Текст книги "По кому палка плачет? Рассказы о рязанских юродивых"

Настолько рано, что уже поздно

Сердитый мороз пощипывал лица крестьян села Царёво и даже проникал сквозь их толстые, как кора больших старых сосен, тулупы. Группа людей, прогоняя холод, перетаптывалась с ноги на ногу, а священник торопился прочитать заупокойные молитвы.

– Земля еси и в землю отыдеши… – смутно, словно сквозь вату, доносилось до слуха молодой красивой вдовы, Пелагеи Ивановны Фотьяновой.

«Земля… человек… земля… – роились в ее голове мысли. – Старец Мефодий говорит, что настанут времена, когда земля людям не нужна будет. Не захотят они на ней работать. Как такое может быть? Земля – кормилица, земля – матушка. А кто мать забудет, того Бог проклянет. Есть ли правда в словах Мефодия? А может, на свете только одна правда – “Земля еси и в землю отыдеши”? Все умрем, все землей станем…»

Полю потрясла внезапная гибель мужа, убитого злыми людьми. И сейчас она старалась не думать о его смерти. Только выходило еще хуже. Поля со страхом думала о жизни: «И всего-то мы боимся… Людей недобрых, неурожая, кражи, пожара. Только страха Божиего в нас нет. Не боимся мы устраивать скандалы в семье, ссориться с соседями, сплетничать, а потом, зевая, отстаивать в церкви службу. Мы за потерю вещей да денег больше боимся, чем за потерю Божией любви. Вот и я за погибшего мужа больше страдаю, чем за Христа. А ведь так быть не должно. А как должно? Помнится, была у меня одна книжечка, в которой говорилось о блаженстве распятия своей плоти ради Христа. Как это? Что это?»

А мужички уже проворно забросали могилу такой мерзлой землей, что она была похожа на куски ржавого железа. Люди стали расходиться, тихо переговариваясь меж собой о бренности жизни, о том, что все там будем. Некоторые подходили к вдове и говорили слова сочувствия. Одна женщина тихо промолвила:

– Оно, конечно, твоего Петра в могилу насильно свели. Маловато он пожил… Только как сказать? Меньше прожил – меньше нагрешил.

А после нее к Поле подошел небольшой мужичишка с каким-то куриным лицом и, видимо чтобы подбодрить ее, пошутил:

– А ведь твой Петька и на том свете на барина работать будет. Барин в котле кипеть, а Петька в огонь дров подкладывать. – Усмехнувшись, словно надкусив горькой рябины, мужичишка отошел.

Придя домой, Пелагея стала со страхом думать о загробной участи своего мужа, который умер без покаяния и причащения. Что она могла сделать ради спасения его души? Молиться? Но ведь молиться надо так, чтобы люди не сочли ее за гордячку. А то подумают, что она молится затем, чтобы все о ней хорошо думали: вот, мол, какая благочестивая вдова.

Что же делать? И, словно какое-то вразумление свыше, пришла на ум мысль – надо юродствовать. Нашла Поля в доме самое старое, самое заплатанное рубище, связала в холщовый узел хорошую одежду, положила в него кирпич и ночью ушла к пруду. В облаках зеленовато смеялась луна. Вдова, ничем не смущаясь, выбросила узел с одеждой в прорубь. Булькнув, он ушел под воду, которая отразила испуганную таким поступком луну. А Поля переоделась в рубище.

И с тех пор ее видели в селе в жалких обносках. С клюкой в руке она ходила по снегу босиком, вызывая у крестьян чувство, что это какая-то приблудившаяся умалишенная бабенка. До того изменился внешний вид Пелагеи Фотьяновой, что селяне не узнавали ее. Ведь она всегда была стройной и красивой, как полевой цветочек. Из-под нависавших на лоб волос соломенного цвета глаза Пелагеи цвели, как васильки во ржи. А теперь селяне видели какую-то странную, согбенную бабенку с отсутствующим взглядом. И вдруг Васька Фролов, молодой парень, Полин одногодок, увидел в ушах этой бабенки сережки, которые когда-то его погибший друг Петька Фотьянов дарил своей жене.

«Откуда они у этой бродяжки?» – подумал он и, вглядевшись, узнал Пелагею, которая про эти сережки совсем позабыла.

