Текст книги "Легенда о малом гарнизоне"

Пахло свежей влажной землей, чабрецом и еще чем-то терпким, вроде лука. В густом вязком воздухе плавали пчелы. Вязы стояли на вершине холма, как войско, изготовившееся к битве; роща кончалась вдруг, и оттого, что луга были выкошены, а кустарник вырублен совсем, крайние деревья казались стройнее и выше, чем были на самом деле. За долиной опять начинались холмы; из-за одного, сбоку, четко темнея на фоне белесого неба, выдвигался увенчанный крестом шпиль костела. Значит, там есть городок или хотя бы большое село, подумал Чапа, но это открытие вовсе его не обрадовало. Он остался один. «Я теперь совсем один», – понял Чапа, и эта мысль испугала его, как если бы вдруг оказалось, что он остался один-единственный на земле. Рядом не было лейтенанта, которому положено было за него, за Чапу, думать; рядом не было товарищей по роте, вместе с которыми он ничего не боялся – вместе они были силой! Он остался один. Сам себе командир и сам себе товарищ, сам и разведка, сам и основные силы. Вокруг были мир и покой, но что-то в груди Чапы напряглось, он явственно слышал предостерегающий голос, и это был не страх, потому что трусом Чапа никогда не был; может быть, его мозг воспринял какие-то еще неведомые науке волны, которые идут от мозга к мозгу, уже затопили незримым паводком все окружающее пространство, но проявятся только через два-три дня, проявятся вдруг у всех сразу, в образе четких черных силуэтов: «ОБХОДЯТ!», «ТАНКИ!», «ОКРУЖИЛИ!..»

Гудели разбитые, натруженные ноги; связки обеих стоп словно раскисли, каждая косточка отделилась от остальных, плавала, как в киселе, была сама по себе и ныла. Манили разбросанные по склону стожки. Завалиться сейчас под какой-нибудь, ноги разуть… ах разуть ноги да придавить эдак минуток триста – как идти после этого будет легко да весело! И как далеко он сможет уйти! – хоть весь маршрут отмеряй сначала…

Чапа тяжело поднялся, взял коробку с бритвами под мышку, еще раз оглядел долину, какая она тихая да пригожая, и пошел на север, где, как он знал, километрах в десяти было большое стратегическое шоссе. «Уж там-то я встречу наших», – сонно качал головой Чапа, под «нашими» имея в виду вовсе не обязательно свой полк, а нечто большее, хотя и неконкретное, что должно было разорвать одиночество и вернуть Чапу в привычную, надежную, родную атмосферу Красной Армии.

На шоссе были немцы.

Чапа сразу проснулся и заспешил вдоль шоссе на восток. Первого убитого красноармейца он увидел издалека. Тот сидел почти на открытом месте, привалясь спиной к кусту бузины; правда, с шоссе его было не видать. Чапа не сразу понял, что красноармеец убит. Красноармеец вроде бы отдыхал, и это поначалу сбило Чапу с толку. Но когда до него осталось метров двадцать, Чапе что-то не понравилось, хотя он и не сразу догадался, что именно, а потом подошел совсем близко и увидел, что красноармеец весь в засохшей крови, и по ранам на животе и груди было ясно, что его добивали в упор и не жалели патронов. А потом Чапа понял, что его насторожило раньше: вокруг белели бумажки, вывернутые из карманов красноармейца, и это даже больше диссонировало с окружающей пастельной зеленью, чем труп.

Чапа впервые видел убитого человека и приблизился к нему с неохотой. В двух метрах от красноармейца Чапа присел на корточки и долго его рассматривал, потом взял за конец ствола и потянул к себе его винтовку; но то ли рука убитого уже оцепенела, то ли винтовку что-то удерживало, только легкого усилия оказалось мало. Чапа потянул сильнее, затем дернул винтовку. Убитый качнулся так по-живому, что у Чапы сердце замерло и он сел на землю и даже вспотел. Но винтовка была уже в его руках. Правда, оказалось, что в ней нет патронов, и пришлось приблизиться к убитому совсем и осмотреть подсумки; они были полны, и Чапа по очереди опустошил все, и в конце этой операции испытывал к этому парню что-то вроде симпатии и жалости.

