Текст книги "Искусство конфликта. Почему споры разлучают и как они могут объединять"

Мерсье и Спербер принадлежат к школе интеракционизма, противоположной направлению, которое называют «интеллектуализмом». Интеллектуалисты считают, что назначение разума – позволить индивидууму получать знания о мире. Но, как мы уже видели, часто кажется, что разум цепляется за то, во что мы хотим верить, истинно это или нет. По мнению интеракционистов, разум развивался в процессе эволюции не для помощи индивидуумам в постижении истины, а для облегчения общения и сотрудничества. Другими словами, мышление по природе своей социально и делает нас умнее, только когда мы развиваем его, взаимодействуя с другими людьми в спорах. Сократ кое-что соображал.

Миф о рациональном индивидууме, способном (заметим, что о нем обычно говорят в мужском роде) в блистательном одиночестве разрешить любую проблему силою мысли, влиятелен, но обманчив. Начать с того, что, хотя человечество скопило огромную сокровищницу коллективных знаний, каждый из нас в отдельности знает на удивление мало – уж точно меньше, чем нам кажется. В 2002 году психологи Фрэнк Кайл и Леонид Розенблит просили людей оценить их собственное понимание принципов работы застежки-молнии. Респонденты отвечали уверенно – в конце концов, они постоянно использовали молнии. Но когда их просили объяснить, как работает молния, у них ничего не получалось. Аналогичные результаты были получены, когда людей просили описать изменения климата или экономику. Мы знаем об окружающем нас мире гораздо меньше, чем думаем. Когнитивисты называют это явление «иллюзией глубины объяснения» (illusion of explanatory depth) или попросту «иллюзией знания» (knowledge illusion).

Покорить планету человеку помогло не то, что мы «думаем своей головой», а наша несравненная способность думать коллективно. Абсолютно все, что мы делаем, – от одевания до использования компьютеров – основано на знаниях других людей. Каждый из нас подключен к огромной сети знания, передаваемого из поколения в поколение и распространяемого среди живущих. Чем более открытой и подвижной оказывается ваша локальная сеть, тем умнее вы становитесь. Открытые разногласия – один из основных способов, которые мы используем, чтобы поживиться опытом других, одновременно внося свой собственный опыт в общую копилку.

Однако, как было известно еще Сократу, споры порождают истину лишь при определенных условиях, одно из которых Мерсье и Спербер называют «разделением умственного труда» (division of cognitive labour). В идеальной дискуссии каждый участник в основном сосредоточивает свои усилия на поиске обоснований решения, которое он предпочитает, а остальные члены группы критически оценивают эти обоснования. Каждый предлагает свою гипотезу, а затем все остальные проверяют ее на прочность. Такой процесс работает гораздо эффективнее, чем когда каждый индивидуум пытается придумать и оценить все возможные доводы обеих сторон спора; он также с большей вероятностью приводит к лучшим решениям.

Тогда становится понятно, почему эволюция наделила нас предвзятостью подтверждения. В контексте хорошо работающего группового обсуждения предвзятость обсуждения – не сбой, а полезная функция, но только если мы используем ее в тех целях, для которых она предназначена природой. Представьте себе ситуацию, в которой некто возражает вам. Вы ощущаете побуждение придумать и высказать в свою поддержку как можно больше доводов, подтверждающих вашу правоту, – во всяком случае, если речь идет о важном для вас вопросе, или вам важно оказаться правым (поэтому Мерсье и Спербер предпочитают называть этот механизм не «предвзятостью подтверждения», а «предвзятостью своей стороны» (myside bias): он включается только тогда, когда вы ощущаете угрозу своей идентичности или своему статусу). Это реакция эмоциональная в той же мере, что и сознательная. Некоторые советуют отложить эмоции и оценивать аргументы с чисто рациональной точки зрения. Но на самом деле, когда вы позволяете своим эмоциям направлять ваши поиски веских аргументов, вы делаете нечто полезное: вы представляете группе новую информацию и новые способы рассмотрения обсуждаемого вопроса.

