Текст книги "По кому палка плачет? Рассказы о рязанских юродивых"

Не царствуй лежа на боку

Священник Алексий Преображенский сидел на резном крылечке своего дома и смотрел на улицу. Небольшое село окутывал вечер, мягкий и туманистый, как смутная дума осенней земли. Может, оттого настроение у отца Алексия было философское.

«Надо же, – размышлял батюшка, глядя на деревенские избы, – как одна из них от другой отличается. Наличниками, крылечками, коньками на крышах. Улица – у лица… Может, потому мы украшаем свои дома, чтоб они у лица соседей казались лучше, чем их жилища? К тому ж и себя приукрашиваем. Кто добродетелью, какая за ним не водится, а кто и просто так – одеждой…»

– Грязный оборванец, купи себе одежду, грязный оборванец, купи себе одежду! – услышал вдруг отец Алексий крики деревенских мальчишек.

Взглянув в ту сторону, откуда раздавались эти крики, он увидел, что по улице идут двое исправников и ведут связанного грубыми веревками грязного, бородатого, взъерошенного человека в рваной, подбитой ватой рясе. На груди его желтел деревянный, искусно вырезанный из липы священнический крест. Вглядевшись в этого человека, отец Алексий увидел в его облике знакомые черты. И крест… Странный крест. Помнится, такой же носил священник Феофилакт Авдеев, у которого он учился в Коломенской духовной семинарии. Учитель из него был никакой, потому в 1808 году, кажется, этого горе-преподавателя уволили из семинарии… Но учащиеся очень жалели об этом, поскольку любили его за необычайную, отеческую заботу и доброту.

Присмотрелся отец Алексий повнимательнее к повязанному мужику. Точно! Этот грязный оборванец и есть тот самый священник. Бросившись к своему учителю, он смущенно заговорил:

– Феофилакт, батюшка, вы ли? Глазам своим не верю! Господа, – решительно обратился отец Алексий к исправникам, – освободите его под мое личное ручательство. Пусть он побудет у меня дома.

Служивые хорошо знали и уважали своего приходского священника и потому, немного потоптавшись, отпустили иерея Феофилакта Авдеева.

Один из них, Кирсан, похожий на бульдога, а по прозвищу Киса, сначала промурчал, а потом прорычал:

– Вы, батюшка, того… Поосторожней с этим придурком! Мы его за драку взяли. Напал на нашего рыночного торговца лубочными картинками. Стал его бить и кричать, что торговать клеенками, где бабы с голыми плечами намалеваны, то же самое, что торговать самими бабами. Но при чем здесь это? Лубок он и есть лубок.

– Смотрят на лубок, а думают про лобок! – закричал взъерошенный Феофилакт.

– Вот видите, – промурчал Киса. И рявкнул: – Придур-р-коватый он!

– Благословляю отпустить его! – решительно сказал отец Алексий.

Так иерей Феофилакт Авдеев оказался в доме своего бывшего семинариста, а ныне священника Алексия Преображенского.

В доме отца Алексия за чаем выяснилось, что Феофилакт давно уже почислен за штат, оставил жену, дочь и подвизался в Покровском Богородицком монастыре близ города Михайлова. Когда же отец Алексий начал расспрашивать его о жизни, юродствующий иерей не стал прикрываться мнимым безумием и поддержал беседу.

– Как же оставил ты служение священническое? – спросил его отец Алексий. – Ведь это долг твой. Законный долг…

– Так-то оно так… Только по милости Божией сподобился я благодать обрести. А благодать повыше долга будет, повыше закона. Вот она-то и подсказала мне, что надо делать, как жить.

– Так на ком же благодать может быть больше, чем на священниках, получивших ее в таинстве Священства? А ты, хоть и священник, правила священнические нарушил.

– Так-то оно так… А все ж на познавших любовь к людям и ко Христу благодать изливается поболе.

– А может, самомнения у тебя поболе, а не благодати? Как ты можешь нарушать правила, не боясь Бога прогневать?

– Так-то оно так… Только благодати без любви не бывает. А любовь все знает. Она даже знает, когда можно нарушить правила, по которым человек должен жить.

– Любовь к Богу у каждого христианина должна быть.

