Текст книги "Судьба благоволит волящему. Святослав Бэлза"

 
Кто говорит, что умер Дон Кихот?
Вы этому, пожалуйста, не верьте:
Он неподвластен времени и смерти,
Он в новый собирается поход[54]54
  Друнина Ю. Кто говорит, что умер Дон Кихот? В сб.: Ты – рядом. М., 1964. С. 14.


[Закрыть].
 

Дон Кихота справедливо причисляют к «вековым образам». Славный рыцарь и его оруженосец шагнули со страниц романа Сервантеса в мировую литературу и зажили в ней самостоятельной жизнью. Прозаики, поэты, драматурги, обращаясь к книге Сервантеса, сплошь и рядом существенно отступают от канвы романа, нередко заставляют Дон Кихота совершать новые подвиги и терпеть новые поражения, а Санчо Пансу изрекать новые сентенции. Немало подтверждений этому можно найти и в русской поэзии. Каждый художник стремится внести что-то свое в понимание образа Дон Кихота, обладающего удивительной притягательной силой, и этот образ не статичен – он развивается во времени. Может даже меняться традиционный внешний облик Дон Кихота: у советского поэта он может выступать нашим современником —

 
не в доспехах и не со шпагой,
а в рабочем своем пиджаке…[55]55
  Окуджава Б. Баллада о донкихотах. В сб.: Острова. С. 33.


[Закрыть]
 

Павел Антокольский, воспевший мужество Дон Кихота, выразил уверенность, что

 
Рыцарь Печального Образа прочен,
Путь впереди бесконечен <sup>[56]56
  Антокольский 77. Дон Кихот. В сб.: Мастерская. М., 1958. С. 81. Интересно, что «Дон Кихот» Антокольского, напечатанный в сб. «Мастерская», является переработанным вариантом одноименного стихотворения, вошедшего еще в «Третью книгу» (М., 1927) поэта, где концепция образа была совершенно иной. В «Мастерской» Антокольский возвращается к стихотворению «Дон Кихот», впервые напечатанному тридцать лет назад. В сущности, он пишет его заново, сохраняя лишь стихотворный размер и несколько старых строк. Но любопытно, что теперь в образе Дон Кихота то, чего не видел прежде: мужество, энергия, деятельное стремление к правде. «Только одно напоследок осталось мужество у ветерана» – недаром дважды повторяются в новой редакции стихотворения. Но особенно любопытно другое. В старой редакции читаем: «Кончился отдых. Пора балаганить. Странствовать. Верить в неправду». В новой: «Будет герой бушевать, балаганить, странствовать, драться за правду». «Раньше Дон Кихот у Антокольского был во власти прекраснодушно-лживых представлений о том, что видел вокруг себя. Теперь он готов к борьбе за «торжество правды», – пишет Л. Левин в ст. «Четыре жизни» (К 70-летию со дня рождения П.Г. Антокольского). – Новый мир. 1966. № 6. С. 231. О творческой истории стихотворения «Дон Кихот» см. также высказывания самого П. Антокольского в журнале «Вопросы литературы». 1967. № 2. С. 117.


[Закрыть]</sup>.
 

Чем же объясняется эта «прочность» Дон Кихота, вера в «бесконечность его пути», высказанная поэтом? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вспомнить, что на протяжении многих веков существования литературы в ней всегда господствовали высокие идеи справедливости и морально-этической правоты. Именно это во многом определило и характер обширных международных связей нашей культуры. Особенно сильный отклик в сердцах нашего народа всегда находили люди, боровшиеся за правду, и те художественные образы, к которым можно было бы отнести пушкинские слова: «Над вымыслом слезами обольюсь…» Дон Кихот принадлежит как раз к числу тех вымышленных образов, жизненность которых ощущается благодаря воплощенным в них идеям. Битва с ветряными мельницами, таз цирюльника вместо рыцарского шлема[57]57
  Вспоминаются строки Георгия Шенгели, прекрасного поэта и переводчика: И вдруг цирюльник подает мне тазик,
  Свинцовый тазик с выемчатым краем,
  Точь-в-точь такой, как Дон Кихот когда-то Взял вместо шлема в площадной цирюльне…
  (Шенгели Г. Изразец. Четвертая книга стихов. Одесса, 1921. С. 29).


