Текст книги "Легенда о малом гарнизоне"

18

После отъезда командира полка Иоахим Ортнер послал разведчиков изучить все подходы к доту. На это ушло часа два. Еще через час позвонил полковник; «выбить» авиационную поддержку пока не удалось; тем не менее освободить дорогу от него требовали.

– Я попробую атаковать их с двух направлений сразу, – сказал майор.

– Ах, – сказал полковник, – конечно же, делайте что-нибудь, все время что-нибудь делайте, прошу вас, чего бы это ни стойло…

Жара палила невыносимо. Солдаты, проклиная все на свете, зарывались в землю, потому что быстро разобрались: красный снайпер был не любитель – профессиональный стрелок. И то, что затея с одновременной атакой с двух сторон провалилась, было его прямой заслугой: цепи еще только достигли подножья холма, а среди них уже не осталось офицеров.

Потом майору сообщили, что к нему направлена еще одна батарея 75-миллиметровок, то есть такая же, как и предыдущая, с той только разницей, что подразделение гауптмана В. Клюге принадлежало к так называемым приданным огневым средствам, а это входило в состав артиллерийского полка. На деле различие оказалось куда большим. Это чувствовалось во всем. Они быстро развернулись на открытом месте; их огонь по амбразуре дота был столь превосходен, что красные только четыре раза выстрелили, причем последний выстрел был наихудшим – они были ослеплены, ничего не видели, а снаряды 75-миллиметровок ложились с такой устрашающей кучностью, что красные прекратили огонь и закрыли амбразуру.

Зато ударили крупнокалиберные. Впервые в этот день они били на такое большое расстояние. Им удалось нарушить четкий ритм работы комендоров, но две пушки тут же переключились на новые цели, каждая взяла на себя по бронеколпаку – и пулеметы замолчали тоже.

Майор глазам своим не верил. Он бросил в атаку резервную роту. Оказалось, напрасно. В решающий момент пулеметы пресекли эту попытку. Батарея тоже не избегла потерь. Едва она перестала вести огонь, чтобы отойти до следующей атаки в укрытие, как ожил дот. Красные успели поджечь один из тягачей; комендоры оттащили пушку в сторону, здесь она и была уничтожена прямым попаданием.

Опять появился полковник. Видать, ему крепко досталось «наверху»: недавней приветливости как не бывало; ни единого намека в духе «общая опасность стирает границы» и «сближает».

– Майор, почему здесь так тихо? – заорал он еще издали неожиданно сильным голосом. – Может быть, вы уже взяли дот и я один об этом еще не знаю?

– Герр оберст, люди отдыхают после пятой атаки.

– Как! За весь этот длинный день, с четырех утра, вы провели только пять атак? Их должно было быть десять! пятнадцать! двадцать пять! Позвольте узнать, майор, что же вы делали все остальное время?

Иоахим Ортнер едва не рубанул сплеча: «Загорал!», но этого полковник мог и не простить.

– Я думал, герр оберст, – сказал он.

– И что же вы придумали замечательного – если только это не секрет, конечно?

– Пока ничего, герр оберст.

– Довольно, майор, – полковник вдруг перешел почти на шепот; возможно, у него это было признаком величайшего волнения. – Немедленно… весь батальон, в полном составе… в атаку!

– Слушаюсь, герр оберст.

У него оставалось меньше трехсот солдат и один-единственный офицер, обер-лейтенант, командир второй роты; когда ранили начальника штаба, майор уже и не помнил: из взводных не уцелел никто.

Когда Иоахим Ортнер разыскал ротного, тот сидел позади окопов за кустом ивы без мундира, без сапог; портянки сохли, расстеленные на камне: он то жмурился на предвечернее солнце, то старательно, с нежностью мусолил сухой ваткой между пальцами разопревших ног, испытывая – об этом говорило не только его лицо, но и все тело, содрогавшееся каждый раз,величайшее наслаждение.