– Так-то оно так… Любить Бога каждый готов. А ты полюби-ка сначала своего ближнего. Грешника полюби. Ведь Господь пришел грешников спасти… Он за одну плохую овцу готов оставить сотню хороших. Хорошие и так спасутся, а плохие без Него погибнут.

– Значит, ты свое стадо оставил из-за одной паршивой овцы? А разве быть священником и любить грешников нельзя?

– Так-то оно так… Можно и не перетакивать. Только не для всех путь этот. А еще вот что… Не все могут кукарекать!

– Как это?

– А так. Ку-ка-ре-ку, не царствуй лежа на боку! – по-птичьи проголосил Феофилакт, подбоченясь и прискакнув, как молодой кочеток.

Батюшка, как человек начитанный и знающий, что такое юродство, все понял. Феофилакт, кукарекая про царя, сказал, что не каждый может обличать в грехах влиятельных людей, говорить им правду в глаза, не боясь пострадать за это.

Не успел отец Алексий обдумать свое умозаключение, как в избу кто-то постучался. Матушка Аграфена Филлиповна тихо как уточка поплыла открывать дверь. В сенях послышалось шушуканье, после чего в горнице появился гость. Это был диакон Вениамин. Важный человек. Когда он начинал в храме возглашать просительные ектении, то всем казалось, что он не просит, а требует, как генерал, исполнить его наказы. И ходил отец Вениамин как высокий чин. Глянешь на него – ну никак не ниже полковника этот диакон! Зря некоторые подшучивали над ним, называя денщиаконом. Генерал! Ну, на крайний случай, полковник…

– Здрасьте вам, – сказал важный диакон, заходя в дом Преображенских.

Увидев знакомого ему юродивого Феофилакта, он до того смутился, что из генерала превратился в завалящего денщика-денщиакона. Отец Алексий до того изумился этому, что встал навытяжку, как солдат, которому был дан приказ «смирно». А Феофилакт вдруг зафыркал:

– Фу, фу, уходи отсюда, Веня, уходи. Ты тридцать дымящих духов с собой притащил!

– Э, батюшка, ученый ты человек, а все в духов каких-то веришь, – сказал обиженный диакон Вениамин. – Учился ты, учился, да, видно, совсем заучился.

Вдруг юродивый иерей Феофилакт выскочил из-за стола и, схватив диакона за косичку, выволок его из избы, приговаривая:

– Не ходи солдат с косичкой в храм благословенный!

Важный гость не успел даже опомниться, как оказался на улице. Отец Алексий был просто ошеломлен и как статуя продолжал стоять навытяжку. А матушка Аграфена, наоборот, нисколько не удивилась.

– Знаешь, батюшка, какое тут дело? – сказала она. – Вениамин мне сейчас сказал, что помещик его в солдаты отдает.

– В солдаты?! За что в солдаты? – заговорил, очнувшись, отец Алексей.

– Известно за что… За блуд. Он сейчас за помощью к тебе приходил. Ну чтоб ты за него похлопотал перед помещиком. А свой порок хотел скрыть. Только Феофилакт обличил его, непутевого. Да и то верно, разве можно блуднику диаконскую косичку носить да в благословенном доме, в храме Божием, служить?

– Вот оно как… Да что ж Феофилакт не возвращается так долго? – забеспокоился отец Алексий.

– Он и не вернется, – ответила Аграфена, выглянув в окно. – Наш юродивый уже вон где – на краю села. Пошел странник в путь-дорогу…

Сев на лавку, матушка вздохнула тем вздохом сердобольной русской бабы, который может протянуться через бескрайнюю степь и взволновать широкую реку:

– Ий-ии-йэх-ма… Битый, загаженный людской молвою, а все ж Божий человек батюшка Феофилакт. Вот ведь… Живет наш юрод в нищете и поругании, и не важно ему, как жить. Лишь бы ко Христу поближе. Блаженно живет…

От изумления отец Алексий до того приподнял правую бровь, что она оказалась у него чуть ли не за ухом. «Эвон как заговорила…» – подумал он и рассеянно спросил.

– Как так? А где ж он ночует? Где зимует?

– Принимают его крестьяне. Потому как почитают. Частенько в михайловском Покровском монастыре останавливается.

