Текст книги "Дело Габриэля Тироша"

3

Вместе с ним нырнули в глубины Дан и Аарон. Но эти даже писем не присылали из пучин, где они обретались. Они вообще никогда их не писали, и вообще, никаких записей о себе не оставили. Долгая жизнь в подполье, куда они глубоко зарывались и почти не выходили на белый свет, чтобы оттуда наносить удары, приучила их не оставлять следов, за исключением огня и крови, знаки которых разносились газетами по всей стране. Вначале я встречался с Данном. Во время учебы в Политехническом институте он иногда посещал Иерусалим. Я знал, что в те дни, когда я действовал против политики сдерживания в Иерусалиме, Дан занимался тем же в Хайфе. Но мы почти не рассказывали друг другу о наших делах.

Оба они погибли смертью, которая им не раз виделась во снах. Аарон был разорван в клочья, когда командовал минированием железной дороги, по которой должен был проехать известный своей активностью батальон британцев, Рассказали мне, что он взял на себя то, что мог приказать сделать другим, прикрепил своими руками мину к железным шпалам. По сей день мне не известно, взорвалась ли мина в его руках, или пуля попала в него, и он взлетел в небо. Более точно я знал, как погиб Дан в войне за Независимость.

Рота, которой он командовал, оказалась в тяжелейшем положении, когда из села Дарб-А-Шамс, которое, по данным офицера разведки, было пустым, оставленным жителями, внезапно вышли бронетранспортеры врага и повели сокрушительный огонь по шеренгам пехотинцев. В результате этого обстрела сразу же погибла треть подразделения. Чтобы спасти оставшихся в живых, надо было их увести в безопасное место на холм, по склону которого они двигались. Но враги пошли в рукопашную атаку, сопровождаемую криками. И в этот миг, когда смятенные и почти сметенные ударом бойцы, в замешательстве, уже чувствовали на своих спинах сверкающие лезвия штыков, Дан задержал своих пулеметчиков, взял в руки ручной пулемет и стал обстреливать неприятеля, прикрывая отход своих, которые достигли каменной ограды на холме, чтобы за ней укрыться.

Но тут волны вражеских войск достигли одинокого пулеметчика, излив на него всю свою ярость.

4

Теперь я хочу, в конце концов, сказать о Дане то, что намеревался давно сказать. Пока он был жив и действовал на этих страницах, я не мог собраться духом, чтобы высказать ему это. Дан ненавидел то, что я собираюсь сказать о нем! Дан ужасно не любил прославления в любой форме! Мое отношение к этому несколько иное. Я не могу скрывать то, что в моем сердце.

Ицхак Гурвиц, отец Дана, вначале был простым сантехником, в ведении которого были все испорченные краны квартала Эйн-Акерем, и владения его охватывали все засоренные стоки в квартирах и все солнечные бойлеры на крышах. Под черепицами, красными или серыми, тех крыш, у жестяных бочек, прошла значительная часть детства Дана, который забирался туда с отцом и помогал ему в починке испорченных бойлеров. С самых ранних лет он натренировал свои пальцы в умении ввинчивания, сварки, сгибания и выпрямления труб, и нечто от звуков и жесткости металла вошло в его душу. Он ощупывал железо и свинец, олово и медь, как другие щупают мох и мех, с приятием и любовью. Он любил серое железо, и оно отвечало ему дружелюбным звучанием и фейерверком искр. Затем маленький мастеровой семьи Гурвиц изучил тайны цемента, известки и щебня, приноровив прилежные свои руки к мастерку штукатура, к замешиванию массы и полировке стен. Товарищи, посещавшие Дана, почти никогда не находили его в чистой одежде, а в замасленном комбинезоне, который соорудил для него отец из крепкого материала хаки, с большими карманами, куда можно было упрятать целую мастерскую. Всегда он был занят какой-то работой, и поворачивался к человеку лишь тогда, когда тот не мешал ему работать, а становился помощником и компаньоном. Он разговаривал с собеседником, орудуя гаечным ключом или плоскогубцами, ибо времени было мало, а работы много.

