Текст книги "По кому палка плачет? Рассказы о рязанских юродивых"

Глава 2. По кому палка плачет?
^{Рассказы о юродивых XX века}

Весь монастырь – гостиница

Марья Ивановна, вдова мещанина Семена Ивановича Сухановского, шла после воскресной службы из храма домой и размышляла о заповедях блаженства. Особенно о первой: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное (Мф. 5, 3). Она никак не могла понять, что такое нищие духом.

«Вот отец Иоанн, – мысленно разговаривала сама с собой Марья, – нынче в проповеди объяснял, что нищета духа есть смирение. Ну тогда Христос так и сказал бы, блаженны, мол, смиренные. А то – нищие… Чего-то я не уразумею. Нищих, которые смиряются со своей нищетой, полным-полно. И все они блаженны? Вот и я с двумя дочерьми живу впроголодь. Муж мой, кормилец, помер, Царствие ему Небесное. Тогда мы из приличного дома переехали в убогий домишко. Так ведь не ропщем, смиряемся. А разве мы блаженны?

Отец Иоанн-то, спаси его Господи, хлопочет перед властями, просит помочь нам. А пока живем как можем. Слава Богу за все. Только вот старшая дочка, Любушка, уж пятнадцать годков как с кровати не встает. Ни ходить, ни даже стоять на ногах не может. Совсем расслабленная… А ведь смиренно все переносит. Молится Николаю Угоднику. И что ж – блаженна она?»

Марья Сухановская со вздохом перекрестилась и вошла в свой домик. Перешагнув порог, она обмерла от изумления. Ее дочь Люба стояла на ногах и даже пыталась ходить.

– Дочь моя, ты ли это? – вскричала Марья. – Как же ты смогла встать на ноги?

Любушка подняла руки к иконе святителя Николая и сказала:

– Мамочка, явился мне сегодня этот угодник Божий и говорит: «Вставай, ходи и юродствуй. Я встала, а он сделался невидимым».

Любушка присела на кровать и блаженно улыбнулась, так улыбнулась, что Марье показалось, будто солнышко осветило ее темный, тесный домик. Посветлело и на сердце у матери. Умиленно упала Марья на колени перед иконами и возблагодарила Господа и святителя Николая за милость к дочери.

А встав, задумалась и сказала:

– Зачем же тебе, доченька, юродствовать? Ты еще молода, красива, поживи по-человечески, а там видно будет. Наш духовник, батюшка Иоанн, подскажет, чем тебе заниматься надо.

Любушка нахмурилась. Солнышко ее улыбки угасло, словно тучкой принакрылось.

– Как же так, маменька? Что ты такое говоришь? Никола Угодник наказал юродствовать, а ты говоришь, что отец Иоанн будет решать, как мне жить надо.

– Так ведь без благословения негоже такой подвиг на себя принимать. Ты уж как хочешь, а я сейчас же пойду и расскажу обо всем батюшке Иоанну.

Люба промолчала. А Марья поспешно накинула на голову снятый было платок и поспешила к священнику Иоанну Добротворскому, который жил рядом и по-соседски, дружески относился к Сухановским. Всегда, даже при сильной занятости, он принимал Марью.

Вот и сегодня, узнав, что к нему пришла соседка, отложил в сторону книгу, которую проверял. Это была книга регистрации рождений, венчаний и смертей прихожан. Вышел навстречу Марье и пригласил на кухню попить чая.

Но она только руками замахала:

– Что вы, батюшка, тут такое случилось! Не до чая мне, совсем не до чая.

Отец Иоанн такой взволнованной Марью еще ни разу не видел, а потому не стал настаивать и пригласил ее в комнату.

Она рассказала ему о случившемся чуде, о наказе Николы Угодника, чтобы Люба стала юродствовать, и спросила, что же дальше делать.

– Ничего не делать. Это воля Божия. Разве можно ей не следовать? В Библии сказано: Господом утверждаются стопы ‹…› человека (Пс. 36, 23). А ты радуйся. Ведь юродивые – те же блаженные, нищие духом, которых ждет Царствие Небесное. Слышала небось сегодня в проповеди про нищих духом?

– Это про смиренных, что ли?