– Юродивый священник в женском монастыре?

– А что тут такого? Там знают, что отец Феофилакт – Божий человек. Прозорливец. Вот, например, однажды монахиня Аркадия пригласила его чай пить. А он сахару всегда помногу ест. Сладкоежка… Матушка Аркадия искусилась. На чай-то пригласила, а когда он пришел, подумала: «Он сейчас, наверно, весь мой сахар поест-похрумкает». Тогда отец Феофилакт взял пустую тарелочку, молча встал из-за стола, вышел на улицу, а вскоре вернулся. В тарелочке были маленькие комочки снега, слепленные наподобие кусочков сахара. С этими снежными комочками он стал пить чай. И все молча, молча… Матушка Аркадия не знала, куда со стыда деваться. Зато как усердно каялась потом! С тех пор эта монахиня стала очень внимательно к помыслам относиться.

А еще я слышала, что отец Феофилакт монахиням во всем пример подает. Постоянно молится. Что бы ни делал, так все с псалмопением. Даже евангельскую притчу о блудном сыне поет. А особенно любит молиться ночью. Порой всю ночь на молитве простоит, а днем юродствует. Это, значит, для того, чтоб его за праведника не почитали. Уничижает он себя перед людьми.

– Матушка, – изумился отец Алексий, – ты про моего учителя больше, чем я, знаешь! Откуда? И почему я узнаю́ о его праведной жизни в последнюю очередь?

– Батюшка, – изумилась в свою очередь матушка Аграфена, – кому ж, как не женщинам, первыми о праведниках узнавать?

– Но почему именно женщинам?

– Э, недогадливый… А почему именно женщинам открылось воскресение Христово? Да потому, что только они могли эту весть тут же разнести по всему свету.

– Эвон как… – проговорил отец Алексий и от изумления вновь приподнял бровь, только теперь уже левую, но она тоже оказалась у него чуть ли не за ухом. Вернув бровь на место, строго вопросил: – А что ты еще знаешь, женщина?

– Ну о воскресении Христовом тебе и без меня все известно. А вот о смерти нашего двоюродного племянника Саши Гумилёвского ты еще не знаешь.

– Как не знаю? Я ж на его похоронах был!

– Да я не о том… Ведь Сашина смерть его отцу иереем Феофилактом предсказана была.

– Как это?

– Да так. Задолго до Сашиной смерти пришел Феофилакт к Гумилёвским и запел: «Со святыми упокой». А Иван-то, Сашин отец, подумал, что это он ему смерть предсказывает. Но батюшка, закончив петь, на эти мысли так ответил: «Что за дурь тебе в голову приходит? Ты ведь не маленький…» Сказал и ушел. Ну, прошло время, и маленький, восьмилетний Саша умер. И если б не это предсказание, то неизвестно, как пережил бы отец неожиданную, внезапную смерть сына. Иван после похорон мне рассказывал, что как начинало у него сердце щемить, чуть не останавливаться, так он о предсказании вспоминал и успокаивался. «Сам Господь меня тогда посетил», – думал Иван. Тем и утешался.

– Вот это новость так новость. Что ж ты раньше-то молчала?

– Да я и сама только недавно узнала об этом.

Задумался отец Алексий и до поздней ночи размышлял о юродстве.

«Вот ведь как получается, – думал он. – Божии люди нас утешают, а мы насмехаемся над ними, ругаем их, со двора гоним. Феофилакта бьют, Феофилакта в каталажку сажают, а мы радуемся – давно пора дурачка за решетку упрятать… Казалось, чего ему священником-то нормальным не быть? Его бы уважали, любили. Не потому ли, что даже желание заслужить уважение других он считает греховным делом? А мы, наоборот, всячески стараемся вызвать к себе уважение. И добрые дела ради этого делаем. А угодны ли такие дела Богу, если они делаются не ради Него, а ради того, чтоб тебя зауважали?.. Да уж… Получается, что даже добрые дела могут быть небогоугодными. А вот юродивый Феофилакт знает только одно дело – бороться со своими страстями да со своими грехами. И уважает его не кто-то там из нас, смертных, а Сам Господь. Он и дар ему дал особый – познавать чужие грехи и способность так обличать грешников, что они исправляются. Вот и получается, что, оставив внешнее священническое служение, Феофилакт продолжает внутренне, что ли… Воистину Божий избранник, Божий человек».