Чапа зарядил винтовку и едва обошел кусты, как перед ним открылось поле недавнего боя. Бой был встречный – определил Чапа, хоть и немного в этом смыслил, – никто даже и окопа вырыть не успел. Убитые лежали по всему пространству: в черных воронках, за камнями, просто посреди травы, – ж сразу было видно, кто бился перед смертью, а кто бежал; эти в большинстве были с пустыми руками. Но больше всего убитых лежало вдоль склона насыпи. Это был почти непрерывный валик, вроде ленты, окаймлявшей шоссе. Видать, они были убиты на самом полотне, а потом их сгребли в сторону, сбросили, чтоб они не мешали проезду, как сбросили смятые 76-миллиметровки, и трупы лошадей, и разбитые повозки, и два немецких танка – один из них все еще чадил. Еще два танка мертво чернели внизу, на лужайке, среди маков, но ни одного убитого немца Чапа не высмотрел. Уже убрали своих, успокоил он себя, и все продолжал стоять, все смотрел из кустов на эту страшную картину, которую перечеркивало наискосок сверкающее на солнце шоссе, а по нему мчались и мчались на восток торжествующие, трубящие моторами орды веселых молодых убийц.

До ближайшей точки шоссе было четверть километра. Чапа сдвинул планку прицела, дослал в ствол патрон и приладил винтовку в развилку куста. Целиться было очень удобно. Чапа отодвинул ногой коробку с бритвами, чтобы не раздавить ее случайно при стрельбе, перевел дух и еще раз приладился. Взял на мушку водителя тупорылого грузовика и повел за ним ствол, прикидывая, какое понадобится упреждение. Стрелок он был никудышный, а сейчас промазать было бы тем более обидев. «Ничего, не первым, так вторым его достану, – подумал Чапа, но тут же забеспокоился, сколько же раз он успеет выстрелить прежде, чем его обнаружат. – Раза три успею, – прикинул он, – а потом они начнут лить из автоматов, придется залечь, ну, обойму я всю истрачу, а вторую, может, и зарядить не дадут…»

Чапа опустил винтовку и посмотрел, какие у него шансы насчет отступления. Очень хлипкие были шансы. Кустарник такой, что все насквозь видно; рядом гора, да ведь до нее и со свежими силами в полчаса не добежишь – сердце зайдется, а у него какие же силы, он уж который час идет не на ногах, а на нервах, а фашисты – те засиделись, гады, в кузове на лавках, им размяться охота, загонят как зайца.

Чапа еще раз посмотрел на убитых, на шоссе. Только сейчас он понял, что первый же его выстрел перечеркнет и его собственную жизнь. Ну, не сразу; ну, минуты через три, через пять – самое большее… А сколько он врагов успеет убить? Одного, двух; если очень повезет – убьет троих… Вроде бы подходяще. Да что там считать, Чапа и на один к одному согласился бы не колеблясь, если бы за этим что-то большее стояло, скажем, товарищей прикрыть или спасти кого-то. А так просто – ты убил да тебя убили – это почему-то не понравилось Чапе. Что-то в этом было мелковатое, неполноценное; Чапа даже не знал, как это выразить, слов у него не хватало; что-то в этом было такое, что лишало его удовлетворения, и смерть сразу становилась чем-то бессмысленным и трагическим.

Чапа закинул ремень винтовки на плечо, взял под мышку коробку с бритвами и, почти не хоронясь, пошел в сторону горы.

Когда ему открылось еще одно место недавнего боя, Чапа обошел его все – неторопливо, методично; подходил к каждому убитому, смотрел, не уцелел ли кто: очень ему стало недоставать хоть какой живой души, прямо невмоготу стало, Но живых не нашлось. Зато он разжился вполне исправным ППШ и пятью запасными магазинами к нему. Можно было бы еще раздобыть, если поискать по солдатским торбам, только ведь не утянешь такой груз. Для коробки с бритвами да для запасных магазинов Чапа приспособил почти новый вещмешок, осторожно сняв его с огромного синеглазого помкомвзвода. Вещи убитого он аккуратно сложил рядом с ним, только НЗ забрал, совсем еще не тронутый, – уж в этом-то Чапа разбирался, – завернутый в субботний номер «Правды Украины».