Сначала он просто остолбенел, но, очнувшись, поспешил к ее отцу Ивану и все рассказал. Отец принял это известие спокойно. Нашел Полю, привел домой, переодел, накормил. И ни в чем не упрекнул. Понимал, что ее странное поведение вызвано смертью мужа Петра, в браке с которым она была счастлива.

– Ты, дочка, хоть бы поплакала, вымыла бы слезами свое горюшко, – сказал Иван, наливая дочери мятного успокоительного чая.

Но Поля молчала.

– Что ж, живи как хочешь. Только нас не позорь, – сказал ей отец.

Полю переодели в хорошее платье, ее рубище сожгли и старались не приставать к ней с расспросами. Но когда родители отлучались по какой-либо надобности, она вновь находила какое-то рубище, переодевалась и уходила из дома. Растрепанная, босая, с клюкой в руке бродила по селу и что-то бессвязно бормотала себе под нос.

Родители пытались держать ее взаперти, но ни один замок не удерживал юродивую. Бог весть каким способом, но она всегда выбиралась из дома.

– Что же нам с Полюшкой делать? – вопрошал Иван супругу.

По́лина мама, невысокая, худощавая женщина, настороженно молчала. Она знала, что когда муж что-то собирается делать, то ее совета не спрашивает.

Покряхтел, покряхтел Иван, а на следующий день вызвал врача.

– Вот какое дело, – обратился он к врачу. – Кажется, наша дочка того… Умом не того…

Врач Влас Петров уединился с Полей и, притворившись наивным простачком, сказал:

– Вот какое дело меня мучает. У меня собачка есть. До того хорошая, до того добрая. Животинка, а лучше иного человека. Но что-то стала она сильно болеть, боюсь, умрет без причастия. Может, как-то можно ее причастить?

Юродивая задумалась и твердо сказала:

– Конечно, можно. – Потом улыбнулась и добавила: – Только сначала она обязательно должна исповедоваться. Без исповеди никак нельзя.

Врач остался доволен ответом, а потом, внимательно осмотрев Полю, в уединенном разговоре с родителями сказал:

– Ничего такого, чтобы считать ее ненормальной, я не нашел. Не знаю зачем, но она притворяется некоей дурочкой.

– Что же нам делать? – спросил Иван.

– Ты отец, тебе виднее.

И тогда Иван где уговорами, где лаской, а где и строгим наказанием попытался заставить дочь не притворяться дурочкой. Однако все его старания были тщетны.

– Ваня, давай сходим к священнику, – уговаривала его жена. – Может, он что посоветует?

Но Иван долго на это не соглашался. Как же? Он – Полин отец! Ему, как сказал Влас Петров, виднее! Но в конце концов согласился.

Священник сельской Казанской церкви Митрофан Воронин был человек высокодуховной жизни. Выслушав Фотьянова, сказал:

– Ее дурачество от Бога. Она ведь не просто дурачится, она свой молитвенный подвиг таким образом скрывает. Помните, как она недавно у вас целую ночь пропадала? Я тогда не стал вам ничего говорить, а сейчас скажу. Я ее видел той ночью в поле. Она, повернувшись лицом к храму, встала на колени и молилась. Как же она молилась! Свет от нее исходил.

– Откуда ж у нее такая молитвенность взялась? – со страхом спросил Иван.

– От скорби, которую ваша Полюшка хочет претворить в любовь к Богу. А дурачество, видать, помогает ей в этом. Так что, Иван, отступись ты от нее. Господь Сам управит жизнь твоей дочери.

На том и порешили.

* * *

Юродствуя, Поля совсем ушла из дома, стала скитаться. Иногда она спала прямо на земле. Подушкой ей служила вырытая кротом кочка, простыней – трава-мурава, одеялом – нищенский армячок. В холодную погоду Полюшка жила в заброшенном сарайчике. Часто приговаривала:

– Как хорошо, мой Боже! Помолюсь, отдышусь – и за то же.

Молитва стала для юродивой Поли как дыхание, необходимое для жизни, как воздух, который нужен для горения.

Со временем пришла к блаженной такая молитва, когда необязательно читать правила, псалмы либо акафисты. Когда молится не ум, а сердце, а в сердце теплится Господь… И от этой теплоты ей уже не важно было, где спать и что есть. Ни холод, ни голод не отлучал Полю от Господа.

