Текст книги "По кому палка плачет? Рассказы о рязанских юродивых"

На такие слова юродивая только улыбалась. А отец долго молчал, тужился, словно набирая воздуха перед тем, как нырнуть в глубокую воду, и в конце концов пробурчал:

– Ты, Дуня, сама-то того самого или этого самого, того или не того?

– Того самого, батюшка, того самого! Я нашла ту радость, о которой мы с тобой говорили. А теперь иду по Христову пути. Через насмешки, через страдания. Да уж… Тяжел этот путь. Бесы с него так и сбивают, так и сбивают. Один из бесов в пегую лошадь вошел и так лягнул меня, что место зашибленное болит и, видать, всегда будет болеть… Чую, терпеть мне эту боль до самой смертушки. А в другой раз бес на меня огонь наслал. Всю спину обжег. Только разве боль и людские насмешки могут отнять Бога у того, кто в Него верует?

Эта речь для Матвея и Клавдии была непонятной и даже ненормальной. Им показалось, что дочь не в своем уме. Но сердцем прочувствовали, что Дух Святой говорит ее устами. Сначала их объял страх, а потом, словно теплота после причастия, разлилось в их сердцах умиротворение.

С тех пор на высокие духовные темы они с дочерью не заговаривали. Жили, как и раньше. Работали каждый на своем месте. Евдокия при родителях не юродствовала и любила рассказывать о монастыре. Однажды за чаем рассказала родителям об истории Покровской обители.

– Раньше-то наш монастырь находился недалеко от Рязани, в Аграфениной пустыни. Да… А потом захирел, и перенесли его к нам, под Михайлов, на Черную гору.

Матвей пошевелил усами и задумчиво сказал:

– Название-то… какое-то, того…

– Зовется она так потому, что раньше на этой горе кладбище было. Ну и приходили туда хоронить либо поминать в трауре. В черной одежде. Вот и прозвали гору Черной. А сегодня ее так назвать и язык-то не поворачивается, потому как благолепен наш монастырь. А с весны гора такая нарядная, такая зеленая! Вся в первоцвете желтеньком да синеньком, прямо как маменькин праздничный сарафан. А еще у нас сад есть. Яблоньками да ягодным кустарничком обсажен. Цветет, как будто на него фата невесты накинута. Невесты Христовой…

Евдокия опустила глаза и словно уплыла в цветущую неземным цветом даль…

– Ну а монахини-то как, о мирской жизни не печалятся? – тревожно спросила Клавдия, спустив дочь с небес на землю.

– Что ты, маменька? – сказала, очнувшись, Евдокия. – Когда ж им печалиться, если они все время в молитвах да трудах проводят? Только подумай – встаем мы полтретьего утра, а в три часа уж и в храме. Три часа читаем молитвы, полунощницу и утреню. Потом передохнём в кельях, а в восьмом часу опять в храм идем – на литургию. Кушаем только после литургии, в полдень. Отдых у нас всего часа полтора. А встали-то полтретьего! Ну вот… Потом трудимся на монастырском хозяйстве. А в пять часов снова в храме, на вечерней службе. После нее, часам к восьми, кушаем второй раз и за вечерние молитвы беремся. А в девять ложимся спать, ведь вставать-то в полтретьего придется. И так изо дня в день.

Матвей крякнул:

– К-хма, вот уж действительно как ты приговаривать любишь – в монастыре молитва да труд от греха берегут. И в сам-деле грешить там некогда!

– Потому, батюшка, и душа там в покое, словно младенец в колыбельке.

– И что ж, неужто никаких искушений не бывает? – спросила Клавдия.

Евдокия протяжно вздохнула:

– Бывают, да еще какие! Только благодать все покрывает… Ну, заговорилась я с вами. А мне еще надо по городу побродить, родные улочки-закоулочки повидать.

Евдокия наскоро собралась и положила за пазуху махонького котенка.

– Зачем ты его берешь? – удивилась мать.

– Я котеночком греться буду. Посмотри, на улице морозище какой стоит! – сказала Евдокия и вышла на улицу.