Отвратительно. И это немецкий офицер! Иоахим Ортнер мобилизовал всю свою выдержку; не выдавать истинных чувств, однако и не заискивать: деловитость, и только деловитость. Как будто он сейчас не отправит этого типа на верную гибель, а даст ему заурядное рабочее задание. А разве это и на самом деле не так? Оба они профессионалы. Это их, так сказать, кусок хлеба…

Предстояло выбраться из траншеи. Иоахим Ортнер поневоле оглянулся на холм. Если у снайпера сейчас не перекур, если он поджидает очередную жертву… Конечно, можно бы окликнуть обер-лейтенанта и отсюда. Рисковать без пользы, ради какого-то сомнительного престижа…

Но тут же Иоахим Ортнер понял, что это необходимо для него самого. Для самоутверждения. Подозвал солдата, с его помощью неловко – стесняла раненая рука, – взобрался на бруствер и, подавляя слабость в ногах, напряженным, но неторопливым шагом подошел к обер-лейтенанту.

– С виду неплохое местечко, а? – сказал Иоахим Ортнер.Но земля дрянь. Камни да глина. Разве что под виноградник сойдет.

Обер-лейтенант неторопливо взглянул на него снизу вверх и улыбнулся с близорукой беспомощностью.

– Я больше не поведу людей на дот, герр майор. Сегодня – ни за что…

Он автоматически провел ваткой возле большого пальца, опомнился: «Извините», но встать перед старшим по званию офицером ему и в голову не пришло.

– Ну, ну, – сказал майор, – сегодня действительно нелегкий день. И от истерики никто не застрахован. Но от этого есть лекарство. Хлебните коньяку. Если ваш кончился, могу предложить свой.

– Я не пью, герр майор.

– Ну, ну, не надо распускаться. Возьмите себя в руки, успокойтесь.

– А я и не волнуюсь, герр майор. Но туда я не пойду. По крайней мере, сегодня. Сегодня я успел побывать там дважды. Не знаю, какому чуду и чьим молитвам я обязан, что выбрался из этого дерьма не только живым, но и невредимым. Герр майор, я никогда не искал острых впечатлений – теперь я знаю, что это такое. После них я заново открыл, как это прекрасно: жизнь, солнце, запах травы. Но испытать еще раз… Сегодня я дважды поднимался на эшафот, дважды пережил свою казнь; у меня есть предчувствие, что третьей атаки я не переживу. И я не пойду туда, герр майор.

– Все это довольно интересно, и на досуге я готов побеседовать с вами об этом, – терпеливо сказал Иоахим Ортнер. – Но, кроме предчувствий и страха, существует еще и долг. И приказ, который мы обязаны выполнить.

– Правильно, герр майор. Но не такой ценой. И не такими средствами. Не мне вас учить, герр майор, но эту штуку можно раскусить только тяжелыми бомбами. Или подкопом.

– Я это понимаю, – терпеливо сказал Иоахим Ортнер, – а вот господа из высоких штабов – вряд ли.

Он сразу пожалел, что ляпнул это, но потом подумал: какая разница? Самое большее через час этого офицерика уже не будет. И продолжал в том же тоне:

– Но их не заставишь ползать, как вас, кстати, по камням под пулями. Значит, эта истина дойдет до них не сразу, а со временем. А пока они считают, что немецкому батальону вполне по силам взять какой-то паршивый красный дот. И любая сверхподдержка – блажь. Тем более что самолеты заняты куда более важными операциями на фронте.

– Я не пойду туда сегодня, герр майор.

– Батальон сосредоточивается в овражке. Через пять минут я желаю видеть вас там.

– Слушаюсь, герр майор.

По его приказу был выдан весь запас шнапса. Солдаты пили жадно, кружками. Они знали, что их ждет. Когда процедура закончилась, их выстроили, и майор прошел вдоль неровного строя. Осоловелые глаза; закрытые глаза; блуждающие, неконтролируемые улыбки. Но пьяных вдрызг нет, хотя при других обстоятельствах после такой «заправки» мало кто из них смог бы держаться на ногах, а уж половину наверняка пришлось бы отправить в лазарет.