Вы можете делать это по эгоистическим, личным причинам – возможно, вы просто хотите доказать свою правоту и показать свой ум. Даже в этом случае, когда каждый старается выдвинуть на передний план именно свои доводы, это помогает группе расширить многообразие мнений. Поскольку каждый стремится опровергнуть аргументы оппонентов, самые слабые доводы исключаются из рассмотрения, а самые сильные, подкрепленные бо́льшим количеством фактов и более логичные, остаются. В результате осуществляется мыслительный процесс более глубокий и более строгий, чем мог бы получиться у одного человека. Исследование Джеймса Эванса говорит, что именно так работает правка статей Википедии. Именно так разрабатывает процесс принятия решений об инвестициях Уоррен Баффетт. Именно этот принцип лежит в основе сократического диалога.

С точки зрения взаимодействия предвзятость подтверждения – не недостаток, от которого нужно избавиться, а сила, которую следует использовать. В правильных условиях она повышает коллективный интеллект группы. Каковы же эти условия? Во-первых, в группе должны открыто выражаться разногласия; каждый ее член должен искренне стремиться – и иметь возможность – излагать свое мнение. Во-вторых, и это важнее всего, члены группы должны стремиться к общей цели – нахождению истины или принятию верного решения. Если каждый индивидуум только защищает свою позицию или старается превзойти всех остальных, слабые аргументы не отбрасываются, и группа ничего не добивается. Если же каждый занимает сильную позицию и в то же время способен прислушиваться к более убедительным доводам, группа продвигается вперед.

Как и конфликт, предвзятость подтверждения описывается кривой в форме перевернутой буквы U. В больших количествах она вредна, так же как и полное ее отсутствие. Я бывал на рабочих совещаниях, на которых большинство участников не выражают твердого мнения и попросту соглашаются со всем, что предлагает самый уверенный из присутствующих. В результате получается безжизненная дискуссия, в которой господствующее мнение не проверяется и не развивается. Как и в романтических отношениях, можно предположить, что эти люди не слишком искренне вовлечены в ту работу, которой они занимаются. Разумеется, также можно заподозрить, что руководители такой компании ясно дали понять, что не потерпят никаких возражений, а несогласные будут наказаны.

Бывал я и на таких совещаниях, где разные участники защищали каждый свой угол, иногда даже несколько выходя за пределы того, что казалось разумным. Такие дискуссии могут быть бурными, и их участникам иногда бывает неуютно, но в целом они более качественные и, когда они проходят с достаточным взаимоуважением, способны сплачивать членов коллектива. При этом те, кто никогда не отказывается от своей точки зрения, не приносят остальным никакой пользы. По другую сторону перевернутой буквы U находится множество неприятных людей – и множество бесплодных дебатов. Участник дискуссии должен привносить в нее всю свою личность, страстную и необъективную, но также уметь понять, когда настанет время отделить себя от той точки зрения, которую он защищал.

Спор по природе своей неустойчив. Он всегда угрожает скатиться то в одну, то в другую крайность. Уверенность в себе превращается в агрессию, убежденность становится упрямством, стремление «соответствовать» вырождается в стадное чувство. На протяжении веков мы развивали процедуры и социальные институты, позволяющие стабилизировать эту неустойчивость и создать благоприятные условия для продуктивного спора. Главным из них стал социальный институт современной науки. Но даже у ученых предвзятость может выходить из-под контроля.

Четыреста лет назад Фрэнсис Бэкон предостерегал от того, что мы называем сегодня предвзятостью подтверждения: «Разум человека все привлекает для поддержки и согласия с тем, что он однажды принял»[13]13
  Новый органон. Кн. 1, афоризм XLVI. Здесь и далее цит. по: Бэкон Ф. Соч.: В 2 т. / Пер. с лат. З. Е. Александровой, А. Н. Гутермана, С. Красильщикова, Е. С. Лагутина, Н. А. Федорова. (Философское наследие. Т. 47.) М.: Мысль, 1972. Т. 2.