* * *

Тихо, упокоенно стоит на горе около града Михайлова Покровская женская обитель. Пасха. Весна, как добрая хозяйка, шьет-прошивает землицу тоненькой зелененькой травкой, вышивает леса белыми ландышами, а поля желтеньким первоцветом.

У монастырской ограды сладко пахнут можжевеловые кусты. Собор в честь Архистратига Михаила плывет своим высоким-превысоким куполом с золоченым крестом прямо к облакам. А в соборе идет причащение. И вдруг во время этого святого таинства насельницы переполошились, как куры, почуявшие лисицу, а игумения растерялась до того, что даже прикрикнуть на них забыла. А все из-за того, что одна женщина, Марфа, подойдя к Чаше, закричала грубым мужицким голосом:

– Не надо меня жечь, не надо, я и так словно головешка!

И вдруг ее лицо на глазах у всех почернело, а потом словно пеплом покрылось. Двое крепких мужиков взяли Марфу под руки, попытались силой подвести к причастию, но не смогли.

Когда они отцепились от Марфы, она обмякла и, присев на лавочку у выхода, заплакала.

Подошел к ней юродивый Феофилакт и, подбоченясь, прокукарекал:

– Ку-ка-ре-ку, не царствуй лежа на боку! Причастие – это счастие!

– Да я-то об этом знаю. Бес не знает! А ты что, решил беса вразумить?! Так он тебя в бараний рог скрутит! Тебя, праведника. А уж я-то что могу с ним поделать? Как мне освободиться от него?

Женщина судорожно задергала маленькими, слабыми плечами и по-детски расплакалась. Горючие слезы царапнули ее щеки.

Обнял Марфу отец Феофилакт.

– Не печалься, дочка, так шибко. Пойдем-ка, родная, сходим с тобой на могилу блаженного Прокопия. Уж он-то не оставит тебя в беде.

Бесноватая безропотно покорилась.

Отец Феофилакт привел Марфу на могилку Прокопия. На кладбище то ли липы пошумливали пасхальной воскресшей листвой, то ли, пролетая над вечным покоем, тихохонько шелестели крыльями невидимые ангелы. Феофилакт блаженно улыбнулся и сказал:

– Хорошо-то как, Марфута… Пасха, Воскресение Христово. «Небеса убо достойно да веселятся, земля же да радуется, да празднует же мир, видимый же весь и невидимый: Христос бо воста, веселие вечное».

Потом юродивый иерей встал вместе с Марфой у креста блаженного Прокопия и стал читать молитвы. Что тут сделалось с несчастной женщиной! Она упала на могилу, стала биться о нее головой, царапать землю, брать в горсть, жевать и выплевывать. При этом истошно кричала:

– Не хочу, не хочу, не хочу!

А по окончании молитв отца Феофилакта упала на спину и умерла… Недожеванная могильная земля со слюной вытекла из ее рта и застыла, словно малюсенькая черная ящерица.

Юродивый подошел к омертвевшей Марфе и воскликнул:

– Кукареку! Не царствуй лежа не боку!

И женщина стала подниматься, стала восставать из мертвых. Пасха! Ее лицо из пепельного сделалось розоватым, даже детским каким-то. Так воскресла Марфа.

– Слава тебе, угодник Божий Прокопий, – прошептала она с умилением и запела: – «Воскресение Христово видевше…»

С тех пор беснование оставило ее.

Этот случай дошел до слуха архимандрита Илария, настоятеля Покровского монастыря в Солотче, тогда еще затерянной в глухой лесной Мещоре.

Отец архимандрит пожелал встретиться с юродивым иереем. И как-то, будучи в Михайловской Покровской обители, пригласил его в свою келью для разговора. Поговорили. А в конце беседы отец Иларий заметил:

– Ты вот всего-навсего заштатный, негодящий священник, а почитаешься повыше, чем я, архимандрит знаменитого, основанного самим князем Олегом Рязанским монастыря.