[Закрыть], десятки других, казалось бы, забавных эпизодов и деталей романа, – все это не более чем литературные приемы, обусловленные жанром, который избрал Сервантес. В основе же образа Дон Кихота лежит неистребимое желание поднимать меч в защиту слабых, угнетенных, обездоленных, во имя справедливости и того торжества правды, борьба за которое проходит лейтмотивом через всю русскую литературу.

Под черным флагом

Конкистадор – в буквальном переводе значит «завоеватель». Так называют испанских авантюристов и наемников, в конце XV – первой половине XVI века поработивших коренное население Центральной и Южной Америки. Пожалуй, самым знаменитым из них стал Эрнандо Кортес, «покоритель Мексики».

Заря XVI столетия, 1502 год. Романтичная, ни с чем не сравнимая, настоящая испанская ночь в Меделине – городе на юго-востоке провинции Эстремадура…

Юный кабальеро, стремивший шаг по слегка посеребренным лунным светом улицам города, торопился, разумеется, отнюдь не на урок опостылевшей латыни. Приблизившись к заветному дому, молодой человек не стал тратить времени на серенаду, а с ловкостью, изобличавшей изрядную тренировку, начал карабкаться по стене к заботливо приоткрытому окошку. Когда юноша почти уже достиг своей цели, он внезапно поскользнулся и с довольно значительной высоты грохнулся на мостовую. Наверху кто-то испуганно вскрикнул, мелькнула женская головка, затем – целомудрие прежде всего! – окно захлопнулось.

Придя в сознание, бедняга нашел в себе достаточно сил, чтобы кое-как дотащиться до отчего крова. Только утром родители, найдя своего перепачканного кровью и грязью сына в столь прискорбном виде, послали за доктором. Тщательно осмотрев пациента, сей ученый муж объявил, что можно не опасаться за жизнь пострадавшего. Сделав кровопускание – радикальное по тем временам средство от всех болезней, костоправ с достоинством удалился, предупредив, что юноше придется немало дней провести в постели.

Еще три года тому назад, когда Эрнандо было только четырнадцать лет, родители послали его в Саламанку, чтобы в стенах прославленного университета он овладел почтенной профессией законоведа. Но, несмотря на несомненные способности, Эрнандо не имел большой охоты корпеть над толстенными фолиантами и, не завершив обучения, через два года вернулся домой. В нем рано проявилась страсть к необычайным приключениям. Однажды он заявил отцу, что желает податься в войска, сражавшиеся в Италии. Затем его все сильнее начал манить недавно открытый Новый Свет, полный таинственности и опасностей, где мужество и отвага, по слухам, щедро вознаграждаются золотом. Родители не возражали, надеясь втайне, что суровая военная дисциплина и солдатский образ жизни со всеми его тяготами и лишениями ничего, кроме пользы, не принесут их беспутному отпрыску.

Когда Николас де Овандо, назначенный после Христофора Колумба губернатором в Вест-Индию, начал готовиться к отплытию, бывший с ним в родстве капитан Кортес попросил его взять с собой Эрнандо. Но из-за серьезных травм, полученных при падении, лишь в 1504 году будущий покоритель Мексики сел на купеческий корабль и прибыл на Эспаньолу (так был назван Колумбом открытый им остров Гаити – тот самый, где ныне в Порт-о-Пренсе правит Папа Док, где свирепствуют тонтон-макуты и где разыгрывается действие романа Дюма Дина «Комедианты»).

Кортес сразу же получил от Овандо прекрасную комменду – плантацию и необходимое для ее обработки количество индейцев-невольников. Однако заниматься всю жизнь земледелием не входило в планы молодого искателя приключений. Он разнообразил унылое существование плантатора всевозможными развлечениями; из-за женщин у него было несколько дуэлей, в которых выявилось его виртуозное владение шпагой.