[Закрыть]. Для решения этой проблемы Бэкон сформулировал то, что стало известно под названием научного метода. Он призвал ученых проверять теории на соответствие наблюдениям, сделанным в реальном мире, чтобы они могли «разделять природу посредством должных разграничений и исключений»[14]14
  Новый органон. Кн. 1, афоризм CV.


[Закрыть]. В соответствии с идеями Бэкона естественные науки развились в особую дисциплину и особое сообщество с разделением умственного труда. Ученые публикуют результаты исследований по темам, которые их интересуют, и стараются обосновать свои теории. Их работы проверяют и анализируют их же коллеги, другие специалисты в тех же областях. Ученые стараются опровергнуть аргументы друг друга и в то же время учатся друг у друга. Наука максимально эффективно использует социальную природу разума.

Хотя мы прославляем отдельных великих ученых, прогресс обеспечивают групповые усилия научного сообщества. Когда индивидуум, каким бы блестящим разумом он ни обладал, оказывается изолированным от тех, кто с ним не согласен, предвзятость подтверждения становится неуправляемой. Исаак Ньютон провел последние десятилетия своей жизни в бесплодных поисках способа превращать недрагоценные металлы в золото. Одной из причин, по которым его работа не принесла никаких результатов, было то, что он работал в одиночестве, без сотрудников и рецензентов. Напротив, когда Ньютон опубликовал свои революционные труды по физике, он опирался на опубликованные работы других («стоял на плечах гигантов») и знал, что математики и астрономы всей Европы безжалостно накинутся на любые необоснованные аргументы.

По большей части эта система оказалась чрезвычайно эффективной и привела нас к тем огромным достижениям в медицине и технике, которые определили черты современного мира. Провалы случаются тогда, когда люди, работающие в науке, утрачивают способность правильно спорить друг с другом, как иллюстрирует история Джона Юдкина.

В начале 1980-х годов правительства западных стран, посоветовавшись с ведущими специалистами по вопросам питания, рекомендовали нам изменить наши пищевые привычки. Если мы хотим сохранить здоровье, сказали они, нам нужно сократить потребление пищи, богатой насыщенными жирами и холестерином. В общих чертах мы так и поступили. Бифштексы и сосиски уступили место макаронным изделиям и рису, сливочное масло – маргарину и растительным жирам, а яйца и жареный хлеб – растительным хлопьям и обезжиренным йогуртам.

Однако мы стали не более здоровыми, а более толстыми и болезненными. За последующие десятилетия разразилась настоящая медицинская катастрофа. Численность больных ожирением, ранее остававшаяся относительно стабильной, резко возросла; то же произошло с другими родственными заболеваниями, например диабетом. В последние годы рекомендации изменились. Хотя нам по-прежнему советуют ограничивать потребление жиров, кроме того, нас призывают опасаться другого врага нашего здоровья, не менее, если не более, опасного, – сахара.

Казалось бы естественным предположить, что такая резкая смена курса связана с тем, что диетология развилась до нового уровня и совершила новые открытия. Это не так. Научные данные имелись с самого начала. На них не обращали внимания, потому что диетологи разучились не соглашаться друг с другом и перестали контролировать предвзятость подтверждения.

Книга Джона Юдкина «Чистый, белый и смертельный» (Pure, White and Deadly) была опубликована в 1972 году. Она предупреждала весь мир, что настоящую опасность для здоровья человека представляет не жир, а сахар. «Если бы даже малая часть того, что мы знаем о последствиях потребления сахара, была обнаружена в отношении любого другого вещества, используемого в качестве пищевой добавки, – писал Юдкин, – это вещество было бы немедленно запрещено».