Но отец хочет сделать сына чем-то большим, чем сантехник, и старается изо всех сил, чтобы сын учился в гимназии. Подобно отцу Яира, который благодаря волне строительства стал преуспевающим подрядчиком, сантехник из Эйн-Керема выбрался из груд старья и металлолома, и открыл мастерскую в квартале Маханэ-Иегуда. Конечно, он не добивается таких успехов, как Абраша Рубин, ибо не обладает таким финансовым талантом, но достаточно преуспевает, чтобы дать возможность учиться сыну.

Дан старательно изучает Тору в пятом классе, но более успешен в любимых предметах – математике, физике и химии. В них он находит связь с машинами и пламенем сварки и плавки, к которым привычен с детства. По гуманитарным же предметам он получает лишь оценки «удовлетворительно». Особенно трудно ему дается история рассеяния еврейского народа. Не может он кочевать от одного погрома к другому, от жертв то здесь, то там, от одного рыдания к другому. Литература тоже нагоняет на него скуку. Он не выдерживает стихи, полные слез, и голова его на этих уроках тяжелеет от скуки. Он все время мнет что-то в пальцах, чаще всего, проволоку, делая из нее треугольники и квадраты, чтобы из них составить более сложные новые формы.

«Что ты там делаешь в своей мастерской?» – упрекает его учитель.

«Ничего».

Но, слава Богу, есть в мире и другие часы, кроме часов по изучению истории и литературы, и они протекает в подвале его дома или в движении «Наблюдатели Йоханана». В этом обширном подвале раньше была мастерская отца. Но после ее переноса в Маханэ-Йегуда, подвал перешел в полное распоряжение Дана. Тут он и создал целую империю приборов и инструментов, и устроил несколько тайников, куда прятал оружие и боеприпасы. Это был тайный склад, о котором родители не имели понятия. В нем, кстати, хранилась английская винтовка, которую пятнадцатилетний Дан стащил с военного грузовика, стоявшего у их дома. Сюда же мы перенесли две немецкие винтовки после исчезновения Габриэля. Не было необходимости навешивать замок на дверь в погреб. Рядом с ней находилась конура собаки-волкодава по имени Ягуар, который наводил ужас на любого незнакомца. Только Аарон и Айя входили в погреб без боязни. Остальные же, включая меня, сообщали о своем приходе свистом. Как-то один из Дир-Ясина весьма возжелал прихватить мотоцикл Дана, для чего пришел ночью. Кончилось это тем, что он оставил часть своего бедра в пасти Ягуара, и упал в обморок от страха и боли.

Теперь мы подходим к истории с велосипедом Дана, который был его постоянным спутником до того, как его заменил мотоцикл. Это были велосипед и мотоцикл, вырастившие то «сабрское» поколение водителей, которые сотворили это государство. Знаком я был с теми из них, которые еще живы, и теми, которые лежат на всех воинских кладбищах страны. У всех у них биография юности, опьяненной высокими скоростями и владением рулем. Сначала они поднимали короткие свои ноги в воздух, и летели вниз по спуску на трехколесных велосипедах, купленных родителями или одолженных у соседского мальчика. Затем они сами катят на самокатах или ломают ноги на роликах. Затем приходит длительный период велосипедов, которые без конца разбирают на части и опять собирают, и льют воду на шины, чтобы обнаружить по пузырькам проколы. На велосипед сажают девушку, которая еще стесняется, и едут в барак «движения», или перевозят первые послания «Хаганы». Они ведут долгие вечерние беседы о «ручном» и «ножном» тормозе и о чуде «динамо», которое жужжит, зажигая фонарь на руле. Еще через пару лет исчезают велосипеды, и являются знаки настоящей зрелости: мотоциклы. Это уже дорогая машина. Ее можно приобрести лишь, если ты можешь подработать и тем самым доказать свою взрослость, складывая копейку к копейке. Естественно, обладая такой роскошью, ты становишься кумиром девушки, ставшей твоей поклонницей, и в страхе сидящей на заднем сиденье, за твоей спиной. Только это стоит всех забот и хлопот с мотоциклом. А если ты еще вожак или командир, то по особому шуму мотора твоего мотоцикла узнают: «он едет!»

Вне сомнения, Дан, ты бы высмеял меня, услышав это похвальное слово твоему «Нортону» (не новому, но в хорошем состоянии), который ты купил на заработанные тобой деньги после восьмого класса гимназии. Высмеял бы любое эмоциональное замечание, исходящее из моих уст. Когда мы были вместе, я полагал, что ты недолюбливаешь меня. А в последующие дни жизни даже думал, что ты меня и не помнишь.