Эспаньола служила для испанцев центром дальнейшей экспансии в Новом Свете. В 1511 году была снаряжена экспедиция для завоевания Кубы. Командовавший этой операцией дон Диэго Веласкес с радостью принял услуги Кортеса, сумевшего уже к тому времени себя отлично зарекомендовать. Куба была без особого кровопролития захвачена, началась ее быстрая колонизация, а Веласкес сделался губернатором острова. Кортес тоже остался на Кубе. Отчаянная храбрость, деятельный характер, острый ум и веселый нрав снискали ему любовь солдат и расположение начальства. Когда через несколько лет встал вопрос о кандидатуре на пост начальника для новой большой завоевательной экспедиции, губернатор остановил свой выбор на Кортесе и назначил его генерал-капитаном всего предприятия. Получив при содействии друзей желаемое назначение, генерал-капитан начал деятельно снаряжать флотилию. Между тем не дремали завистники и недруги Кортеса, начавшие усиленно настраивать против него Веласкеса. В результате Веласкес решил сместить Кортеса. Но Кортес, в тот же день узнавший об этом замысле от своих благожелателей, сумел одурачить губернатора, впервые проявив ту необыкновенную решительность, которая не раз спасала его впоследствии. За ночь были спешно закончены все приготовления, и с первыми лучами солнца маленькая армада снялась с якоря, покинув сонный Сантьяго.

Однако у Кортеса было еще недостаточно военного снаряжения и провианта. Свои запасы он пополнил, зайдя в Тринидад и Сан-Кристобаль (Гавану): там продолжалась также вербовка людей. Лишь после этого, в феврале 1519 года, флотилия Кортеса направилась к берегам Юкатана. Кроме всего прочего, испанцы взяли с собой более десятка лошадей, которым предстояло сыграть особую роль в покорении Мексики. Индейцы, никогда до того не видевшие лошадей, панически их боялись, принимая нередко коня и всадника в латах за одно свирепое существо, некое подобие кентавра. Первыми своими победами, во всяком случае, Кортес был обязан именно лошадям, что и дало позже основание некоторым историкам, склонным к парадоксальности, утверждать, что в конечном счете не пушки и аркебузы, не шпаги и арбалеты, а лошади ниспровергли царство ацтеков.

О конкистадорах существует представление, что это были бесстрашные воины, рыцари и романтики. Однако этой репутацией они обязаны главным образом поэтам. В большинстве своем они были действительно смелыми людьми, но на ратные подвиги их толкала прежде всего жажда наживы. Кортесу как будто удалось убедить доверчивых ацтеков в том, что испанцам нужно так много золота потому, что они страдают особой болезнью сердца, которую можно вылечить только этим благородным металлом. Конкистадоры на самом деле были поражены тяжелым недугом, но название ему – «золотая лихорадка». Весьма символично, что знамя Кортеса было того же черного цвета, что и «Веселый Роджер» – интернациональный стяг флибустьеров. Только вместо откровенной пиратской эмблемы – черепа и костей на шитом золотом бархатном полотнище Кортеса красовался крест. Ибо единственное, чем могли конкистадоры прикрыть свои истинные цели и что служило им индульгенцией в глазах всего католического мира, – это их якобы страстное желание обратить язычников-индейцев в «истинную веру». Во имя Христа нарушали они его заповеди, творили неслыханные жестокости.

Ненадолго задержавшись на острове Косумель, Кортес обогнул Юкатан и высадился в районе Табаско, где произошли первые вооруженные столкновения с туземцами. После одного из крупных сражений к испанцам явились побежденные касики (вожди) и поднесли им богатые подарки, в число которых входили двадцать молодых женщин; среди них одна выделялась поразительной красотой. Эта индианка, получившая при крещении имя донья Марина, стала потом фактической женой Кортеса, его верной помощницей и переводчицей. Кортес всегда прислушивался к советам Марины, от которой получил множество полезных сведений. Только с ее помощью удалось конкистадорам раскрыть несколько готовившихся заговоров и избежать хитроумных ловушек. Преданная Марина неотлучно находилась при Кортесе и из-за любви к нему во многом содействовала порабощению своей родины.

После побед Табаско конкистадоры поплыли далее вдоль побережья залива Кампече и высадились в том месте, где и теперь стоит основанный Кортесом город Веракрус (Истинный Крест). Здесь Кортес прочно обосновался и начал готовиться к решающему походу в самое сердце страны ацтеков. Отсюда же Кортес, минуя Веласкеса, отправил флагманскую каравеллу в Испанию с донесением к королю Карлу I (ставшему под именем Карла V императором Священной Римской империи). Вслед за этим Кортес, подобно древнему сицилийскому полководцу, вынужден был пойти на такую решительную меру, как уничтожение своего флота, дабы отрезать пути к возможному дезертирству.