Юдкин, бывший профессором диетологии колледжа королевы Елизаветы в Лондоне, отмечал, что рафинированный сахар был существенным элементом западных диет лишь в течение последних 300 лет. В масштабах эволюции можно сказать, что мы только что впервые его попробовали. Напротив, насыщенные жиры настолько тесно связаны с нашей эволюцией, что в изобилии присутствуют даже в грудном молоке. Юдкину показалось логичнее предположить, что причиной болезней является недавнее нововведение, а не один из основных продуктов, используемый с доисторических времен. Кроме того, он считал данные, говорящие о вредном для нас воздействии жиров, сравнительно неубедительными. По его мнению, сахар был более вероятной причиной ожирения, сердечно-сосудистых заболеваний и диабета. В 1960-х годах шли оживленные дебаты о том, что вреднее, сахар или жир. Но к тому времени, когда Юдкин написал свою книгу, господствующие высоты в его дисциплине были заняты приверженцами гипотезы о вреде жира, и диетологи в большинстве своем поддержали новое согласованное мнение: здоровая диета должна быть диетой с малым количеством жиров. Юдкин возглавлял редеющий отряд несогласных.

Его книга, целью которой было предостеречь широкую общественность, была крайней мерой. За утверждения о том, что сахар опаснее жира, он заплатил дорогой ценой. Ведущим диетологам мира не понравилось, что их идеи критикуют столь публично. Юдкина перестали приглашать на научные конференции и печатать в научных журналах. Его собственный колледж взял назад данное ему обещание предоставить в его распоряжение исследовательское оборудование после выхода на пенсию: присутствие оппонента гипотезы о вреде жира было признано нежелательным для репутации учреждения. В конце концов исследования Юдкина вообще исчезли из обращения. Он умер в 1995 году, разочарованным и по большей части забытым.

Тем временем американское и британское правительства, следуя рекомендациям элиты диетологии, советовали своим гражданам сократить потребление жиров и пищи, богатой холестерином. Когда люди едят меньше жира, они обычно увеличивают потребление углеводов. Производители пищевых продуктов тоже отреагировали на новые указания и стали продавать маложирные продукты, в которые был добавлен сахар для улучшения их вкуса. Сейчас становится все яснее, что, объявив насыщенные жиры пищевым врагом номер один, мы упустили из виду угрозу со стороны самого универсального, вкусного и вредного для здоровья из всех углеводов.

История профессиональной гибели Юдкина запугала других ученых, которые хотели бы возразить против общепринятого мнения, что главная проблема западной диеты – это жир. Только в XXI веке в научных кругах снова стали считаться приемлемыми даже исследования воздействия сахара на организм человека. Это направление возглавил педиатр Роберт Ластиг. В 2013 году он опубликовал по результатам исследований воздействия сахара на систему обмена веществ книгу под названием «Не слишком ли жирно» (Fat Chance) о связи сахара и ожирения; эта книга стала всемирным бестселлером. Исследования Юдкина были настолько прочно забыты, что Ластиг наткнулся на них случайно, когда коллега-ученый упомянул о них на одной из конференций. Ластиг был поражен, насколько эти работы предвосхитили его собственные. Когда я спросил его, почему он стал первым за много лет ученым, обратившим внимание на опасность сахара, он сказал мне: «Джон Юдкин. С ним расправились так жестоко – так жестоко, – что никто больше не хотел связываться с этим делом».

В эпидемии ожирения часто обвиняют пищевую промышленность; продовольственные компании действительно есть за что привлечь к ответу. Однако то, что диетологические рекомендации, которым мы следовали все это время, были глубоко ошибочными, связано еще и с тем, что даже научные исследования дают почву для неадекватного группового поведения – бездумного согласия с мнением большинства, болезненного нежелания признавать собственные ошибки и поклонения господствующей точке зрения.

