Текст книги "Антропофаг"

И уже отходя от приступа бешенства, обернувшись к этапникам, утомленно буркнул:

– А вы чего, мужики, дожидаетесь? Никак второго пришествия? Давай на боковую, уж больно с дороги в сон клонит. Да и сдается мне, не дадут нам господа начальники особо-то бока обминать. С утра-то, небось, чуть свет подымут.

Но, стоило пришлым, дребезжа цепями и тупо стуча неподъемными, так и норовящими подвернуться под ноги, цепляющимися за любой маломальский выступ тачками, глухо охая и утомленно причитая, полезть на свободные места на нарах, как в замке опять заскрежетал ключ. Успевшая оттаять и повлажнеть дверь распахнулась, вновь впуская густое облако морозного тумана, которое тут же осело на ней и притолоке игольчатым инеем.

Внутрь ввалились двое в вытертых стеганых халатах до пят, подпоясанных разлохмаченной пенькой, и засаленных каторжанских бескозырках на нечесаных головах. Они, утробно ухая и тяжко отдуваясь, с видимой натугой волокли, вцепившись вздувшимися от напряжения руками в косо приваренные ручки, исполинский, не менее чем на пять ведер чугунный жбан с закопченным днищем, прикрытый неровно обгрызенной по краям крышкой. Следом порог величественно переступил смотритель, демонстративно поигрывающий до блеска отполированной деревянной дубиной с шишковатым утолщением на конце, но, несмотря на делано-уверенный вид, тревожными глазами исподволь постреливающий по сторонам.

Стоило только ключу повернуться в замке, как по рядам старожилов барака побежала волна лихорадочного возбуждения, сопровождаемая общей возней, с которой извлекались из потайных мест на свет разномастные миски и деревянные ложки. Пока же новички соображали, что к чему, первым, развинченной походкой к жбану подошел долговязый «Иван». Однако вместо того чтобы подставить под черпак свою посудину, он заговорщицки подмигнул одному из раздатчиков жидкой похлебки, наскоро сваренной из репы и редкой в этих краях, неприятно сладковатой на вкус, черновато-подмороженной картошки, появившейся в арестантском меню благодаря пристрастию начальника тюрьмы к разведению экзотических овощей, и в его карман перекочевал по самое горлышко наполненный полуштоф.

С виду сурово хмурившийся смотритель, тем не менее, прежде не соизволивший заметить отсутствие скованных с тачкой ручных кандалов на натертых до костяных желтоватых мозолей запястьях «Ивана», без зазрения совести отобрал у поселенцев, доставивших каторжникам ужин, большую часть переданных за проданный из-под полы спирт медяков. Довольный же «Иван», победно задрав нос, направился к столу, а за ним преданно, как собачонка засеменил худосочный, больше похожий на подростка, арестант из бесправной «шпанки», страшившийся пролить хоть каплю из объемистой, до самых краев наполненной баландой глиняной лохани.

С раннего утра маковой росинки во рту не державшие этапники, также выудившие из тощих заплечных мешков кое-как мытую, а зачастую просто вылизанную языком посуду, стали робко подтягиваться к жбану, уступая право первой очереди коренным жителям барака. Только Ефим, в компании с расстриженным попом и безносым разбойником, с которыми сошелся на этапе, не стал дожидаться, покуда на дне котла останется лишь пустая водица, а вместо положенной полновесной краюхи достанется черствая плесневелая корка, грубо растолкал плотную ораву из «храпов» и «жиганов». Понимающие лишь грубую силу кандальники, еще находящиеся под впечатлением от сцены унижения всемогущего «Ивана», хоть и с недовольным ворчанием, но все же расступились. Закрепляя успех, получившая свою пайку троица, не стала, подобно остальным товарищам по этапу забиваться на нары, а, дерзко, не спрашивая дозволения хозяев, сдвинула чайники, освобождая для себя угол стола, где и принялась неспешно трапезничать.