– Не просто смиренных, а добровольно смиренных. Вот ты, например, в крайней бедности живешь и смиряешься с этим. Добро. Призрит на тебя Господь. Но ты смиряешься с внешней нищетой. А внутри-то у тебя богатства много.

– Где внутри? Какого богатства?

– Ну, например, богатства желаний. И дом бы тебе желательно иметь получше, и одежду покрасивей, и еду повкусней. Да и женщина ты вон какая видная, не старая пока, желание замужем пожить небось еще не пропало. Значит, душа твоя желаниями богата. А юродство – такая нищета духа, когда желание у человека только одно – освободиться от земных желаний и служить Единому Господу.

– Да это ж не в человеческих силах совсем освободиться от своих желаний!

– Да, человек не может этого сделать. Но у Бога ничего невозможного нет. Если Он призвал твою Любу на этот подвиг, значит, с Его помощью она может его исполнить.

Марья Ивановна все внимательно выслушала.

– Оно, конечно, если на то воля Божия, пусть юродствует.

* * *

Начав ходить, Любушка стала постоянно молиться в разных рязанских церквях. Подолгу жила в Казанском женском монастыре. И вдруг однажды объявила своей матери:

– Не готова я к юродству.

Для Марьи эти слова прозвучали как гром среди ясного неба.

– Что с тобой случилось, дочка? Как можно наказ Николая Угодника не исполнить?

Глаза Любушки наполнились слезами.

– Я, мама, не достойна его исполнять.

– Это как так? Кто тебе это сказал? – совсем растерявшись, спросила Марья Ивановна.

– Все время, когда я молилась в разных церквях и особенно в монастыре, в Казанском храме, мне словно внушал кто-то: испытай себя. В молитвах я поняла, что надо еще дома посидеть. Как в затворе. Юродство – тяжкая ноша, а я слаба еще. И телом, и душой слаба.

Как и прошлый раз, Марья побежала за советом к отцу Иоанну.

Он выслушал ее и сказал:

– Да уж… Видано ли, чтобы девица, пятнадцать лет пролежавшая в кровати, вдруг встала и, вместо того чтобы ходить, познавать мир, радоваться жизни, взяла и ушла в затвор? Это как бы, вместо того чтобы ходить, опять в кровать лечь! Диво дивное! Не может человек сам по себе на такое решиться. Опять в этом воля Божия проявляется.

И вновь, как и в прошлый раз, Любушкина мама промолвила:

– Оно, конечно, если на то воля Божия, пусть уходит в затвор…

Для затвора места в маленьком домике Сухановских не было, потому Любушка заключила себя в закуток между стеной и печью. Три года провела она там в посте и молитвах, пока не пришло время выйти ей из такого затвора и юродствовать.

* * *

На Новобазарной площади Рязани было шумно, весело. Торговцы зазывали покупателей шутками, прибаутками.

– Молочко, продаю молочко! – кричала рябая ядреная баба. – Сладкое, крепкое! Крепче водочки, слаще винца!

Мужики расплывались в улыбке, подходили, покупали.

Недалеко от молочного ряда разгорячившийся мужик, долго рядившийся с продавцом лошади в цене, хлопнул шапкой оземь, что означало согласие на покупку. Продавец тоже снял шапку и, хлопнув ею оземь, в азарте еще и ногой по ней топнул. Из-под шапки взметнулась дорожная пыль.

Со стороны базар был похож на суетливый муравейник. Глаза от разнообразного товара разбегались. Люди суетились, переходя от продавца к продавцу. И лишь одна девица медленно, степенно, не обращая ни на что внимания, шла вдоль торговых рядов.

Лавочники сразу заприметили ее и оживились. Но не из-за того, что это был какой-то особенный, богатый покупатель. Наоборот, эта девица, Любушка-юродка, могла даже бесплатно взять какой-либо товар, и лавочники уже этому были рады. Они давно заприметили: у того, к кому она зайдет в лавку, торговля сразу ходом шла, от покупателей отбоя не было.

– Заходи, Любушка, угостись, – зазывал ее торговец сдобой Прокл Кузьмич, – у меня пышечки свежие есть. С пылу с жару.

– А у меня ситец цветастый на сарафанчик, – говорил Иван Никифорович.