В 2015 году группа ученых из Национального бюро экономических исследований США написала статью под названием «Действительно ли наука развивается от похорон к похоронам?» (Does Science Advance One Funeral at a Time?). Они пытались найти эмпирическое основание замечания, которое сделал физик Макс Планк: «Обычно новые научные истины побеждают не так, что их противников убеждают и они признают свою неправоту, а большей частью так, что противники эти постепенно вымирают, а подрастающее поколение усваивает истину сразу»[15]15
  Пер. с нем. В. С. Кудрявцева. Цит. по: Планк М. Научная автобиография // Избранные труды. М.: Наука, 1975. С. 656, 657.


[Закрыть]. Исследователи выбрали 12 000 выдающихся ученых, работавших в разных областях. Просмотрев некрологи, исследователи нашли информацию о 452 ученых, умерших до выхода на пенсию, а затем проверили, что происходило в тех областях науки, которые неожиданно покинули эти прославленные люди. Результаты подтвердили справедливость высказывания Планка. Молодые исследователи, тесно сотрудничавшие с выдающимися учеными и бывшие соавторами их статей, после их смерти публиковались меньше. В то же время значительно возросло число статей, написанных новичками в данной области, которые с меньшей вероятностью ссылались на работы усопших авторитетов. Статьи этих новичков оказывались важными и влиятельными и часто цитировались. Новички, на которых не давила необходимость соглашаться с господствующими в дисциплине старейшинами, обеспечивали прогресс всей области.

Разногласия могут делать нас умнее как индивидуально, так и в группах, так как они позволяют нам учиться у других и заставляют нас тщательнее обдумывать, почему мы считаем именно так, как считаем. Но, как знал еще Сократ, чтобы разногласия порождали идеи, а не гнев, необходимо справляться с проблемами, которые они неизбежно создают в личных отношениях. Их можно использовать только при наличии взаимопонимания, уважения и доверия – и тогда возможности оказываются безграничными.

4. Как конфликты вдохновляют

Конфликт – это искра, которая зажигает пламя коллективного творчества.

В округе Дэр штата Северная Каролина есть городок Килл-Девил-Хиллс, построенный на песчаных землях около моря. В сентябре 1902 года ни города, ни его аэропорта еще не существовало, но, если бы вы оказались поблизости, вы могли бы наблюдать странную сцену: среди дюн возвышался некий громоздкий механизм, а рядом с ним стояли лицом друг к другу двое мужчин; они размахивали руками и кричали друг на друга.

В течение пары месяцев братья Уилбер и Орвилл Райты приезжали в Килл-Девил-Хиллс с самым лучшим планером, который им удалось построить. По данным, полученным в аэродинамической трубе, они точно знали, какая конструкция крыла обеспечивает наилучшую подъемную силу и наименьшее сопротивление. Но при пробных полетах они постоянно сталкивались с одной и той же проблемой, которая в конце концов чуть не стоила жизни одному из них. 23 сентября, когда Орвилл предпринимал очередную попытку, одно крыло неожиданно задралось вверх, а другое ушло вниз. Планер потерял управление и упал на песок. В результате, как записано в дневнике Орвилла, получилась «куча обломков летающей машины, ткани и палок… посреди которой сидел я без единой царапины».

Проблема, возникавшая, по их оценкам, один раз в пятьдесят полетов, грозила погубить все предприятие. Братья называли ее «бурением» (well-digging); впоследствии такое поведение самолета стало известно под названием «штопор». Если они хотели добиться своей цели – построить первую летающую машину, – требовалось срочное решение. Вечером 2 октября братья Райт стали обсуждать эту проблему вместе со своим другом Джорджем Спраттом; вскоре начался бурный спор. Орвилл, младший из братьев, кричал и размахивал руками. Уилбер отвечал короткими, отрывистыми репликами. Спратт чувствовал себя очень неуютно, но ему должно было быть известно, что в такой перепалке не было ничего необычного. Братья Райт дискутировали яростно.