Пока я не встретил господина Гурвица и увидел седого, разбитого еврея, как отцы всех тех, кто пал в бою. Он остановился, устремил в меня дрожащий взгляд и попросил посетить его в Бейт-Акереме «по важному делу». И там старик вручает мне старый блокнот и при этом бормочет: «Это он велел передать тебе, если не вернется. Он не вернулся, и я отдаю его тебе». И в этом блокноте я нахожу строфы и строки Черниховского, Шнеура и Ури Цви Гринберга. А на первой странице написано: «Мои любимые фрагменты».

Глава двадцать пятая

1

В течение долгих последующих лет я не раз удивлялся смыслу времени. Иногда оно выглядело, как нечто вырастающее во мне, чтобы увянуть, как моя кожа, и поредеть, как мой волос. Иногда же оно вставало вне меня, как некая неизменная мощь, и наблюдало за изменениями во мне в безмолвии, которое, по сути, – печаль. Иногда мне удавалось засечь его песчинки, медленно текущие в песочных часах, а иногда я слышал размытые удары его колокола, как удары молотом того великана, который возникает знаком кинокомпании в первых кадрах ее фильмов.

Такими ударами колокола были некоторые события, которые внезапным своим явлением открывали смысл времени. Такой удар колокола я услышал, прочитав в газете о смерти доктора Розенблюма, а затем о смерти господина Дгани и Карфагена. Замужество госпожи Нади Фельдман вновь подняло молот в руках великана, и вновь тяжелая дрожь сотрясла колокол. Между этими событиями время исчезало из моего взора, пока вновь не вздымалось молотом. Все чаще оно глядело на меня новациями, что возникали в мире, приносящими боль своим появлением, или старыми уже позабытыми и неузнаваемыми делами, которые тоже отзывались во мне болью. Я чувствовал его присутствие, глядя на объявление о продаже дома господина Гурвица в Бейт-Акереме, и видел время, вглядывающееся в меня, когда решил посетить Шульманов и Розенблитов. Я увидел чужих людей, которые ответили на мой вопрос одним словом на идиш:

«Гешторбен!» («Умерли»).

«Все?» – спросил я, остолбенев.

Оказалось, что жива лишь Лея Розенблит. Я нашел ее, совсем старуху, в конце двора, в маленькой коморке, которая раньше служила складом. Узнал ее с трудом. Она долго всматривалась в меня, но так и не узнала и не поняла, что я ей говорю. Погладил ее сморщенную руку и постарался ей улыбнуться.

С балкона квартиры Габриэля два ешиботника в ермолках смотрели на меня с любопытством. Я поспешил оттуда убраться.

И снова взирали на меня глаза времени, когда начали строить на крыше гимназии второй этаж.

2

В первые годы после исчезновения Габриэля, иногда звонил мне доктор Хайнрих.

«Есть ли какая-то весточка от Габи?»

«Нет».

«Господи, Боже мой!» – тяжело ронял он.

Через несколько лет звонки от него прекратились. И вот я провожаю его на кладбище. Выступали на его могиле врачи, собралась масса народа.

«Он был мастерским хирургом», – сказал один из них.

Я знал это.

Еще раз услышал я его имя, когда начал работать секретарем в офисе медицинского учреждения в Иерусалиме. Привезли однажды больного в тяжелейшем состоянии, и кто-то сказал:

«Только доктор Хайнрих мог бы его спасти».

«Да», – подтвердил я.

В этот миг я почувствовал запах хлороформа, смешанного с запахом водорослей, который пришел памятью из квартиры Габриэля.

Запах же одеколона после бритья ударял мне в нос вспышкой памяти, околдовывающей на миг и тут же исчезающей. И не только запах втягивал меня в некие миражи прошлого. Иногда это был обман зрения. Я шел по улице и видел Габриэля, идущего передо мной в нескольких шагах. Он выглядел худым. Шаги его были широки, как тогда, первый раз, на Монфоре. Я ускорял шаг, огибал его, чтобы вновь разочароваться. Это был другой человек. Однажды один из них даже обратился ко мне:

«Да, господин?»

«Извините, я принял вас за другого».