– Эка невидаль, – ответил иерей Феофилакт. – И разбойник может быть повыше архиерея. Вспомни-ка, кто первым в рай попал!

– Ну ты молодец! – рассмеялся отец Иларий. – Только, говорят, не причащаешься?

Иерей Феофилакт, до этого корчивший дурковатую гримасу, посерьезнел и тихо вымолвил:

– Я всем говорю: без причастия нет счастия. А я счастлив. Значит – причащаюсь. И духовник у меня есть. У него исповедуюсь и в грехах каюсь.

– Грешен, значит… А почитаешься праведником. Как так? Может, ты и мне, грешному, посоветуешь, как праведность стяжать? – спросил архимандрит Иларий.

– Не царствуй лежа на боку…

Вскоре отца Илария перевели в Задонский Рождество-Богородицкий монастырь. Как-то была там на богомолье девица Надежда, послушница михайловского Покровского монастыря. Встретилась с отцом Иларием. Он вручил ей книжку творений святителя Тихона и сказал:

– Передай это в подарок иерею Феофилакту. И скажи, пусть он мне письмецо напишет.

Вернувшись в Покровский монастырь, Надежда передала юродивому книжку.

– Батюшка Феофилакт, – сказала она, – отец архимандрит просил вас письмецо ему написать.

– Наш архимандрит, наверное, хандрит… – задумчиво произнес юродивый, – а ты, Наденька, когда царствовать будешь, не лежи на боку.

Надя ничего не поняла, но вскоре получила от юродивого иерея написанное каракулями письмо к архимандриту Иларию.

Оно было написано на листке, который Феофилакт не счел нужным не только запечатать, но даже хоть как-то сложить. Так и передал раскрытым.

Надя, взглянув на листок, подивилась каракулям, которыми оно было написано. «Как курица лапой», – подумала она, вчитываясь в несколько нацарапанных строчек. А когда прочитала их, то пришла в недоумение. В письме было написано: «Ваше Высокопреосвященство и Высокопреподобие! Когда наши рязанские паломники придут в Соловецкий монастырь, вы уж их, как начальствующий, примите, и учредите, и обласкайте. А Надежду сделайте игуменией». «Чепуха какая-то, – подумала Надя. – Какое Высокопреосвященство? Какой Соловецкий монастырь? И, в конце концов, какая из меня игумения? Как можно передавать такое письмо уважаемому архимандриту? А ну как рассердится и прогонит с глаз долой?»

Задумалась Надежда: «А может, все ж таки есть здесь что-то, мне неведомое?.. Ведь этот Божий человек – предсказатель. Вот и создание Покровского монастыря под Михайловом он предсказал».

И вспомнилась Надежде слышанная недавно история о предсказании юродивого Феофилакта. Лет с десяток тому назад на месте Покровского монастыря была богадельня, в которой жило несколько девиц да стариц. Живал в ней и отец Феофилакт. И вот однажды взял он клубок ниток и стал делать замеры вокруг богадельни, приговаривая: «Здесь будет монастырская ограда». Потом набрал камушков, выложил их в центре своих замеров и торжественно объявил: «А здесь будет престол монастырского собора!»

И десяти лет не прошло, как Покровский монастырь перевели на место, которое обозначил иерей Феофилакт. Вспомнив об этом, Надя отбросила все сомнения и с оказией передала письмо отца Феофилакта архимандриту Иларию. Вскоре отца Илария перевели в Соловецкий монастырь наместником. А наместники там служили по архиерейскому чину. Вот и стал он на место Высокопреосвященного. А Надежда постриглась в монахини с именем Раиса и впоследствии стала игуменией Покровской обители.

И несли бремя священноначалия архимандрит Иларий и матушка игумения Раиса, помня наказ юродивого иерея Феофилакта: «Не царствуй лежа на боку».

Юродивый Феофилакт. Иерей Феофилакт Авдиевич Никитин. Род. 8 марта 1779 г. в с. Хитрованщина Епифанского уезда Тульской губ. в семье диакона Богоявленской церкви Авдия. Окончил духовную семинарию. Женился, имел двоих детей. С 1806 г. служил священником в родном селе. В 1808 г. почислен за штат, «находясь в безумстве». Странничал. Часто проживал в михайловском Покровском женском монастыре. Скончался 30 авг. 1841 г. Погребен в с. Зимино Михайловского уезда Рязанской губ., напротив алтаря кладбищенской церкви.

