Текст книги "По кому палка плачет? Рассказы о рязанских юродивых"

– Как чего? Свобода! И от помещиков, и от попов, и от стыда! Потому и пить будем, и гулять будем, и с разными бабами спать будем. Но это потом. А сначала взойдет солнце красное, кровавое от нашей христианской кровушки, и слез прольется немерено.

– Но как же нам без царя жить-то?

– А так. – Юродивый достал из кармана красный лоскуток и приладил к своей скуфейке. – Мы все, как казачишка Ерема, важными птицами станем, потому как власть сами можем выбирать. И эта власть сто лет будет советоваться, что нам посоветовать, чтобы мы в стране советов хорошо жили. И ведь все в этой стране верующие будут! И безбожники, и набожные – все будут веровать.

– Это как же так?

– А так. Одни будут верить, что Бог есть, ну а другие будут верить, что Его нет. За веру в Бога – кнут, за веру в то, что Его нет, – пряник. Священников поубивают, храмы закроют. А без них чего мужикам делать?

Юродивый вдруг встал и, приподнимая колодки, словно приплясывая, пропел:

 
И пить будут,
И гулять будут,
А смерть придет –
Помирать будут.
А смерть придет,
В храме не застанет,
А застанет в кабаке,
Со стаканчиком в руке!
 

Колодник пропел свою частушку, и в это время в сенцах раздался надрывный бабий плач. Это пришла Клава Любимова, жена Петра Гаврилыча.

Когда она вошла в горницу, все сразу поняли – случилось что-то ужасное. Губы у Клавы позеленели и дрожали. Красные глаза то пылали, то, увлажняясь слезами, затухали.

– Никола… Отец Николай… Батюшка… Гаврилыча-то моего… Кондрашка хватила! Сложил крестообразно руки и лежит не двигаясь. Говорить ничего не может. Только жужжит иногда. Как пчела жужжит…

– Крестообразно, говоришь, руки сложил? – задумчиво проговорил юродивый. – Это хорошо. Молится, значит. Послушал меня, старого дурака. Ну что ж, слава Богу за все! Три года в страданьях и молитве пролежит, а потом умрет и в небесную обитель попадет. Простит его Милосердный. И всю нашу матушку-Россию за ее страданья, за кровь и слезы, за молитвы праведников простит Милосердный Господь.

Так видится, так слышится, так сбудется…

Юродивый Николай. Место и год рождения, фамилия и отчество неизвестны. В начале ХХ в. прибыл в слободу Коршуновку Шацкого уезда Тамбовской губ., где и подвизался в подвиге юродства. Скончался предположительно осенью 1928 г. Погребен на коршуновском кладбище.

По кому палка плачет?

Колючая, косматая вьюга словно шаманка металась по полю и наткнулась на лежащего в сугробе человека. Вьюга сначала взвыла, а потом по-змеиному зашипела.

– Не дойдешшшь, не дойдешшшь, не дойдешшшь… – слышалось Александру Белкину во вьюжном шипении.

Он лежал на спине, упав от бессилия преодолеть всего несколько километров до Иоанно-Богословского монастыря, что в селе Пощупово.

«А все от гордыни, – думал замерзающий Александр Николаевич. – Почто было из Рязани двадцать с лишком верст в такую непогодь пешком идти? Верно, лукавый меня подбил на поход в монастырь. Все нашептывал – подумаешь, вьюга разыгралась… Иди и не бойся, ангел поможет, ангел тебя спасет. Он ведь и Христа подбивал броситься со скалы и тоже помощь ангела обещал. Что Христос тогда ответил? Не искушай Господа Бога своего (Мф. 4, 7). А я захорохорился – мне ли, молодому да здоровому, вьюги бояться?! Вот и дохорохорился. Нет бы смирение проявить, в ближайшем храме помолиться. Палка по мне, горделивому, плачет, вот что… Однако ж надо пробовать встать…»

Белкин повернулся набок. Оперся на локти, встал на колени и начал приподниматься. Однако ступни, которых он совершенно не чувствовал, подвернулись и обессиленный путник словно набитый соломой мешок неуклюже повалился в снег.

«Ну ничего, ничего, – подумал он. – Сейчас малость отдохну, помолюсь и, Бог даст, поднимусь».