Перехватив пылающий бешенством косой взгляд «Ивана», в окружении приспешников прихлебывающего остро разящий сивухой спирт прямо из бутылочного горлышка, безносый, завистливо сглотнул и, наклонившись к Ефиму, шепнул тому в самое ухо:

– Тебе, паря, нынче ночью не иначе как вполглаза спать придется. Энтот, – он едва заметно качнул головой в сторону показательно широко, с пирогами и мясом пирующего на другом конце стола «Ивана» – нипочем не спустит. Попомни мое слово, как пить дать ночью либо сам тебя резать придет, либо, на худой конец, должничка свово какого пришлет.

Чуть придержавший у рта ложку Ефим, сложив губы трубочкой, шумно втянул в себя парящий навар, зажевал скверно пропеченной черняшкой, и лишь затем вполголоса ответил:

– Ничо, дядька. Где наша не пропадала. Чай не в первой, – и вдруг прищурив один глаз, в упор уколол собеседника потемневшим взглядом. – А сам-то, никак решил в стороне отсидеться?

Разбойник, скривив потрескавшиеся от стужи, шершавые синие губы, уныло вздохнул:

– Отсидишься тут, как же. Мы, таперича, братец, с тобой одной веревочкой повязаны.

– Ну, вот и ладно, – помягчел глазами Ефим. – Бог не выдаст, свинья не съест. Особо-то не журись. Сообща и с этой напастью худо-бедно справимся.

Стараясь урвать лишнюю минуту для сна, барак потихоньку затихал. Гасли свечи, одна за другой обсыпались прощальными искрами лучины, погружая во тьму нары, на которых вовсю выводили оглушительные рулады, беспокойно ворочались, скребясь после укусов кишащих в одежде паразитов, невнятно бормотали, а порой и вскрикивали от приснившихся кошмаров, арестанты. Лишь на дальней половине стола, щедро освещенной полудюжиной свечей, в компании «Ивана» продолжалось шумное хмельное веселье, и слышались шлепки карт о дерево.

Ефим с приятелями расположились аккурат посередке барака. По совету безносого Фрола он лег между ним и расстригой, перед тем поменяв в головах прогоревшую лучину на новую. Вымотанный дорогой бывший поп, хотя и храбрился до этого, божась, что до утра глаза не сомкнет сторожа, в тепле и сытости совсем скоро сомлел, засопев и тоненько засвистев носом. За ним начал похрапывать повернувшийся на бок Фрол. Да и сам Ефим, как ни крепился, понимая, что заснуть, значит подписать себе смертный приговор, помимо воли начал проваливаться в мутные грезы.

И тут ему как наяву привиделась мать, вроде уже упокоившаяся и переставшая являться в кошмарах со дня выхода на этап. Однако на этот раз она не висела на березовом суку, как обычно, тихонько поворачиваясь вкруг себя, а шла на него с закатившимися глазами, слепо выставив вперед руки, с безобразно раздутыми, сбитыми в кровь и обломанными до мяса ногтями пальцами. Захлестнувшая шею веревка и вывалившийся изо рта чудовищно распухший, фиолетовый язык не давали ей вымолвить слова, но и в натужном мычании Ефим мистическим образом уловил отчаянную мольбу: «Просыпайся же сынок! Просыпайся скорее!..»

Поледенев от ужаса и во сне невольно отшатнувшись от покойницы, наяву он судорожно дернулся, изогнувшись дугой, и в этот миг, гулко бухнув, в дерево нар на вершок выше его левой ключицы вошло узкое лезвие ножа. Еще толком не успев проснуться, но острым звериным чутьем уже поняв, что происходит, Ефим не позволил злодею повторить попытку, стремительно обвив его горло цепью ручных кандалов. Затем, резким рывком подмяв не ожидавшего подобного разворота, придушенно захрипевшего противника под себя, принялся со всего размаха вбивать свободный кулак в мягко-податливую, хлюпающую при каждом ударе плоть.

Если бы Ефима вовремя не оттащили заполошно подхватившиеся приятели, он непременно забил бы до смерти лично решившего рассчитаться за прилюдный позор «Ивана». Пока вновь перекрестившийся из Серапиона в Федора расстрига унимал несостоявшуюся жертву, рвущуюся вскочить с нар и продолжить расправу, безносый Фрол, с увлечением разглядывал скорчившегося под ногами, залитого кровью из расплющенного носа душегуба, от которого мерзко разило свежим перегаром. Когда же ему это наскучило, с кривой ухмылкой покачав головой, он презрительно сплюнул. Потом, небрежно пихнув носком сапога всхлипывающего в смердящей розовой жиже «Ивана», коротким свистом подозвав пару пугливо переминающихся в отдалении «храпов» из его свиты и глумливо поинтересовался:

– И доколе эта падаль у нас под ногами путаться будет, а?

