Текст книги "Дело Габриэля Тироша"

2

Мы не спрашивали, где он достал пистолеты и патроны, которые в один из вечеров раздал нам. Мы поняли, что он где-то их купил для нас, ведь до этого собрал с нас деньги. И еще мы поняли, что покупка оружия связана с теми его таинственными поездками в канун субботы за город, в место, которое стало нам известным спустя много времени. Мы уже были научены не допытываться у него ни о чем, и уважать его молчание.

«Отныне у вас есть ваше личное оружие. Следите за ним, как положено».

Он дал нам несколько указаний относительно хранения оружия, чистки и смазки. Со священным трепетом получили мы из его рук эти твердые и блестящие орудия защиты и нападения. Свой пистолет я спрятал в старом толстенном словаре русского языка, вырезав его нутро, и заложил на самый верх книжного шкафа, где, я был уверен, до него никто не дотянется. Мой отец, который не меньше отца Аарона был фанатиком иврита, поклялся мне, что рука его не коснется этого словаря. Я полагался на эту клятву. Опасался лишь матери, которая могла это обнаружить, ибо несколько раз в году вытаскивала книги из шкафа, чтобы их проветрить. Но у меня с мамой были такие отношения, что я мог бы спрятать в доме пушку, объяснив, что это для меня важно. Патроны я завернул в бумагу и спрятал в ящике моего письменного стола, где был такой беспорядок, что там ничего нельзя было найти. Снова я должен отметить водораздел между зимой и весной, когда мы проходили занятия по обороне, от абсолютно нового периода, когда, наконец, дано было нам сделать то, о чем давно мечтали, атаковать врага нашим оружием. Но прежде я расскажу один эпизод, который сейчас вспомнил.

Доктор Розенблюм, который понимал, что творится в наших душах, больше, чем его коллеги, не хотел перейти к занятиям без того, чтобы празднично отметить период нашей короткой мобилизации вне школы. Для этого он решил организовать встречу с нами всеми и произнести похвальную речь нашей службе на благо нации, чтобы мы, не дай Бог, не подумали, что руководство школы и учителя видели в нашем отсутствии на занятиях уклонение от учебы. Выяснилось, что этот старый человек, несмотря на то, что далек был по возрасту и воспитанию от нашей юности, был весьма чуток к нашим сердцам, жаждущим, чтобы кто-то хоть как-то оценил те ночи на матрацах, даже если служба была не бог весть что.

«Наши бойцы вернулись с фронта, – начал он свою речь, подмигнув нам, как тот, который в курсе, что нет здесь бойцов, и не было фронта, – вернулись на более скромный и менее опасный фронт, фронт учебы. Тут нет выстрелов, лишь звонки на перемену, нет черных рамок, только красные линии, подчеркивающие ошибки…» Все мы улыбались от удовольствия, ибо говорил он с юмором, размягчающим сердца и, главное, понимание сквозило в каждой фразе его речи.

Затем он открыл нам, что ему известны в мельчайших деталях все наши дела в дни службы, и не скрыл мнение командиров о нас и о том, как мы выполняли их приказы.

«Я слышал хорошие отзывы о вас, и я горд вашими успехами».

И тут его слова повергли меня в сильное смятение.

«Также слышал я небольшой рассказ о мужестве двоих из вас, юноши и девушки, которые не прервали выполнение задания, несмотря на то, что несколько хулиганов-арабов угрожали им палками и кнутами».

Шепотки любопытства пробежали по рядам ученикам, усиливаясь с минуты на минуту.

«Юношу стегнули кнутом по спине, и он был ранен, потерял много крови, но он выполнил приказ и показал нападающим образец мужества, которое долго не забудется, – он и девушка на мотоцикле ринулись прямо на хулиганов и продолжили выполнение приказа»

Я вообще стеснялся, когда обо мне говорили публично, будь это хвала или хула. Я и представить не мог, что слух об этом случае дошел до руководства гимназии. Я глядел на Айю и видел, как изумление появилось на ее лице и покраснели щеки. Дан, сидящий рядом с нами, взглянул на меня, как бы говоря, что он об этом никому не говорил. Лишь позднее выяснилось, что госпожа Надя Фельдман не только разнесла все это, но и потребовала от директора объяснений. Доктор Розенблюм проявил себя, как настоящий мужчина, и объяснил ей, что ее дочь вместе со своим напарником вели себя, как требовала от них «Хагана». Она этим не удовлетворилась и обратилась офицеру полиции – еврею, старому своему знакомому, но тот сказал, что лучше всего об этом деле помалкивать.