– Солдаты! – сказал Иоахим Ортнер. – Вы помните, сколько вас было утром. И видите, сколько вас осталось теперь. Ваши товарищи лежат там, на холме, хотя, если бы самым первым из них в последнюю минуту не изменило мужество, они взяли бы этот проклятый дот. Они струсили. Они хотели схитрить. Но судьбу не обманешь – они все остались там. То же ожидает всех малодушных… Солдаты! Чтобы пережить сегодняшний день, вы должны добраться до вершины. Там, наверху, слава, ордена, а самое главное – жизнь. Солдаты! Я обращаюсь к вашему мужеству. Если вы броситесь разом – не останавливаясь, не прячась, не глядя по сторонам – вперед, и только вперед! – красные не успеют многого сделать. И если один из вас падет смертью героя, то десять его товарищей останутся живы и победят. Помните: наверху – победа и жизнь! Вас поведет…

– Я не пойду туда, герр майор, – спокойно сказал обер-лейтенант, выходя из строя. Солдаты при этом словно проснулись, глядели изумленно. Строй сломался, а один верзила даже упал и тщетно пытался встать хотя бы на четвереньки.

– Пойдете.

– Нет, герр майор, на сегодня с меня хватит.

– Трус!

– Какой же я трус, герр майор? Я дважды ходил сегодня на эти пулеметы.

– Вы желаете погибнуть здесь? Сейчас же? – Иоахим Ортнер выдрал из кобуры парабеллум и наставил на обер-лейтенанта.

– Он у вас не взведен, герр майор, – улыбнулся ротный.

– Негодяй! – Иоахим Ортнер неловко, оскалясь зубами, взвел парабеллум.

– Все равно не посмеете, герр майор. Я у вас последний офицер…

– Ну?!

– Нет.

– Ты забыл про меня! – Он выстрелил ротному в ненавистное лицо, отскочил к противоположной стенке овражка и закричал срывающимся, истеричным голосом: – Ну, есть еще желающие остаться здесь?

Кто-то всхлипнул в задней шеренге. Солдаты испуганно переглядывались, подравнивали строй.

Иоахим Ортнер поправил черную косынку, которая поддерживала раненую руку на уровне груди.

– Солдаты! Это будет наша последняя атака, – сказал он. – Мы или победим, или все останемся там, потому что пулеметчикам отдан приказ стрелять по каждому, кто повернет, а сигнал об отходе давать некому. Докажем, что мы достойны славы отцов. С нами бог!

Знаменательный день: первый убитый им человек, первая в жизни атака. Станет ли он последним? Не должен. Ни на одно мгновение Ортнер не утратил контроля над собой, но обстоятельства сложились так – иначе он поступить не мог; другого выхода не было; он должен был идти. Но если на его поведении отпечаталась истерия, голова была ясной и холодной. Он не думал, удастся атака или нет; дело было не в этом. Главное – выжить. Он не выпил ни грамма, потому что сейчас делал ставку не на храбрость свою, а на хитрость и быстроту реакции. Именно так. Перехитрить и опередить красного снайпера и пулеметчиков: в этом не много доблести, зато это истинно.

Он развернул солдат в две цепи и сначала шел впереди. Он был воплощением спокойствия и уверенности; его шаг был нетороплив. И только стороннему наблюдателю – в особенности красноармейцам на холме, поскольку им и адресовалось, – была заметна одна особенность: если все солдаты шли напрямик, по принципу «кратчайшее расстояние между двумя точками есть прямая линия», то майор шел замысловатейшим зигзагом; он и трех шагов не делал в одном направлении, любой камень или впадина служили ему поводом, чтобы повернуть чуть в сторону или изменить темп. Он не сомневался, что красный снайпер его заметил, и тот наконец прислал подтверждение. Это случилось, когда Иоахим Ортнер пошел вдоль цепи, горланившей в шаг Хорста Весселя. У него было в запасе несколько чужих и пошлых, но тем не менее подходящих к случаю шуток, и он их произносил снова и снова, а некоторых солдат просто поощрительно хлопал по плечу и останавливался, обращаясь к другим, только тогда, когда между ним и вершиной дота была чья-нибудь спина. И вот в один из таких моментов, едва он остановился, спина вдруг исчезла: солдат сел на землю, не понимая, что с ним произошло. Алкоголь спас его от боли, но он не прибавит сил, когда этот парень, очнувшись наконец, попытается добраться до лазарета.