В отличие от некоторых других предводителей конкистадоров Кортес действовал не только «огнем и мечом», но и хитростью. Он, например, ведя несложную дипломатическую игру, умело пользовался разногласиями и враждой среди индейских племен и городов, многие из которых притеснялись ацтеками. Ему удалось таким образом склонить на свою сторону касиков и жителей воинственной Тласкалы, которые оставались верными союзниками конкистадоров даже в дни поражений.

Так, руководствуясь старым римским принципом «разделяй и властвуй», Кортес со своим поредевшим в схватках войском и большим отрядом тласкаланцев подошел к расположенному в то время посреди водной глади озера Тескоко городу Теночтитлану (Мехико) – резиденции великого Монтесумы. В столицу ацтеков Кортес вошел на этот раз без боя, так как Монтесума решил, что он не смеет противиться воле богов. Но уже через неделю испанцы заметили, что среди ацтеков, подстрекаемых жрецами и кое-кем из военачальников, растет враждебность по отношению к иноземцам. Кортес отважился на неслыханный по своей дерзости шаг: он решил взять в заложники самого императора страны ацтеков. Смиренный Монтесума был пленен и доставлен в отведенный испанцам дворец, превращенный ими в подлинную крепость. Народу было объявлено, что их повелитель в знак своего высочайшего расположения к Кортесу изволит провести с ним некоторое время под одной крышей.

Вскоре новое испытание ждало Кортеса: в районе Веракруса появился флот под испанским флагом. Конкистадоры в Теночтитлане, извещенные об этом, вначале предположили, что прибыло подкрепление, присланное королем, но выяснилось, что эта экспедиция под командой Панфило де Нарваэса была снаряжена Веласкесом для поимки Кортеса, обвинявшегося им ни более ни менее как в государственной измене. Справедливость требует отметить, что впоследствии Веласкес был покаран за это самоуправство – мало кому проходит даром отождествление себя с государством. Но положение Кортеса тогда было критическим: и без того он находился в городе, готовом восстать в любой день, а тут еще угроза со стороны Нарваэса, силы которого в несколько раз превосходили те, которыми располагал покоритель Мексики. И все же Кортес сыграл ва-банк. Оставив крошечный гарнизон во враждебном Теночтитлане, он выступил против Нарваэса и неожиданно атаковал его. Успех был полный – сам Нарваэс, раненный стрелой в глаз, был захвачен в плен, а его люди сразу же перешли на сторону Кортеса, получившего таким образом солидное подкрепление, в котором он теперь, как никогда, нуждался.

В отсутствие Кортеса испанцы, оставленные им в Теночтитлане, были осаждены взбунтовавшимися ацтеками и с невероятным трудом продержались до возвращения своего командира. Кортесу удалось пробиться к осажденным, но обстановка накалялась с каждым днем. Дошло до того, что Монтесума, пытавшийся по просьбе испанцев утихомирить восставших, был тяжело ранен стрелами и камнями, пущенными в него из разбушевавшейся толпы, и вскоре скончался. Теперь уже ничто не сдерживало индейцев. Среди лета 1520 года наступила страшная для конкистадоров «ночь печали». Таких поражений испанцы еще не знали, мало кому из них посчастливилось спастись в ту ночь.

Почти год понадобился Кортесу, чтобы оправиться после понесенных потерь. С боями, изнемогавшие от усталости конкистадоры дошли до верной им Тласкалы, где получили возможность отдохнуть и залечить раны. Вскоре изменчивая фортуна вновь улыбнулась Кортесу: в Веракрус прибыли две каравеллы, посланные на подмогу Нарваэсу, и их экипаж не замедлил подчиниться Кортесу. Вслед за этим к нему присоединилось порядочное количество любителей золота и приключений с Ямайки, Кубы и Эспаньолы. Наученный горьким опытом, Кортес тщательно подготовился к новому походу против Теночтитлана, построив, в частности, несколько легких бригантин, которые в разобранном виде были перенесены на озеро Тескоко. На сей раз город был осажден по всем правилам, и в августе 1521 года древняя столица Мексики пала.