Родители смолчали.

А как раз в это время по городу бродил странный человек. И редкие прохожие с удивлением смотрели на него, потому что шел он по ледяному снегу босиком. Это был юродивый Матюша, одетый в рваный распахнутый армяк, из-под которого виднелась голая впалая грудь, поросшая редкими грязно-серыми волосами.

Он шел с гордо поднятой головой и громко кричал:

– Сестра моя прибыла, Божия птичка прилетела! Сестру встречаю, Божию птичку, потому Пасха ныне, все цветет, все зеленеет!

Навстречу ему шла, блаженно улыбаясь, Евдокия:

– Брат мой, вот мы и встретились!

– Ну пойдем, Дунюшка, в домик мой, в домик пойдем.

Матюша привел Евдокию в свою хибару и стал извиняться:

– Ты уж, сестричка, не обессудь, но у меня и здесь, как на улице.

– Ничего, брат мой старшой, у меня за пазухой маленькая печка топится. Котеночек греет. Да и не привыкать мне.

Долго говорили юродивые в маленькой ледяной избушке Матюши. Дивные пророчества услышала Евдокия. Особенно ее поразило будущее монашества.

– Монастыри-то наши да церкви разорят, – с царапающими щеку слезами говорил Матюша, – и хоть восстановят после, да прежнего духа в них не будет.

– А что будет? – со страхом спросила Дуня.

– А вот что будет. Некоторые монахи городских монастырей будут в своих домах жить. Волосы и бороды коротко стричь, модничать, значит, будут, и по городу в модной мирской одежде ходить.

– Страсть-то какая! А отчего ж они в монастырях-то не станут жить?

– Да кто отчего… Одни за родителями больными станут ухаживать, другие по другой какой надобности. Но больше потому, что вне стен монастырских подличать легче. Потому как в миру совесть меньше мучает.

– Подличать?! Да быть такого не может! Неужто такие найдутся?

– Дунюшка, ты моя Дунюшка, – сказал с плачем юродивый Матюша, – не только такие будут в монашестве. Даже блудники и мужеложцы обнаружатся. Только Церковь наша Православная святость от этого не потеряет, потому как, сама знаешь, были и будут те, которые вышли от нас, но не были наши!

Евдокия была поражена. Когда пришла домой, сразу же собралась в Покровский монастырь. На расспросы родителей ничего не отвечала и вскорости ушла. Когда после долгого пути прибыла в свою келью, то с облегчением вздохнула и стала молиться. Молилась долго, до изнеможения. А в конце воскликнула:

– Господи, слава Тебе! Ты дал мне познать радость монастырской жизни…

Но перед глазами вновь и вновь всплывали нарисованные воображением Матюши картинки из жизни странных монахов будущего. Вот один из них похаживает по городу в рубашонке и коротких штанишках. Другой рассматривает срамные картинки по какому-то светящемуся ящику. А вот уж совсем что-то непонятное – монах палочками лупит в барабаны и орет песню… Это надо ж! Монах орет песню!

Евдокия крепко-крепко зажмурилась, потом резко открыла глаза и с ужасом подумала: «Господи, что с ними будет?»

И вдруг откуда-то издалека, из никогда не читанной и даже пока не существующей книги посетили юродивую слова: «Успокойся, смертный, и не требуй правды той, что не нужна тебе…»

Тихое, как теплый майский закат, смирение окутало душу Евдокии, и на сердце ничего, кроме розовых молитв, не осталось…

Юродивая Дуня. Евдокия Матвеевна Пляханова. Род. в 1830 г. в Туле в семье мещанина. С 1850 г. подвизалась в Михайловском Покровском женском монастыре. Скончалась 24 октября 1890 г. Погребена близ алтаря Покровского храма.

Оборванец-офицер

Помещица Дарья Ивановна Ростовцева молилась в рязанском Казанско-Явленском монастыре на литургии. Высокий, с длинными льняными волосами диакон торжественно и громогласно читал Евангелие. Но слова доходили до Ростовцевой словно сквозь какую-то ватную завесу. Она была расстроена судом между ней и родственником из-за наследства. Суд она проиграла, как сама считала, несправедливо. Назначен был второй суд, но, по ее мнению, и он будет несправедливым.