Мы настолько хорошо знаем, что братья Райт изобрели самолет, что часто не замечаем, каким чудом было их достижение. Уилбер и Орвилл не были учеными; они даже не учились в университете. Они не состояли ни в какой корпорации или ином учреждении. У них была велосипедная мастерская в городе Дейтоне, штат Огайо. Они добились сравнительно немногого – до того момента, когда решили одну из величайших задач своего времени.

У братьев Райт, родившихся с разницей в четыре года, были очень тесные отношения. «С самого раннего детства, – писал Уилбер, – мы с моим братом Орвиллом вместе жили, вместе работали и, собственно говоря, вместе думали». Причем думали они вместе посредством споров. Жители Дейтона привыкли слышать звуки их ссор, доносившиеся с этажа, расположенного над их мастерской. Продуктивно спорить научил братьев их отец Милтон Райт. После ужина Милтон называл какую-нибудь тему и приказывал мальчикам обсуждать ее со всем пылом, возможным без грубости. Затем – в соответствии с классическими правилами дебатов – он заставлял их поменяться позициями и начать спор заново. Такое обучение оказалось чрезвычайно полезным.

«Со временем, – пишет Том Крауч, один из биографов братьев, – они учились спорить все эффективнее, перебрасываясь идеями, выраженными своего рода словесной скорописью, пока не начинало проявляться зерно истины». Уилбер отмечал, что дискуссии «позволяют увидеть новые точки зрения и способы обойти препятствия». Вернувшись домой, Джордж Спратт написал Уилберу письмо о том, насколько неприятной показалась ему манера спорить, принятая у братьев. Особенно смутило его то, что прямо посредине спора братья менялись позициями: это показалось ему нечестным. Ответ Уилбера стоит процитировать развернуто:

У меня не было намерения оправдывать бесчестность в споре или неискренность в полемике. Не бывает истин без некоторой примеси ошибки; не бывает ошибок настолько чудовищных, чтобы в них не было хотя бы крупицы истины. Если человек так спешит, что не может отказаться от ошибочного мнения, он неизбежно высказывает вместе с ним некую истину, а соглашаясь с доводами другого, он непременно получает вместе с ними некоторые ошибки. Честный спор – это попросту процесс выискивания бревен и соломинок в глазах друг у друга, чтобы оба спорщика смогли видеть ясно… Обретя истину, я очень не хотел бы снова потерять ее, и я не люблю отказываться от ошибок, прежде чем извлеку из них всю содержащуюся в них истину.

Братья спорили не по обязанности; они обожали споры. «Орв хорошо дерется», – с любовью говорил Уилбер. В другом письме к Спратту Уилбер упрекал его в излишней рациональности. «Как я вижу, вы снова взялись за свое – признаете свое поражение в споре, когда он еще далеко не проигран, – писал он. – Я был вполне уверен в своей правоте, но надеялся насладиться хорошей потасовкой, прежде чем мы придем к согласию».

По словам Чарльза Тейлора, единственного работника и главного механика «Велосипедной компании Райт», в атмосфере комнаты над ним, в которой работали братья, «постоянно висела угроза спора». Он вспоминает: «В эти дни мальчики много занимались теорией, и время от времени между ними вспыхивали жуткие споры. Они ужасно орали друг на друга. Не думаю, чтобы они по-настоящему злились, но уж точно не на шутку разгорячались».

Как им удавалось разгорячаться, не злясь? Одну из важнейших составляющих их способа назвала племянница братьев Ивонетта Райт-Миллер, заметившая, что оба брата очень хорошо умели «спорить и слушать». Чем яростнее они спорили, тем внимательнее слушали друг друга. Другой составляющей было глубокое доверие, порожденное их взаимной любовью и упорством в преследовании общей цели.