С этого времени перестала существовать империя ацтеков, превратившись в Новую Испанию – провинцию могущественного короля Карла I. Хищническая политика испанских колонизаторов, помноженная на их религиозный фанатизм, привела к быстрому упадку богатейшей культуры ацтеков. Варварски разрушались уникальные памятники архитектуры и произведения искусства, безжалостно уничтожались иероглифические письмена, каждый фрагмент которых ценится ныне буквально на вес того самого презренного металла, ради которого вторглись в Америку европейцы.

Но отнюдь не сострадание к судьбе страны, поставленной на колени горсткой авантюристов, и не возмущение по поводу творящихся там бесчинств и беззаконий были причиной того, что в Испании при дворе косо смотрели на человека, ставшего полновластным хозяином в Мексике. Этим Кортес был обязан стараниям Веласкеса и его высокопоставленных покровителей. Пока Кортес с рвением расширял владения короля, в Европе против него продолжались интриги, вынудившие конкистадора в 1528 году сесть на корабль и самому отправиться в Испанию. Король лишил Кортеса всей неограниченной власти в Новой Испании, оставив ему только командование армией. Дабы позолотить пилюлю, конкистадору был дарован титул маркиза.

По возвращении в Мексику в 1530 году новоиспеченного маркиза вновь потянуло к приключениям. С целью открытия и завоевания новых земель неугомонный Кортес затевает одну за другой несколько экспедиций. Он исследует побережье Тихого океана, Калифорнию, и до сих пор Калифорнийский залив называют иногда в его честь морем Кортеса. В 1540 году вторично едет в Испанию.

В следующем году он добровольно принимает участие в неудачном походе Карла на Алжир. Этот поход, видимо, основательно подточил силы Кортеса, стало сдавать его железное здоровье. Тем временем о знаменитом конкистадоре начали забывать. Для характеристики последних лет жизни Кортеса немалый интерес представляет следующий случай, описанный Вольтером. Однажды после тщетных попыток получить аудиенцию у Карла Кортес протиснулся к королевскому экипажу. На высокомерный вопрос императора: «Кто этот человек?» – старый конкистадор гордо ответил: «Я – тот, кто дал вашему величеству больше земель, чем вы получили в наследство от своих предков».

Стосковавшись по Мексике, где все говорило о его славе, Кортес решает вернуться туда. Но обиды и болезни подорвали силы конкистадора, и он не успел выполнить это намерение. Кортес умер шестидесяти двух лет в самом конце 1547 года неподалеку от Севильи. Смерть его, как и кончина Колумба, прошла мало замеченной современниками.

Властелин мира

 
Я мальчиком мечтал, читая Жюля Верна,
Что тени вымысла плоть обретут для нас…
 

Валерий Брюсов

Каждый год в мире выходят миллионы книг. Но герои лишь лучших из них становятся «вечными спутниками» человечества. Такими непременными спутниками юности вот уже для многих поколений читателей сделались герои Жюля Верна: таинственный создатель «Наутилуса» капитан Немо и гениальный строитель «Альбатроса» инженер Робур, чудаковатый ученый Паганель и отважный пятнадцатилетний капитан Дик Сэнд, мужественный доктор Фергюссон, пролетевший над Африкой на воздушном шаре, и упорный Гаттерас, одержимый желанием ступить на Северный полюс, эксцентричный Филеас Фогг, совершивший кругосветное путешествие за 80 дней, и отчаянный смельчак Мишель Ардан, отправившийся с двумя спутниками на Луну внутри артиллерийского снаряда… Их приключения по-прежнему волнуют людей, будоража мысль и мечту, хотя научно-технический прогресс давно опередил самые смелые фантазии автора «Двадцати тысяч лье под водой». Писатель остается «властелином мира» (так назван один из его поздних романов).

Ныне уже требуется известное усилие воображения, чтобы представить себе, как жили люди в ту пору, когда родился Жюль Верн: не знали электрического освещения, обходились без телефона и телеграфа, не было ни радио, ни магнитофонов, ни кино, ни телевидения, не существовало автомобилей и самолетов, да и пароходы – неуклюжие «пироскафы», немилосердно чадящие из длинных труб и бьющие своими колесами-плавниками по воде, – только-только появились и никто не видел в них серьезной конкуренции красавцам-парусникам.