Клевреты не рискнули дожидаться повторного приглашения, и послушно подхватив безжизненно обмякшее тело, уволокли его в свой угол. А Фрол, поскребшись за пазухой, с наслаждением щелкнул на ногте выловленную вошь, и с хитринкой подмигнул все еще разгорячено хватающему воздух Ефиму, которого придерживал за плечи мелко трясущийся Федор, тоже еще толком не пришедший в себя от ледяного выдоха впервые так близко пропорхнувшей смерти.

– А все ж, право слово, фартовый ты паря. Сызнова по самому острию запросто прогулялся, и хоть бы ему что. Ну, таперича мой сказ таков: можешь до побудки без опаски почивать. Без вожака энтот сброд всего лишь свора трусливых шакалов. Ни один на тебя даже косо глянуть не осмелится, пока новый «Иван» не объявится, – тут безносый широко, с хрустом челюстей и подвыванием, зевнул, забрался на свое место и моментально захрапел.

Неожиданно успокоенный столь беспечным поведением собаку съевшего в каторжанских делах приятеля, Ефим первым делом уломал не на шутку взбудораженного Федора последовать примеру Фрола, а чуть погодя и сам провалился во тьму мертво-каменного сна.

…Еще в мутно-черном небе, сорящим жестким колючим снежком, вертящемся мелкими злыми вихрями под порывами пронизывающего до костей кинжального ветра, не забрезжило даже рассветного отблеска, как в бараке воспитуемых с грохотом распахнулась дверь. Те же поселенцы что и намедни вечером, только в сопровождении юного разбитного смотрителя, втащили тот же жбан, с той же похлебкой. Оживленный тюремщик с порога завопил во все горло:

– А ну, подъем лежебоки! Помните, четверть часа вам на все, про все! Кто не поспеет, голодным на работу пойдет! Время пошло, голодранцы!

До того мертво молчавший барак взорвался грохотом и лязгом железа. Бывалые каторжники, а за ними и новички, на ходу продирая глаза, пихаясь, цепляясь тачками и злобно переругиваясь хриплыми спросонок голосами, ломились к раздатчикам, во что бы то ни стало, стремясь оказаться в первых рядах. А развеселый смотритель, подбадривал их звонкими хлопками в ладоши:

– Шевелись, шевелись, дармоеды! Минутки-то быстрее ветра летят!..

И тут в барак, со всего маха грохнув о стену массивной дверью так, что толстенные бревна отозвались тяжким гулом, в распахнутой дохе и сбитом на затылок бобре, грубо отпихнув замешкавшегося на пороге смотрителя, ворвался главный тюремный инспектор. Сопровождающий его по пятам вертлявый старший надзиратель, ожег грозным взглядом оторопевшего до потери дара речи юнца и благим матом взревел:

– Молчать мерзавцы!!! Шапки долой!!!

В первый миг каторжники окаменели, а после наперегонки принялись рвать с голов мятые блины суконных бескозырок и все как один переломились в низком поклоне. Замешкавшегося Ефима, заставляя поскорее согнуться, больно хрястнул по хребту тяжелым кулаком едва слышно хрипнувший безносый Фрол:

– Совсем ополоумел?.. Гляжу, по кобыле заскучал?..

А вихрем пронесшийся до самого стола с громким чавканьем толстых подошв дорогущих, с иголочки зимних сапог по не просыхающей влажной грязи меж нар начальник тюрьмы повелительно рявкнул: «Свет!»