Однажды, принимая ее у себя, одна набожная крестьянка, Прасковья Ивановна, спросила:

– Поля, скажи, как понимать слова апостола – «непрестанно молитесь»?

– Такая молитва, Параша, приходит не сразу, – отвечала юродивая. – Прежде надо забыть о житейском попечении. Надо иметь страх Божий, надо знать, что без Бога ты никто. Ну и сердце надо иметь такое, чтобы в нем мог поселиться Господь. В чистом сердце Он сам молится. И Ему от нас ничегошеньки, кроме как чистого сердца, не надо. Жалко, но я настолько грешна, что не могу теплые молитвы ко Господу изливать…

– Как-то мудрёно ты говоришь. Получается, что тот, у кого большая семья, хозяйство, подворье, молиться по-настоящему не сможет?

– Непрестанная молитва она не для всех. Но если кто исполняет всякое дело как Божие и молится помаленьку, но в простоте сердца, то и славно! И хватит с него. Только в храм надо ходить обязательно. Чем чаще, тем лучше.

– А некоторые говорят, что в храме делать нечего, что не в бревнах Бог, а в ребрах.

– Правильно они, Параша, говорят. Кто не сотворит храм в себе, того не спасет ни деревянный храм, ни кирпичный. А все равно в храмах спасение. Кому Церковь не мать, тому и Бог не Отец. Сам Христос и Его ученики, апостолы, храм посещали и нам завещали. Храм по Писанию – дом Божий, и в нем пребывает благодать. В нем мы крестимся и причащаемся. А Христос говорил, что без крещения и без принятия Его Тела и Крови человек спастись не может. Так что кто бы и что про бревна и про ребра не говорил, без храма нет спасения.

Пелагея очень любила церковные богослужения, но больше молилась тайно, ночью в поле. В это время юродивая внешне превращалась в невесту, красивую и умную, в ту Пелагеюшку, которой раньше все любовались. Только красота ее была одухотворена. Не по-земному выглядела Пелагея, невеста Христова.

Но к утру ее облик менялся, она вновь становилась похожей на глупую, безумную бабенку – ворону, ошалевшую от лая разномастных собак. А лаялись, то есть ругались, на юродивую все кому не лень. Особенно те, кто когда-то завидовал ее красоте. Обижая юродивую, они как бы мстили за свою былую зависть.

– Ты, придурошная, хоть бы платком голову повязывала, а не тряпкой, которой пол моют, а то ведь скоро полысеешь и голова твоя босиком по воздуху ходить будет, – зло подшучивала ее соседка, не старая еще женщина, но по своей неприглядной внешности так и не вышедшая замуж.

Даже дети насмехались над Полей:

– А ну-ка, юродивая пророчица, напророчь, что завтра будет – непогода или вёдро.

А Полюшка, улыбаясь, говорила:

– Дождь или снег. То ли будет, то ли нет.

Дети заливисто смеялись.

Отец Митрофан и тот однажды захотел подшутить над ней. Зная о ночных молениях Поли, спросил:

– Пелагея Ивановна, скажи, пожалуйста, когда ты встаешь после сна?

– Я, батюшка, встаю настолько рано, что уже поздно.

Отец Митрофан от такого ответа смутился, почувствовав неуместность своего вопроса, и, чтобы хоть как-то рассеять возникшую неловкость, опять же неуместно брякнул:

– А сколько тебе лет?

– Скоро сто будет, а пока сорок.

Некоторые, не понимавшие подвига юродства, укоряли Полю:

– И для чего ты только живешь, небо коптишь?

– Я родилась для того, чтобы умереть, а умру, чтобы жить.

Правда, находились люди, которые любили юродивую Полю за кроткий нрав и всегда радостное расположение духа. Они кормили ее, обогревали в своих домах и просили помолиться за них. Мало того, многие селяне стали замечать, что по молитвам юродивой Господь подает просимое, и стали обращаться к ней с различными житейскими нуждами. Однажды в великую засуху Полюшку попросили помолиться о ниспослании дождя. И по молитвам юродивой поля селян действительно омыл дождь. Тогда Пелагея, чтобы ее не хвалили, ушла странствовать.

Вернулась нескоро. Пришла в храм на богослужение с лаптем в руках. Лапоть был наполнен зерном. Юродивая высыпала зерно на пол и сказала:

– Пусть пшено не с мамой-пшеницей, а здесь жить будет.