И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду… (Мф. 5, 40) – вдруг ясно и отчетливо донеслись до слуха Дарьи Ивановны слова читаемого Евангелия.

«Господи, да разве ж я не отдала бы свое имущество? – помыслила Ростовцева. – Но я не могу отдавать имущество, которое должно перейти к моим детям. Которым, в конце концов, должны распоряжаться они».

После чтения Евангелия Дарье стало совсем не по себе. Молитва не шла на ум.

– Здорово, мата! – услышала она вдруг бодрый голосок подошедшего к ней высокого стройного старичка. Одет он был в странный, стиранный-перестиранный, ношеный-переношеный длинный хлопчатобумажный халат поверх такой же длинной и старой холщовой рубахи. На голове красовалась, словно изжеванная коровой, ватная скуфейка, а на ногах были босовики – нижняя, без голенищ, часть от изношенных сапог.

– А что это ты, мата, не молишься? Уж и «Верую» читают, а ты все о наследстве думаешь.

«Ничего себе старичок-босовичок, – удивилась Ростовцева, – мысли читать умеет!»

– Раз уж пришла в монастырь, грех Богу не помолиться, – продолжал разговаривать с ней странный богомолец. – Только Он – Судия Праведный. И не токмо на небе, но и на земле. Без Него и у тебя правда, и у меня правда, и у других правда, но как начнешь ее искать – нигде не найдешь. А судья земной он ведь как плотник: что захочет, то на бумаге и вырубит.

Старичок, словно ребеночек, улыбнулся и, наклонившись к Дарье Ивановне, прошептал-прошелестел:

– Да не думай ты о земном суде. Молись Судье Всевышнему, Всеправедному и Всемилостивому, и тогда, мата, все у тебя будет хорошо. И кривой суд прямое дело не скривит. Выиграешь ты свое дело.

О предстоящем суде было известно лишь немногим близким Ростовцевой людям. И потому Дарья очень удивилась. Но с ее души спал какой-то давящий груз. И молитва сама собой стала изливаться из сердца.

Вскоре состоялся суд, и наследство по праву перешло к ней. Ростовцева вновь приехала в Казанский монастырь, чтобы отслужить благодарственный молебен и найти того старичка-босовичка, который предсказал ей справедливое решение суда.

Отслужив молебен, она подошла к одной из инокинь, чем-то похожей на галку. Дарье Ивановне почему-то показалось, что эта галкообразная монашка словоохотлива.

Ростовцева без обиняков спросила ее:

– Скажите, матушка, кто это бывает здесь у вас такой странный – в длинном халате, в мятой скуфейке, в босовиках?

– Это вы о нашем блаженном, о Ваське, говорите? Божий он человек.

– Кто ж он такой, ваш Васька?

Служба закончилась, храм был пуст, и монахиня, действительно оказавшись словоохотливой, вместе с помещицей присев на лавочку у выхода, рассказала о юродивом все, что знала.

– Блаженный этот, Васька, родом из Кадома. Кадомский, значит… Он не простой человек. Дворянского рода. Любил паломничать по монастырям. Даже в монахи хотел постричься. Да почему-то не получилось.

– Почему же?

– Бог весть, только вместо монашества он в офицерство подался. В Киеве служил. Так что офицер он, наш Васька Кадомский.

«Так вот почему этот старичок мне бодрячком показался… Выправка-то у него военная», – подумала Ростовцева, а вслух произнесла:

– Дворянского рода, из офицеров, а выглядит босяк босяком.

– Так ведь Василий недолго прослужил. Да и то, когда служил, больше в Киево-Печерской лавре пропадал, чем в полку офицерствовал. Видать, там Господь и открыл Василию, что должен он юродствовать. Кадомский подал в отставку, приехал на родину, передал поместье племяннице, дал вольную крепостным и стал юродствовать.