Доктор Розенблюм не назвал наших с Айей имен, но наши покрасневшие лица были достаточным свидетельством для сидящих вокруг нас, и на перемене все стали нас поздравлять. Ученики младших классов шли за нами толпой. Все это виделось мне шумным и ненужным преувеличением.

Ожидало меня рукопожатие Габриэля, на которого я наткнулся случайно, спускаясь по лестнице со второго этажа школы.

«Видишь, мой выбор был удачным», – сказал он мне тихо и быстрым своим шагом прошел мимо.

3

Теперь мы подошли к главному, во имя чего были подготовлены Габриэлем: стать охотниками на тех, кто охотился за нами.

Поля нашей охоты растянулись вокруг западных кварталов Иерусалима, на холмах западнее Санхедрии, Тель-Арази и Ромемы, до границы еврейского анклава в Гиват-Шауле, Бейт-Акереме, Байт-Ва-Гане и, далее, через русло ручья, спускающегося в Крестовую долину, до Рехавии и Шаарей-Хесед. Целью Габриэля было следить за дорогами, ведущими из ближайших арабских сел в эти кварталы, чтобы упредить любого, который пробирается сюда, чтобы вести стрельбу или швырять бомбы.

Но пока это был первый этап. Когда же мы наберемся достаточно опыта ночных засад, обещал нам Габриэль, начнем устраивать их на околицах арабских сел, и попытаемся «уничтожить змей прямо на выходе их из нор». Третьим решающим этапом будет ночная акция: вторжение в арабское село, являющееся гнездом убийц и уничтожение их в их же домах.

Габриэль предупредил нас о тройной опасности – от полиции, от бойцов «Хаганы», которые могут нас принять за арабов, и от самих арабов. Он напомнил нам все те правила движения в ночи, которым обучал нас зимой. Уже в первых ночных походах выяснилось, что мы ничего не забыли, и радовались умению наступать особым образом на разный грунт, получая беспрерывный ток от подошв, ступающих то по стерне, то по щебню, издающему шум, то по острым выступам или гладким участкам скал. Невысокие ряды кустов виноградника расступались перед нами и смыкались за нашими спинами. Колючки царапали нашу одежду сухими царапинами протеста. Темные громады деревьев и скал внимательно изучались нашими острыми взглядами. Снова мы стали гражданами ночного царства.

Вначале успех нам не улыбался. В районе Ромемы мы слышали выстрелы со стороны Гиват-Шауль. Когда мы добирались туда, стрельба начиналась в квартале Байт-Ва-Ган. Казалось, кто-то издевается над нами и к вящему своему удовольствию меняет места своего присутствия с быстротой, неподвластной нашим ногам. Усталые и разочарованные, мы возвращались далеко за полночь домой, но и тут получали следующую порцию издевательства. Только забирались под одеяла, чтобы поспать считанные часы до утра, как рядом с нами начиналась стрельба. Утром, встречаясь в классе, мы с горечью изливали другу-другу наше разочарование, надеясь на успех в следующий раз.

4

Помню наше первое столкновение с врагом. Произошло это после того, как Габриэль изменил систему наших действий. Вместо того чтобы обходить в одну ночь все кварталы и пригороды, он выбрал для засады одно место на всю ночь с учетом топографических интересов врага. Мы замаскировались у края Крестовой долины, следя за любым, кто по ней приблизится с южной стороны к пригороду Рехавия.

«Вероятнее всего, – говорил Габриэль, – что убийцы приходят из села Малха. Дорога оттуда к Рехавии наиболее удобна и соединяется с долиной чуть южнее Крестового монастыря. Оливковые деревья в долине дают им отличную маскировку, но из оливковой рощи у монастыря они не смогут целиться в дома, стоящие на горе. Поэтому им надо будет подняться на соседствующий с рощей холм. Полагаю, что они будут подниматься вот сюда». Он указал нам на холм, который был нам известен под названием «Малый торчащий холм», ибо на нем действительно торчал одинокий старый дуб, называемый арабами «торчащим». Дуб этот не был таким малым, но в долине был еще один, более огромный дуб, названный арабами «Большим торчащим».