Это явное сумасшествие связано было и с другим поиском. Время от времени я обнаруживал себя стоящим у остановки автобуса «Эгед» и следящим за потоком людей, выходящих из междугородних автобусов. То же происходило порой с вокзалом, где я следил за пассажирами. Я помнил, как Габриэль любил ездить на поезде. И вот, я все надеялся, что он объявится среди выходящих из вагонов людей. Однажды, зимней ночью, которой нет в календаре, в час, которому нет имени, я стоял на перроне с ясным чувством, что этот раз меня не разочарует. Лил проливной дождь.

Фары приближающегося паровоза освещали рельсы, словно бы превращая их в две жилы, истекающие кровью. Но Габриэль не прибыл.

Это безумие бесцельного поиска развило во мне странную привычку обходить ряды кресел в театрах и кинозалах, и вглядываться в зрителей. Иногда я приветствовал знакомых и друзей, но тот, которого я хотел увидеть – не подал ни разу мне знак ни единым намеком, ни движением головы в мою сторону.

Еще помнится мне беседа со стариком, который был командующим «Хаганы» в Иерусалиме в 1939.

«Габриэль Тирош? Конечно же, я его помню Талантливый, мужественный командир…»

«Да, да, – торопливо подтвердил я, ожидая чего-то неожиданного, – может, вам известно, где он сейчас находится?»

«Нет. Известно мне лишь, что он ушел из «Хаганы». Но позднее… вы должны лучше меня знать, где он».

Старик подмигнул мне и рассмеялся раскованным смехом человека, который отдалился от тех бурных событий на расстояние, позволяющее ему глядеть в прошлое с безмятежным спокойствием. Именно потому, что мы в прошлом принадлежали к разным лагерям, мы нашли теперь вкус правды в той откровенности, с которой отнеслись друг другу.

«Да, – сказал я, – он был с теми, кто отвергал сдерживание».

На миг, показалось мне, лоб его омрачился.

«Подождал бы он год-два, нашел бы в нас единомышленников. Он что, не мог стать человеком Ицхака Садэ? Или Вингейта?»

«Нет, – решительно сказал я, – он был против любых совместных действий с британцами».

«А, да, я помню. Ну, и что он делал позже?»

«Многого сделать не успел».

«Почему?»

«Он исчез… В один из дней исчез с поля зрения».

«Интересно!» – сказал он и погрузился в воспоминания. – Помню что-то вроде этого. К нам по этому поводу обратился ныне покойный доктор Розенблюм».

«И вы ничего не узнали?»

«Нет. Некоторое время мы были удивлены случившемуся, особенно, когда погибла девушка из вашей гимназии в Санхедрии. Но так ничего и не обнаружили. Жаль, был молод и талантлив. Первоклассный инструктор по оружию».

Он был у вас инструктором?»

«Да. Некоторое время был даже ответственным за оружейный склад в Иерусалиме. Он был удивительным специалистом по созданию тайников для хранения оружия. В таких местах, что никто и представить не мог бы себе».

«Не рассказывайте мне, где. Не забывайте, я ведь человек ЛЕХИ».

«Ладно, ладно, – улыбнулся он мне, – кому это сейчас помешает, если я расскажу вам, что он соорудил весьма серьезный тайник в квартирах стариков, хозяев дома, в котором он снимал комнату, в квартале Бейт-Исраэль?»

«И они это знали?» – спросил я в изумлении.

«Конечно. При полном их согласии! Так он умел влиять на людей, что они были готовы спрятать у себя пистолеты и гранаты среди талесов и мешочков с филактериями… Ха-ха-ха. Где вы сегодня найдете таких стариков в Бейт-Исраэль?»

И еще я провел небольшое расследование в другом месте.

В одной из бесед с доктором Хайнрихом, он мне напомнил, что Габриэль находился некоторое время после приезда в страну, в кибуце Д.

Я написал короткое письмо в секретариат кибуца.

Ответ был еще короче. Видно, секретарь недавно вернулся с воинской службы, где, вероятнее всего, работал адъютантом, ибо письмо его было построено по сухому стандарту: «такому-то… от такого-то… тема».

Тема: Габриэль Тирош. Пишущая машинка отстучала линию. И ниже:

«Интересующий вас человек отбыл из кибуца в 1935 году. Насколько нам известно, он был учителем истории в Иерусалиме».