Тут же подскочивший надзиратель вскинул над головой фонарь и его трепещущий свет залил загаженные, засыпанные крошками, изрезанные доски. В дальнем углу, где до полночи гулеванила компания «Ивана», между чайниками завалялась пестрящая рубашкой по хмельному ротозейству вылетевшая из колоды карта. А что еще хуже, неподалеку от нее на боку валялся захватанный сальными пальцами порожний полуштоф. Сам же, даже не подумавший приподняться в присутствии самого начальника тюрьмы «Иван», на этот раз уже, как и полагалось, в ручных кандалах, связанных длинной цепью с тачкой, жалостно постанывая, лежал на боку, подтянув колени к груди, и уткнувшись в стену вздувшимся фиолетовым лицом с уродливо свернутым набок носом.

Инспектор, блестящим полированным наконечником резной трости подцепил злополучную даму треф, скидывая ее на пол, потом звякнул о стекло бутылки и, повернувшись к надзирателю, обманчиво ласковым тоном, от которого почему-то и у его подчиненных, и у каторжников побежали по спине ледяные мурашки, осведомился:

– Как прикажите это понимать, а, господин Нещеткин? – и, не дожидаясь ответа от онемевшего подчиненного, продолжил: – Гляжу я, тут не барак воспитуемых, а форменный курорт с буфетом. Даже ломберный стол имеется… А вот к начальству, – играющий в свете фонаря наконечник нацелился в спину «Ивана», – никакого почтения. Непорядок, однако.

Справившиеся, наконец, с оторопью надзиратель со смотрителем, цепляясь полами за стол и роняя с него оглушительно загремевшие жестью чайники, разъяренными коршунами кинулись на лежащего каторжника, сорвали его с нар и бросили на колени перед инспектором. Ошеломленный подобным оборотом «Иван» взвизгнув от боли в выкрученных за спину руках и перебитых железным кулаком Ефима ребрах, теряя остатки достоинства, когда-то не позволявшего ломать шапку даже перед самым важным начальством, жалко, захлебываясь, по-бабьи заголосил:

– Ваше высокородие… ваше высокородие… помилуйте ради Бога! Я ж без задней мысли… Не в силах был… Только гляньте, что варнаки с нового этапа со мной сотворили… Места живого не оставили… Сделайте милость, прикажите к дохтуру доставить…

Не обращая ни малейшего внимания на причитания «Ивана», начальник тюрьмы, уже потерявший интерес к представлению, сухо распорядился:

– Этому, – трость, со свистом описав стремительный полукруг, с громким треском стегнула по спине охнувшего от острой боли коленопреклоненного каторжника, – пятьсот горячих. Потом на неделю в карцер на хлеб и воду. Когда отбудет свое, отправите на вывоз леса с самой дальней вырубки… Кто накануне за вечерней раздачей доглядывал?

Вытянувшийся во фронт надзиратель бойко отрапортовал:

– Смотритель Аникин, ваше высокоблагородие.

Переместив шапку с помощью рукоятки трости, вырезанной в виде головы пуделя с зелеными камнями вместо глаз, с затылка на лоб, инспектор продолжил раздачу пряников:

– На ту же вырубку. И чтобы до Рождества ноги его здесь не было. И это последнее предупреждение. Не приведи Господи ему еще хотя бы раз проштрафиться, за забор с волчьим билетом. Все ясно?

– Так точно, ваше высокоблагородие, – кинувший два пальца к козырьку надзиратель, предано поедал глазами начальство.

– А раз так, – вопросительно приподнял бровь начальник тюрьмы, – почему это стадо пасется здесь, вместо того, чтобы пахать в поте лица?..

Пока творилась скорая расправа, Фрол, прячась за спинами, шептал в ухо Ефиму:

– И вот опять тебя выпал фарт, паря. Ктой-то надысь о пирушке донес, а про драку как раз не успел. Получается, один из поселенцев постарался, после того как вертухай их вытряхнул… А «Иван-то» вовсе спекся. Таперича ему в «шпанку» прямая дорога… Не, Ефимка, Бог ли тебя любит, Сатана ли привечает, но я покудова тебя держаться буду. Мож и мне чутка удачи перепадет.

…В тюремном дворе каторжан, понукаемых надзирателем и смотрителем, уже дожидался конвой из десятка солдат, вооруженных ружьями с примкнутыми штыками. Без лишних церемоний, прикладами помогая замешкавшимся скорее занять свое место в строю, конвой выровнял заключенных в две шеренги и погнал в снежную муть, клубящуюся за распахнутыми створками ворот.