Винтовку он все же не хотел бросать. Ведь если пальба идет не в упор, а на мало-мальски приличном расстоянии, что такое ППШ? – так только, треск для наведения паники. А винтовка – она всегда вещь. Но когда Чапа прошел по чащобе да по каменистым осыпям километра два, – а каждый из них казался ему бесконечным, потому что они накладывались на предыдущие и растягивались предыдущими, как резиновые; а на одном плече у него винтовка весом с центнер, а на другом автомат – тоже не легче; а магазины за спиной, а ботинки на ногах… – все груз, все тяжестью прямо за сердце тянет!.. Нет, решил Чапа, винтовку надо бросить. Пока что ни на кого нападать на большом расстоянии он не собирается, а если уж придется принимать бой, так не иначе если столкнется с фашистами носом к носу. Так это ж для автомата ситуация!..

Он прислонил винтовку к дереву, выгреб из карманов и высыпал патроны. И хотел идти дальше – и не смог.

Чапа сел рядом, привалился к дереву спиной и долго смотрел, жмурясь от солнца, на долину, на аспидную излучину шоссе, а когда устали глаза – себе под ноги, на бурые камушки, похожие на кирпичный щебень, только совсем хрупкие: они крошились, если сильно нажать.

«Это не моя винтовка, – говорил себе Чапа. – Не моя. Не на меня записана. Я даже номера ее не знаю (он чуть было не глянул, какой у нее номер, но тут же спохватился и даже подвинулся самую малость, почти спиной к ней повернулся – только бы не видеть ее, даже случайно; ведь он для того и сидел здесь: отвыкал от нее). Она для меня ничем не отличима от миллиона других, – внушал он себе. Такая же, как все…» Но он знал, что это не так, что их связывает тот бой, который они так и не дали фашистам, тот момент, когда он вел мушку, наведенную точно на шею шофера, так отчетливо черневшую на фоне этой белой шеи. Их связывали недолгие часы, проведенные вместе; часы, когда они были одним целым, неотделимые друг от друга; просто человек и просто винтовка, а слившись, они стали воином…

Чапа не смотрел на нее. «Я отдыхаю, я просто присел отдохнуть», – говорил себе Чапа и осторожно, одну за другой рвал паутинки, которые их так прочно слепили. И когда настал момент и он понял, что он сильнее излучаемого винтовкой магнетизма и уже достаточно отстранился от нее, Чапа поднялся и, так и не взглянув на нее ни разу, тяжело потопал на восток.

Он шел недолго. Встретил тропинку и послушно запетлял между кустами, все больше по-над краем леса, только иногда срезая углы чащи. А потом увидел в ложбине советские танки и даже припустил к ним бегом, и это было несколько мгновений счастья, впрочем совсем короткого. Потом он понял правду – и был ошеломлен больше, чем когда потерял свой полк. Ему стало плохо, тошно, одиноко. Он был такой маленький, слабый, жалкий и никчемный…

Чапа сел на землю и заплакал.

11

Они проснулись легко и сразу. Всех разбудил один и тот же звук: – над самой головой скребли по броне чьи-то подкованные ботинки. Человек обошел башню, заглянул, не открыт ли передний люк, сел верхом на пушку и опять, сопя и тихо ворча, принялся за прерванное только что занятие – открывание верхнего люка.

– Кончай, Ганс, – закричали ему издали. – Какого дьявола ты там застрял?

– Один момент. Видишь? – люк заклинило, никак не открою.

– Плюнь ты на это дело. Еще на мину нарвешься.

– Не может быть здесь мины. Они так быстро удирали, что им такое и в голову не могло прийти. И почему именно этот танк, если другие не заминированы?

– Это, по-твоему, танк? Ты обознался, милый Ганс. Это мусорный ящик.

– Нет уж, я его не пропущу. Я на всю жизнь запомнил, как Бадер по дороге на Реймс у меня на глазах вытащил из танкетки сейф с казной.