Габриэль правильно рассчитал, что бандиты не поднимутся до самого верха хребта, точно так же, как мы остерегались показывать свои тени поверх его края, и выберут для стрельбы одну из ступеней склона.

Мы выбрали более высокую ступень, откуда видны были дома Рехавии, мерцающие светом окон, и устроили засаду так, чтобы вести концентрированный огонь с короткого расстояния по тропе, идущей из долины.

В прежние ночи, когда мы уже лежали здесь в засаде, напряженное ожидание было настолько большим, что любой шорох со стороны тропы мгновенно вводил всех нас в дрожь. Но на этот раз послышались шаги, и мужской голос произнес по-арабски «хон», что означает – «здесь». С места нашей засады мы увидел двух мужчин на площадке под нами. Оба были вооружены винтовками и одеты по-крестьянски. Они присели на большие камни, отдыхая после подъема.

Я чувствовал трепыханье в желудке и абсолютную сухость на губах и во рту. Я испытывал страх от всевозможных мыслей, приходящих в голову, к примеру, боязнь остаться одному во тьме, боязнь коров и собак. Но все эти страхи вершились в душе, не касаясь тела. На этот же раз этот страх я ощущал физически. Пальцы мои затвердели, как сосульки льда, и неожиданно возник другой страх, что я не смогу нажать пальцем курок. Странно было то, что более года я боялся вооруженного врага и, главное, необходимости в него стрелять, самого этого мига, когда от нажатия моего пальца вылетит пуля, чтобы его убить. Я содрогался от самой мысли, что это темное тело, произнесшее «хон», и рядом с ним сидящее второе тело будут лежать на земле, истекая кровью. Я ощущал в себе леденящее сопротивление этому чрезвычайному для меня действию, убиению себе подобного, то отталкивающее чувство, которое возникало во мне на рынке Маханэ-Иегуда, у лавки, где резали кур.

Глаза мои переходили от этих двух фигур на Габриэля и обратно. Мы должны были терпеливо ждать, пока он не даст сигнал действовать. Сигналом должен быть детонатор гранаты, который он швырнет в их сторону. Но Габриэль не торопился. Он дал тем двум отдохнуть, обменяться какими-то словами. Он объяснил мне раньше, что должен дать нам привыкнуть к близкому присутствию врага, чтобы это не было для нас шоком. Прошло еще несколько секунд, пока снова не раздался голос первого мужчины. «Иалла», – окликнул он своего напарника. Оба подняли ружья, направляя их в мерцающие окна дальних домов. В этот миг движением руки Габриэль приказал нам опустить головы и швырнул взрыватель гранаты. И тотчас после этого загремели наши выстрелы, Еще миг, и глубокое безмолвие опустилось на долину.

Габриэль встал и приказал нам так же встать и идти. Но это не было бегство, а спокойная ходьба, вопреки бешеному биению моего сердца между ребер. Мы спустились на нижнюю площадку, и глазам нашим предстало то самое зрелище, которого я так боялся.

«Берите ружья», – приказал Габриэль шепотом.

Дан сразу же взял одно ружье. Я заставил себя нагнуться над разодранным пулями трупом второго араба, взялся за ствол ружья, чтобы его поднять. И тут случилось нечто ужасное, что вообще не возникало в моем воображении. Пальцы убитого вцепились в приклад мертвой хваткой. Поворотом ружья я потянул его вверх, но тут же почувствовал, что тяну я не только ружье, но и вцепившуюся в него руку, которая отделяется от тела убитого и болтается в воздухе. Я отшвырнул ружье вместе с оторванной рукой, и тяжкая рвота сотрясла все мое тело. Я видел, что Габриэль наклонился и что-то поднял. Затем легонько коснулся моего плеча и пошел рядом, держа в руке ружье. Все это время мы не обмолвились ни одним словом.

5

Ружья были спрятаны в пещере, неподалеку от места засады. Но этим дело не кончилось. Я давно заметил, что чрезвычайные события обычно приходят цепочкой, а не отдельно одно от другого, что особенно говорит о везении или невезении, порождая веру в благословенный или проклятый день.

Мы еще продолжали двигаться бесшумно между оливковыми деревьями долины, как дошел до нашего слуха шум шагов. Габриэль быстро укрылся за кустами, и мы – за ним. Я видел, как он извлек из кармана гранату и напряженно вглядывался в темноту. Искра охотничьего азарта опять вспыхнула в его глазах, а в нас напряглись все чувства и та энергия, которая вспыхивает фосфором в глазах хищного зверя и в мышцах ног, готовых к прыжку.