Но Любушка, блаженно улыбаясь, говорила:

– Благодарствуйте, в другой раз. – И шла мимо.

Никита Рукавишников, торговец мясом, увидев ее, осклабился кривой улыбкой. Никита знал, что юродивая никогда не ест мяса и в его лавку заходить не будет. Да и не жаловал он бродяжку, думал, что девица просто глупа. В возраст невесты вошла, а женихов не ищет. Даже работать не хочет. Лентяйка… Оно, конечно, попрошайничать легче, чем работать. А что про нее говорят, будто удачу в торговле приносит, так это сами купцы и выдумали. Для рекламы своего товара.

«Вот сейчас над ней подсмеюсь. Посмотрим, что это за фря такая, какие макароны может варить», – подумал Рукавишников и притворно ласково обратился к ней:

– Любушка-голубушка, окажи милость, расскажи о моем завтрашнем дне, а то сердце что-то так и ноет, так и ноет. Как бы не случилось чего…

Юродивая, продолжая улыбаться, остановилась. Спросила:

– Бумага и ножницы есть?

– Откуда? Я ж не конторщик. Я топором да ножом работаю, – ухмыляясь, сказал Никита.

Около них стал собираться любопытный народ.

Люба порылась в карманах и достала сложенный вчетверо писчий лист.

– Оказывается, у меня есть. А я и забыла. Ты уж, Никита, прости.

– Ну, нашла, а на вопрос-то не ответила.

– Сейчас, сейчас, будут тебе макароны, – молвила юродивая и стала что-то делать с бумагой. Где-то сгибать, где-то клочки отрывать…

Рукавишников подумал, что она хочет из бумаги сделать ему полоски в виде макарон.

Когда же Любушка преподнесла бумажку Рукавишникову, люди ахнули. Из бумаги получилась искусная фигурка лошади. Но более всего удивился Никита.

– Да, ты права, завтра мне предстоит дальняя дорога, – задумчиво сказал он. Было видно, что разыграть юродивую ему не удалось. Но Рукавишников взял себя в руки: – Торговцу мясом только лошади из бумаги не хватает. Это каждый догадается! – заявил он. – Это понятно. А я тебя про дочь спрашивал. За нее у меня сердце ноет.

У Любушки от листа оставалось еще две части. Взяв одну из них, она принялась что-то делать с ней. Трудилась недолго и передала Рукавишникову венец невесты.

И здесь уже Никита не сдержал своих эмоций.

– Надо же! А ведь и правда – через неделю моя дочь Наташа пойдет под венец. Смотрите, смотрите, как правильно она все угадала! – возбужденно говорил он, показывая толпе фигурку лошади и венец невесты. – Молодец, Любка! Только сердце от этого не должно ныть. А? Когда дочь замуж за богатого красавца выходит, сердечко отца радоваться должно!

– Ну, если уж хочешь про все знать, то вот тебе. – Люба поработала с последней частью листа и протянула Никите… гроб!

Рукавишников долго его вертел в руках, и так и сяк поворачивал. Думал, может, это все-таки бревно, или полено, или еще что-нибудь. Но, как ни поворачивал, бумажка была похожа на гроб.

«Да что ж это такое, – разозлился вконец обескураженный Никита, – смеется она надо мной, что ли?»

– Эй ты, глупая, что ты мне здесь нарвала?! – вскрикнул он, но, подняв голову, никого не увидел. Ни юродивой, ни толпы. Никита и не заметил, сколько времени простоял он, глядя на бумажку и размышляя, что бы она значила. Юродивая ушла сразу, как только отдала ее Рукавишникову, и толпа, потеряв к происходящему интерес, разошлась вслед за ней.

«Вот ведь какие макароны получаются, – подумал Никита. – Хотел я над ней посмеяться, да сам осмеянным оказался».

А Любушка тем временем уже подходила к Казанскому монастырю. Но силы оставляли ее. Она долго ходила по городу из конца в конец. Юродствуя, разговаривала с разными людьми. Вразумляла, утешала, обличала… Но всегда улыбалась. Благостная улыбка Любушки обезоруживала даже закоренелых грешников, которые на ее обличения готовы были материться, а вместо этого задумывались над своей жизнью. Многие даже исправлялись.