– Кончай, кончай, Ганс, – послышался третий голос, и рядом с машиной прошелестела трава. – Лейтенант ждет на дороге. Если мы задержимся, он нам такую жизнь устроит…

– Да, да, я сейчас… Ах, где я здесь видел ломик…

– Ну черт побери! Что случится, если ты один танк пропустишь?

– Не могу его пропустить. Понимаешь? Не могу. Пусть я осмотрю миллион танков и не найду своего клада – что ж, такова, значит, моя удача. Но если я буду знать, что один пропустил из-за какого-то лейтенанта… Да мне же не будет покоя до самой смерти!

– Если хочешь знать, из-за таких вот, как ты, типов у наших трофейных команд репутация мародеров… Через нижний люк пробовал?

– Нет. Задурили вы мне голову…

Он спрыгнул на землю, обошел танк, присел на корточки и заглянул под днище. И встретился взглядом с Ромкой, который, неслышно открыв люк и выбравшись из него, стоял на четвереньках в нерешительности, нападать первым или же подождать еще – авось немцы уйдут.

Немец был маленький, толстый, с короткими полными ручками, с тем характерным разрезом чуть опущенных к концам глаз, которые придают любому лицу жалостливое выражение. Это было такое тыловое, такое мирное лицо, что военная форма на немце казалась чем-то чужеродным. Кстати, он был и без оружия. Его винтовка стояла здесь же, прислоненная к танку, но до нее – несколько шагов; а Ромка держал в руке «вальтер».

Немец не пытался бежать и кричать как будто не собирался тоже. Он не первый год был на войне, насмотрелся и наслушался всякого; перед ним было дуло «вальтера», и он терпеливо ждал, что за этим последует.

Что с ним делать?

Ромка не знал, как по-немецки будет «руки вверх» или «подойди ко мне», но стоило прижать палец к губам, а затем показать знаками: мол, полезай сюда, – и немец послушно полез под танк.

Пусть посидит здесь, рассудил Ромка, попятился на четвереньках, вылез наружу, только собрался встать – и вдруг увидел рядом с собой на земле тень человека. Человек стоял у него за спиной. Человек в каске. Ясно – немец: кому ж еще тут быть…

Он никогда бы не обратил внимания на эту тень, да сказалась служба на границе: глаз помимо воли подмечал каждую мелочь.

Это длилось доли секунды.

Тень двигалась. Что делал враг – Ромка не успел ни заметить, ни понять. Он перекатился через плечо и еще в падении выстрелил не глядя, наугад в направлении немца. А потом выстрелил еще раз – опять не целясь, потому что продолжал катиться; силуэт немца в бледном выгоревшем мундире лишь на миг мелькнул перед глазами.

Обе пули прошли мимо.

– Ах, собака фашистская, – бормотал Страшных; растирая левой рукой бедро, в которое угодил удар прикладом. – Ах ты, собака, да ведь если с такой силой трахнут по башке – шариков потом не соберешь! Бьет со спины, без предупреждения… Бандюги какие-то, а не солдаты!..

Перед танком, на месте секундной схватки, было пусто. «Значит, сидит с той стороны, ждет, пока я выгляну, чтобы ухлопать».

Ромка стремительно привстал, готовый тут же спрятаться.

Никого.

Ромка стал красться вдоль танка – и вдруг увидал сразу всех трех немцев. Пожилой толстяк был уже далеко, он тяжело бежал к мотоциклу по рыхлому, развороченному гусеницами дну лощины и даже не оборачивался. Возле мотоцикла, спрятавшись за него и пристроив винтовку на багажник, сидел на корточках второй. Третий (это он едва не убил Ромку) был ближе всех. До него выло метров двадцать. Он неторопливо отступал, перебегая от укрытия к укрытию, и едва увидел Ромку – выстрелил не целясь. Тотчас же хлопнул выстрел из-за мотоцикла.

«Пугаете? На авось хотите взять?..»

Страшных неторопливо, старательно прицелился. Мимо…

Прицелился еще старательней. Опять мимо! Что за дрянь оказался «вальтер»!

Не обращая внимания на выстрелы немцев, Страшных забарабанил рукояткой «вальтера» по броне.