Мы выглядывали из гущи растений, и оружие наше было готово к бою. Голоса приближались и, наконец, возникли их обладатели. Это была парочка влюбленных, которая шла по тропе между деревьями рощи. Голова молодой женщины покоилась на плече мужчины, рука которого обнимала ее за талию. Сначала мы увидели их ноги, которые двигались под ветвями деревьев, затем уже их целиком, идущих между стволов. Я почувствовал приятную расслабленность, которая мгновенно распространилась по всем мышцам тела, и я улыбнулся им, идущим в нашу сторону. Мы не издали звука, и они прошли мимо нас, даже не ощутив нашего присутствия. Я видел Габриэля, провожающего их затуманенным взглядом. Лицо его выражало мягкость и печаль. Раньше я это никогда у него не видел. Мы подождали, пока парочка не поднялась на дорогу, ведущую в пригород, и затем пошли вслед за ними. Через некоторое время Габриэль остановился и обернулся, – взглянуть на парочку, которая словно бы утонула в сиянии уличного фонаря над краем долины, распространяя ореол, полный ночных бабочек, кажущихся искрами этого ореола.

«Сумасшедшие», – услышал я громкий осуждающий голос Дана, – абсолютно сумасшедшие. Они же могли наткнуться на двух убийц».

Габриэль даже не выговорил Дану за то, что тот нарушил молчание, а мы решили пережить впечатление от встречи молча.

«Положим, что наткнулись, – мгновенно отреагировала Айя, – ну, и что?»

«Как это «ну и что»? Мы стреляли совсем близко от них и дорого бы заплатили за их дурацкую прогулку».

«Нет прекраснее такой смерти. Умерли бы они в разгар любви, молодыми и красивыми, посреди чудесного ландшафта, под пение сверчков… Вы слышите их пение?»

Внезапно обнаружилось, что все это время мы не обращали внимания на это стрекотание, хотя оно раздавалось со всей силой в пространстве рощи.

Мы не видели сверкающие скопления летних звезд, которые словно стремились привлечь наше внимание всевозможными своими сочетаниями. Слова Айи вернули нас ко всем прелестям и запахам летней ночи, и что-то в наших сердцах возникло к ней подобием благодарности, хотя мы не могли вникнуть в весьма шаткую логику ее размышлений.

«Умереть просто так, не отдавая себе отчета в опасности? Да ведь это просто глупая смерть», – стоял на своем Дан.

«Я бы хотела так умереть», – ответила ему Айя.

После этого погрузилась глубоко в море размышлений, в котором долго плыла под водой, чтобы вынырнуть далеко от места погружения.

«Оторванная рука долго не даст мне уснуть», – обронила она неожиданно и прикрыла глаза, словно стараясь изгнать видение колышущейся руки.

И тут обратился к ней Габриэль со всей мягкостью, на которую был способен:

«Смотри, Айя, мы живем в мире, где необходимо отсекать некоторым руки, чтобы руки других могли двигаться в покое. Нет выхода. Или ты предпочла бы видеть оторванные руки твоих братьев и сестер?»

«Какой мир, какой мир!» – бормотала она, опустив голову.

«Спокойная ночь прошла над Рехавией», – удовлетворенно сказал Дан.

Глава девятнадцатая

1

Не знаю, откуда Габриэль получил сведения об одном из домов в Верхней Лифте. На чем-то, вероятно, основывались его подозрения о людях, собирающихся в этом доме. Во всяком случае, он приказал мне и Айе установить наблюдение за домом, снабдив нас своим полевым биноклем. Первым делом, он установил место наблюдения. Это была скала, на которой удобно было сидеть, в конце сосновой рощи на территории дома престарелых. Дом этот функционирует и сегодня, принимая посетителей со стороны западного шоссе, идущего из города. Место это подходило еще потому, что сразу за оградой дома начиналось арабское село, а в краткие минуты отдыха можно было положить бинокль на ограду.