Но я на этом не успокоился и поехал в кибуц. Нашел несколько десятков ветеранов репатриации из Германии. Секретарь оказался более живым существом, чем выглядел в письме. После того, как я рассказал ему, что был учеником Габриэля, он позвал женщину лет пятидесяти по имени Берта Ноймайер. Она была единственным человеком, с которой Габи (в кибуце его звали так же, как и доктор Хайнрих) разговаривал. Берта рассказала мне все, что могла вспомнить.

«Он был очень замкнутым человеком. Склонен одиночеству. Работу свою в слесарной выполнял с большим прилежанием и точностью. Свободное время посвящал книгам или близким и далеким походам по окрестностям. Исчезал на долгое время, ибо проходил курсы в «Хагане», а так же был инструктором во многих местах, куда его посылали».

«Были у него друзья? Подруга?»

«Я уже сказала, что он удалялся от товарищей. Касательно подруги, – тут Берта покраснела и сказала мне с неожиданной откровенностью. – Какое-то время полагала, что я его подруга. Но выяснилось, что я ошибалась. Не потому, что он нашел себе другую, а потому, что он избрал аскетический образ жизни, в которой нет места любви между мужчиной и женщиной. Не знаю точно, но казалось, что он вообще избегал близких отношений с людьми, чтобы не испытывать страданий, если он в них разочаруется или их потеряет. Вы поняли меня?»

«Знаете ли вы, почему он оставил кибуц?»

«Не могу сказать, что причины этого мне понятны, – сказала она с той же прямотой и осторожностью, отличающей ее ответы. – Помню, что за несколько дней до того, как он ушел, до того, как об этом узнали в кибуце, я посетила его в слесарной и увидела, что он кует на наковальне кусок раскаленного добела железа. Внезапно он отбросил молот и оставил железо, не закончив работы. Я видела, что он это сделал не из-за усталости, и обеспокоено спросила его о причине этой вспышки. Он улыбнулся мне своей по-особому деликатной улыбкой, как бы намекая на какое-то тайно созревшее в нем решение, и сказал: «Хватит ковать железо. Надо ковать души!» После его ухода из кибуца я размышляла над его словами, когда узнала, что он стал учителем».

Я поблагодарил Берту и вернулся домой.

3

Так было закрыто и сдано в архив дело Габриэля Тироша, ибо не было найдено ничего нового, что могло способствовать его извлечению оттуда.

И все же некоторое продолжение открылось через много лет после исчезновения Габриэля, который все же еще появлялся в моих снах. Это было после провозглашения государства, и рассказы о войне за Независимость покрыли забвением истории 1936–1938 годов. И тогда, когда казалось, что эпоха Габриэля сдана в архивы и музеи вместе с верховными наместниками, комиссиями по расследованию, пистолетами и бомбами – именно тогда вернулся Габриэль к новой жизни в моих снах и видениях.

Но это явление из небытия кумира юности не было отражением повседневной реальности. Это были сны, в которых я стоял перед Габриэлем, как ученик перед учителем. Габриэль был, одет как всегда, и почти не двигался. Только выслушивал меня и давал указания сделать то или это. Я просыпался от этих ночных видений с учащенным пульсом и печалью в душе.

Один из таких снов я запомнил очень отчетливо. Он возник после события, происшедшего, примерно, десять лет назад.

Я сидел, как обычно, в своем офисе в больнице, и принимал людей по поводу их госпитализации. Это были бесконечные переговоры, упрямые, ответственные, изматывающие, прибавившие мне немало морщин, ибо речь шла о цене, с одной стороны, и желании помочь больному человеку, с другой. Неимущие требовали скидок, обеспеченные притворялись нуждающимися. Все было, как бывает в мире, и особенно в моем городе, воспитанном на пожертвованиях. Но иногда попадались, к большому моему удовлетворению, люди, которые беседовали со мной об условиях в больнице, о лечащих врачах, и все это вовсе не для того, чтобы хитростью выжать из меня еще какую-либо скидку. Этих людей я сразу же отличал по виду. Что-то в таком человеке говорило, что на этот раз я не буду настаивать на законных условиях с той чиновничьей холодной сухостью, которая требовалась от моей должности, и к которой я так и не мог привыкнуть.