Надо ли птичкой становиться?

Тульский мещанин Матвей Пляханов со своей супругой Клавдией допрашивали свою дочь, юницу Дуню, о том, с какой стати она собралась уходить в монастырь.

– Да посмотри ты на себя, Дунюшка, – увещевал ее Матвей, крестьянин-крепыш, от которого пахло ядреной махоркой. – Ты ж молодая, красивая, тебе замуж надо, деток рожать. Ну зачем тебе в монахини уходить?

– Да я, батюшка, в монахини-то, может, и не уйду, а вот девство свое соблюду. Может, Христовой невестой стану да тем и душу свою спасу.

Матвей, подивившись рассуждению, которое не ожидал услышать от своей дочери-тихони, взял себя в руки и умно заметил:

– А что, разве семейный человек свою душу не может спасти?

Дуня хорошо знала Евангелие и потому рассудила так:

– Почему не может? Может. Просто, по слову апостола Павла, безбрачным спасаться удобней. Несвязанному, батюшка, удобней на пути к Богу, чем связанному.

– Удобное безбрачие… Думай, что говоришь! И к чему тебе монастырь?

– Батюшка, народ как говорит? Молитва да труд от греха берегут. В монастыре грешить некогда! А оттого душа становится как птичка Божия! И радость от молитв бывает… тихая, умилительная.

Тут Матвей задумался. Птичка Божия… Радость… В чем она? Вина да яств он накушался вдоволь. Женщину познал. Богатство, пусть небольшое, нажил. Почет и уважение заслужил. А вот радости, такой, о которой Дунюшка говорит, не имел. Лишь в храме Божием после причастия невидимо вливалась она в душу, да и то, когда домой придешь и опять в заботы окунешься, с женой поссоришься, радость от причастия, как вода из решета, выливалась. А дочка-то верно говорит. В монастырях молитва да труд от греха берегут. И где она такой премудрости набралась? Видать, не зря ее с пятнадцати лет в Соловецкий монастырь на богомолье брали. Верно, там, в Преображенском храме, и преобразилась. Эвон какая богомольная выросла… Только ведь и в монастырях скорбей да болезней хватает. Здесь при случае хоть мы с матерью ее утешим, а там кто? Надо ли ей становиться Божией птичкой? Как бы крылышки наша Дунька не опалила, не упала да не разбилась.

– Ты, Матвеюшка, вот чего, – прервала его размышления жена Клавдия, – не в бордель же какой-то Дунюшка просится, не вертихвосткой хочет стать. Она ж за нас молиться будет. Грехов на нас целый воз да две тележки. Не отмолим мы их, не сможем.

– Это почему же не сможем! – вскинулся Матвей Пляханов.

– Не той закваски!

– А кто ж это заквашивает так, что одни могут отмаливать грехи, а другие нет?

– Сам знаешь Кто.

Подумал-подумал отец семейства и, встав, взял из божницы икону Христа Спасителя, подошел к дочери и сказал:

– Мать права, только Господь решает, кому в монастыре быть, а кому детей рожать. Я же благословляю тебя побыть в монастыре, подумать… И помни, что путь к мирской жизни тебе не заказан.

– И я благословляю, – украдкой смахнув слезу, промолвила Клавдия. – Только сходи сначала к юродивому Матюше, пусть он подскажет, в какой монастырь ты должна поступать.

* * *

Великим постом, синим, мерзлым днем Дуня встретилась с тульским юродивым. Поговорила. Он вывел ее на улицу и вдруг лег на льдистую дорожку по направлению к городу Михайлову, и сказал:

– Туда тебе дорога.

И Дуня поняла, что ей предстоит поступить в Михайловский Покровский женский монастырь.

Собрала ей мама небольшую котомочку, и отправилась молодая красивая девушка в путь-дорогу.

В обители ее приняли радушно. Игумения Елпидифора назначила послушание у самой строгой монахини.

– Для духовной пользы, – сказала она Дуне, – надо научиться превозмогать себя.