– И куда ж это нас? – нервно озираясь и бесстрашно пренебрегая грозным предупреждением конвоя: «Разговорчики!» – затравлено просипел лязгающий зубами от холода расстрига Федор безносому Фролу, толкающего свою тачку сзади него.

– Да тише ты, оглашенный, – шикнул на него Фрол, за многие годы, проведенные на каторге не понаслышке знакомый с крутым норовом конвойных солдат. Однако, воровато покосившись на ближайшего конвоира и едва заметно шевеля губами, упрятанными в седых зарослях неровно-клочковатой от густо избороздивших впалые щеки шрамов бороды, чуть слышно за завываниями вьюги, ответил:

– Знамо куда… В рудники… С таким-то ярмом, – он злобно рванул за ручки тут же вильнувшую в сторону тачку, – ни на выгрузку, слава те Господи, ни в завод.

– Так что ж, по-твоему, выходит, – простужено-гнусаво встрял в беседу Ефим, бредущий по левую руку от расстриги и отвернувший лицо в тщетной попытке уклониться от режущего ветра, больно секущего открытую кожу мелкой ледяной крупкой и давящего из глаз студеную слезу, – в рудниках-то, против тайги, да завода, божья благодать?

– Ага, разбежался! – не выдержав, громче, чем можно, возмущенно огрызнулся Фрол. – Хрен редьки не слаще!.. – и утробно ухнув, захлебнулся на полуслове, когда в его спину со всего маха врезался затыльник приклада.

Подкравшийся сзади солдат, свирепо раздувая обмерзшие усы, недобро осведомился:

– Ну, пустобрех, еще добавить?

– Все, все, служивый, довольно. Он из понятливых. Теперича нем будет, как рыба, – засуетился Ефим, оттирая плечом задохнувшегося от неожиданной боли, выпучившего налившиеся темной бешеной кровью глаза приятеля.

– То-то, – буркнул охранник и, опуская уже занесенное для еще одного удара ружье, зло пригрозил: – Гляди у меня!..

Страшась попасть под горячую руку конвойных, узники в угрюмом молчании, под пронзительный визг тележных колес тащились по переметенной белыми языками дороге к надвигающемуся из мутной пелены огороженному сплошным забором нагромождению построек. Вскоре их телеги запрыгали по уложенным на земле обмерзшим деревянным плахам, и колонна втянулась в ворота, предусмотрительно распахнутые по отмашке старшего конвоя, освещавшего путь раздуваемым ветром трескучим факелом, оставляющим за собой хвост из множества ярких искр.

Старожилы, идущие в первых рядах, не сбавляя шага, привычно двинулись к высоченному, никак не меньше трех саженей до конька остроконечной, крытой тесом крыши, сараю, у которого вместо передней стенки строителями был оставлен сплошной проем. В земляном полу внутри строения зияла вызывающая жуткое ощущение бездонной прорвы черная квадратная яма, по прикидкам Ефима, еще со времен службы артиллеристом, обучившимся на глаз точно определять расстояния до предметов и их истинные размеры, десять на десять шагов по краям. Над ней высилось поставленное на попа огромное многоспицевое колесо, своей кованой осью, толщиной в руку взрослого человека, опираясь на сложную конструкцию из столбов, вытесанных из цельных стволов вековых деревьев. По выемке в ободе колеса вниз, в яму, спускался витой, на совесть просмоленный канат, второй конец которого, сквозь систему деревянных, окованных порыжевшим от ржавчины железом, блоков и шестерен, наматывался на отвесный ворот. Он приводился в движение двумя смирными меринами с закрывающими глаза плотными шорами.

– Ага, ну вот и клеть, – пользуясь тем, что конвойные остались снаружи, покряхтывая от боли в ушибленной спине, вновь подал голос неугомонный Фрол. – В ней-то нас и будут в преисподнюю, как господ опускать. А то с тачкой на привязи по лесенке совсем несподручно будет.

Где-то рядом, перекрывая натужный свист метели, что-то гремело и бухало, время от времени озаряя окрестности огненными всполохами.