Александр Николаевич улегся поудобнее и сомкнул веки. Вьюга словно только этого и ждала. Она успокоилась и стала убаюкивать его тихим посвистом: «С-с-пи… спи… спи…»

А между тем Белкин незаметно для себя окоченевал, но непрестанно шептал молитву: «Боже, милостив буди мне, грешному. Троица Пресвятая, спаси, сохрани».

И вдруг сквозь мертвенную дремоту услышал голоса:

– Смотрите-ка, братцы, вроде как человек Божий замерз.

– Где это ты его увидел?

– Да вон, гля, в сугробе лежит.

– И впрямь кто-то есть. Ну-кась подойдем посмотрим…

Белкин разомкнул заледеневшие веки и увидел склонившихся перед ним трех крестьянских мужиков. «Вот она и троица подоспела», – подумалось ему.

– Робяты, дык ведь он живой! Ну-кась скорей его в сани да под тулуп.

Трое мужиков подняли Белкина и скорехонько уложили в розвальни.

– Н-но, Сивка, пошевеливайся, трогай! – строго прикрикнул старшой из крестьян и хлестнул конягу по спине вожжами. Сивка недовольно фыркнул, тронулся медленно, но, почуяв сильную тревогу в голосе хозяина, напрягся и стал набирать ход.

Александр Николаевич очнулся от запаха водки и перебранки какой-то бабы с мужиком.

– Пусть выпьет маленько, нутрё согреет, – бубнил мужской голос.

– У тебя, Кирьян, одно на уме. Ему не нутрё, а ноги спасать надо.

«Это что ж, выходит, я вместо монастыря в пьяную компанию попал?» – подумал Белкин, не заметив, что высказал свои мысли вслух.

– Ха-ха-ха, – залилась добрым смехом только что бранившаяся парочка.

Белкин открыл глаза и увидел, что лежит на кровати в тесной, но уютненькой избушке со смеющимися хозяевами.

Баба держала в руках бутылку водки, а мужик показывал на него коричневым, узловатым пальцем и говорил:

– Да, Матрена, в нутрё наливать ему не надо, он от одного запаха запьянел. Так что давай растирай его водкой снаружи. А я за дровами схожу.

Матрена подошла к вызволенному из гибельных объятий вьюги страннику и присела на стоявший рядом старый табурет. Табурет крякнул, качнулся, но выдержал тяжелую, грузную женщину.

– Как зовут-то тебя, милок? – спросила она.

– Александром кличут. А где это я?

– В Новоселках. Нашенские мужики нашли тебя, Сашенька, в поле, заледенелого, да ко мне скорехонько привезли. Потому как я за лекарку здесь почитаюсь. А и все-то мои лекарства – токмо молитвы да настои из трав, с их помощью приготовленные.

– А водка зачем?

– Я ею тебя растирала да компресс делала.

Александр Николаевич вспомнил свое горделивое паломничество в Пощупово, в Богословский монастырь, и попробовал пошевелить пальцами ног. Но ничего не ощутил. Пальцев как будто не было!

– Тебя, милок, к врачу скорей отправлять надо, – сказала лекарка, – потому как ноги твои совсем отморожены, тут одними травами не обойтись.

– А ты помолись. Молитва – наипервейшее лекарство.

– Отчего ж не помолиться? Помолюсь. Токмо врачу тебе все равно надобно показаться.

– Это еще зачем? Господь превыше всяких врачей.

– Так-то оно так. Да только врачей Господь создал не для того, чтобы мы отвращались от них. Для помощи в болезнях создал.

Белкин хотел было возразить, да вспомнил, как, уповая на молитвы, дохорохорился и чуть не замерз в сугробе. Промолчал.

– Надеяться на свои молитвы могут только праведники, – словно прочитав его мысли, сказала Матрена, – потому как сказано в Священном Писании: много может молитва праведного. А мы разве можем так взывать к Богу, как они?

* * *

В рязанскую больницу Александра Николаевича отправили на следующий день. При осмотре врач огорченно встряхнул седой головой. Прядь белых волос поземкой скользнула по его лбу.

«Какая завьюженная у него голова», – подумал Белкин.

– Готовьтесь к операции, – услышал он холодный голос уходившего из палаты врача.