– Не останавливаться! Он сам поможет себе. Вперед! Вперед! – Иоахим Ортнер призывно размахивал парабеллумом, ни на миг не забывая о своем маневре.

Когда стали подниматься, его задача усложнилась, тем более что пушки перестали вести слепящий огонь – осколки становились опасными. Солдаты прибавили шагу, многие обгоняли его; цепи смешались, каждый что-то орал, каждый нес на эту молчаливую голгофу свой ужас и свое отчаяние, и только один человек среди этих сотен шел сосредоточенным, решая сложнейшую математическую задачу: если раньше опасность грозила ему по одной прямой, то теперь – из трех точек; но он не отчаивался, он шел среди своих солдат, что-то кричал, командовал и подбадривал, а мозг был занят одним: чтобы все три прямые были перекрыты…

Как завершилась атака, ему не довелось увидеть. Он лежал ничком, зарывшись лицом в землю, закрытый от пулемета телом убитого еще утром солдата. От жары тело уже начало распухать, и все равно оно было тщедушным, а главное – какая асе это защита от крупнокалиберного? Если бы пулеметчик догадался, что майор здесь прячется, он пробил бы своими тяжелыми пулями этот распухающий труп как картон.

Лежать пришлось долго – до темноты. Потом майор так и не смог припомнить, что он передумал за эти часы. Скорее всего никаких у него мыслей не было. Он просто ждал.

Он добрался до окопов лишь около полуночи. Какой-то капрал – Иоахим Ортнер был уверен, что видит его впервые, – доложил, что полковник уехал в девятом часу, пообещав прислать к утру две роты из своего резерва. Значит, с утра опять то же самое?

Эта мысль показалась Иоахиму Ортнеру невыносимой. Только этим, пожалуй, и можно объяснить, что около трех ночи он предпринял еще одну попытку взять дот. Он собрал всех писарей, телефонистов, поваров, всю хозяйственную братию; вместе с уцелевшими солдатами набралось сорок два человека. Их и повел он на приступ. Они сначала крались, потом ползли. Красные обнаружили их вовремя. Ракеты одна за другой полетели в небо, пулеметы для острастки дали по нескольку выстрелов – этого оказалось достаточным.

Ночь была разбита; спал он недолго и плохо. Разбудили сообщением от полковника: в 10.00 дот обработают пикирующие бомбардировщики, скорее всего, «юнкерсы». Роты уже прибыли. Майор с первого взгляда определил опытных солдат. Но даже к офицерам не стал присматриваться, ни к чему: все равно через несколько часов вместо них появятся еще другие. И они это сами предчувствовали. На холм они глядели с ужасом. Не удивительно: склоны были усеяны трупами немецких солдат, над ними кружило воронье, и, когда ветер начинал дуть с той стороны, воздух наполнялся трупным смрадом.

«Юнкерсы» появились с опозданием почти на час. Три машины. На высоте тысячи метров они сделали круг, затем спустились до шестисот метров, сделали еще круг, и лишь тогда головная машина перевернулась через крыло и пошла в пике. Красные встретили ее огнем из всех пулеметов, но бомбы легли хорошо, и уже мчалась вниз вторая машина, и третья выходила на цель: «юнкерсы» завертели знаменитое колесо.

Рота уже шла в атаку. Уцелевшие от вчерашнего побоища пушки выехали на огневую позицию и стояли, готовые включиться в дело, как только авиация закончит партию. Еще заход, еще… Иоахим Ортнер поймал себя на странном чувстве: конечно же, он болел за своих, он страстно желал, чтоб под одной из бомб дот раскололся бы, как орех, и тогда закончился бы наконец этот кошмар; но одновременно он следил за боем и с ревностью; он не хотел, чтобы для «юнкерсов» все обошлось безболезненно. Это, бесспорно, повысило бы цену дота. «Черт побери, – бормотал он, – вчера эти красные были куда точнее, мне ли не помнить!..»