Обитатели никогда не доходили до этой скалы, а работникам дома престарелых просто не было чего делать у ограды, поэтому мы никому не мешали. Роща тоже была забытой и старой, и в течение трех дней наблюдения была нам доброй защитой. Мы приходили туда сразу же после занятий в школе и уходили с наступлением темноты. Каждый из нас не отрывался от бинокля в течение получаса, а следующие полчаса записывал результаты наблюдений, диктуемые напарником. Так мы сменяли друг друга и вели педантичное наблюдение в течение послеполуденных часов. Габриэль велел нам отмечать, насколько это возможно, характерные особенности каждого приходящего в тот дом. Мы должны были выяснить, существует ли охрана вокруг него, и если да, то каким образом она осуществляется, и вообще выразить свое мнение относительно других деталей, которые сегодня мне уже трудно припомнить. Но очень четко запомнилось указание Габриэля, выражаемое в высшей степени сухо: «выглядеть как парочка, которая занята чувствами друг к другу и не обращает никакого внимания на все, что происходит вокруг, вне рощи». Слова эти вызвали во мне одновременно стыдливый трепет и тайное наслаждение. Еще я помню, что гордость моя была несколько ущемлена, когда я спросил Габриэля, почему в утренние и ночные часы не ведется наблюдение, и получил ответ, что остальные ребята из нашей группы ведут беспрерывные наблюдения утром и ночью. Меня это обидело, ибо ночью невозможно следить в бинокль, а надо приблизиться, насколько возможно, к дому, и это было поручено моим товарищам, а не мне.

Через три дня мы собрались вместе. Тогда и была решена судьба некоторых посетителей дома, которые были, несомненно, более высокопоставленны, чем те два крестьянина, встреченные нами в Крестовой долине. Но вначале я расскажу о моих беседах с Айей во время тех долгих часов наблюдений в тени ограды и сосен, ибо именно эти беседы, а не память самих наблюдений, заполняли мое сердце еще многие дни.

2

На второй день нашего послеполуденного дежурства, я взял бинокль их рук Айи, которая жаловалась, что ее полчаса были ужасно скучными. В этот день свирепствовал хамсин, и, вероятнее всего, жара повлияла на активность в доме, которую мы уже отметили в первый день, и как бы парализовала обычную суету вокруг него. Я скрупулезно следил за домом в бинокль, но не отметил ни одной живой души, кроме пса, который лежал у каменной ограды, высунув влажный язык, хорошо видимый в объектив. Время тянулось без единого важного изменения, и поэтому я не смог сдержаться и начал разговор.

«Ты все еще размышляешь о будущем нашей компании?»

«Разве можно об этом не думать?»

«И тебе оно видится таким же безотрадным, как зимой?»

«Предельно безотрадным»

«Почему?»

«Все то же, что было».

«Как это так? Разве ты не видишь, что мы идем вперед по новому пути, который нам даже не снился?»

«Быть может, вы продвигаетесь. Я же остаюсь на месте. Никаких продвижений в моей жизни нет».

Голос ее был настолько тих и печален, что я оторвал взгляд от бинокля и взглянул на нее со стороны. Я бы отдал все, что мог, чтобы на лице ее появилась счастливая улыбка, и потому продолжил разговор:

«Айя! Разве ты не чувствуешь, что окружена любовью?»

«Любовью?» – кинула она на меня дикий взгляд. – Чьей любовью?»

Я поглядел на нее долгим взглядом, как еще никогда не смотрел на нее, и произнес, как бы прямо из сердца:

«Моей».

Она потрясенно посмотрела на меня, как человек, не верящий своим ушам, или посчитавший это шуткой.

«Не может быть! – медленно и потрясенно выдавила она. – Не может быть!»

«И ты не чувствовала этого все последние дни?»

«Нет. Я всегда была уверена, что между нами существует лишь настоящая дружба».

Я чувствовал, что она говорит искренне. Я помнил, что то же самое она говорила мне раньше. Тогда мне стало ясно, что кроме дружбы, мне нечего ожидать. Я не мог скрыть огорчения. Я жалел о своем признании, таком быстром и неудачном, лишившем меня надежды, которую я так долго вынашивал в сердце, и разбившем в осколки хранимую мной иллюзию. Она это почувствовала, и тоже смотрела на меня с огорчением, словно извиняясь за то, что натворила. Я решил выбраться из неловкой ситуации, и уткнулся в бинокль.

«Записывай, Айя, – обратился я к ней, стараясь придать голосу сухость и деловитость, – два человека в одежде цвета хаки входят в дом. Не забудь записать точное время».

«Два человека в одежде цвета хаки, – медленно записывала Айя, время три часа тридцать пять минут».