– Как это к операции?! – возмущенно воскликнул Александр.

Врач остановился, обернулся, снова встряхнул завьюженной головой и неожиданно теплым голосом сказал:

– Сынок, поверь – лечить твои отмороженные пальцы уже поздно. Началась гангрена. Нужно оперировать. Иначе не только без пальцев, но и без ног останешься.

Врач снова тряхнул головой и ушел в другую палату.

«Откажись, откажись от операции!» – вдруг засверлила Белкина мысль, возникшая откуда-то со стороны левого уха. «Смирись, смирись», – возникла другая мысль, но со стороны правого уха.

«Да ради чего это я буду смиряться?» – с возмущением подумал Александр. И вдруг услышал, как, рявкнув ржавыми пружинами, открылась дверь и в палату вошла Матрена Красильникова, та самая женщина-лекарка, что растирала его водкой и поила лечебными травами.

– У-у, какие мы сегодня ершистые! – взглянув на него, сказала она. – А ты знаешь, что Бог смирным дает благодать? А гордым противится!

– Да ради чего это я пальцы должен терять, тетя Мотя? Может, это лукавый хочет, чтобы я в церковь больше не ходил!

Красильникова присела на краешек кровати, бережно взяла Белкина за руку и тихо промолвила:

– Знаешь, милок, коль ни мои травки, ни растирания, а самое главное, молитвы о здравии не помогли, значится, Господь тебя на подвиг призывает.

– На какой такой подвиг?

– Подвиг – значит подвигаться… С трудом, с болью, но подвигаться в церковь. Вот что тебе предстоит.

– Ну какой же это подвиг? До церкви я и ползком доползу.

– Ну да, ну да… Один мой знакомый, молодой, здоровый парень, в монастырь пешком пошел. Так всего одного километра не дошел до него. Свалился в сугроб и чуть не замерз. Дохорохорился.

Белкин почувствовал, что у него потеплели щеки, и смущенно пробормотал:

– Да чего уж там… Сколько можно?

– О немощи поминать всегда надо. А пока мы живем, на себя надеясь, спасения благодатью нам ждать нечего. Смирности нам не хватает, потому и благодати Бог не дает. Стяжи смирность. Это и будет твоим подвигом.

* * *

Диакон Николай стоял в алтаре Скорбященской церкви. Шла литургия. Вот уже и Евангелие прочитали, и «Верую…» пропели, а служба все никак не затрагивала его сердце. Клонило ко сну. Стоять было тяжело, и он, переминаясь с ноги на ногу, украдкой позевывал. Кроме того, постоянно зудело левое плечо. Николай подергивал им так, что казалось, будто он отгонял надоедливую муху. Мысли расползались в разные стороны как гоголевские раки, высыпанные из ведра.

Вот уже и служба закончилась, и уходить пора. Но топчется на месте молодой диакон, пытаясь понять, как же так произошло, что он не смог по-настоящему помолиться. А так хотелось излить Богу душу…

С тяжелым сердцем и каким-то камнем-валуном на зудевшем плече направился отец Николай к выходу, около которого стоял старец, почитаемый в народе за юродивого. Вид у этого странного человека всегда был таким, словно его недавно оттаскали за волосы и бороду.

Старец внимательно-превнимательно посмотрел на угрюмого диакона.

«Ему-то еще что от меня надо?» – с раздражением подумал отец Николай.

– А я вот сейчас тебе покажу, что мне надо. Сейчас вот покажу, – зашумел старец и замахнулся на него кривой березовой палкой, которая всегда была при нем.

Диакон, пораженный прозорливостью юродивого, сначала обомлел, но, увидев, как тот действительно замахнулся на него палкой, встрепенулся и быстрым шагом начал удаляться. От греха подальше. Но старец (и откуда в его летах такая прыть взялась?), прихрамывая, побрел вдогонку.

Тогда отец Николай прямо-таки побежал от него вдоль Скорбященского кладбища. И вдруг почувствовал, будто камень-валун с его левого плеча свалился. И светлое чувство на душе появилось, словно солнышко из-за тучки вышло. Отец диакон остановился. Оглянулся и увидел, что юродивого обступил народ и стал укорять за нападение на отца Николая.