И майор накликал-таки беду. «Юнкерсы» успели отбомбиться, но на последнем заходе у головной машины вспыхнул мотор.

– Фриц, оп-ля, давай пари! – услышал он у себя за спиной торопливый голос. – Пять марок против одной, что он ковырнется у нас на глазах.

– А пошел ты!..

Трагедия закончилась в несколько секунд. Ни один из летчиков выпрыгнуть не успел, да и не смог бы – земля была рядом. «Так-то, господа», – иронически пробормотал майор, уловил момент, когда стало ясно, что атака провалилась, и приказал дать сигнал к отходу.

Сегодня он был недоволен собой. Что-то с ним случилось: или надломилось в душе, или же он дал слишком много воли сомнениям, и теперь этот процесс невозможно было остановить, только на душе у него делалось все тяжелей. Он знал, как это опасно, попытался бороться с собой, но самовнушения оказалось недостаточно; требовались куда более радикальные средства, попросту говоря – маленький успех. Но его не было. И тогда растерянность сменилась ощущением беспомощности, и он уже знал, что затем последует самая настоящая паника; он засуетился, заспешил, но поскольку он понятия не имел, как быть дальше, его действия и распоряжения выглядели со стороны, по меньшей мере, странными. Он вовремя это понял, приказал ротным заниматься фортификационными работами и ушел спать в свою палатку.

На этот раз он поспал неплохо. Проснулся сам. Рядом с палаткой громким шепотом пререкались двое. Иоахим Ортнер прислушался и понял, что новый адъютант не пропускает к нему какого-то офицера, прибывшего по важному делу. По отдельным фразам офицера Ортнер понял – это человек свой: каждая реплика его была заряжена некой приятно-барственной, снисходительно-уверенной интонацией. «Но и адъютант молодчина, знает свое дело, дал поспать», – отметил Иоахим Ортнер. Уже выбираясь из палатки, он зачем-то попытался вспомнить лицо прежнего адъютанта, который ходил за ним трое суток; из этого ничего не вышло, а куда он делся? и когда? Наверное, пустой был человек, никакой, раз уж так бесследно проскользнул мимо из ниоткуда в никуда – как тень, – решил он и напрочь выкинул из головы эту никчемную пустяковину.

Перед ним стоял капитан люфтваффе, улыбчивый верзила лет двадцати двух с внешностью чемпиона по гольфу своего монархического клуба.

– Милый гауптман, вы играете в гольф? – едва успев представиться, спросил Иоахим Ортнер.

– Еще как! И не только в гольф. Я играю во все, черт меня побери! – воскликнул капитан и радостно захохотал. – А что, мессир, это и есть ваше поле для гольфа? – Он широким жестом обвел долину. – На мой взгляд, лунок многовато, а? – и он захохотал снова, ужасно довольный своей шуткой.

Общих знакомых у них не нашлось, тем не менее они провели четверть часа в приятной болтовне, пока не добрались до дела. А оно заключалось в следующем. В семи километрах отсюда, в этой же долине, почти рядом с шоссе был аэродром, на котором сейчас находились несколько самолетов-разведчиков, ожидавших приказа о переброске ближе к линии фронта, и две эскадрильи двухместных монопланов, маленьких машин, какие обычно используются для небольших грузовых перевозок, для связи, неопасной рекогносцировки и т. п. Командиру группы монопланов и было поручено помочь 1027-му батальону каким либо образом взять дот. Конечно же, больше одного-двух звеньев никто выделять не собирался, да и то на один вылет.

Что смогут эти букашки, если «фокке-вульфы» и «юнкерсы» не смогли?

Иоахим Ортнер придумал сразу. Бомбить не придется. У этого дота, видать, такое перекрытие, что бомбами его грызть и грызть. Вопрос: «Сколько бочек нефти одновременно сможет поднять одна ваша „керосинка“?» – «Четыре, мессир». – «Прибедняетесь, милый гауптман?» – «Четыре, мессир. Ведь самолет должен лететь, порхать, парить, а не ползти наподобие утюга, не так ли?» – «Хорошо, пусть будет по-вашему. Сколько же бочек нефти понадобится, чтобы устроить на этом холме небольшую Этну?» – «Двадцать». – «Почему двадцать, а не тридцать или сорок?» – «А потому, мессир, что пять самолетов сделают один вылет. И других цифр от нас не ждите». – «Ну и стервецы ж вы, ребята…» – «Ха-ха!..»