На улице Владимирской, не дойдя до монастыря, юродивая Люба присела отдохнуть на ступеньки старинного деревянного домика. И почувствовала, что голодна. День клонился к вечеру. Она посмотрела на предвечерний месяц, который в темных облаках был похож на краюшку хлеба, и вспомнила, что ела только один раз. Утром. В руках у нее был узелок с продуктами, которые сегодня дала ей сердобольная Марфа Лаврова, прихожанка Скорбященского храма. Но только собралась было Любушка развязать узелок, как услышала мольбу нищего:

– Хлебушка, подайте Христа ради хлебушка!

«Отдам ему весь свой хлебушек, а мне и краюшки месяца хватит…» – подумала с улыбкой Любушка и отдала просящему свой узелок с продуктами.

Нищий прижал его к груди и посмотрел на юродивую такими благодарными глазами, что она окрылилась. И Любушкин щемящий голод куда-то пропал, и свежие силы откуда-то взялись. Нищий, низко поклонившись и что-то бормоча себе под нос, ушел. А Любушка поднялась со ступенек и продолжила свой путь в Казанский монастырь.

Монахини знали юродивую, любили ее и всегда радовались, когда Любушка приходила в их обитель. Вот и на сей раз, когда она, трижды перекрестившись с поясными поклонами, вошла в Казанский монастырь, весело защебетали:

– Любушка, у нас завтра новый постриг готовится. Праздник. Еще одной невестой у Жениха Небесного больше будет.

Любушка улыбалась, но не так, как всегда. Она как-то потаенно-грустно улыбалась. Сестры это заметили, потому что всегда согревались ее весенней улыбкой, а сегодня от нее веяло осенней прохладой.

– Люба, что-то случилось? Люба, ты не приболела? Кто-то обидел тебя? – пристали они с расспросами.

Но юродивая не спешила с ответом. Все притихли, затаились.

– Пойдемте в келью матушки Артемии, – сказала наконец Любушка. – Там поговорим.

Матушка Артемия была престарелая мантийная монахиня. Весь Казанский монастырь уважал ее за духовную мудрость. Она встретила Любушку приветливо и сразу же заметила:

– Ты нынче что-то плоховато выглядишь… Что-то случилось?

– Да вот и сестры тоже докучают вопросами, что случилось да что случилось. Ничего не случилось. Просто хочу с ними серьезно поговорить. Без юродства.

– Это о чем же?

– О гостинице.

– О какой гостинице?

– Ну, о монастыре вашем, который и для меня, и для вас – гостиница. Сплошная гостиница.

Монахини стали недоуменно переглядываться, а матушка Артемия даже поежилась:

– Обещала, что без юродства говорить будешь…

– А что такого непонятного я сказала? Разве вы не покинете когда-нибудь этого монастыря? При переселении в небесные обители, то есть в настоящие, вечные родные дома? Покинете. Значит, монастырь для вас временное пристанище – гостиница. Разве не так?

Простая мудрость юродивой обескуражила матушку Артемию.

– Ну… Получается, что да… Наш монастырь как будто гостиница…

– Вот и помните об этом. Не тоскуйте больно, когда вашу гостиницу закрывать будут.

Среди сестер возник переполох.

– Почему его должны закрыть? Кто посмеет его закрыть? А как же мы, куда нам деваться? – посыпались вопросы.

Матушка Артемия настороженно молчала. Она понимала, что революция 1917 года привела к власти безбожников. Они объявили войну религии и рано или поздно начнут закрывать монастыри и храмы. Но беспокоить сестер до поры до времени не хотела. Да и не знала, как сказать об этом. А вот юродивой Любушке Господь отверз уста, и она стала подготавливать сестер к неизбежному:

– Вы, мои курочки, не квохчите. Вся земля – гостиница. Только когда-то и она будет упразднена. А когда вашу гостиницу закроют, не тоскуйте до окаменения, а работайте Господу на всяком месте. Не место спасает человека. Вот Иуда рядом со Христом был, да не спасся, а Лот среди развратников остался праведным.

Говоря об этом, Любушка ловко вырезала ножницами из бумаги разные фигурки. Закончив это дело, она сказала:

– Вот вам в утешение, – и стала по очереди подзывать монахинь к столу и показывать на вырезанных фигурках будущее каждой из них.