– Прямо так сразу и стал дурачиться? – спросила Ростовцева.

– Ну, вы, барыня, чего-то того… не того… – дерзко ответила монахиня, – не дурачиться, а юродствовать. Блаженный он! Разницу-то понимать надо! И не сразу стал он юродствовать, а после молитв да постов строгих. До сих пор в среду и пятницу его еда – одна вода. Ничего не ест в эти дни. Спит два-три часа в сутки. Все молится за нас, грешных…

Строгий пост Василия Кадомского, малый сон и долгие молитвы произвели на Дарью Ивановну мало впечатления.

– Если он такой праведный, то чего ему юродствовать?

– Чего, чего… Заладила девка макова да все про Якова. Вот, например, ты здоровому человеку о его скорой смерти можешь сообщить?

– А зачем?

– Затем, чтобы покаяться успел и предстал ко Господу с отпущенными грехами.

Ростовцева задумалась.

– Не всякий праведник, – продолжала рассуждать монахиня, – может решиться на такое. А юродивый может. Потому как юродивый… Вот наш Вася, например, самой губернаторше смерть предсказал.

– Это Перфильевой, что ли, которая намедни преставилась?

– Ей, матушка, ей самой. Я сама свидетельницей предсказания была. Сначала он разговаривал с ней в присутствии игумении Екатерины. И так достойно, так уважительно, а главное, душеполезно беседовал юродивый с губернаторшей, что матушка игумения осталась очень довольна. Но когда госпожу Перфильеву провожали до кареты, то юродивый дотронулся до ее рукава и сказал:

«Не побудешь ты больше в гостях у матушки игумении».

«Это почему же?» – изумилась губернаторша.

«А потому, что переселишься навеки вон туда», – ответил Кадомский и указал рукой на монастырское кладбище.

Мы все даже застыдились. Но и недели не прошло, как вдруг госпожа Перфильева возьми да помри. И похоронили ее на монастырском кладбище, прямо в том углу, на который показывал Кадомский. А все ж успела она принести Богу покаяние. Соборовалась, причастилась. Приготовилась к уходу своему. А если б не Васька, так и закопали бы ее неподготовленную…

– Что еще скажешь? – не зная, о чем и спрашивать, промолвила ошеломленная рассказом Ростовцева.

– Был еще такой случай. Как-то зашел он к своей знакомой. А она в это время посватала племянницу за молодого знатного человека. Подали жених и невеста Кадомскому два яблочка и просили откушать. Он взял яблоки, одно съел, а другое выбросил. С тем и ушел. Никто не мог понять, почему он так поступил. А через два дня все выяснилось – свадьба расстроилась.

– Спаси тебя Господи, матушка, – сказала совсем растерявшаяся от услышанного Дарья Ивановна и, перекрестившись, ушла.

* * *

Известный рязанский купец Фрол Батраков на вечере в Доме всесословного собрания наконец-то встретился со своими знакомыми – Рюминым и Макаровым, тоже купцами. Не виделись они давненько, всё дела да дела.

Поговорив о торговле, о возрастающих пошлинах, о мздоимстве чинуш, они вдруг вспомнили о юродивом Василии, которого хорошо знали и между собой называли Божиим казначеем, потому что он нередко брал у них деньги. Купцы всегда давали ему необходимую сумму, потому что были уверены – Кадомский потратит их деньги на богоугодные дела. Но сегодня Батраков задумался. Дело в том, что юродивый опять попросил у него деньги. И сумму назвал немалую.

«Давать или не давать? – думал Фрол. – Да и на что такая сумма юроду?»

Изломав голову, Батраков поделился своими сомнениями с приятелями.

– А ты дай деньги, – посоветовал ему Рюмин, – и пошли за ним соглядатая. Пусть он посмотрит, что Васька будет с этими деньгами делать.

На том и порешили. После собрания Батраков решил прогуляться и пошел домой пешком. По дороге встретил своего управляющего, Макара Телегина, всегда чем-то озабоченного и потому кажущегося насупленным.

– Доброго здравьица, Фрол Сергеич, – поприветствовал он хозяина, степенно снимая картуз и кланяясь.