– Да я ж не на диакона нападал, – миролюбиво отвечал старец. – Не по нему плакала моя палка. У него на левом плече бес сидел, на него-то я и набросился. Он не давал Коле молиться, вот я и прогнал палкой этого беса.

Народ успокоился и стал расходиться. И только одна женщина, наоборот, стала ближе подходить к старцу. Тот повернулся в другую сторону и хотел было уйти, но вдруг услышал ее вопрошающий возглас:

– Белкин? Александр Николаевич? Ты ли?

– Узнала-таки… – недовольно пробурчал юродивый. – Ну здравствуй, тетя Мотя. Не боишься, что тя Сашка палкой поколотит?

– И-и, милок, меня кто только не колотил, а особенно мой муженек, который хотел водкой твое нутрё согреть, да сам спиваться стал, – вздохнув, сказала Матрена Красильникова.

– А-а-а, вот по кому моя палка плачет. Да так сильно! Прям обрыдалась вся. Пожалей ты ее, мою палочку березовую. Пойди на могилку юродивой Любушки, помолись, может, моя палка и успокоится.

И Белкин, покачивая свою палку на руках, словно младенца, вдруг отвернулся от Матрены и, прихрамывая, ковыляя, спотыкаясь, быстрыми мелкими шажками удалился.

«Что ж это я, тетеря такая, толком с ним не поговорила?» – словно очнувшись от какого-то наваждения, подумала Красильникова.

– Чего это наш юрод от вас так поспешал? – вдруг услышала она вопрос только что подошедшей старушки.

– Да, видать, торопится куда-то, – рассеянно ответила Матрена. И обратилась к старушке: – А вы его давно знаете?

– Давно не давно, но жизнь его горемычная всем известна.

Красильникова оживилась и спросила:

– А как вас зовут?

– Настей.

– А меня Мотей. Я когда-то у Александра Николаевича обмороженные ступни хотела вылечить. Не получилось…

В тусклых глазах старушки блеснули искорки живого интереса.

– Может, ты, девка, расскажешь мне об этом?

– Расскажу, чего ж не рассказать.

Они присели на деревянную, потрескавшуюся от времени кладбищенскую скамеечку. Матренин рассказ был недолгим, и, окончив его, она в свою очередь попросила рассказать о горемычной жизни Белкина.

– Ты знаешь, девка, Сашка-то наш юродивый, хоть родом из крестьян, образование имеет высокое. Говорят, что учился аж в самом Питере, в институте, да только за год до окончания ушел из него. Казалось бы, чего ему уходить? А видать, на то была Божия воля.

Настя задумалась, глядя на упавший под ноги ярко-красный, похожий на гусиную лапку кленовый листик.

– И в чем же она была, воля Божия? – спросила Матрена.

– В том, чтоб он в Рязань вернулся и юродствовал. Так и сделал наш Белкин. Поначалу стал работать в речном пароходстве. Вскорости влюбился. А она, любимица-то его, возьми да помри. Уж как Саша убивался по ей, как убивался! Долго успокоиться не мог, пока в Евангелии не прочитал призывание Христово: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». И он пошел ко Спасителю. Шел, шел, а дорога к Богу-то ой как нелегка. Он даже пальцы ног на этой дороге потерял. Сама знаешь…

– Да уж… – вздохнула Матрена. – Я боялась, он от гангрены помрет. Хорошо, хоть в больницу согласился лечь, на операцию.

– Вот-вот. Когда из больницы без пальцев выписался, то стал жить у брата. А тот, чурбан бессердечный, его в плохоньком сарайчике поселил. Там зимой на стенках даже иней проступал, а летом сырость была. К нему заходили добрые люди, хотели ему помочь, а он только и говорил, что я, мол, смирность стяжу. И на все вопросы так отвечал – стяжите смирность, и всё тут!

– Скажи, Настя, а он в какой храм ходил?

– В Вознесенский, неподалеку от его дома. Только ходить в него было для него сущим мучением. Ступни-то ужасть как болели. Порой сваливался Саша с ног и ползком доползал до Божиего дома. Но не горюнился. Все говорил, что терпением стяжается смирность, терпением… Он и до Богословского монастыря где пешком, а где ползком добирался. Вот уж чудо так чудо. С наполовину отрезанными ступнями двадцать с лишком верст преодолевал.