– Это тебе, сестра Ефросиния, – и положила на стол вырезанные силуэты церквушки и колокола. – Здесь жить будешь. Сторожить, звонить да меня поминать…

Каждой из сестер юродивая подарила разные фигурки. Кому паровозик, что означало дальнюю дорогу, кому решетку, что означало арест и страдания за Христа, а одной послушнице подарила венец и сказала:

– Выйдешь замуж и спасешься чадородием.

За окном кельи раздались удары колокола. Звонили ко всенощной. Мерные звуки, следовавшие один за другим, заполняли пространство и расширяли его. Казалось, что вслед за колокольным звоном устремляется в небо все вокруг – кусты, деревья, монастырская ограда. Да и сам монастырь словно зависает «на воздусе» и вот-вот оторвется от земли.

Любушка блаженно улыбалась. Тихой, мирной радостью светилось лицо.

– Чему ж ты радуешься, Люба? – с укоризной сказала матушка Артемия. Мол, наговорила юродивая Бог весть что – и радуется.

– А вот чему, – промолвила юродивая и положила на стол последние оставшиеся у нее вырезанные силуэты. Это был монастырский Казанский собор в двух видах. Один без креста и купола. В таком виде он походил на баню. Второй – с крестом и куполом, но чем-то отличающийся от настоящего, нынешнего. – Сначала будет так, – сказала юродивая, показывая на первый вид, – а потом вот так, – и указала на второй вид. – Все вернется на круги своя. Ведь Сам Христос говорил, что врата адовы Церковь не одолеют. Как можно этому не радоваться?

– Ну а прежде возвращения на круги своя что православных ждет?

Прозрев глубь неведомого для матушки Артемии будущего, потупила Любушка глаза и тихо, раздельно произнесла:

– Тюрьмы… Такие вот макароны получаются… Тюремные макароны…

Блаженная Любушка. Любовь Семеновна Сухановская. Род. 28 августа 1852 г. в семье мещанина г. Пронска Рязанской губ. В течение 15 лет была расслаблена. Лежала на кровати без движения. После чудесной помощи святителя Николая исцелилась, стала ходить и юродствовать. Скончалась 21 февраля 1920 г. Была погребена на Скорбященском кладбище Рязани. 12 января 1987 г. причислена к собору Рязанских святых как блаженная Любовь Рязанская. Ее святые мощи почивают в Николо-Ямском храме Рязани.

Так видится, так слышится, так сбудется

Из Никольского храма Коршуновской слободы выносили тело усопшего мужика Никифора Крышанова, которого только что отпели. Была рождественская неделя, на улице стоймя стоял мороз. Покойника выносили гнетуще молчаливо, но пугливую тишину вдруг нарушил перезвон волочащихся по земле цепей.

– Колодник идет, юродивый Никола. Чудной и непонятный… – настороженно зашептались в толпе.

И действительно, к храму приближался странный человек. Телосложением – красавец. Богатырского вида, осанистый, высокий, с курчавыми русыми волосами, обрамляющими благородное лицо. Но тело этого богатыря прикрывал лишь длинный, похожий на подрясник халат, поверх которого крест-накрест были накинуты железные цепи – вериги для утруждения плоти. На груди висел большой кипарисовый крест, также на цепях. Но главное, что поражало в его виде, это колодки на ногах. Они были сделаны из кусков толстой доски, с выдолбленными для стоп неглубокими отверстиями. К ноге колодки приматывались цепями. Никола надевал колодки на босые ноги, и потому от мороза его стопы были алыми, как гусиные лапы.

Из-за халата, похожего на подрясник, скуфейки на голове, четок в руках и креста, висящего на груди, юродивого многие звали отец Николай. Ни фамилии, ни отчества, ни того, откуда он родом, никто не знал.

Николай, звеня цепями, медленно подошел ко гробу, но не близко.

– Ой, сколько около него нечистых! – сказал он, указывая на тело покойного. – Вьются, вьются как мошкара. А все из-за татарина проклятого.