– Герка, ты видишь их?

– В натуральную величину.

– А ну попробуй из пулемета.

Но из пулемета не пришлось. Едва башня танка начала поворачиваться, немцы разом ухватились за мотоцикл и откатили его за крайний БТ. Третий немец тоже больше не появлялся. А потом пограничники услышали удаляющийся треск мотоцикла уже за скалой, за которой ложбина поворачивала к шоссе.

– Ото б и нам добра умотать – у другий бок, – сказал Чапа.

Тимофей был без сознания. Его вынесли наружу, и, пока Залогин и Страшных выкладывали возле башен обоих БТ пирамидки из фугасных снарядов, Чапа смастерил носилки. Он сделал их на совесть, с ременными заплечными петлями, а то ведь тащить носилки руками – надолго не хватит. Он еще возился с носилками, когда в конце лощины появились немцы. Хорошо, что их заметили вовремя. Страшных развернул башню тридцатьчетверки и ударил по ним осколочным. Прицелиться он не успел, выстрел был явно неудачным, но немцы залегли. Второй выстрел был получше, а после третьего они отступили за скалу. Тут в люк заглянул Залогин и сказал, что они уже готовы, сейчас понесут Тимофея; через пять минут можешь с этим делом кончать. Ага, сказал Страшных, и для острастки еще дважды ударил осколочными под скалу, потом зарядил орудие фугасным, старательно прицелился под башню БТ, где лежали снаряды, и промазал. Он и во второй раз промазал, но после третьего рвануло так, что от БТ почти ничего не осталось. Другой БТ удалось уничтожить с первого же раза. Страшных еще немного задержался, чтобы взорвать тридцатьчетверку, а потом неторопливой рысью побежал за товарищами.

Трудно сказать, сколько они прошли за этот день километров. Сами они считали, что не меньше двадцати, все-таки шли без малого до сумерек; правда, до настоящего темна оставалось еще не меньше часу, но им встретился подходящий ночлег – сеновал с остатками прошлогоднего сена. Этим пренебрегать не следовало. Единственное село, которое им довелось обойти стороной, было полно немцев. Кто мог поручиться, что в следующем будет иначе?

– Ромка, тебе не кажется, что мы глупость спороли, точнее говоря, сделали принципиальную ошибку? – спросил Залогин, когда они после скромного ужина укладывались спать.

Ужин был даже более чем скромен – по небольшому бутерброду на брата. Приходилось экономить. К тому же известно, что на порожнее брюхо спокойнее спится; иное дело – завтрак, без него и работа киснет.

– Думаешь, зря за шоссе держимся?

– Уже почти уверен. Ты сообрази, дядя: Гитлер мог нанести удар как раз вдоль шоссе, на узком фронте, а чуть в стороны – и его уже нет. И там Красная Армия. Ну?

– И сколько же в этом «чуте» будет километров? – Страшных против обыкновения совсем не иронизировал: сил не было, – фронта что-то не слышно ниоткуда.

– Ну, может, полста, а может, и больше…

– Мне не подходит, – сказал Страшных. – Много.

– Чудило! Это ж до линии фронта. А я убежден: стоит нам отвернуть в глубину, как сразу же повстречаем своих. Горемык вроде нас. Только поумнее нас: они не лезут черту в зубы и держатся подальше от этой проклятой дороги.

– Мне не подходит, – сказал Страшных, – я уже во как сыт одним умником.

– Я тебе серьезно говорю.

– А я шучу? Сообрази: встречаем какого-нибудь умного парня с кубарями. Обрадуется он нам? Еще бы! Заржет от счастья! Команда, что и говорить, дай бог. Только вот Тимош будет лишним. Обуза. Ну, мы с ним возимся понятно почему. А лейтенант не поймет. Он скажет: «Целесообразнее не тащить младшего сержанта товарища Егорова – мучить его и лишать себя мобильности, а оставить на попечение советских товарищей колхозников». Ты понял? – «це-ле-со-образ-нее», – отчеканил Страшных. – Он объяснит нам: «Это не жестокость. Это суровая необходимость. Война диктует свои законы». И в первой же хате мы сбросим Тимошу на попечение какой-нибудь бабы или деда, и даже узнать не сможем, что это за дед, может, он первеющая сука во всем районе и ждет не дождется своих любимейших фашистов. Вот он обрадуется, а? Вот подарочек-то немцам отвалит!