Родственники как узнали про это, так сдали его в психушку. Там он пробыл пять дней и ни разу ничего не съел. Только молился с земными поклонами. Пять тысяч поклонов сделал! И все говорил: «Надо стяжать смирность». Вот какой подвижник Сашка-то наш юродивый.

– Да он вроде бы как и на юродивого не похож.

– Как не похож? Вот диакон Скорбященской церкви, отец Николай, недавно рассказывал, как однажды, читая на литургии Евангелие, он подумал: «Как хорошо я читаю Евангелие». Тут же Белкин подскочил да как гаркнет: «Как я хорошо читаю Евангелие!» На Белкина все зашикали, дескать, не мешай богослужение проводить. И лишь батюшка Николай все понял.

– Настя, а вот Белкин мне про юродивую Любушку говорил. Кто она?

– Это была великая утешительница. И предсказательница. Кому что ни предсказывала – все сбывалось. Умерла уже, а до сих пор людям помогает. Приходят к ней на могилку, просят помощи и получают.

– Что ж, пойду и я к ней. Попрошу, чтоб моего муженька урезонила, а то он попивать стал. Палка по нему плачет-рыдает. Надо эту палку успокоить.

Юродивый Александр. Александр Николаевич Белкин. Род. 13 января 1892 г. в г. Сапожок Рязанской губ. в крестьянской семье. Окончил гимназию, поступил в институт в Петрограде, но за год до выпуска ушел из него по собственному желанию. Приехал в Рязань. После обморожения ног и хирургической операции на стопах принял на себя подвиг юродства. Скончался 14 февраля 1956 г. Погребен на Скорбященском кладбище, недалеко от алтаря Скорбященского храма.

Все люди беременны

Был тихий майский денек. Воздух казался зеленоватым и благоухал шампанским. Кружил головы рязанским обывателям весенний майский воздух. А в городской роще на деревянной скамеечке, простенькой, серой, сидели серенькие старушки и говорили о духовном. Около них собрались праздные прохожие и, наблюдая за своими детьми, играющими неподалеку, слушали разговор.

– Посты, посты надо блюсти. В этом суть веры православной, – говорила одна из них. – А если посты не блюдешь, то Бог не простит.

– Конечно, не простит, – кивая, соглашалась другая. – А ты сама-то все посты блюдешь?

– Все до единого. Правда, нарушаю иногда.

– Ну да Бог простит…

– Конечно, простит. Ведь я каюсь. Вот в прошлый пост уж так захотелось мне мясца поесть, что не удержалась. Хотела сварить маленький кусочек, а потом думаю: «Что за маленький кусочек каяться, что за большой». Ну и нажарила целую сковороду. За два дня съела, а потом подумала: «Раз уж собралась на покаяние, так лучше сразу за один большой грех покаяться, чем несколько раз за маленькие». Стала молочко пить. Целую неделю пила. Грешно, да что поделать… Бог простит.

– Конечно, простит…

– Зато я сразу за все покаялась. Батюшка хоть и сердился очень, но причастил. Старая ты, говорит. Боюсь, говорит, без причастия помрешь, а мне ответ держать. Вдруг, говорит, Бог меня не простит?

– Конечно, не простит…

– Этот батюшка-то, который меня причащал, жадноватый. Он, когда причащает, хлебца да винца в ложечку немножко берет. Уж загодя в чашу кусочки поменьше нарежет. А вот владыка наш с большими частичками причастие дает! А батюшка жадноватый. Ну да Бог простит.

– Конечно, простит…

Вдруг перед беседующими, словно из-под земли, появилась небольшая, одетая в поношенную телогреечку женщина и приятным тоненьким голоском засмеялась так, словно ручеек зажурчал. Но взгляд у нее был строгий и колючий. Оттого вид этой женщины был странен.

– Эх, кособокие вы, кособокие, – строго говорила она сквозь тихое журчание смеха, – у нас во дворе собака каялась каждый день, а вчера куском мяса подавилась да сдохла. И покаяться не успела. Прямиком в ад попала! А другая собака в это время говорила, что ее Бог простит. Да сама вслед за ней отправилась. Вот смеху-то было! Каялись каждый день, да в ад попали. А все потому, что страха Божия в них не было! Ищите, ищите страх Божий, иначе не спасетесь! – воскликнула женщина и, чуть подпрыгивая, поспешила в сторону Скорбященского храма.