Точного времени не назначили: срок зависел от того, как летчики обернутся. В шестом часу они сообщили: вылетаем. Пушки вывернулись из овражка все разом – теперь у каждой был свой выезд – и начали ослепляющий огонь по пулеметам. Монопланы появились неожиданно даже для Иоахима Ортнера. Они зашли со стороны солнца и скользили по пологой наклонной на дот, словно и впрямь по солнечным лучам. Красные спохватились поздно. Монопланы проносились в нескольких метрах над вершиной холма, бочки шлепали тяжело и глухо, сыпались зажигательные бомбы. Рев моторов. Растерянные, рваные пулеметные строчки. В бинокль было отчетливо видно, как расползается, расплывается, пухнет багрово-красный огненный пирог на вершине. Еще миг – и он взметнется вверх смертоносными языками, и траурный шлейф поднимется в предвечернее тихое небо – химерический памятник, зловещий мемориал. Как просто все решилось; даже примитивно. Сразу бы это придумать – сколько бы сил, сколько бы нервов он себе сберег…

Иоахим Ортнер увидел, как словно из-под земли неподалеку от дота появилась фигурка человека. Она метнулась в одну сторону, в другую. Отовсюду наползал огонь. «Не нравится!» – злорадно подумал майор, и вдруг человек отчаянными прыжками бросился напрямик через пламя – на вершину дота – сорвал флаг и исчез, закрытый взметнувшимся сразу отовсюду вверх жирным чадным пламенем.

Иоахим Ортнер тихонько засмеялся. «О господи, – думал он, – какая варварская страна! Они ценят что угодно: красивые слова, анекдоты из прошлого, цветные геральдические тряпки, но только не саму жизнь, прекрасную «и сладостную жизнь, одну-единственную реальность, с которой следует считаться и которую надо благоговейно доить – и так, и сяк, и эдак. Они живут мифами, а не реальной жизнью! Они не знают, что бог умер, – вспомнил он слова любимого философа, – и что пришел сверхчеловек, которому принадлежит все…»

Между тем роты поднялись только до половины холма: дальше не пускало пламя. Его плотная стена разъединила противников на несколько минут, но даже издали было видно, что фронт пламени неровен; еще немного, и оно начнет отступать непосредственно к доту, задерживаясь небольшими очагами в рытвинах и воронках.

Майор покосился через плечо на адъютанта.

– Передайте командирам рот, пусть не жалеют кожу, пусть следуют за пламенем шаг в шаг. Даже я отсюда вижу окна – пусть в них просачиваются.

Ему показалось, что пламя держится очень долго. Наконец оно стало сдавать, попятилось; зашевелились солдаты; цепь придвигалась к вершине; немцы еще никогда не поднимались так высоко, никогда за эти два дня не были так близко к цели. Иоахим Ортнер понимал: в этом костре ничто живое не могло уцелеть, и все-таки гнал от себя мысль об успехе, гнал подступающее к сердцу торжество – боялся сглазить удачу. Вот когда подорвут дот или хотя бы пулеметные гнезда…

Вдруг на противоположной стороне холма, невидимой с КП, захлопали почти одновременно негромкие взрывы. «Неужели свершилось?!» – мысль едва только начала формироваться при первом из этих звуков, но уже второй остановил ее своей фактурой, непохожестью на то, что ожидалось, а остальные затоптали, погребли эту мысль вовсе. Минное поле? – уже зная, что это неправда, что это не так, попытался обмануть себя майор, но привычное ухо квалифицировало точно: ручные гранаты.

Почему ручные гранаты – этим он уже не успел озадачиться. Из-за холма накатила новая волна звуков: длинные – значит, бьют наверняка, в упор – до полного истощения магазинов – автоматные очереди. И среди них, выплывая на поверхность четкой ровной строчкой, стук крупнокалиберного пулемета.