Ночью после спора о том, как устранить проблему «бурения», Орвиллу не спалось. Дело было не в том, что он поспорил с братом, а в том, что он перебирал в уме те варианты решения, которые родились в их споре. Он заново обдумывал доводы Уилбера и объединял их со своими собственными. За завтраком он предложил решение: подвижный руль. После того как Уилбер внес еще несколько предложений, братья построили свой первый полностью управляемый планер. Теперь они могли перейти к совершенно новым спорам.

В автобиографической книге «Жизнь»[16]16
  Цитаты из этой книги приводятся в переводе М. В. Клопотина.


[Закрыть] Кит Ричардс рассказывает историю, отражающую некоторые аспекты рабочей культуры, которая существовала в группе Rolling Stones. Дело было в 1984 году; «роллинги» приехали в Амстердам на совещание (да, даже Кит Ричардс ходит на совещания). Вечером Ричардс и Мик Джаггер пошли выпить и вернулись в гостиницу поздней ночью, причем Джаггер к этому времени был уже сильно нетрезв. «Мику ужраться хватит пары бокалов», – презрительно отмечает Ричардс. Джаггер решил, что ему необходимо увидеться с Чарли Уоттсом, который уже спал. Он взял трубку, позвонил в номер Уоттса и сказал: «Где мой ударник?» Ответа не последовало. Джаггер с Ричардсом выпили еще. Минут через двадцать раздается стук в дверь. На пороге стоит Уоттс в безупречном костюме с Сэвил-роу, свежевыбритый и надушенный. Он хватает Джаггера за лацканы, кричит: «Никогда больше не называй меня своим ударником!» – и бьет солиста в челюсть резким хуком справа; Джаггер падает на столик с шампанским и копченой лососиной и чуть не вылетает за окно, в расположенный перед домом канал.

Для многих такого рода инцидент означал бы конец всякой дружбы. Но «роллинги» просуществовали целых полвека, потому что не видели совершенно ничего страшного в периодических стычках. Уоррен Зейнс, биограф рок-музыкантов и бывший гитарист группы Del Fuegoes, сказал мне: «Не распадаются вовсе не обязательно те группы, которые поздравляют друг друга после каждого концерта и все время обнимаются».

Братья Райт были новаторами – они использовали конфликты для энергетической подпитки своего полета мысли; однако кажется, что конфликт является необходимым элементом любого творческого сотрудничества. Можно даже сказать, что сами новшества и творчество возникают из споров с миром. Стартап говорит: общество все делает неправильно – есть гораздо более удобный способ покупать продукты или ездить по городу. Художники часто бунтуют против общества или господствующих концепций своего времени; Rolling Stones противопоставляли себя социальному консерватизму послевоенной Британии. Поэтому совсем не удивительно, что драки встречаются в группах творцов не реже, чем поцелуи. По-видимому, некоторая степень внутренней конфликтности благотворна для творчества, но, если группа не находит способа продуктивно организовывать это напряжение, она может распасться под действием стресса, сопровождающего достижение успеха. История рок-групп дает богатый материал для изучения глубинных проблем любого творческого предприятия: как сделать так, чтобы группа талантливых индивидуумов стала чем-то большим, чем простая сумма ее составляющих, – а добившись этого, как не допустить ее распада.

Участники группы R. E. M., одного из наиболее долгоживущих и успешных коллективов в истории, не соглашались друг с другом совсем в другом стиле. В 1979 году Майкл Стайп, учившийся тогда в университете в городе Атенс, штат Джорджия, перебирал пластинки в находившемся в центре города магазине под названием Wuxtry и разговорился с продавцом, недоучившимся студентом по имени Питер Бак. Они сошлись на почве любви к андеграунд-року и вскоре решили создать свою собственную группу, в которую пригласили еще двух студентов – Билла Берри и Майка Миллза. Через 31 год после первого выступления участники R. E. M. полюбовно расстались, завершив одно из самых успешных совместных предприятий в истории рока. Еще одним завсегдатаем магазина Wuxtry был студент юридического факультета Бертис Даунс, ставший впоследствии менеджером R. E. M. Он сказал мне, что группа работала – что вполне логично – по принципу афинской демократии. «У всех были равные голоса. Не было никакой иерархии». Тем не менее разногласия были жизненно необходимы: «У каждого было право вето, то есть с каждым решением, деловым или художественным, должны были согласиться все. Они спорили по всем вопросам до тех пор, пока не приходили к согласию. И часто говорили “нет”». (Сравните эту систему с культурой стартапа Джерри Тэна, компании Posterous, в которой все уклонялись от конфликтов настолько, что обсуждать что-либо стало невозможно.)