Мужики молча накрыли гроб крышкой, забили гвоздями и стали грузить в сани. Марфа, вдова усопшего, подошла к юродивому и тихо, испуганно сказала:

– Отец Николай, покойник и впрямь при жизни знахаря приглашал. Татарина Махмета. Болел мой муж очень, – всхлипнула она, утирая глаза рукавом куцей шубейки, – надеялся, татарин его заговорами излечит. Не вышло…

– Зато у татарина все вышло, – громко пробасил юродивый, – спортил он твоего Никишку. И помер твой мужик не покаявшись. Теперь бесовская мошкара как сеть уловит его душу. Как рыбку уловит. А потом на сковороду – да в огонь.

Толпу от этих слов, как траву ветром, качнуло. Марфа совсем перепугалась:

– Что ж теперь делать? Спасти-то душу Никифора можно ль?

– Души усопших грешников может спасти лишь Господь Бог. А ты заказывай поминания в монастырях да храмах. Проси молитв священников, монахов, старцев и стариц. И сама постоянно молись. Так видится, так слышится, так сбудется… – сказал юродивый и, часто переставляя звенящие цепями колодки, побрел прочь.

– Молись, молись и ты, отец Николай, – крикнула вслед Марфа и махнула рукой вознице – трогать, мол, пора.

А юродивый брел по Коршуновке и громко нараспев повторял:

– Скоро март, скоро март. Скоро горе, скоро горе…

Навстречу шел местный богатей Петр Гаврилыч Любимов. Он торговал скотом и шкурами. Юродивого почитал и всегда с уважением принимал у себя в доме.

Любимов шел, довольный состоявшейся только что сделкой по продаже выделанной овчины. Встретившись с Николаем, он приветливо с ним поздоровался и, улыбаясь, спросил:

– Что за горе будет в марте?

– Денежки царские, николаевские никому не нужны станут.

– А это хорошо, – посмеялся Петр Гаврилыч, – ты тем, кому денежки не нужны станут, говори, пусть они их мне несут. До царя далеко, до Бога высоко, а до меня люди всегда добраться смогут. Я-то найду применение их денежкам. Ты про это всем можешь говорить!

– Понимаешь, Гаврылыч, моя говорильня к тому времени пустой будет. В марте не станет у нас царя, а потом и царских денежек.

– Ты почему это такие крамольные речи ведешь, глупый колодник? – насупился Любимов: хоть и уважал он юродивого, но человек был трезвомыслящий и законопослушный.

– Так видится, так слышится, так сбудется, – ответил юродивый. – Взлетит у тебя чан для замачивания шкур, упадет и поломает ноги твоей корове.

Петр только головой покачал. «Видать, рехнулся юродивый, – подумал он. – Огромный чугунный чан да на воздух взлетит? Не может такого быть!»

– Он хоть и огромный, да взлетит, – тихо, с оглядкой, словно поведав страшную тайну, сказал Николай. – И лошадь туда уложится.

Звеня цепями, он побрел дальше, а Любимов еще долго стоял на дороге, почесывая затылок, теребя бороду и раздумывая над услышанными словами: «Это что ж получается? Попусту юрод говорить не будет… А денежки-то на всякий случай копить надо. Оно, конечно, неизвестно, что с императором Николаем завтра станется. Цари приходят и уходят, а денежки остаются».

Тем временем юродивый добрел до слободской часовни Николы Мокрого и упал перед ней на колени. Прямо в синий, холодный снег. Стал истово молиться об упокоении души новопреставленного Никифора. Молился долго, а когда стал вставать, оказалось, что его портки смерзлись со снегом, и на коленях болталась ледяная корочка. Подошла к нему коршуновская баба Анна Казина и участливо пригласила к себе домой:

– Отец Николай, пойдем к нам. Коленочки погреешь, чайку попьешь.

Колодник любил семейство Казиных за богомольность и радушие, потому согласился зайти к ним. Анна была довольна. Коршуновские жители считали за честь приход к ним в дом юродивого Николая, но далеко не каждому он оказывал такую честь.

Заходя к Анне, Николай хотел было обмести свои колодки от снега, но та запротестовала:

– Что ты свои голые ноги веником стегать будешь? Заходи как есть.

Он вошел. Деревянный стук колодок и звон цепей огласил избу.

– А, гость дорогой прибыл! – сказал вышедший навстречу хозяин Иван Казин. – Проходи, проходи, отец Николай, садись в красный угол.