После некоторого оцепенения одна из сидящих на скамеечке старушек промолвила:

– Да ведь это юродивая Нюша была. Она зря ничего говорить не будет.

– Вот и обдумайте, чего вы здесь наумничали и что глупая Нюрка сказала! – хмуро посоветовал какой-то мужчина. – А то собрались тут, понимаешь, уши развесили, вот, мол, какие умные разговоры простые старушки вести могут!

Народ медленно и молча стал расходиться. Собеседницы переглянулись, и одна из них промолвила:

– Пойдем и мы, пойдем в храм. Нам надо по-сурьезному слова Нюрины с батюшкой обсудить. Она зря ничего говорить не будет.

В Скорбященском храме к этому времени собирались прихожане. Вскоре должна была начаться вечерняя служба. Старушки, пристыженные юродивой Нюрой, вошли в храм со смущением и сразу увидели ее с правой стороны, у колонны. Она смотрела в сторону чтимой иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость», находящейся в углу. Вдруг, увидев, что к ней хочет приложиться какая-то женщина, юродивая вприпрыжку подскочила к ней и ударила рукой по затылку. Народ зашумел.

– Ты, Нюша, совсем распоясалась! – сказала проходившая с подносом для пожертвований старушка, строгая и прямая, как палка. – Выйди-ка вон из храма, охолонись.

Несколько возмущенных женщин поддержали ее.

– Постойте, постойте, – вдруг горячо заговорила сама обиженная. – Это не она, это я должна уйти из церкви. Нюше Господь открыл, что мне прикладываться к иконе нельзя. У меня ведь дела… женские…

От юродивой отошли, а женщина ушла из храма.

Началась служба, к Нюре подошла регентша и попросила:

– Нюша, постой, пожалуйста, сегодня около хора. Служба будет праздничная, хочется спеть получше.

Регентша уже давно заметила: когда юродивая стоит рядом с хором, он поет особенно вдохновенно и даже плохо отрепетированные, сложные песнопения поются легко и красиво.

Юродивая Нюра заулыбалась и встала около клироса. Стояла там всю службу и молилась так, словно и не молилась. Вертелась туда-сюда, рассеянно смотрела по сторонам и зевала. Казалось, она скучала и томилась длинной всенощной службой. Прихожане смущались и старались держаться от юродивой подальше. «Глупая бабенка, – думали они, – сидела бы дома, на печи». Но те, кто хорошо знал юродивую, не раз видели ее молящейся в храме задолго до службы. И молилась она так, что удивляла своим неземным видом во время молитвы.

Однажды алтарник Николай пришел на всенощную, когда в храме никого не было. Свечи еще не зажгли, но из правого переднего угла исходил тонкий странный свет. Вернее, отсвет. Или свет? Откуда он взялся? Подошел потихоньку поближе и увидел, что свет – или едва видимый отсвет – исходит от места, где пред Скорбященской иконой Божией Матери молилась юродивая Нюра. Молилась она об избавлении града Рязани от нашествия. Услышав, что кто-то подошел, юродивая засуетилась, стала ставить свечу на подсвечник и забормотала:

– Мне надо дома на печке сидеть… Я беременна… И все люди беременны…

Послушав Нюру, можно было подумать, что она не в своем уме. Но Николай понял, что она юродствует. Он знал, что юродивые скрывали свой дар молитвы под личиной людей, поврежденных умом.

Вот и Нюра на церковных богослужениях вела себя рассеянно, переходила с места на место, бормоча бессвязные слова, приставала к прихожанам с глупыми вопросами.

Но в тайной молитве юродивая горела пред Господом как свеча, до неба доходящая… Нетварным светом светилась на молитвах Божия угодница Анна.

Когда Николай увидел такой свет от юродивой, то ободрился, потому как шла война и в Рязань вот-вот должны были войти фашисты. Власти уже объявили об эвакуации. Переполненный верующими Скорбященский храм оставался последним островком, где молитвенно пытались избавиться от супостатов.