– Ну, ты это зря, дядя, – сказал Залогин. – Чего вдруг мы его бросим? И не подумаем.

– Прикажут – так и бросишь.

Они замолчали, и несколько минут было слышно только, как бормочет в беспамятстве Тимофей. Потом вдруг подал голос Чапа:

– Хлопцы, а шо я вам скажу… На таком от харче далекочки не удерем.

– А я думал, ты спишь, – удивился Ромка.

– Не-а, брюхо не даеть. Говорить со мною. Мысли усякие нашоптываеть.

– Чревовещатель! – прыснул Залогин.

– И какие ж это мысли оно тебе «нашоптываеть»? – не унимался Страшных.

– А то, что бегем по-дурному. И товарища командира жалко. Самое время остановиться.

– Прямо здесь? На этом вот сеновале?

– Не-а, туточки погано. Открыто отусель. Немец наскочит сдуру – куда тикать? – усе ж кругом видно… И за харчем далекочки бегать.

– Найти бы лесника! – Залогин наконец-то сообразил, к чему гнет Чапа. – У него и припас должен быть, и живет он небось в какой-нибудь дыре, на отшибе.

– Ото ж я и говорю…

– Он гений, – мрачно сказал Страшных. – Самородок. Неотшлифованный бриллиант… Я его отшлифую, Залогин, а из тебя сделаю к нему оправу. И буду носить это кольцо на большом пальце правой ноги. Не снимая даже на ночь. Если не доверяете – могу дать зарок.

Утром они пересекли старую границу.

Тимофей преодолел кризис, и, хотя идти сам все еще не мог, сознание больше его не покидало.

– Теперь быстро пойду на поправку, – оправдывался он перед товарищами, – но если и впрямь повезет найти лесника, да денька три-четыре у него позагорать… красотища!

Горы расступились, и открылась продолговатая, ускользающая в синюю дымку долина. Обходить ее пришлось бы немало времени, а смысла почти никакого – ближайшие склоны были круты и голы. Решили пересечь ее напрямик. Но рядом лежало шоссе. Тимофей видел в бинокль, что с шоссе, особенно с моста, где торчали часовые, прекрасно просматривалась и река, стянувшая долину своей излучиной, и пляжи, и редкий кустарник за ними, и склон пологого холма, довольно высокого; шоссе почти упиралось в него, но в последний момент отворачивало вправо, огибая холм плавной дугой. На глаз до холма было километра три. Километра три довольно открытого пространства, зато дальше холм их закроет надежно. Так или иначе, риск был не велик, а выгадывали они во времени и в расстоянии немало.

– Проберешься до холма, – объяснил Тимофей Залогину. – Надо проверить на всякий случай, а вдруг там немцы устроили пост. Тогда нам в эту долину нечего и думать соваться. А если холм свободен – на обратном пути присмотри для меня маршрут. Чтобы не очень много на брюхе. Много не потяну сейчас.

– Кончай эти штучки, комод! – врезался в разговор Страшных. – Оклемаешься – делай что хочешь. А пока ты болен – слушайся старших.

– Ладно тебе.

– Не «ладно» – я дело говорю! Мы тебя несли не ныли – и дальше потянем. Сколько надо.

– Баста. Дальше иду ногами. Буду на вас опираться, но пойду сам.

– Если вы мне позволите сказать свое мнение, товарищ командир… – начал было Залогин, но Тимофей его прервал:

– Не позволяю. Ты получил приказ?

– Так точно, товарищ младший сержант, – вытянулся Залогин, впервые за эти дни упомянувший в звании Егорова немаловажное определение «младший».

– Можешь приступать к выполнению.

Залогин едва отошел на несколько шагов, как тут же словно в воздухе растворился. Это у него ловко получалось. Похвалив его про себя, Тимофей повернулся к Ромке и Чапе. По их лицам, хотя они старались не выдавать своих чувств, легко было прочитать, что они обо всем этом думают.