– А это что? – когда грохнуло и полыхнуло первый раз, испуганно вздрогнул пристроившийся рядом Федор.

– Завод, – коротко бросил Фрол, а Ефим, которому вдруг пришел на ум, давно мучавший вопрос, легко толкнул его локтем, привлекая внимание:

– Слушай, братец, а ты ведаешь, как «Иван» вечор от ручных кандалов избавлялся?

Безносый невольно охнул и сердито прошипел:

– Чего пихаешься, олух царя небесного. Чай запамятовал уже, как меня солдатик, чтоб ему пусто было, давеча прикладом окрестил. – Но, тут же сменяя гнев на милость, оживился. – Дык с железом фокус известный. Если добудешь кусок мыла, аль на худой конец сала, да сумеешь стерпеть, как пальцы ломать буду, то, глядь, и ты на ночку-другую от тачки избавишься…

Однако от беседы, вызвавшей у Ефима острый интерес, их оторвал резанувший по ушам заунывный вой ожившего подъемного приспособления. Под крики коноводов и хруст лошадиных копыт по покрывающему землю толстому слою порожней породы, потрескивающий от натуги трос потянул наверх вместительную клеть. Из курящейся полупрозрачным парком бездны показался сшитый на живую нитку из почерневших от времени и подземной влаги тесаных бревен и плесневелых досок скрипучий короб.

Трясущийся мелкой дрожью Федор при виде хлипкого приспособления, на котором ему предстояло опускаться под землю, тревожно звеня цепью, трижды осенил себя крестным знамением и с отчаянием заскулил:

– Нипочем в эту бесовскую клетку не полезу… Хоть живьем режьте…

– Еще как полезешь, – тут же насмешливо щеря желтоватые осколки зубов, откликнулся Фрол. – Туточки не миндальничают. За попытку бунта штык в брюхо, и вся недолга.

Словно в подтверждение его слов, втянувшийся внутрь конвойные отделили дюжину каторжан и, подталкивая их ружьями, запихнули в клеть. Механизм затрещал сочленениями шестерен, заныл нагруженными осями, неспешно погружая первую партию узников в подземелье.

Когда же пришел черед Ефима и державшихся подле него приятелей, то он не стал дожидаться пинка от конвоира и первым закатил свою тачку на шаткий дощатый помост. Следом, как приклеенный, последовал Фрол, а уже за ним беспрерывно бормочущий молитвы Федор. Скоро клеть, слегка покачивающаяся на весу и глухо постукивающая о деревянную обшивку стен, наполнилась до отказа шевелящейся людской массой и, повинуясь громкой, перекрывшей гул разговоров команде, дернувшись, неровными рывками пошла вниз.

С усилием пропихнув сквозь судорожно сузившуюся глотку горький комок тошноты, покатившийся от самого низа заледеневшего брюха, ухнувшего в бездонную прорву вместе с ушедшим из-под ног полом, Ефим с опаской покосился на белого как мел расстригу, слабо шевелящего зеленоватыми губами и с любопытством осмотрелся. Притиснутый к обрешетке так, что было трудно вздохнуть, в отсветах верхних огней он умудрился рассмотреть проплывающую мимо белоснежную опушку инея на крошащихся от гнили бревнах, опоясавших шахту на манер колодезного сруба.

На дне, куда, наконец, по прикидке Ефима проделав путь никак не менее тридцати саженей, опустилась клеть, напоследок крепко вдарившая по ногам при приземлении, уже не властвовал мороз. Однако дышалось с непривычки тяжко. Впервые оказавшиеся в выработке каторжники часто хватали разинутыми ртами густо висящую в воздухе плотную сырую пыль. С первого же вздоха зашедшийся гулким кашлем Фрол, хрипло булькая и отхаркиваясь липкой мокротой, натужно предрек:

– Низкий поклон тебе, рудник-батюшка… Вот и свиделись… Видать, на сей раз, все ж укатаешь ты меня…

По левую руку от выхода из клети, меж косовато поставленных крепей грудились порожние ящики на колесах, вместимостью десятка на два ведер каждый. У противоположной стены высилась гора темных маслянистых каменных обломков, на которой лежало несколько лопат, а рядом перетаптывались три оборванных чумазых мужичка. Тесное пространство, три на три шага, нервно мерил невысокий широкоплечий крепыш в затертом зипуне, штанах из чертовой кожи и высоких, запачканных глиной сапогах. Тонкий кожаный ремешок пересекал его высокий бледный лоб мыслителя, удерживая густые, до плеч, волосы на непокрытой голове. Гневно сверкая глазами, он изрыгал громовые проклятия.