Отец Митрофан этого не видел, но когда ему рассказали о поведении юродивой, опечалился.

«Надо же, – подумал он, – только вчера меня вызывали в сельсовет. Только вчера сказали, что колхозу нужно зернохранилище. А при чем здесь я – никто ничего объяснять не стал. Сказали только: иди подумай об этом. В сельсовете ничего не объяснили, зато юродивая своим лаптем все сказала. Приспособят наш храм под зернохранилище, вот и весь ее сказ».

А тем временем юродивая Пелагея шла по селу, иногда останавливаясь у того или иного дома. Остановившись, начинала считать торчащие из худых деревянных заборов гвозди. Около одного дома три, около другого пять, а где и десять гвоздей насчитала. Наутро хозяев этих домов арестовали, а вскоре стало известно, что каждому из них дали столько лет тюрьмы, сколько она насчитала гвоздей в их заборах.

Когда арестовали отца Митрофана, юродивая Поля прошла по селу с криком:

– Все, кто верит в Бога, приходите к чудотворному источнику! Будем Спасителю акафист читать! Кто верит в Бога и придет, получит великую награду!

Народу на источнике собралось так много, что юродивая очень удивилась и с недоверием спросила:

– Неужели вы все верующие? А вы хоть слышали о том, что власти запретили чтение акафистов? Слышали, что за веру могут посадить?

Собравшаяся толпа стала быстро таять. Но немного людей все-таки осталось.

– Ну вот, – сказала юродивая, – теперь я вижу настоящих верующих. Давайте читать акафист. За веру великая нам награда будет от Господа. В другой жизни… На небе… – И, улыбнувшись, добавила: – А сажать нас в тюрьму настолько рано, что уже поздно.

Юродивая Полюшка. Пелагея Ивановна Фотьянова. Род. в 1886 г. в с. Царёво Ермишинского уезда Рязанской губ. в крестьянской семье. Скончалась 18 февраля 1973 г. в подмосковном г. Орехово-Зуеве. В 2003 г. по благословению митрополита Рязанского и Касимовского Симона (Новикова) честные останки Пелагеи Фотьяновой были обретены и погребены в Царёве, за алтарем Казанского храма.

Не тот Федот

Василия Афанасьевича Карпунина проводили под конвоем по залу уездного суда города Шацка. Проходя мимо подавшей на него жалобу Керкиры Огурцовой, он негромко сказал:

– Кирька, а ведь я Федот, да не тот. А тот Федот вместе с тобой младенца, которого ты от него родила, умертвил.

Огурцова сжалась от ужаса. Откуда он мог узнать об этом? Невероятно… Что теперь будет? Ведь она, когда забеременела от своего полюбовника Федота Мокрушина, всех убедила, что это Карпунин совершил насилие над ней. И вот теперь в суде обвиняемый в этом насилии может рассказать об истинном виновнике, о ее полюбовнике. А что будет, если он знает, как Федот дал ей выпить какой-то настой, после чего у нее случился выкидыш? Ужас, ужас…

Но Василий Афанасьевич оправдываться на суде не стал, и его приговорили к трем годам заключения.

– Мало, мало ему дали! – закричал после оглашения приговора Федот, сидевший на заднем ряду, наклонив голову как бык, приготовившийся пырнуть Карпунина рогами.

Когда осужденному предоставили последнее слово, Василий Афанасьевич встал, откашлялся и прочитал свои стихи, написанные еще в то время, когда он пребывал на Святой Горе Афон:

 
Хоть полк против меня восстань,
Но я не ужасаюсь.
Пускай враги воздвигнут брань –
На Бога полагаюсь.
Услыши, Господи, мой глас,
Когда к Тебе взываю,
И сохрани на всякий час,
К Тебе я прибегаю.
Меня в сей жизни не отдай
Душам людей безбожных.
Твоей десницей покрывай
От клеветаний ложных.
Ты, сердце, духом укрепись,
О Господе мужайся
И в бедствии не колебись,
На Бога полагайся.
Господь Спаситель мне и свет,
Кого я убоюся?
Господь Сам жизнь мою блюдет,
Кого я устрашуся?
 

Читал Карпунин медленно, мерно. Слова звучали как тихие великопостные колокола. При этом он выговаривал каждое слово с внутренним огоньком, словно свечку от свечки зажигал. По залу проплыла нежная теплота. Люди боялись шелохнуться. Но грубый стук деревянного судейского молотка прервал Василия Афанасьевича.