Новая насельница старательно исполняла наказ игумении. Порхала по монастырю словно птичка. Прислуживая престарелым сестрам, носила им в кельи дрова, воду, стирала белье. Отличалась добрым нравом, кротостью и трудолюбием. Много молилась.

– Молитва и труд от греха берегут, – часто говорила она.

Особенно любила послушница Евдокия молиться у чудотворной иконы Богородицы «Взыскание погибших», которая находилась на столпе Никольского придела Покровского собора. Написали ее по желанию юродивого иерея Феофилакта. Однажды Евдокии рассказали о ней удивительную историю. Когда эту икону передали Феофилакту, он зашил ее в холстину, потом в другую, потом в третью. Для лика Богородицы вырезал в холстине круг, да так и поставил икону в своей келье, в селе Новопанском. Когда же спросили его, почему он в три холстины икону зашил, юродивый ответил:

– А это я на ней три ризы сделал.

Хотя икона «Взыскание погибших» и стала из-за холстин Феофилакта неблагообразной, однако по молитвам к ней исцелилась тяжко болящая купчиха Киселева. Случилось это так.

Однажды Киселева прибыла в келью иерея Феофилакта, почитая его за чудотворца.

– Батюшка, помоги, исцели меня своими молитвами, – просила купчиха юродивого.

Но он не стал молиться за нее, наказав ей самой искать исцеления.

– Молись, сударыня, Матери Бога нашего Иисуса Христа. Молись пред образом «Взыскание погибших».

Киселева послушалась и усердно помолилась пред зашитой в холстины иконой. Тогда-то и произошло чудо. Тяжко болящая женщина тут же почувствовала себя здоровой. В благодарность заказала купчиха для иконы хорошую ризу. А после того как святой образ по завещанию иерея Феофилакта передали в Покровский монастырь, для нее была сделана вторая, серебро-позлащенная риза.

Сколько чудесных исцелений было от этой иконы! В благодарность исцеленные пожертвовали для образа жемчужную ризу. Так сбылись слова юродивого иерея Феофилакта о трех ризах.

Молясь пред этой иконой, послушница Евдокия все чаще стала задумываться о подвиге юродства.

«Ну вот, – размышляла она, – выполняю я молитвенный труд и тяжелые послушания. Вижу, что уважают меня, любят… И радость у меня есть. Та ли эта птичья радость, о которой я говорила папеньке и маменьке? И надо ли мне становиться радостной Божией птичкой? Ну как я могу радоваться, если Христос нашими грехами и по сию пору распинается? По сию пору моему Небесному Жениху вбивают в руки и ноги гвозди гневливости, поят желчью лжи и прободают ребра копьем злоречия… Как же я радоваться могу? И как тут быть? Скорбеть?»

Задавшись этим вопросом, пошла она на могилку юродивого иерея Феофилакта, и там, на молитве, ее словно молния пронзила мысль: «Я должна страдать вместе со Христом! Вместе со своим Небесным Женихом! И так, чтоб никто не заметил. Юродкой надо стать».

С тех пор послушницу Евдокию словно подменили. Всегда опрятная, чистенькая, как гимназистка, она стала вдруг выглядеть неряшливо. Ходила в рваном платье, перепачканном дегтем. Только вот лицо ее оставалось светлым, одухотворенным.

– Что это ты такая выпачканная? – спрашивала ее игумения. – Раньше как пташка порхала по монастырю, радовала всех. А теперь вот на тебя жалуются. Мол, безобразно выглядишь.

– А зачем мне птичкой быть? Паломников своим порханьем соблазнять? – кротко отвечала Евдокия. – Надо трудиться да молиться. Вот я и шью целыми днями для сестер башмаки да мажу их дегтем. Ну и пачкаюсь маленько…

Игумения покачала головой, ничего не сказала, а про себя подумала, что она или тронулась умом, или… приняла на себя подвиг юродства.

Через некоторое время Евдокия в лютый мороз перебралась жить на неотапливаемый чердак, где стены были покрыты мертвым равнодушным инеем. Ходила по морозом тронутому полу в тонких носочках и спала в холодной постели. Тогда многие поняли, что так может жить только юродивая. Правда, и насмехающихся над ней было немало. Доходило даже до оскорблений.