«Паровое судно в водах Ламанша в 182… году являлось новшеством необычайным, – писал Виктор Гюго в романе „Труженики моря“. – Простодушным морякам тех лет пароход, должно быть, казался плавучей преисподней. Один местный проповедник поставил такой вопрос: „Вправе ли мы принудить воду работать заодно с огнем, если они были разделены самим богом?“ И разве не похож этот железный огнедышащий зверь на Левиафана? Не значило ли это возродить хаос человеческими руками? Успехи прогресса не впервые воспринимались как возвращение к хаосу. Академия наук в ответ на запрос Наполеона о паровом судне в начале века вынесла такой приговор: „Безумная идея, грубейшее заблуждение, нелепость“… Ученые отвергли идею парохода как нечто невозможное; священнослужители, в свою очередь, отвергли его как что-то нечестивое. Наука отрицала, церковь проклинала…»

Однако многие общепринятые теперь истины, выглядевшие некогда ересью, и многие идеи, казавшиеся поначалу безумными или нелепыми, быстро изменили мир и представления о нем. За три четверти столетия, что были отпущены судьбой Жюлю Верну, ему не раз довелось стать свидетелем торжества именно таких идей. И немало идей, которые воспринимались сперва как плод чистой фантазии, но получили потом реальное воплощение, было выдвинуто им самим.

Одна человеческая жизнь способна вместить очень многое. И жизнь Жюля Верна проецируется на целый ряд подлинно революционных событий как в области развития науки и техники, так и в общественно-политической истории Франции, Европы. Он родился в эпоху пара, а умер в век электричества. Родился в период реставрации династии Бурбонов, когда на французском троне восседал самонадеянный Карл X, а умер после образования Третьей республики. Ему было два года, когда народ дал волю своему гневу и вышел в Париже с ружьями на баррикады в июле 1830 года (вольнолюбивым порывом тех дней вдохновлено знаменитое полотно Эжена Делакруа «Свобода, ведущая народ»); ему было двадцать лет, когда грянула революция 1848 года; на его глазах была провозглашена и вскоре жестоко подавлена Парижская коммуна…

Не только эпоха, но нередко и место рождения определяет будущее человека, помогает ему понять свое призвание. Жюль Габриэль Верн появился на свет в древнем Нанте. Это крупный порт на западе Франции в низовье самой длинной реки страны – Луары, впадающей в Бискайский залив. Дыханием моря пропитана была вся жизнь торгового города, как рукавами Луары рассечена его площадь. Здесь сновали вверх и вниз по реке рыбацкие баркасы; отсюда уплывали и сюда возвращались с грузом разнообразных товаров большие корабли, пересекшие океанские просторы. Маленький Жюль рано почувствовал властный зов музы дальних странствий и в одиннадцать лет пытался бежать из дома, нанявшись юнгой на шхуну, которая отправлялась в Вест-Индию, но был снят с борта спохватившимся отцом. Жюлю Верну не удалось, как его любимому младшему брату Полю, стать морским офицером. Однако пробудившаяся еще в раннем детстве тяга к путешествиям несомненно сказалась на выборе им жизненной дороги.

Другим фактором, оказавшим решающее влияние на этот выбор, стали книги. Мальчик зачитывался романами Дефо и Вальтера Скотта, Диккенса и Купера, Эжена Сю и капитана Марриэта.

Страсть к сочинительству овладела Жюлем тоже в юные годы. Он слагал романсы, сонеты, шутливые мадригалы матери, сестрам и кузинам. Писал также трагедии в стихах. Отец Жюля, мэтр Пьер Верн, который и сам отдал дань стихотворству, снисходительно относился к этим ранним пробам пера, однако не помышлял об ином поприще для своего первенца, чем юриспруденция. Родители твердо решили, что их старший сын должен избрать солидную адвокатскую профессию и унаследовать контору отца. Чтобы не перечить их воле, после окончания Нантского королевского лицея Жюль Верн отправляется в Париж для получения степени лиценциата права.