Но с этой стороны было тихо, и солдаты медленно, шаг за шагом надвигались на дот. «Боже, дай им мужества, дай им выдержки!» – молил Иоахим Ортнер, который, впрочем, в существовании божьем уверен был не вполне и потому обращался к сей инстанции лишь в крайних ситуациях, да и то на всякий случай. «Боже, будь милосерден к немецким матерям», – молил он, полагая, что такой поворот будет более близок высшей силе.

Молитва не помогла. Ожил пулемет в правом (если считать от КП) бронеколпаке. Залечь солдаты не могли – земля была слишком горячей. Гранаты бросать не решились: это было бы самоубийством – пулемет бил рядом. Они побежали вниз.

К Иоахиму Ортнеру подошел полковник. Когда он успел приехать? И что за манера: незаметно подкрадываться и появляться вдруг – конечно же, в самый неподходящий момент…

– Мой дорогой Ортнер, – сказал полковник с какой-то жалкой улыбкой, так не вязавшейся с его обычной наглой самоуверенностью преуспевшего парвеню; впрочем, пестрый наборный мундштук, который полковник сейчас нервно вертел в своих пальцах, вполне соответствовал именно такой интонации. Иоахима Ортнера спасло лишь то, что с детства он был вышколен в правиле ни при каких обстоятельствах не выдавать своих чувств, не то он вряд ли смог бы скрыть изумление.

– Мой дорогой Ортнер, – сказал полковник, – поверьте, я прекрасно понимаю, что сейчас творится у вас на душе. Эти ужасные дни… Эти потери… я даже слова не могу подобрать, чтобы оценить их верно. Все ужасно. Все. Но прошу вас, дорогой Ортнер, не отчаивайтесь. Не теряйте головы. Нервы еще успеют пригодиться. Это война.

– Позвольте сказать, герр оберст, – живо отозвался Иоахим Ортнер, – я успел заметить, что это не Монте-Карло.

– Не надо, дорогой Ортнер, – полковник ухитрился выдержать тон, однако мундштук едва не хрустнул в побелевшем кулаке. – Не надо язвить. Я понимаю, как вам сейчас нелегко, как вас угнетает ваша ответственность и ваша неудача…

– Позвольте заметить, герр оберст, что мы несем этот груз вместе.

– А разве я это отрицал?

Полковник попытался скрыть, как он раздосадован таким поворотом разговора, как его раздражает тон собеседника, но из этого ничего не вышло: не та школа. Впрочем, он боролся с собою недолго, примирился с поражением – и еще раз уступил. Взял Иоахима Ортнера под здоровую правую руку и повел по траншее.

– Дорогой Ортнер. Считаю необходимым внести ясность. Не более двух часов назад совершенно случайно я узнал, что командир нашего корпуса… э-э, как бы сказать… приходится вам…

Майор едва сдержал вздох торжества. Он гордо выпрямился.

– Герр оберст, я такой же солдат, как и все остальные. Полагаю, что если даже мой дядя…

– Конечно же, конечно, дорогой Ортнер! – заспешил полковник. – Это не меняет дела. И не снимает, так сказать… Мы все равны перед нашим фюрером! Но мне хотелось, чтоб вы знали, что просто, по-человечески… – Он совсем запутался; дипломатия была явно не по плечу господину полковнику. И тогда он рубанул напрямик. – Короче, я очень сожалею, что позавчера мой случайный выбор пал на вас, герр майор. Так вышло, черт побери, и вот теперь я не знаю, как вам – виноват! – как нам выбраться из этого дерьма. Правда, есть последний шанс. Сверху, как говорится, виднее, А что, если вы навестите дядю?

– А как мой батальон?

– Здесь ничего не случится, надеюсь. Во всяком случае – хуже не будет. Да и поездка недолгая. Шоссе великолепное и сейчас свободно насквозь, мой «хорьх» дает полтораста километров, шофер надежен. До полуночи успеете обернуться.