– Не место грязнулям и неряхам в монастыре. Не место в нем тем, кто свою келью в хлев вонючий превращает! – жаловались игумение некоторые сестры.

Такие обвинения появились после того, как юродивой Евдокии по благословению игумении построили небольшую келью. А она завела в ней более десятка кур да еще голубей держала. И вся келья была перепачкана их пометом. В ней стояла невообразимая вонь. Пометом пропахла и сама юродивая. Игумения, видя нестроения, которые производит в монастыре Евдокия, вызвала ее для разговора.

– Ну, золушка, рассказывай, как дошла до такой жизни? – притворно грозно спросила игумения Елпидифора.

– Матушка, грех-то какой на мне! Я пришла в монастырь за птичьей радостью. Будто курочка прихорашивалась. И, как я вам уже говорила, петушков-паломников соблазняла. Нужно ли Господу курочкино девство, которое сердца петушков соблазняет? А грех-то замаливать надо да делами исправлять.

– Я так и думала… Только вот тебе мой наказ: келью свою приведи в порядок, потому как и сейчас ты соблазняешь, то бишь раздражаешь, своим поведением. Только не петушков, а курочек-монахинь. Да сходи домой, повидайся со своими родителями. А то они засыпали меня письмами – как там Дунюшка да как там Дунюшка. Наверно, прознали про твои выкрутасы. Прошу тебя, Евдокия, навести их.

При последних словах ее голос дрогнул. По-видимому, и сама игумения Елпидифора чувствовала себя матерью. Ее сердце болело за своих чад – насельниц монастыря, и потому она понимала печаль родителей Евдокии.

– Матушка, я ваша послушница, – ответила юродивая, – не беспокойтесь, все выполню.

– То-то! – сказала игумения и встала, дав понять, что разговор окончен.

* * *

Грязная, холодная, пропахшая пометом келья была для Евдокии затвором. Никто не хотел заходить туда. В этом затворе, без замка, без щеколды и даже с приоткрытой дверью, юродивая предавалась тайным молитвам и подвигу сурового поста. Питалась вместе с курами и голубями зерном. Ела зерна невареными. Словно птичка. Жертвуя сном, одеждой, пищей, постоянно молясь, она познала блаженство общения с Господом. И заиграла на ее лице такая радость, которую можно ощущать, только имея в душе Христа.

Но вот через матушку игумению Господь открыл ей, что пора выходить из затвора. И тогда она передала своих говорливых кур в курятник, а на праздник Благовещения выпустила на волю всех светящихся богородицыным цветом голубей. Правда, они и без того в любое время могли улететь от Евдокии – дверь ее кельи всегда была приоткрыта. Но ведь не улетали! А на Благовещение, словно почувствовав волю своей хозяйки и желая стать участниками дивного праздника Благовещения, выпорхнули в открытую дверь и взмыли в небо. Взмыли с ангельским шелестом крыльев, напоминая про благую весть о появлении на земле Христа Спасителя.

– Мама, мама, смотри, как много Духа Святого в небо взлетело! – вскричал мальчик-паломник.

Юродивая Евдокия блаженно улыбалась. Как хорошо…

А накануне ночью тайно вышла во двор и отерлась свежевыпавшим молодым снежком. Рано утром, перед службой, попросила прощения у насельниц монастыря, на службе причастилась и была счастлива тем светлым тихим счастьем, которое дает только Свете Тихий после причастия.

Вернувшись в свою келью, Евдокия прибрала ее, а потом пошла по кельям монахинь просить у них белье, которое надо было постирать.

– Да мы и сами справимся, – отвечали ей.

– Дайте мне, грешной, поработать. Может, молитва и труд мои грехи сотрут.

И сестры отдавали ей белье для стирки. Евдокия связала его в большой узел, прикрепила к салазочкам и, благословившись у игумении, отправилась в родной дом погостить у родителей.

Клавдия и Матвей Пляхановы безмерно обрадовались приходу дочери, а в особенности тому, что она была в здравом уме.

– Чего только, доченька, мы о тебе не наслушались! – говорила Клавдия. – Будто оскорбляют тебя в монастыре, и гонят, и поносят. Что ты даже умом тронулась от такого обращения!