– Не юродствуйте, осужденный. Я вижу, вам нечего сказать. Заседание окончено. Охрана, уведите Карпунина.

Когда его увели, недоуменный народ стал медленно расходиться.

– Осудили… Божиего человека осудили, – шептались между собой люди.

И лишь Федот Мокрушин, громким хриплым голосом перекрывая робкий бабий шепоток, заявил:

– Я как свидетель насилия всем говорю – этот юрод опасен. Божий человек… Олух он, олух Царя Небесного!

* * *

Незаметно пролетели для Карпунина три года заключения, и по окончании срока он вернулся на свою родину – в деревню Черная Слобода Шацкого уезда. Гостевал у Петриных, в Польном Ялтунове. Долго беседовал Карпунин с Анной Петриной, которую называл молодкой, а потом вдруг прищурился и сказал:

– Христос учил, что если мы не примем Царствие Божие, как дети, то не войдем в него. Возьми-ка ты, молодка, колыбельку, положи в нее Евангелие да пройдись по селу.

Петрина почитала Василия за Божиего человека и потому беспрекословно подчинилась. Когда положила Евангелие в зыбку, оно вдруг широко раскрылось, словно раскинулись в стороны пухлые ручки младенца.

Осторожно взяв в руки колыбельку, Анна с великим благоговением прошлась по селу. Удивительно, но никто не посмеялся над ней, никто не надругался. Любопытные подходили, заглядывали в зыбку и смущенно отходили. Потому как от нее веяло детской чистотой и непорочностью.

Подошел и Карпунин. Обнял Анну и сказал:

– Ну, Нюрка, жить тебе, как и мне, в юродстве, да не в простом, а в семейном. Будешь с мужем жить, детей рожать.

– Да какие там дети, Вася. Муж чахоткой болен, да и сама я никудышная.

– Ничего, молодка, мужа вылечим, а роды я тебе обещаю легкие. Только твоим девицам, коноплянкам, придется лиха хлебнуть.

Так еще задолго до революции 1917 года он предсказал арест и ссылку сестер Петриных из села Польное Ялтуново – Анисьи, Агафьи и Матроны.

– Только вы, родные, не печальтесь, – утешал вошедших в возраст девиц-сестер юродивый Василий. – Я даже не в ссылке, а в тюрьме был, и ничего. Ведь с Господом мы и в тюрьме свободны, а без Господа мы и на свободе как в тюрьме.

– Это верно, – согласилась Анна. – Вот, к примеру, Керкира Огурцова, она хоть в своем доме живет, а ведь в плену, в страшном плену у лукавого находится. Когда тебя осудили, она каялась, переживала. Потом вышла замуж, но не за Федота. Муж попался хороший, добрый. Любил ее. Но вскоре после свадьбы помер. И так она по нему тосковала, что дала в своем сердце место греху. Стал к ней в образе мужа бес приходить. Сени строить. Все видят, что сени строятся как бы сами собой. Удивляются, расспрашивают Кирю, а она лишь улыбается мертвыми губами и отвечает, что муж к ней приходит и все делает.

– А ведь за покаяние Керкире многое может проститься, – ответил Василий Афанасьевич. – Я тогда на суде ее не выдал потому, что знал – в тюрьме ей не выжить. Знал, что уйдет Киря от нехристя Федота. А оно вон как обернулось… Из огня да в полымя.

Карпунин замолчал. Замер, словно в столбняке. И лишь губы шептали одному ему ведомую молитву. Помолившись, сказал:

– Что ж, Нюра, пора в путь. Пойду к Огурцовой. Хоть и грешна она сильно, но жива еще в ней христианская душа. Надо эту душу, пока можно, из плена лукавого освободить.

– Да что ты, Вася, ведь бес тебя в бараний рог скрутит!

– Я, конечно, вошка малая. Раздавить меня проще простого. Только открылось мне, что Господь хочет спасти грешницу Керкиру. Не праведника Мирона Сафьянова, с которым я на Святой Горе Афон виделся, а грешницу Огурцову Кирю. Знаю – достанется мне на орехи. Быть мне биту, но все-таки выживу.