Сегодня после известия об эвакуации людей на богослужение собралось немного. Молились все вяло.

И только юродивая Анна истово клала поклоны, но вместо «Господи, помилуй» говорила: «Господь помилует!» Этим она как бы утверждала, что Рязань будет спасена.

Вдруг в храм вбежала запыхавшаяся женщина и воскликнула:

– Православные! Мне сейчас было видение. Наш город фашисты не возьмут. Святитель Василий Рязанский не допустит.

– Господь помилует! – громко сказала юродивая Анна, кладя очередной земной поклон.

– Нюша, ну что ты так стараешься? – обратился к ней согбенный старичок. – Эвакуацию объявили, а ты все в какие-то видения веришь.

– Господь помилует! – повторила юродивая, все так же истово кланяясь. Ее слова отчетливо были слышны в полупустом храме.

Некоторые, глядя на нее, покачали головой: что, мол, с глупой возьмешь?

И лишь после службы, придя домой, прихожане Скорбященского храма по радио услышали, что под Москвой началось контрнаступление и первый удар был нанесен фашистам под Рязанью, в Михайловском районе, в селе Поярково.

Алтарник Николай, послушав радио, вновь вспомнил свет, исходивший от юродивой Анны во время ее молитвы до начала богослужения, и земные поклоны с утверждением «Господь помилует».

«Есть, есть еще у нас молитвенники и молитвенницы», – возрадовался он и вспомнил, что в Захарове Полюшка блаженная живет, за Россию молится.

И вдруг его пронзила мысль о странном совпадении: «А ведь фашистов-то с Рязанской земли погнали. От Пояркова. От деревни, где Полюшка родилась. Совпадение ли это?»

В дверь кто-то постучал. Николай открыл. На пороге стоял запорошенный белым снежком солдат. Впрочем, снежок только поблескивал, но почти не был виден на белом солдатском полушубке. Это был воин Сибирского полка, расквартированного в пригороде, в селе Никуличи, где жил Николай. Звали его Иван. Он был верующим и по возможности заходил к Николаю передать записки о здравии и упокоении своих близких и родственников. Приходил, передавал и уходил. Был немногословен. А в этот раз что-то замялся.

– Ну где твои записки? – спросил Николай.

– Ой, простите, я про них совсем забыл.

– Что-то случилось? – встревожился алтарник.

– Да нет, ничего. А впрочем… Поговорить надо…

Николай пригласил Ивана на кухню, и тот поведал ему интересную историю.

В Успенском соборе Рязанского кремля в то время находился военный склад. Охраняли его солдаты Сибирского полка. И вот Иван стал замечать, что по вечерам на кремлевском валу каждую ночь стал появляться какой-то странный, туманный старец и благословлял город. Охранники несколько раз пытались его арестовать, но старец непонятным образом исчезал.

– А как выглядел этот старец? – спросил Николай.

– Очень странно. Издалека можно было подумать, что это епископ. Только мантия и клобук на нем были старинные-престаринные. Такие сейчас никто уже не носит. Да и откуда на валу зимней ночью возьмется епископ? Не пойму, что же это за видение было?

Николай взволновался и дрожащими руками достал с божницы небольшую иконку святителя Василия, спросил:

– Этот старец?

Солдат долго и внимательно смотрел на икону, ничего не отвечая. Не потому, что не узнал. Наоборот, узнал и не мог отвести глаз от дивного заступника земли Рязанской.

* * *

Когда алтарника Николая должны были рукоположить в диакона, он очень волновался. И вот однажды на богослужении в Скорбященском храме его попросили читать часы. Так как это было впервые, то Николай читал с запинками. Тогда одна из стоявших на клиросе монахинь говорит:

– Что ж ты, Коля, в дьякона собрался, а часов читать не умеешь?

Николай был озадачен. И в самом деле – рано ему еще в диаконы. Пораженный этим, он, не дожидаясь окончания службы, сразу после чтения часов решил пойти к Рязанскому владыке, чтобы отказаться от дьяконского сана. Вышел из храма, а навстречу ему идет юродивая Нюша и спрашивает:

– Ты, мой приятный, куда идешь?

Всех, к кому юродивая хорошо относилась, она называла приятными, а кто был ей неприятен – кособокими.