– Ишь, как берг-гешворен разошелся. Ох, чует мое сердце, не к добру, – тихонько шепнул Ефиму тертый Фрол.

– Кто таков? – также вполголоса отозвался тот.

– О-о-о… – значительно протянул безносый. – Энтот, паря, здесь царь и бог. Попросту говоря – горный надзиратель. Всем здесь заправляет. А подле породы бергауры, то бишь разборщики руды трутся. По всему видать, из рекрутов. Даже тут к нашему брату-каторжанину начальство доверия не питает. Одна у нас участь: от зари до зари кайлом махать.

Тем временем, подчиняясь визгливым указаниям берг-гешворена, один из бергауров с грохотом свалил из тачки на утоптанную до каменной твердости землю обоюдоострые кирки с отполированными до жирного блеска деревянными рукоятками. Пока он отправился за следующей партией, бывалые каторжане, не впервой спускавшиеся в забой, покряхтывая и уныло бренча оковами, покатили свои тачки в темную горловину штрека, по пути подхватывая инструмент.

Когда же вынужденный последовать их примеру Ефим добрался до уже изрядно поредевшего вороха инструмента, глазастый горный надзиратель грубо окликнул его:

– А ну-ка постой, басурман! – и когда арестант застыл, как вкопанный, тревожно обернувшись, наставил на него облитый черной кожей перчатки указательный палец: – С нового этапа? Впервые в руднике?

– Так точно, ваше высокородие! – ответ по-военному артикулу, как в прежней, казалось уже давно канувшей в лету, жизни, вырвался у него сам по себе.

– Пехота, кавалерия? – с интересом прищурился на каторжника берг-гешворен. – В каких баталиях участвовал?

– Канонир второй конноартиллерийской роты. Дрался во всех маломальских заварухах, начиная с Аустерлица и заканчивая Бородином, опосля которого вчистую списан по ранению, – как пописанному отчеканил Ефим.

– Так-так-так, – задумчиво почесал переносицу горный надзиратель, всматриваясь в клеймо на лбу узника. – Здесь, так понимаю, за убийство?

– За тройное, – с показной бравадой сверкнул глазами Ефим, но, не сумев удержаться, все же добавил: – Посчитался с упырями за безвинно загубленных мамку с папкой. Вот пожизненно и загремел.

Видавший виды берг-гешворен, не первый год имеющий дело с каторжанами и научившийся в них разбираться, сразу поверил слово отставному канониру. Смахнув со лба непокорную прядь, выбившуюся из-под ремешка, он сочувственно крякнул и вдруг заинтересовался:

– И сколько же здесь, таких как ты, по первому разу?

– Да с дюжину, пожалуй, наберется, – пытаясь взять в толк, куда клонит начальство, помедлил с ответом Ефим.

Подманив к себе скромно хоронящегося в тени ближайшей крепи исполняющего должность учетчика работ сутулого бергаура в годах, сплошь сивого от густой седины в длинных спутанных волосах и неряшливо остриженной бороде, берг-гешворен деловито распорядился:

– В нынешнюю смену новичкам дозволяю нарубить не по сто, а по шестьдесят тачек руды. Со следующей, урок такой же, как и остальным. Уразумел, шельмец?

Выпучив от изумления глаза, тот попытался возразить начальству:

– Дык, а как же завод, ваше… – но, горный надзиратель резко его оборвал, гневно притопнув ногой:

– Исполнять! И точка! – и теряя интерес к дальнейшему разговору, отвернулся к показавшемуся из клети унтер-шихмейстеру, спустившемуся вниз вместе с последней партией заключенных.

Тяжко вздохнувший учетчик сдвинул на затылок лохматую шапку и подтолкнул в спину замешкавшегося Ефима:

– Двигай уже, пока унтеру под руку не подвернулся. Энтот не тот. Не дай бог в безделье уличит, три шкуры спустит.