Взял юродивый Василий в руки валенки и отправился босой в Конобеево, в деревню, где жила Огурцова. Шел по холодному, мертвому снегу оживить душу Керкиры. Шел дышащей темнотой ночью, чтобы его никто не заметил. Если видел кого-то на пути, надевал валенки, а потом опять их снимал.

Придя в дом, закричал:

– Киря, слушай! Через два часа ты можешь умереть и пойти прямиком в ад! На колени! На молитву!

Керкира, увидев оклеветанного ею старца, ошеломленно упала перед ним на колени.

– Не предо мною, пред Богом, пред Христом Спасителем вставай. Кайся, кайся, грешница.

Бедная вдова поползла на коленях к стоявшей в углу маленькой иконке Иисуса Христа.

– Грешна, тяжко грешна я, Господи, – срывающимся от рыданий голосом заговорила она, – и сама ну никак не могу спастись! Если Ты меня не спасешь – погибну. У меня никаких сил нет освободиться из грехов. И опустила я свои рученьки. Перестала бороться за свою душеньку. Отчаялась. Никто, никто мне не поможет, кроме Тебя, Господи.

А Василий Афанасьевич глубоко-глубоко молился. То горячий, то холодный пот стекал с его лба. Потом взял принесенную им крещенскую воду, вышел из избы и окропил ею бесовские сени. И вдруг они распались, словно игрушечный, карточный домик.

С тех пор «муж» к Огурцовой не являлся, но бес стал мстить Карпунину через Федота Мокрушина. Федот ненавидел юродивого, потому что тот знал о совершенном им блудном грехе. Знал и о насилии над Огурцовой, доведшем ее до выкидыша. При встречах в безлюдных местах Мокрушин, огромный, недюжинной силы мужик, хватал Василия за шиворот и своим бычьим лбом в кровь разбивал ему лицо.

А порой Федот поил самогоном знакомых мужиков и не давал похмелиться.

– Юродивый Васька не велит выпивать! – втолковывал он им. – Он считает нас за пьяниц, воров и забулдыг. Говорит, что наше место на каторге. Подите проучите его хорошенько, тогда и похмелитесь. Греха в этом нет, потому как в Библии сказано, что вино создано веселить человека. А этот блудливый монах – обманщик и колдун. Это он наколдовал так, чтобы у вас от выпивки головы трещали и суставы ломило, а в душах чернота смертная была.

Озлобленные с лютого похмелья мужики находили Карпунина и били…

* * *

Однажды Василий Карпунин вылечил от чахотки мужа Анны Петриной, Михаила. Положил больного на кровать, поднял рубашку, осмотрел и сказал:

– Страшного ничего нет. Бог даст – выздоровеет. Господь поможет, поможет Господь, – приговаривал Карпунин и помазывал Михаилу грудь святым маслом из афонского Пантелеимонова монастыря. Потом дал Анне бутыль с водой, в которую было добавлено несколько капель этого масла, и наказал больному каждый день натощак понемногу пить эту воду.

Михаил поправился. А вскоре по предсказанию Василия Афанасьевича в семье Петриных родились три девочки – Анисья, Матрона и Агафья, которые впоследствии стали подвижницами веры и благочестия.

А их мать, Анну, Карпунин после случая с Евангелием в колыбельке продолжал готовить к подвигу юродства. Как-то зимой он заставил ее взять кочергу и скатиться на ней с ялтуновской ледяной горки. Народ осмеял Анну. А некоторые укоризненно качали головой: мол, напилась зелена вина и стала вытворять невесть что.

После такого катания пришла Анна к юродивому Василию. Понурая, как осенний закат.

– Ну что, молодка, хорошо было на горке-то? Весело? Люди небось вдоволь насмеялись? Когда тебя при них не было, они смеялись без причины. Так ведь это признак дурачины! Когда же ты появилась, то причина нашлась, и народ наш теперь дурацким не назовешь. Вот ведь как! Ты народ наш умным сделала. Он теперь уверенней в себя стал. Чего ж ты такая понурая? Тебя осмеяли? Смирись. Бог смиренным благодать дает. Ты сокрушилась сердцем? Радуйся. Бог не уничижит сокрушенных сердцем, но ждет таковых Царствие Небесное…

Так учил юродивый Василий и так утешал Анну Петрину. И она смирялась и не сокрушалась сердцем.

Однажды юродивый Василий опечалился оттого, что Анна Петрина не пошла с ним в паломничество в Саровскую пустынь.