Настроение у Николая было скверное, разговаривать ни с кем не хотелось, тем более объясняться.

– Домой иду, – ответил он хмуро.

Тогда Нюша подошла к нему, взяла за плечи и повернула к храму.

– Иди на богослужение, молись. И запомни – дьякона часов не читают.

* * *

Вскоре Николай принял диаконский сан. И когда после рукоположения выходил из церкви, подошла к нему юродивая Анна и сказала:

– Благослови, батюшка!

– Да я же, Нюша, не священник.

А она ему снова:

– Благослови!

Смутился Николай, не знал, что и подумать.

Но прошла всего лишь неделя, и Рязанский владыка рукоположил его во священника.

Когда после службы он подавал крест для целования, подошли две женщины, приложились и спросили:

– Скажите, кто-нибудь знал, что вас сегодня будут рукополагать?

– Нет, даже мне ничего заранее не сообщили.

– Странно. Мы приехали из Захарова. Хотели поговорить с блаженной Полюшкой, а она сказала, чтобы мы сначала сходили в храм, помолились и благословились у отца Николая. Мы ей говорим, что там нет такого священника. Но она настояла, чтобы мы пришли сегодня в Скорбященский храм. Выходит, Полюшка знала, что вас будут рукополагать.

Отец Николай задумался: «Что же это за праведница такая прозорливая? Хоть бы одним глазком на нее взглянуть. – Потом вспомнил о юродивой Анне. – Что-то я давно ее не вижу». А юродивая к тому времени заболела и стала реже приходить в храм.

Однажды пришла она на поклонение к могилке блаженной Любушки. А из стоявшей около ее могилки толпы кто-то в шутку ли, всерьез ли сказал юродивой:

– Нюша, ты чего-то болеть стала. Хоть бы замуж вышла, было бы кому ухаживать за тобой.

– Нельзя мне замуж, – улыбаясь, ответила юродивая, – я беременна.

По толпе, словно комок сухой листвы, гонимой ветром, прошелестел смешок.

– Да не только я, а и все вы беременны, – сказала неожиданно серьезным голосом юродивая.

– Мальчиками или девочками? – пошутили из толпы.

– Душами. Мы все беременны своими душами. Каждый в день смерти разродится ей. Как из утробы матери выходит человек, так и из тела нашего выйдет душа. И к Богу она придет такой, какой мы ее вы́носили в себе. Если оскверняли ее злом да блудом, то и в небеса отлетит она злой и блудливой. И там будет искать не Бога, а такие же скверные души. И вечно будет мучиться оттого, что не сможет ни блудить, ни Бога любить.

После этих слов юродивая Анна направилась к Скорбященскому храму. Ходила она всегда как-то странно. Со спешкой, немного подпрыгивая. Казалось, что отталкивается от земли, по-детски пытаясь быть хоть немножечко ближе к небу.

У храма она встретила отца Николая, которому предсказала священство.

– Ну что, батюшка, теперь ты можешь меня благословлять, да хочется, чтобы ты не благословлял, а кричал обо мне.

Слово «кричать» значило у Нюши «плакать», «рыдать».

– Скоро я, мой приятный, умру. Так ты будешь обо мне кричать?

Отец Николай подумал, что она опять юродствует, и, как бы поддерживая тон разговора, сказал:

– Конечно, буду. Прокричу: «Как я рад, как я рад, что наша Нюша померла!»

– Кто ж так кричит? Ты кричи: «Как мне жалко нашу Нюшу, как мне жалко нашу Нюшу!» Ну да что с тебя взять? Некогда мне с тобой лясы точить. До свидания, увидимся мы теперь с тобой там. – Юродивая подняла руку и показала пальцем на небо.

Через неделю юродивая Анна пришла после литургии домой, легла на кровать, положила на грудь иконку Иисуса Христа. Позвала маму и сказала:

– Я умираю.

И умерла. Тихо и незаметно, с прижатым к сердцу образом Спасителя.

Юродивая девица Анна. Место и год рождения, фамилия и отчество не известны. В начале – середине ХХ в. была прихожанкой Скорбященской церкви Рязани. Скончалась в 1947 г. Погребена на Скорбященском кладбище. Местонахождение могилы неизвестно.