Ну вот, наконец появилась хоть какая-то ясность. Высадив полковника в знакомом карпатском селе – в памяти Иоахима Ортнера оно было уже далеким-далеким, почти ирреальным, как сон, – майор остался наедине со своими думами. Он не пробовал представить, как повернется разговор с дядей; это было ни к чему: от него не требовалось дипломатического дара, даже лести; только почтительность и послушание. Сверху действительно виднее. Но что дядя может предпринять? Перевести его в другую часть? – щекотливое дело; репутацию не убережешь. Перевести в другое место весь полк? – значит, и рана и нервы – все зря?..

Он спохватился. Не оглядываться, не загадывать и ни о чем не жалеть. Это еще никого не доводило до добра. Однако недавний пессимизм уже вошел в него снова и растекался, как чернила; и, хотя светлого, конечно же, было еще очень много, внутренний взор был прикован только к черному пятну, и его движение вширь начинало казаться неодолимым.

Он попытался воспользоваться испытанным приемом и стал думать, как будет славно надеть однажды генеральские погоны; это будет скоро и случится непременно; пять-шесть лет, а может, и меньше, зависит от того, будет ли все эти годы война и как она сложится, какова будет конъюнктура; эти ефрейторы, эти вчерашние завсегдатаи пивных баров к тому времени отшумят, отбуянят – выдохнутся; пока что энергии им не занимать, инерция движения огромная – чем черт не шутит, глядишь, и впрямь завоюют мир; но удержать?! Нет, для этого у них не хватит ума; сидя на золоте, они глотки друг другу перервут из-за ломаного гроша; они опустятся и иссякнут, у них станет дряблой душа – и тогда придем мы, люди новой формации, сочетающие в себе старые культурные традиции и завтрашний технократический взгляд на мир, на связь вещей, железной рукой мы вырвем у них вожжи…

«Но как мне быть с дотом? Смогу ли я перешагнуть этот самый первый порог?» – вспомнил некстати Иоахим Ортнер. Эта потеря бдительности дорого ему обошлась. Он спохватился почти тотчас же, однако, как писали в старых романах, демоны мрака уже завладели его душой, уже терзали ее, и, когда он спустя час предстал пред дядины очи, на нем в прямом смысле слова почти лица не было, а если говорить откровенно, он был просто жалок.

Такая неустойчивость не была характерна для Иоахима Ортнера. Секрет прост: он устал. Устал от серии ударов; от ожидания заключительного удара, перед которым не устоит на ногах. Всю жизнь его приучали «держать удар»; всю жизнь ему внушали ненависть к поражениям. Если ты упал – не беда, говорили ему. Лишь бы имел силы и мужество подняться, и снова броситься в драку, и взять реванш. Пропустил удар – не беда, если только ты от этого становишься злее и упрямей. Ты должен ненавидеть падения, ненавидеть удары, которые наносят тебе, ты должен ненавидеть свои поражения, говорили ему, но ведь он не был аморфной куклой, у него были определенный характер и наследственность, и заповедь ненависти к поражениям трансформировалась у него в своеобразную форму, когда человек, чтобы не упасть, чтобы не переносить боль, не скрежетать зубами, напрягаясь из последних сил, подставляет под удар другого. Но ведь однажды получается так, что не успеваешь – времени не хватает или обстоятельства складываются неблагоприятно – увернуться или поставить под удар другого. И чувствуешь на себе, на своих костях и мясе эту безжалостную всесокрушающую силу. Неужели настал этот час?

– Что бог ни делает, все к лучшему, – сказал дядя. – И это не утешение, Иоахим. Это истина. Так же как истинно, что чем труднее взбираться на дерево, тем слаще его плоды.

– Даже если от них оскома?

– Но ведь ты не будешь рвать зеленых плодов, мой мальчик. Жаль, конечно, что ты не взял этот дот сразу. Но какая слава была бы с такой победы? Никакой. Рядовой эпизод. А вот если ты простоишь возле него еще дней десять…

– Дядя!

– Да, да, не меньше. Уж если мы застряли здесь, то должны провозиться долго, чтобы все ждали этой победы. Чтобы когда это случится, она прозвучала громко и принесла славу германскому оружию… У тебя есть какой-нибудь план?