– И тебе не хворать, Макар. Какие новости?

Макар замялся.

– Тут, Фрол Сергеич, вот какое еще дело… Мне доложили, что юродивый Вася ходит по городу и напевает одну и ту же песенку.

– Какую же? – заинтересовался Батраков.

– Непонятную какую-то. Напевает: «За Киевом ножи точат острые, большущие. Крови потечет река больше Днепра». Говорят, не к добру это. Что-то нехорошее случиться должно.

– Ну, чему бывать, того не миновать. А ты иди-ка за мной. Поговорить нужно.

Когда подошли к дому Батракова, увидели сидевшего на крыльце Василия Кадомского. Батраков поздоровался, спросил:

– Что ты сегодня напевал, Василий Петрович? Сказку аль песню какую старинную?

– Песню, мата, песню.

– А про что она?

– Этого с мороза не выговоришь. А говорить – так язык вывихнешь. Да и не про песню я хотел поговорить, а про деньги, которые давеча просил у вас.

– Ну, добро, Василий Петрович, заходи.

Дав Василию необходимую сумму, Батраков попросил Макара проследить, на что юродивый ее потратит.

Получив деньги, Кадомский через весь город направился в Ямскую слободу. Он вошел в полуразвалившуюся убогую избушку, пробыл там немного и пошел обратно в город. Телегин выждал его ухода, зашел в эту избушку и увидел там старушку с двумя малолетними внучатами-сиротами. Поговорив со старушкой, выяснил, что без помощи Кадомского дети давно бы умерли с голода, потому что старушке добывать внучатам пропитание не по силам. Во время разговора один из них, курносый и лопоухий, спросил приказчика:

– Дядя, а когда ты был совсем маленький, ты кто был – мальчик или девочка?

У вечно насупленного Макара на глаза навернулись слезы умиления.

– Когда я был маленьким, я был ребенком, – махнув рукой, ответил он.

– Так ты, милок, – сказала старушка, обращаясь к приказчику, – знай, какие на свете люди бывают! Однажды под Пасху, накануне светлого Христова Воскресения, внучата мои плакали от голода, а я, не зная, что делать, молилась и просила помощи у Господа. И вот поздно вечером кто-то подъехал к нашему домишке на извозчике и через оградку перекинул на крылечко мешочки с мукой, крупой да с говядиной. Перекинул да еще крикнул:

«Примите дар Божий! Это вам Господь посылает к празднику Пасхи ради ваших сердечных молитв».

Мы потом узнали, что это был наш Васька Кадомский. Только откуда он узнал про нашу нужду? То никому не ведомо. Не иначе как Господь открыл ему про нее. А ведь этот юрод не только нам, он многим нищим помощь оказывает. А сам в обносках ходит и питается, как воробышек стылой зимой, – в день по зернышку. Как птица небесная – не сеет, не жнет, в житницы не собирает. Господь питает его.

– А я, дядя, – опять встрял в разговор лопоухий курносец, – говяжью косточку, которая от подарка Кадомского осталась, в саду посадил. Поливаю ее и жду, когда вырастет корова. И тогда у нас всегда будет молочко.

– Ну, дай Бог, дай Бог… – растерянно проговорил Макар, ласково потрепал детишек за вихры и ушел.

Все увиденное и услышанное он передал хозяину, Фролу Батракову.

– А главное, – говорил Телегин, – из денег он себе ничего не оставляет. Всё нищим раздает.

– Да уж, – задумчиво начал Батраков. – Этот юродивый гол как сокол, но милосерден и душой чист. А у нас денег три воза, да в головах куча навоза.

Утром Батраков, как всегда, просматривал столичную газету и первым делом увидел набранное крупным шрифтом, бросающееся в глаза сообщение о том, что расположенные под Киевом гарнизоны русских войск перешли Днепр и вступили в боевые действия с польской армией. С обеих сторон погибли тысячи людей.