Но голос ее не фальшивил, как мой, а оставался, как прежде, тихим и печальным. На секунду оторвавшись от бинокля, я бросил на нее мимолетный взгляд.

«Айя, – постарался я придать своему голосу мужские отеческие нотки, – оставим этот разговор. Я знаю, что говоришь от чистого сердца, в котором нет ко мне ничего, кроме дружбы, да будет так. Забудь все, что я сказал… Один из двух людей вошел в дом. Человек очень высокого роста вышел из дома и направился в село. Записывай».

«Человек этот, кажется, является посыльным. Он слишком часто приходит и уходит, – сказала Айя, отмечая это карандашом в блокноте. – Ты не перестанешь со мной встречаться и беседовать, верно? Ты ведь единственный человек, с которым я могу говорить по-настоящему. Пожалуйста, не лишай меня этого… Не оставляй меня».

Я чувствовал, что не смогу устоять перед ней, и от ее осторожной просьбы защемило сердце. Оставить Айю? Господи, Боже мой! Да смогу ли я вообще когда-нибудь ее оставить?

«Я буду с тобой рядом все время, которое ты мне позволишь», – прошептал я, чувствуя, как слезы предательски выступают у меня на глазах. Я торопливо приник к биноклю, увлажнив окуляры так, что ничего нельзя было в них увидеть. Руки мелко дрожали. Я слышал тяжелое дыхание Айи. Не надо было глядеть на нее, чтоб ощутить, что и она была в сильном волнении.

«Смотри, – сказала она после молчания, – снова я тебе сделала больно… Но мое положение не лучше твоего».

«Что ты сказала?» – спросил я, прижимая бинокль к глазам, из боязни, что слезы не высохли.

«Я в таком же, как ты, положении, – сказала она низким взволнованным голосом, – но я люблю человека, который лишь оделяет меня дружбой».

От неожиданности бинокль чуть не выпал из моих рук.

«Кто он, этот человек?»

«Ты знаешь, кто он».

Открытие ударило меня, как молния. И в ее свете возникло множество фактов и поступков, которые до сих пор скрывались во мраке глупости и наивности. Я покачал головой, как отряхиваются, пытаясь прийти в себя от внезапности прозрения: как же я раньше этого не заметил.

«И ты давно его любишь?»

«С того дня, как он вошел в класс».

«Он об этом знает?»

«Нет».

«И ты не хочешь ему открыться?»

Она улыбнулась мне, и в этой улыбке была горечь, смешанная с гордостью. Я понял, что она никогда этого не сделает.

«И чего же ты ожидаешь? Надеешься, что он сам это заметит?»

«Ничего я не ожидаю. Даже если заметит, уверена я – ожидать от него нечего».

«Почему?»

«Я не думаю, что в настоящее время сердце его расположено к любви».

«Ты не можешь этого знать», – по-взрослому отрубил я.

За эти несколько минут я, и вправду повзрослел. Я смотрел на нее новым взглядом, освобождающим душу мою от смятения и печали. Меня больше не занимала моя печаль. Моим единственным желанием было помочь ей избавиться от грусти. Более того, по сравнению со страданиями, которые она, судя по ее признанию, испытывала, мои переживания казались мне ребяческими. Снова я запрягся в старую телегу, которую волок все годы своей юности, – телегу беспокойства, более того, страха за благополучие и счастье Айи. Я ощущал, что в тайных изгибах моей души чувство требовательной любви оборачивается чувством тревоги и милосердия, абсолютно свободным от эгоизма. Я постепенно пришел в себя от прежнего напряжения сердца, приведшего к нашему разговору. Рана затянулась тонкой пленкой и боль ослабела. Место ее занял восторг, который возникал в те минуты, когда Айя откровенно поверяла мне свои сердечные тайны.

«Я радуюсь, – сказал я без капли лицемерия, – что сердце твое отдано такому человеку, как он. Он достоин этого. Я боялся, что чувства твои направлены в неверную сторону. У тебя прекрасный вкус, Айя. Клянусь жизнью!»

Она поблагодарила меня взглядом, и на этот раз пришел ее прослезиться.

«Ты настоящий друг», – с трудом выговорила она, – верный и настоящий. А теперь оставим все это. Кажется, настал мой черед взять бинокль».

«Ни к чему это, я могу продолжать наблюдение. Лучше посиди еще в тени. Жара невыносима».

«Мы два глупых и чувствительных существа… Вот, кто мы», – пробормотала она, вытирая слезы.