– Василий Афанасьевич, мне надо просо прополоть, а то сорняк совсем его заглушит, – оправдывалась она.

– Что ж, оставайся, – грустно ответил старец, – пропалывай просо в кровати.

Анна ничего не поняла. А на следующий день проколола ржавым гвоздем ногу, да так сильно, что не только просо полоть, но и ходить не могла.

По возвращении Василий Афанасьевич, улыбаясь, спросил ее:

– Ну что, молодка, поработала? Дщерь, Отец Небесный знает все твои нужды – что тебе есть и что тебе пить. Но говорит – ищи прежде Царствия Божия, а все остальное приложится. Глупенькая ты моя… Пошла бы со мной – все бы успела. И помолиться, и просо прополоть. Повидал я на своем веку тех, что не ходят в святые обители. То у них работа, то еще чего… Такие работнички больше надеются не на Бога, а на себя, на труды свои. Ты вот тоже… Поработать понадеялась, а сама сиднем сидишь. Ну-ка покажи свою ногу.

Анна Петрина с трудом сняла чулок и показала больную стопу. Карпунин увидел сильно гноящуюся рану. Взявшись за лечение, он стал молиться и привязывать к ране хрен, настоянный на молоке. Рана быстро стала заживать.

Утешая загрустившую от своего проступка Анну, юродивый Василий рассказал историю из своей жизни:

– Паломничество, конечно, дело хорошее, только если оно по воле Божией совершается. Вот я, например, и в Иерусалиме по святым местам ходил, и на Горе Афон подвизался. Даже имя там сменил.

Карпунин нагнулся к уху Анны и тихо, словно боясь быть кем-то услышанным, прошептал:

– Я ведь на Афоне в монахи постригся. С именем Вонифатий. Восемь лет в Пантелеимоновом монастыре жил. А потом Господь открыл мне, что я должен на родину вернуться, жить в миру и юродствовать. Для чего? Чтобы не возгордился. Ведь я в детстве, как преподобный Серафим Саровский, с высокой колокольни упал и жив остался. Даже не повредил ничего. Так что возгордиться мне есть отчего…

Василий Афанасьевич, в иночестве Вонифатий, запомнил все духовные уроки, преподанные ему в Пантелеимоновом монастыре, и старался передать свой опыт девицам Петриным – Анисье, Матроне и Агафье. Он называл их шутливо – коноплянки, а они его звали – дяденька.

Через всю жизнь пронесли сестры Петрины благоговейную память о юродствующем иноке Вонифатии, которого за великое смирение и терпение скорбей Господь наделил даром не просто врачевания, а чудесного целительства: по его молитвам люди исцелялись даже от тяжелых раковых болезней. И только самого себя он врачевать не хотел. Вся спина Карпунина была покрыта гнойными ранами, но он ее ничем не лечил. Эти раны были для Василия Афанасьевича вместо вериг. Кроме того, он постоянно был в ранах от побоев, которые то и дело устраивал Федот Мокрушин.

Нести такой подвиг можно было, только укрепляясь Божией благодатью. Юродивый инок молился за своего врага. Усиленно молился. Так что в конце концов Федот решился прийти к Василию и покаяться. Подошел к его дому, долго ходил вокруг да около, но зайти так и не решился. Карпунин прозрел, что Федот хотел зайти к нему, но не смог преодолеть гордыню. Сострадая, Василий перекрестил уходящего в темноту Мокрушина и сказал гостившим у него духовным чадам:

– Самый страшный грех – гордыня. Тяжело, ой как тяжело будет умирать Федот! Уже здесь, на земле, его будет мучить адский огонь.

Предсказание исполнилось. Три недели в страшных муках умирал Федот Мокрушин и постоянно кричал:

– Спасите, сгораю, горю в огне!

А Карпунин молился ко Господу с дерзновенной просьбой о прощении грехов Федота Мокрушина.

Юродивый Василий. Василий Афанасьевич Карпунин. Род. предположительно во второй половине XIX в. Жил в дер. Черная Слобода Шацкого уезда Тамбовской губ. Был женат, потом стал странствовать. На Святой Горе Афон постригся в монашество с именем Вонифатий. Вернулся в Черную Слободу, где подвизался в подвиге юродства. Скончался в нач. XX в. Место погребения неизвестно.