– Если мое решение кому-нибудь из вас показалось безответственным, для большей убедительности приказ о порядке дальнейшего продвижения группы могу изобразить в письменном виде, – сказал Тимофей.

– Можешь, – согласился Ромка. – Кто спорит? Только… уж ты не обижайся, Тима, но ты не джентльмен. – Он хотел еще что-то добавить, но лишь рукой махнул. – А, что там: пойду покемарю с горя.

Чапа молча направился к носилкам, отвязал заплечные ремни, свернул их в аккуратные рулоны и положил к себе в торбу. На всякий случай.

Залогин отсутствовал больше двух часов: долго искал подходящий брод – чтобы немцы с моста не засекли. Зато дальше его задача упростилась. Кустарник, осока вдоль болотца, промоины – все это маскировочное богатство, уплощенное отсюда, сверху, на месте обещало им полную безопасность.

Вершина холма, как и почуял Тимофей, не пустовала. Там, превосходно замаскированный кустами вереска и камуфляжем, находился большой дот крепостного типа: наш дот, советский, с огромным стальным колпаком. И его охранял часовой. Тоже наш. Пограничник.

– Что он там делает? – не сразу понял Тимофей. – Прячется?

– Он на посту, – объяснил Залогин.

– Что за черт! Он что, не видит? – немцы кругом.

– В том-то и дело! Сначала он ко мне по всей форме: не подходи, стрелять буду. А потом, когда уже разговорились, чуть не плачет: я бы тебя, говорит, пустил; я бы не знаю что сделал, только бы не загибаться здесь в одиночку, но не могу, говорит, у меня приказ…

– Так он тебе даже войти не разрешил? Во где цирк! – ошалел Страшных.

– Цыц! – оборвал его Тимофей и опять повернулся к Залогину. – Однако он с тобой разговаривал… Грубое нарушение устава.

– Если уж совсем по справедливости, Тим, так два наряда вне очереди ты ему за это должен вкатать, а? Уж не меньше, я так считаю.

– Красноармеец Страшных!

– Виноват, товарищ комод.

Тимофей соображал медленно. От слабости; мозг словно перегородками был разделен; мысль не текла свободно, ее надо было подталкивать, затрачивая немалые усилия.

Итак, дот крепостного типа. Видимо, из системы оборонительных сооружений старой границы. Ее демонтаж начали еще год назад, Тимофей это знал; выходит, не везде успели демонтировать. Этот дот не демонтировали или еще не полностью демонтировали, иначе незачем было его охранять.

– Он там давно, этот парень?

– Уже двое суток. Позавчера после полудня заступил на пост. Их было двое. Они должны были дождаться прибытия гарнизона дота и возвратиться в часть. Гарнизон так и не появился. А утром на шоссе уже были немцы.

– Где второй?

– Вчера ушел искать свою часть. Чтобы знать, как быть. Ведь у них приказ.

– Удрал?

– Часовой думает, что нет.

– Каждый судит по себе, – сказал Страшных. – На этом всегда и горят порядочные люди.

– Что ты мелешь, дядя? Тот ведь тоже пограничник!

– Если дот в порядке, там должна быть еда, – сказал Тимофей. – Постоянный НЗ. И тогда нам ни к чему лесничество. Здесь дождемся своих.

– Там спать дуже погана, – сказал Чапа. – Гостинец под боком. Хвашистские машины як скажени ревуть.

– Пустое дело, – сказал Герка, – этого парня не уломать. Он на посту. Поставьте себя на его место. Вы бы пустили в охраняемый объект приблудную шпану вроде нас?

– Ладно, – сказал Тимофей. – Коготок увяз – всей пташке пропасть. Он один раз нарушил устав? Значит, и второй раз на это пойдет. Второй раз легче. И на этом он погорит.

И Егоров объяснил свой план.

К реке они спустились все вместе, а там Страшных отделился, ушел выше по течению – у него была особая задача.

Против ожиданий, Егоров держался неплохо. Он честно опирался на плечи товарищей; когда истощались силы – честно объявлял остановки. Он добился главного: не было носилок, Не было самого факта беспомощности, который унижал Тимофея безмерно. Он шел сам! Не без помощи товарищей, но зато он знал, что так им легче, что больше на его месте для них сделать невозможно.