Если демократия так удачно работала в R. E. M., естественно спросить, почему такое устройство встречается так редко. Ответ сводится к тому, что участники групп чаще бывают склонны к конкуренции, нежели к сотрудничеству. Джереми Ласеллс, бывший генеральный директор издательства Chrysalis Music, ставший теперь владельцем компании музыкального менеджмента, сказал мне: «Приходится иметь дело с самым тлетворным элементом человеческих отношений – самолюбием. Музыканту требуется огромное самолюбие, чтобы выйти на сцену и обнажить свою душу. Но это значит, что эти люди с огромным самолюбием могут биться друг с другом за господствующее положение». В успешных группах возникает множество конфликтов задачи – кто должен исполнить такую-то сольную партию, следует ли соглашаться на такое-то выступление, – но сравнительно мало конфликтов отношений – почему это гитаристу уделяется столько внимания, если ведущий вокалист – я?

Венчурный инвестор из Кремниевой долины Бен Хоровиц заметил, выражая ощущение, которое должно быть знакомо Джерри Тэну: «В большинстве случаев деловые отношения через некоторое время становятся либо невыносимо напряженными, либо недостаточно напряженными, чтобы быть продуктивными». Эрнест Борман, первопроходец в области исследований общения в малых группах, предположил, что в каждой группе существует порог терпимости напряжения, соответствующий оптимальному уровню конфликтности. Неуправляемые конфликты могут разрушить группу, утверждал он, но без конфликтов в ней воцаряются скука и апатия. Борман считал, что творческие группы не останавливаются на пороге терпимости, но колеблются вокруг него по кривой, похожей на синусоиду: частые конфликты сменяются более спокойными периодами согласия. Конфликты необходимы, говорил Борман, для прояснения целей, выявления расхождений, стимулирования заинтересованности и разрядки накапливающегося недовольства (иногда вам действительно бывает нужно сказать Майку из бухгалтерии, насколько вам надоели его имейлы).

Когда музыкальные группы распадаются, они традиционно объявляют причиной распада «творческие разногласия». Когда распалась британская группа Beautiful South, ее участники заявили, что расстаются из-за «творческого сходства». Саймон Нейпир-Белл, бывший менеджером множества успешных групп, в том числе Yardbirds и Wham! сказал мне, что коллективы, в которых не бывает ссор, как правило, идут к творческой смерти. «Творцы не хотят идти на компромисс». В противном случае, сказал он, музыка становится нерискованной и скучной и группа попросту повторяет тот рецепт, который привел ее к успеху. «Новое и интересное творчество рождается в конфликтах». Он вспоминает, как участники группы Yardbirds спорили на его глазах в студии звукозаписи, позволить ли гитаристу Джеффу Беку сыграть сольную партию. Бек считал, что ему не дают достаточно возможностей для самовыражения. В конце концов остальные неохотно разрешили ему сыграть несколько тактов в песне под названием «The Nazz Are Blue». Нейпир-Белл сидел вместе с группой и смотрел, как Бек записывал свое соло. Когда дошло до его тактов, Бек просто взял одну ноту и держал ее, пока она не ушла в искажение, вызывающе глядя в упор на товарищей по группе. «В этой ноте было выражено все, что он чувствовал, – говорит Нейпир-Белл. – Она стала самым ярким моментом всего альбома».