Юродивый прошел через большую комнату и сел на лавку под божницей. На полу под ним растеклась лужица от стаявшего снега. В ней виделись красные разводы от крови с натертых ступней.

Анна принесла на стол постное угощение и теплый чай. Знала, что горячий Николай не пьет. Помолившись, приступили к трапезе.

– Что так давненько в наших краях не был? – спросил Иван.

Николай, несмотря на то что колодки не давали ему возможности быстро передвигаться, порой неожиданно уходил из Коршуновки на один-два месяца, а потом так же неожиданно приходил. Вот и сегодня он появился после долгой отлучки.

– Пути, Ваня, не было, благословения не было, – сказал юродивый.

– А где побывал, где постранствовал?

– Где был-то? Далеко-далече. Отсюда не видать. Но голос тебе подавал. Слышал ты мой голос?

– Нет, не слышал.

– А я твой слышал.

– И чего ж я тебе сказал?

– Что я дура набитая, потому что не понимаю своего счастья.

Коршунов так захлопал глазами, что, казалось, был слышен шорох ресниц. Неделю назад у него состоялся разговор с дочерью Настей. Она не хотела идти замуж за соседского парня, которого он ей присмотрел. Разгорячившись, Иван назвал дочь дурой набитой, не понимающей своего счастья.

Пока Казин от неожиданных слов юродивого хлопал глазами, в дом вошла Настя. Она вернулась со святочных гаданий, которые втайне устраивала с подружками. После веселого времяпрепровождения у нее было приподнятое настроение. Щечки с мороза алели, глазки голубели, желтенькие косички растрепались. Колодника она знала, но почему-то побаивалась. А нынче, будучи в настроении, смело, задористо поздоровалась. И даже игриво спросила:

– Никола, скажи, когда я замуж выйду?

В отличие от молодой, солнечной девицы, юродивый казался туманным, пасмурным.

– Что я тебе скажу, молодка? Тебе зеркальце гадальное все сказало. Выйдешь замуж скоро. Только гадания да призывания духов, даже шутейные, добра не приносят. Лукавый наобещает и много чего может дать, а потом все отнимет. И мужа, им же предреченного, отнимет. Быть тебе, Настена, вековечной вдовицей.

Настя надула губки и упорхнула в девичью комнатку.

– Чего это ты, Николай, наговорил? – спросил юродивого Казин. – Неужто и впрямь она вековухой станет?

– Так видится, так слышится, так сбудется…

* * *

В начале марта Петр Гаврилыч Любимов услышал у себя на дворе страшный рев коровы. Выбежав, он увидел леденящую душу картину. Огромный чан для замачивания шкур был сильно смещен со своего места. На земле со сломанной ногой валялась корова, а в самом чане лежала мертвая лошадь.

– И все-таки он взлетел! – вскричал пораженный увиденным Петр. – И ногу буренке сломал, и лошадь в него уложилась! Поперек уму, наперекор стихиям!

Домочадцы также не понимали, как это могло произойти. Чан, конечно, можно поднять. Если за дело возьмутся три-четыре здоровенных мужика. Но дом охраняют собаки, которые в случае чего на всю Коршуновку подняли бы лай. А главное, кому и зачем это понадобилось? И откуда в чане мертвая лошадь? Знать, и впрямь колдовство.

Уединившись в своей комнате, Любимов стал лихорадочно размышлять: «Да… Без колдуна здесь не обошлось. А ведь юродивый Никола предупреждал… Значит, и мои николаевские ассигнации могут пропасть! Нет уж, дудки! Завтра же обменяю их на золотые червонцы».

А тем временем шум на дворе не утихал, стал еще громче. Петр выглянул в окно и увидел татарина Махмета. Его все знали. Он занимался снятием порчи, сглаза и заговаривал от болезней и всяческих бед. Домочадцы, размахивая руками, что-то горячо рассказывали ему. Вероятно, о случившемся.

Петр позвал татарина в дом, угостил чаем и спросил:

– Махмет, ты уже все знаешь, скажи, что мне дальше делать?

– Тебе ничё не надо, – сказал татарин. – Мне надо. Три дня добрых духов просить надо. Чтоб хуже у тебя не стало. Злых духов от твоего чана отогнать надо.

