьму пучины. Мы возвращаемся домой, и я слышу обращенную ко мне мамой мягкую русскую речь, произносящую слова понимания и поддержки. Я вижу отца, надевающего очки и старающегося скрыть от нас подозрительно покрасневший нос.

Глава двадцать четвертая

1

Это был конец 1938 года, когда наступило некоторое затишье. Некоторые круги анклава сделали все возможное, чтобы не повторился 1936. Но мы снова жили в разгар бесконечных убийств, и звезда арабских банд начала восходить поверх полумесяца, сверкающего на минаретах. Мрачные пророчества Габриэля об ожидающих нас кровавых столкновениях, усиливающихся от одного к другому, обретали реальность на наших глазах.

Я пишу «в наших», по старой привычке, ведь давно наш кружок распался. Да, мы еще все находились в Иерусалиме, но встречались редко. Ничего, кроме воспоминаний, не могло заставить нас встретиться. И все же каждый год мы собирались вокруг скромного надгробья на Масличной горе.

Все остальные дни года каждый был занят своим делом, и только случайно пересекались наши пути. Яир продолжал занятия в университете на горе Наблюдателей. Аарон работал в конторе. Дан помогал отцу в его мастерской, где тот занимался слесарным делом, резкой и сваркой по металлу. Целью его было обрести специальность инженера-механика. Для этого надо было поступить в Политехнический институт в Хайфе, но у Дана не хватало средств на учебу, и он брался за любую тяжелую работу, чтобы эти средства накопить. И все же об одном судьбоносном случае следует рассказать.

В тот день я вернулся домой, и услышал от матери, что вот уже четверть часа ждет меня гостиной человек. Это был мужчина лет тридцати, который представился другом Габриэля Тироша. Помню, что я схватился за этажерку с книгами, чтобы не упасть.

«Он жив?» – спросил я почти шепотом, не спуская взгляда с его губ.

«Не знаю, – сказал он, – уже много времени ничего о нем не слышал».

«Итак, – уставился я в него разочарованным взглядом, – что привело вас ко мне?»

Он извлек сигарету из табакерки, постучал ею по крышке, зажег, глубоко затянулся, и не было видно, что он куда-то торопится.

«Может, присядем», – предложил он мне с улыбкой. Только сейчас, заметив, что мы оба стоим, я извинился перед ним.

«Мне все известно о кружке, который Габриэль организовал в гимназии», – сказал он спокойно и негромко.

Я не выразил никакого интереса, словно ничего мне об этом не известно. Он это почувствовал, и попытался меня успокоить.

«Смотри, я человек ЭЦЕЛя и рискую больше чем ты, если признаешься, что принадлежал к тому кружку».

«Я не знаком с вами!» – сказал я, показывая ясно свое подозрение.

«Ну что ж, исповедуюсь тебе, – сказал он с тем же спокойствием, которое с самого начала отличало его поведение.

– Когда Габриэль покинул «Хагану», я ушел с ним и по тем же причинам. Мы познакомились друг с другом в Кфар-Сабе, когда я принадлежал к организации «Бет», откуда и снабжал Габриэля оружием для вашего кружка: пятью пистолетами «парабеллум», патронами к ним и гранатами. Вместе с Габриэлем и другими товарищами мы думали создать новую организацию, которая атакует арабов и, тем самым, приведет к концу это пресловутое «сдерживание».

«Но что вы хотите сейчас?» – спросил я его отстранение. Я все еще не освободился от подозрений, когда дело касалось «кружка», вся информация о котором принадлежала лишь нам, шестерым. Не зря же он назывался «очень узким кружком», и эти три сухих и, тем не менее, таинственных слова были врезаны мне в душу.

«Я хочу вам сообщить, что эта организация существует. Предлагаю вам и вашим товарищам присоединиться к ней».

«Почему вы пришли именно ко мне?»

«Потому что только ваше имя передал мне Габриэль. С ним было согласовано, что если случится что-то неожиданное, именно вы будете человеком, к которому обратятся наши люди, чтобы восстановить связь».

После этого мы встретились вчетвером с этим человеком, и он с легкостью убедил Дана и Аарона присоединиться к организации.

Только Яир отрицательно покачал головой:

«Я, – сообщил он, – вернулся в «Хагану», и не собираюсь ее покидать вторично».

2

Прошло несколько лет, и центробежная сила, которая толкала молодых людей от центра, где они росли в юные годы, на периферию, где они должны обрести опыт и знания, все больше разводила нашу четверку.