Уже, было, шагнувший вперед каторжник, опять привстал и отважился полюбопытствовать:

– Какой еще такой унтер? Откуда ему здесь? Чай не в армии мы, а в каторге.

Бергаур с ног до головы смерил бестолкового арестанта снисходительным взглядом:

– Много ты понимаешь. Без году неделя в руднике, а уже туда же, рассуждать, – однако, до пояснения все же снизошел: – унтер-шихмейстер, тот, длинный, с которым берг-гешворен толкует – распорядитель работ. Он-то за выполнение ежедневного урока попервей всего начальства отвечает. Коль не сможешь норму нарубить, так зараз с ним и познакомишься. Там-то сам все и уразумеешь. А пока, ступай, от греха. Тебе еще свой урок исполнять. Шестьдесят тачек хоть и не сто, однако, коли будешь взамен дела лясы точить, всяко к сроку не поспеешь.

…Неразлучная троица из Ефима, безносого Фрола да расстриги Федора и в забое очутилась вместе. Скупо подсвеченная парой тусклых, закопченных изнутри масляных фонарей грубо искромсанная жалами кирок вертикальная стена, на высоте человеческого роста наискось сливающаяся с низко нависающим изгрызенным глубокими шрамами сводом, никак не желала поддаться неискушенным рудокопам. Черные парящие пятна все шире расползались на их спинах и подмышками. Горячий пот ручьями струился по пылающим жаром лицам, скатываясь мутными каплями с насквозь промокших и слипшихся в просоленные пряди бород. Свистя в воздухе, железо с уханьем секло снопы искр из неподатливой тверди, но вместо увесистых кусков породы из-под него летело лишь мелкое крошево.

Первым сдался Фрол. Он со всего размаху шваркнул кирку под ноги, пошатываясь от изнеможения, шагнул к стене на подламывающихся ногах и, опершись на нее спиной, сполз на корточки. Смахнув дрожащей, стесанной до кровавых пузырей ладонью пот со лба, он слабо простонал:

– Не, так братцы не пойдет. Почитай полдня маемся, а еще и тачки на троих не нарубили. Покудова нас господа начальнички за такую работу в порошок не стерли, надобно что-то немедля сообразить.

Ефим тоже опустил свою кирку и, переводя дух, промокнул мокрое от пота лицо рукавом. Затем развернулся и, надрывным кашлем прочистив горло от пыли, хрипнул:

– Так ты ж в руднике уже был. За тобой и слово.

– Да какое там был, – слабо отмахнулся тот. – Дён пять на разборке руды потерся, да меня наверх, на вывозку леса наладили. С тех пор под землю до побега так и не сподобился.

– Ах, вот оно как, – разочаровано протянул тоже бросивший без толка тюкать по камню Федор. – Так какого ж рожна зазря бахвалился, а? – укорил он виновато потупившегося приятеля. – И чего ж теперича делать-то?

Раздувший ноздри Ефим, темнея чумазым от пыли лицом, ожег съежившегося у стенки Фрола яростным взглядом. Он уже, было, раскрыл рот, готовясь разразиться гневной тирадой, однако лишь шумно вздохнул и с досадой махнул рукой. Затем сдернул висевшей над головой у испуганно шарахнувшегося в сторону безносого моргнувший от сотрясения фонарь и, согнувшись, прилип носом к стене, которою все это время безуспешно долбили каторжники, что-то пристально на ней высматривая. Его угловато-изломанная исполинская тень, шутовски повторяя каждое движение, кривлялась на полу.

Провожаемый удивленными взглядами Ефим казалось целую вечность ощупывал холодные осклизлые от влаги камни в кровь сбитыми пальцами. Наконец с глухим стоном распрямился, отставляя фонарь в сторону и подхватив с земли кирку, с размаху загнал стальное жало в едва заметную трещину. После нескольких не очень сильных, но метких ударов, часто исклеванный, но все еще упорно противящийся усилиям рудокопов монолит обреченно хрустнул. От него вдруг отделился массивный пласт, тут же расколовшийся на более мелкие обломки.