– Добрых духов, говоришь? – спросил настороженно Любимов. – Это по-нашему, значит, как? Ангелов, что ли?

– Аггелов! Аггелов, Петя, аггелов.

Петр Гаврилыч успокоился и махнул рукой:

– Ну, если так, валяй. Умоляй добрых ангелов о помощи.

– Усмолю, усмолю, Петя.

Три дня усмолял Махмет своих аггелов, потом пришел к Любимову и, сказав, что он свое дело сделал, стал просить двадцать пять рублей за работу.

«А я ведь почти всё на золотые рубли обменял», – подумал Петр Гаврилыч.

– Знаешь что, – сказал он татарину. – За три дня тебе и десятки хватит. Некоторые и за месяц столько не зарабатывают.

– Эх, Петя-Петя! Был ты мне друг, а стал недруг, – пробурчал татарин. Однако ж десятку взял и, что-то бормоча, ушел.

Вскоре в дом к Любимову заглянул юродивый Никола.

– Фу, фу. Что это у тебя так серным, смоляным дымом пахнет? Не Махмет ли насмолял?

– Не насмолял, а усмолял, тьфу, то есть умолял, – смутившись, сказал Петр.

– Гаврилыч, да ты в уме ли? – затопал деревянными колодками и загремел железными цепями Никола. Звук получился такой, словно несколько мужиков разом стали гвозди в гроб заколачивать. – Сидеть тебе после этого сиднем и жужжать по-пчелиному.

– За что? – испугавшись, спросил Любимов.

– За то, что заместо священника к татарину-чародею обратился! А он призывал не ангелов Божиих, а духов лестчих, которых мы через два «г» аггелами зовем! Не знаю, как тебя вымаливать. Только сам, только сам…

Никола вдруг нагнулся, снял колодки и быстренько убежал. От такого невиданного дела Петр Гаврилович обомлел и долго стоял истуканом.

А юродивый тем временем, как всегда в колодках, шел по Коршуновке весь в слезах. Он всхлипывал и выл, словно мокрый ветер:

– Свыыобода! Свыыобода!

Никто не понимал, к чему Никола это кричит, но все жалели – так плачет! – и утешали его.

Вдруг, откуда ни возьмись, в слободе появился всадник. Это был хмельной, расхристанный казачишка Еремей. В Коршуновке его многие знали. Он сидел на своей худой лошаденке и зычно кричал:

– Свобода! Царь сошел с престола! Свобода!

Коршуновка вмиг стала похожа на растревоженный улей. Через несколько дней на базарной площади собрали сход. На нем держал речь казачишка Еремей, ставший важной птицей – уполномоченным какого-то Совета казаков. Он с упоением говорил о наступлении новой жизни в России.

– Заживем таперича! Свободно! – надрываясь, хрипло, отрывисто каркала эта птица. – Без царя, без помещиков, без попов!

– А в голове царь будет? – спросил казачишку Еремея Никола-колодник.

– Нигде не будет!

– Вот хорошо-то, – обрадовался юродивый. – Раньше один я дурак был, без царя в голове, а теперь все дураками станут!

– Какая ж ты темнота, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему.

– Так и я про Еремея!

По толпе, словно горох по полу, рассыпался хохоток, а колодник повернулся и, звеня цепями, пошел прочь. За ним поплелась добрая треть людей, собравшихся на сход. Вперед они пропустили Ивана Казина. Он, сняв картуз и комкая его в руках, подошел к юродивому и попросил зайти к нему в дом.

– Христиане, значится, от тебя, отец Николай, знать желают… Тово… Что дальше за жисть у нас будет?

Юродивый молча кивнул понурой головой и направил свои колодки к дому Казина.

Зашли в дом, молча расселись по лавкам.

Взгляд юродивого был нездешний, он словно проникал сквозь толстые стены избы, сквозь всю замершую в неведении завтрашнего дня Россию. Но вдруг он слегка топнул колодками. Деревянный стук вывел собравшихся из оцепенения.

– Чему бывать, того не миновать! – бодро заговорил Николай. – Пить будем, гулять будем, а смерть придет – помирать будем. – Юродивый подмигнул жене Казина Анне и ущипнул ее. Она застыдилась.

Иван возмутился:

– Ты чего, колодник, озоруешь?!