Он получает эту ученую степень в 1849 году, сдав все положенные экзамены и защитив диссертацию. Но одновременно его ничуть не прельщает участь провинциального адвоката. Безгранично веря в собственные силы и не страшась никаких трудностей, Жюль Верн мечтает о громкой литературной славе, пытается во время приездов в Нант и в письмах убедить отца в том, что таково его истинное призвание.

«Литература – прежде всего, ибо лишь на этом поприще я смогу добиться успеха, все мои мысли сосредоточены на этом!.. Буду ли я одновременно заниматься юриспруденцией, не знаю, но, если трудиться на обоих поприщах, одно убьет другое, да и адвокат из меня вряд ли выйдет…», «Дорогой папа, уверяю тебя, что стремлюсь лишь к одной вещи в мире – служить моей музе, и начать это как можно скорее, ибо у меня нет денег, чтобы нанимать ей кормилицу. Что бы ты об этом ни думал и как бы горько на это ни сетовал, уверяю тебя, что дело обстоит именно так…», «Я предпочитаю стать хорошим литератором и не быть плохим адвокатом…» – вот характерные выдержки из писем Жюля Верна домой, отражающие его настроение той поры.

В Париже он сразу же постарался проникнуть в литературные салоны, завести необходимые для этого знакомства. Он жаждет во что бы то ни стало увидеть своими глазами живых богов литературного Олимпа, чьи строки затверживал наизусть. И вскоре молодой провинциал удостаивается чести предстать перед теми, кто принес триумфальные победы французскому романтизму, – перед Виктором Гюго, Теофилем Готье и Александром Дюма, на которого произвел особенно благоприятное впечатление.

В отличие от строго державшегося Гюго, члена Академии, пэра Франции, депутата Национального собрания (а в скором времени изгнанника), добросердечный Дюма казался – и хотел казаться – героем собственных феерий. Есть некая символика и закономерность в том, что «крестным отцом» Жюля Верна в литературе стал именно создатель «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо». После смерти им суждено «стоять почти что рядом»: и тот и другой всемирно признаны классиками приключенческой литературы. Если для Дюма, по его выражению, история была гвоздем, на который он вешал свои картины, то для Жюля Верна таким «гвоздем» послужили география и естественные науки. Их литературное родство несомненно, и оно признавалось столь компетентным судьей, как Александр Дюма-сын, который говорил о Жюле Верне: «С моим отцом его роднит воображение, молодой задор, чудесный юмор, неистощимая выдумка, здоровый дух, ясность мысли и еще одна добродетель, которую не признают слабосильные, – плодовитость», а обращаясь к самому писателю, отмечал: «Никто не приходит в больший восторг от чтения Ваших блестящих, оригинальных и увлекательных фантазий, чем автор „Монте-Кристо“»[58]58
  Верн Ж. Собр. соч. Т. 12. М., 1957. С. 660–661.


[Закрыть].

Жюль Верн многое воспринял от Дюма-отца, в первую очередь умение строить напряженный сюжет и диалог, создавать героев, которые легко прокладывают путь к сердцу читателя и воплощают лучшие человеческие качества. Сам он подчеркивал, что его роман «Матиас Шандор» навеян «Графом Монте-Кристо». Благородное сердце Атоса бьется в груди капитана Немо, а гасконская удаль д’Артаньяна оживает в поступках космического путешественника Мишеля Ардана.

Путь даже самых одаренных литературных старателей к заветной золотой жиле зачастую не прост и не прям. И Александр Дюма, и Жюль Верн шли каждый к своему жанру, к принесшим им славу романам через театр. «Александр Великий», старше на четверть века, был уже знаменитым не только драматургом, но и прозаиком к тому времени, когда с его помощью состоялся литературный дебют новоиспеченного лиценциата права. Произошло это 12 июня 1850 года: на сцене основанного Дюма Исторического театра была дана премьера «Сломанных соломинок». С этого легкомысленного водевиля в стихах, выпущенного тогда же тощей брошюркой, начинается по существу творческая биография Жюля Верна.