Фрол Сергеевич сидел ошеломленный. «Так вот про какую кровь на Днепре напевал вчера Кадомский…»

В кабинет к нему постучался управляющий:

– К вам Василий Петрович пришел.

– Проси, Макар, проси…

Батраков, когда у него было время, любил поговорить с юродивым, который мог очень интересно философствовать.

Кадомский вошел какой-то помятый.

– Как спалось-почивалось? – спросил его Фрол.

– Да не очень. Лег на один бок – не заснул, лег на другой – не заснул, лег на третий – опять не заснул. Встал и до утра ходил по комнате.

– С чего ж это тебя так завертело? – спросил Батраков, хотя знал, что Василий Петрович часто ходит ночью по комнате из угла в угол, предаваясь размышлениям.

– Все гадал я, мата, зачем немец обезьяну выдумал. А потом понял, что он ее выдумал, чтобы объявить, будто от обезьян люди произошли.

– А ты как мозгуешь?

– Мозгую так: тот, кто хочет, пусть думает, что от обезьян произошел. Таких мудрецов не переубедишь. Вот и студент-недоучка, начитавшись немцев, стал мне как-то доказывать, что человек от обезьяны произошел. Я спросил, почему он так мозгует? Знаешь, мата, что он мне ответил? Ты, говорит, посмотри, как мало стало обезьян и как много людей!

– Ну, студент студентом, а все-таки происхождение видов – это научная теория. Нельзя же ученых мужей глупцами считать.

– А почему нет? В Евангелии сказано – Господь может погубить мудрость мудрецов и разум разумных отвергнуть. Ты только задумайся, кто написал Евангелия! Написал эти книги, по которым учатся жить не сто, не тысяча и даже не миллион людей, а целые народы во всех концах земли. Кто их написал – какие философы, мыслители, ученые? Кто? Неученые рыбаки да сборщик налогов! Книги каких мудрецов можно сравнить с написанными Евангелиями? Так что не зазорно нам, православным христианам, даже самого большого ученого мужа почитать глупцом, если он не признаёт, что Божия премудрость выше его мудрости. Потому стали рыбаки самыми мудрыми в мире, что их неученость – от Бога. А что от Всевышнего, то выше самой высокой земной учености. Спросите ученых, что твердят, будто труд создал человека, спросите их, почему лошадь каждый день пашет и пашет, а человеком не становится? Они целую теорию разработают, но объяснить ничего не сумеют. А почему? Потому, что Истина – это Христос, Сам сказавший, что Он есть Путь, Истина и Жизнь. Если человек не верит в Него, не познает он истины. Горы умнейших книг напишет, высокие награды получит, а истины не познает! А значит, не познает он ни своего пути, ни своей жизни. Такой ученый мудрец – глупейший из всех глупцов! И несчастнейший из всех несчастных человеков!

Фрол Сергеевич не первый раз слушал философствования Василия Петровича и знал, что на людях он юродствует, но с близкими ему людьми может здраво обсуждать сложные вопросы. Батраков внимательно слушал юродивого, а приказчик то и дело сморкался в платок. Он простыл оттого, что на пронизывающем холодном ветру ходил за Кадомским по городу, дознаваясь, куда он истратит деньги.

– Мата, – спросил его юродивый, – что это у тебя? В носу понос приключился?

Подойдя к нему поближе, Кадомский взял его за рукав и тихонечко прошептал на ушко:

– От многих знаний многие печали бывают… А у тебя от твоих знаний, что ты у бедной старушки получил, насморк, да и только.

Блаженный Василий. Василий Петрович. Фамилия неизвестна. По месту рождения (г. Кадом) прозван Кадомским. Род. в 1780 г. в рязанском с. Шехманово, в семье небогатого дворянина. В 25 лет поступил в ополчение. Служил офицером в Киевском гарнизоне, но вскоре оставил службу. Вернулся в Рязань и стал юродствовать. Скончался 2 мая 1848 г. Был погребен на Лазаревском кладбище Рязани. В 1997 г. причислен к собору Рязанских святых, как блаженный Василий Кадомский. Его святые мощи почивают в Лазаревской церкви Рязани.