Он держался неплохо, и до холма они добрались довольно легко, однако сам холм вышел из Тимофея десятью потами. Не будь раны – какой разговор! – он и не заметил бы этого подъема, хотя холм оказался значительно круче, чем они предполагали, глядя на него со склона горы. На каждом шагу – из травы, из кустов, выпирая буграми из-под мохового ковра, – напоминала о себе скала. Вот почему шоссе идет вокруг, догадался Тимофей, пробиться сквозь эту крепь было бы куда дороже.

Дот венчал скалу. Он слился с нею воедино и походил на огромный заросший валун.

На вершине было просторно, много воздуха и неба. Пограничники отвыкли от эдакой благодати; все-таки двое суток над головой были только сумрачные ели и горы, горы со всех сторон.

Тимофею простор открылся не сразу. И не постепенно, как, например, Залогину, которому казалось, что мир раскрывается, как перчатка, выворачиваемая наизнанку – все границы, стены, препоны опрокидывались и медленно валились вниз. Тимофей был задавлен усталостью и болью, кровь застилала ему глаза, он задыхался; вся воля его сфокусировалась на преодолении собственной слабости – и так снова и снова, в каждое бесконечно текучее мгновение; он был втиснут в маленький мирок, ограниченный ничтожными на первый взгляд желаниями и поступками: «Сделать еще шаг… еще… держать ноги прямо… нет – не больно, не больно… вот этот камень обойду, и… еще шаг…» – а потом вдруг лопнула скорлупа, под которой все было бесцветным, маленьким и тесным, мир взорвался, как вулкан, стены упали, и вокруг открылась головокружительная голубизна.

Он сидел на плоском широком камне. Камень зарос дерном; трава была еще молодая, мягкая; пальцы зарывались в нее, как в ковер, и нежились в каком-то своеобразном, едва уловимом паре, в июньском тепле, которое таилось возле корневищ. Возможно, тепло сообщалось самим камнем, но Тимофею было приятней думать, что это дышит трава.

Залогин и Чапа сидели рядом, в полный голос обсуждали дальнейший маршрут. Дот был у них за спиной, кусты закрывали его почти полностью, но можно было не сомневаться: часовой где-то здесь, в укрытии, он следит за ними, пожалуй, еще с того момента, как они перешли реку.

Тимофей разглядывал следующий холм – до него было тоже не меньше трех километров, – причудливую старицу, гармоникой подбиравшуюся к подножию холма, болотистый луг между старицей и рекой, а сам думал об этом парне, о часовом. Тимофей думал о нем с досадой, поскольку был совершенно уверен, что парень не выдержит и заговорит с ними, и эту провинность ему нельзя будет спустить; что заработал, то и получай полной мерой, и в то же время его было жалко. Все-таки что ни говорите, а парень угодил в ситуацию не приведи господь. Он не знал, на каком он свете и что с ним будет завтра. Ему еще повезло, потому что немцы могли обнаружить дот в первый же день, и тогда был бы сразу конец. Его выручила стремительность немцев, их спешка. Но стоит им остановиться и осмотреться по сторонам – и дот будет обнаружен. Это может произойти в любую минуту, во всяком случае, со дня на день произойдет, тут уж сомневаться не приходится. Бедный парень, думал Тимофей, представляю, какая ночь у него на душе. Ведь он один! Даже нам – бездомным, усталым, гонимым – лучше. Как же он может устоять перед искушением и не заговорить с нами, когда мы здесь, совсем рядом, его соотечественники и товарищи по оружию; мы остановились на минуту, сейчас поднимемся и пойдем дальше, а он опять останется здесь один, чтобы потом – завтра или через несколько дней – все так же в одиночестве и всеми забытому встретить свою смерть. Его уже помотало на качелях надежд и отчаяний. Он уже не сомневается в исходе. Потому что нет для него других вариантов. Плен? – но пограничники не сдаются. Бежать? попытаться в одиночку (или вместе с этими случайными товарищами) пробраться к своим? – но он на посту…