«Сломанные соломинки» не принесли ему того мгновенного успеха, какой обрушился на Дюма в 1829 году после постановки драмы «Генрих III и его двор» в Комеди-Франсэз. От подобного успеха его отделяло еще более десяти лет. Пока же госпожа Удача, скрывавшая до поры до времени свои чарующие черты под вуалью, лишь издали поманила начинающего автора, но, окрыленный этим знаком, он готов был на любые жертвы, дабы завоевать ее расположение.

Еще довольно долго свои честолюбивые надежды Жюль Верн будет связывать с театром. Одну за другой он пишет исторические драмы и лирические комедии, водевили и либретто для музыкальных спектаклей. Но большинство из них не доходит до сцены, а те, что видят свет рампы, не приносят ему ни славы, ни материальной независимости. Ради заработка он служит какое-то время в нотариальной конторе, потом становится секретарем директора Лирического театра, что гарантирует ему в течение трех лет по крайней мере 100 франков в месяц.

Работая для театра, молодой литератор пробует себя и в прозе, что предложил ему земляк, в прошлом тоже выпускник Нантского лицея, П. Шевалье, редактировавший теперь журнал «Мюзе де фамий» («Семейный альманах»). Летом 1851 года в этом журнале появляются «Первые корабли мексиканского флота», а вслед за тем еще несколько рассказов и повестей Жюля Верна, выдержанных то в духе приключенческой экзотики Фенимора Купера, то в духе романтических фантазий Эдгара По и Гофмана. Из прозы первой половины 50-х годов заслуживают внимания «Путешествие на воздушном шаре» («Драма в воздухе») и «Зимовка во льдах», поскольку они послужили своего рода набросками, этюдами к двум начальным романам цикла «Необыкновенные путешествия» – «Пять недель на воздушном шаре» и «Путешествия и приключения капитана Гаттераса». Но «воздушный шар» писательской судьбы Жюля Верна набирал высоту медленно.

Повесть «Зимовка во льдах», опубликованная в 1855 году, – лучшая вещь периода «набора высоты». В «Приключениях капитана Гаттераса» находчивый доктор Клоубонни изготавливает из кусочка пресного льда линзу, с помощью которой поджигает трут (такое, кстати, вполне возможно в действительности).

«Зимовка во льдах», хотя она еще и не столь тщательно отшлифована, тоже как бы собрала в фокус многие «лучи», пронизывающие все последующее творчество Жюля Верна и в первую очередь описанную им полярную одиссею капитана Гаттераса. «Истории обрученных из Дюнкерка» (таков подзаголовок повести) уже присущи те черты, которые, развившись, составляют сильную сторону лучших жюль-верновских произведений, в частности, умение конструировать захватывающую интригу, позволяющую словно мимоходом сообщить читателю массу полезных или занятных сведений, а также укрепить его в мысли, что, несмотря на все испытания, в итоге благородство торжествует над низостью, любовь над коварством, знание над невежеством, мечта над бескрылой будничностью. Моряк Луи Корнбют, его отец и преданная невеста Мари, злодей Андрэ Васлинг еще не столь колоритны, как герои «Детей капитана Гранта» и «Двадцати тысяч лье под водой», но уже определенно предвещают их появление. А при описании Арктики в «Зимовке во льдах» автору удалось добиться благодаря усердному штудированию записок полярных путешественников той степени достоверности, что отличает наиболее значительные книги, которые ему предстояло создать. Одним словом, путь к достижению своего «полюса» в литературе был намечен – оставалось его пройти.

Когда первые рассказы Жюля Верна увидели свет на страницах «Мюзе де фамий», озадаченный отец задал ему в письме вопрос: к какой школе он принадлежит – к классикам или романтикам? Сын полушутя-полувсерьез ответил: «Что касается школ, то я полагаю принадлежать только к своей собственной…»

Нетрудно заметить «байронические» черты в характере капитана Немо, или «родство душ» симпатичных чудаков и преданных, разбитных слуг Жюля Верна с диккенсовскими персонажами, или то, что морская романтика, которой щедро просолены некоторые его книги, восходит к Куперу и Марриэту, – сотни нитей связывают французского писателя с отечественной и мировой литературой, многое он взял от романтизма. Но ему действительно удалось создать «собственную школу», найти свой жанр, в котором с наибольшей яркостью раскрылось его дарование и который сам он определил как «роман о науке».