Такое показалось мне однажды, когда я увидел перед собой пожилую женщину с остатками былой красоты. Она возникла в дверях моего кабинета и кинула на меня изумленный взгляд, говорящий: так этот ты? Что-то в ее взгляде было застывшим и встревоженным.

Тут я встал, подался к ней в волнении и сказал срывающимся голосом:

«Госпожа Фельдман?»

Я ведь не видел ее много лет. И вдруг она возникла, как знак памяти той дорогой для меня поры, следы которой исчезали, пусть медленно, но убийственно.

Мы пожали друг другу руки. Выяснилось, что после того, как она почувствовала мою взволнованность и искренние чувства по отношению к ней, лицо ее освободилось от напряжения и боли прошлого, и наполнилось безмолвной радостью, которую оставляют лишь приятные воспоминания. Я видел, что лицо дышит покоем старости, который приходит к людям тишиной после бурных стремлений и надежд молодости. Она была, насколько мне было известно, преуспевающим адвокатом. Я удивился, что привело ее в больницу.

«Это по поводу моей дочери», – тут же объяснила она мне. Увидев мое потрясение, поспешила добавить, – Я имею в виду мою младшую дочь. Вы, наверно, слышали, что я вторично вышла замуж. Я хотела бы, чтобы дочь прошла у вас несколько проверок. Вот и пришла поинтересоваться, как это делают. Я и не знала, что ты здесь работаешь».

Мне надо было прийти в себя, чтобы сказать ей:

«Расскажите, пожалуйста, о вашей младшей дочери».

«Что бы ты хотел знать?»

Я молча опустил голову.

Она подошла к дверям и позвала кого-то, кто ждал ее в коридоре.

«Айя!» – произнесла она мягким, певучим голосом, которого я никогда не слышал в те давние годы. – Зайди, пожалуйста, в комнату. Наш добрый друг хочет тебя увидеть!»

Волна каштановых, медных волос возникла в дверях. Карие большие глаза глядели на меня из-под этой копны. Это была девочка, примерно, одиннадцати лет, которая улыбалась мне смущенной улыбкой, а затем снова посмотрела на мать. Я чувствовал, что кровь стынет в моих жилах. Я присел, откинувшись в кресле, и устремил в нее взгляд.

«Похожа на нее, верно?»

Это был шокирующий победный вопрос матери, которая сумела вернуть себе потерю новым рождением. Я покачал головой, потрясенный удивительной похожестью, не в силах произнести ни слова.

«Это мое утешение!» – сказала она. – И эту Айю я должна беречь, как зеницу ока!»

Мы смотрели друг на друга, как люди, которые остерегаются читать в глазах сидящего напротив обвинительное заключение и судебный приговор за старые и незабываемые прегрешения, но было видно, что мы простили друг другу, и у обоих нет желания ворошить прошлое. Я понимал, что тот факт, что мы постарели, был отпущением грехов перед ней за то, что мы ей лгали, я и мертвые мои друзья. И я знал, что судьба маленькой Айи несравненно счастливей судьбы моей Айи, чьи детство и юность были ограблены. Я чувствовал, что маленькая Айя в свое время удостоится ласки и поцелуев, которых не удостоилась моя Айя.

После этой встречи Габриэль явился мне во сне. Он был бледен, и взгляд его был, как в последние дни жизни Айи, до того, как он исчез навечно.

Во сне я разбирал перед ним оружие. Что-то у меня не выходило, и детали скользили между пальцев, как странные существа, ищущие свое место и не находящие его.

«Не так!» – сказал Габриэль и намекнул мне, какую деталь взять и куда ее поставить.

«Видите, – сказал я ему с болью, – вы ошиблись во мне! И сейчас я не знаю, как правильно собирать оружие».

И опять Габриэль посмотрел на меня тем взглядом, который я хорошо помню, и взгляд этот говорил о том, что он не придает никакого значения моим словам.

Печаль моя стала невыносимой, и я очнулся ото сна с тяжким вздохом. Приподнялся спящий рядом со мной и спросил:

«Папа, что с тобой?»

Это был мой сын, Габриэль.

В ту ночь он был болен, и не мог уснуть. Я пришел к нему в детскую и лег рядом. На соседней кровати спала моя дочь. Хотел я дать ей имя Айя, но жена моя воспротивилась этому по понятным причинам.