Дан поступил в Хайфский Политех. Семья Аарона переехала в Тель-Авив, где господин Иардени получил место директора начальной школы. Из всей компании, которая сидела напротив господина Тироша днями и совершала походы ночами, остались только Яир и я. Но и мы подолгу не встречались. Он служил в ударных отрядах «Хаганы» – Пальмахе, и в Иерусалиме не появлялся. Я слышал, что какое-то время он пребывал в кибуце Аелет-Ашахар. Затем я получил от него привет из кибуца Эйн-Харод. Кто-то видел его в кибуце Мишмар-Аэмек (Страже долины) и рассказывал о нем всяческие чудеса. Потом прошло несколько лет глубокого погружения. Он долго не появлялся на поверхности, лишь пришло от него смятое письмо, написанное в велеречивом тоне иероглифами, знакомыми мне по гимназии. Это принесло много хлопот цензору, ибо письмо было прислано из тюрьмы. Выяснилось, что короткое сообщение в газете о троих, схваченных на северной границе и подозреваемых в помощи нелегальным эмигрантам, относилось к Яиру и его друзьям. А писал он, примерно следующее: из глубин тюремной ямы, узник железа и нищеты вручает свою душу доброму другу, которого не видел долгий период. Видно было, как несчастный цензор затрудняется не только понять написанное, но и прочесть. Он подчеркнул слово «железо» и поставил сбоку вопросительный знак. Затем шли строки из поэмы «Цидкияу в казенном доме». Только в конце письма было написано нормальным языком примечание: «Если ты встретишь господина Дгани, покажи ему это письмо. Я уверен, что он будет рад, найдя в нем фрагменты, которые заставлял нас заучивать в седьмом классе».

Из газет мне стало известно, что доказательств вины Яира и его друзей было недостаточно (кто-то нашел им отличного адвоката), и судья освободил их из тюрьмы.

И снова Яир нырнул и исчез под многими водами до тех пор, когда в газете появилось траурное сообщение о смерти подрядчика Авраама (Абраши) Рубина, и глаза мои, привыкшие безразлично скользить по газетным страницам, останавливаются, как говорится, на полном ходу, так, что, кажется, скрежещут линзы моих очков. И я отправляюсь, согласно адресу и времени, отмеченному в сообщении, на кладбище, обнимаю Яира, который старается изо всех сил не заплакать, но это явно ему не удается. И мне это тоже не удается, и сердце говорит мне, что оплакиваем мы не только смерть его отца.

В те секунды, когда большая голова Яира покоится на моем плече, а моя – на его, различаю я запахи сельского поля и машинного масла, и чувствую, что он раздался в теле и стал настоящим мужиком. Ощущаю шероховатость его ладоней, и, кажется мне, голос его тоже стал шероховатым. Но то же добросердечие и теплота, знакомые мне по юным годам, чувствуются под этой шероховатостью.

«Господи, – вырывается из глубины его груди, – почему это мы встречаемся только в тяжкие дни? Что ты делал все эти годы?»

И мы начинаем вспоминать с того места, когда расстались, с выпускного вечера по окончанию гимназии. Яир знакомит меня с несколькими товарищами, которые приехали с ним из кибуца. Он торопится представить мне девушку, стоящую с ним рядом, на которую не успеваю обратить особого внимания, ибо в этот миг проталкивается ко мне старый еврей. Я узнаю в нем господина Левина отца парня, который был убит в Моце, и я говорю себе, что Яир прав: встречаются только в часы скорби. Вижу я крупную женщину, которая целует Яира и шумно рыдает. Это его мачеха. Когда она оставляет его в покое, он шепчет мне на ухо:

«От этой злодейки еще придет большая беда. Уже успела намекнуть мне, что у нее есть завещание отца, написанное им до развода».

И снова Яир ныряет надолго, даже намного дольше прежних погружений в неизвестность. Пару раз в год он появляется на поверхность из глубин, и всякие слухи и рассказы о нем, как пузыри воздуха, взлетают вокруг него. Слышу о том, что он участвовал в акциях трех подпольных организаций, объединивших свои силы в «движении сопротивления», и тут же, после этого, приходит ко мне знак из пучин: письмо без имени и без адреса, который приносит мне верный человек, оказавшийся в Иерусалиме.

«Представь себе, – пишет Яир, – какая радость была встретить в один из вечеров, на совещании командиров, двух наших друзей. Мы просто бросились друг другу на шею. Мне кажется, упали все преграды, и, в конце концов, создана одна большая ударная организация, о которой так мечтал Габриэль. Имя его было первым, упомянутым нами. И первая моя мысль была: если бы удостоился Габриэль увидеть, как трое его воспитанников выходят во главе подразделений в наступление на британские военные лагеря, которые во много раз больше того лагеря в Шейх-Джарах, и в руках у бойцов оружие и взрывчатые вещества, о которых Габриэль мог только мечтать! Если бы он увидел, как сообща «Хагана» и «отщепенцы» выполняют священную работу «штурма и натиска», успокоилось бы его сердце, в котором всегда ощущалась боль в связи с его уходом из «Хаганы».

Письмо заканчивалось следующими словами: «Очень узкий кружок» вторично вышел в атаку! Не хватало только тебя и бедной Айи!»

Последним пришло письмо от Яира, после войны за Независимость, из Америки:

«Представь себе, что сразу же, когда я «завершил» войну и вернулся в кибуц, является в один из дней «американский дядюшка». Он ищет «сироту, которого оставил Абраша»: жив ли этот последний осколок клана Рубин (у дяди и тети нет детей). Дядя соблазняет меня поехать к нему в Лос-Анджелес, где он живет, окруженный почетом, и снабжает мебелью половину этого огромного города. Он приглашает меня и предлагает завершить учебу по интересующей меня профессии. Итак, «сирота» едет к «американскому дядюшке!» И сейчас я изучаю экономику и банковское дело (не криви свой поэтический нос!) и сразу же вернусь по окончанию учебы».

И снова Яир исчез на несколько лет.