Текст книги "«Коль дожить не успел…» Воспоминания о Владимире Высоцком"

Игорь Кохановский
«Коль дожить не успел…» Воспоминания о Владимире Высоцком

В оформлении обложки использованы фотографии: передняя сторона – Александр Гращенков / PhotoXPress / EastNews, 4 сторона – Валерий Левитин / РИА Новости предоставлены фотоагентством EAST NEWS Russia и ФГУП МИА «Россия сегодня».

© Кохановский И. В., текст, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

© Фото Валерия Плотникова

Начало

Случай – псевдоним Бога.

Анатоль Франс

Весна 1961 года. Меня недавно перевели работать в Москву, а до этого я после окончания института трудился прорабом на строительстве газового кольца вокруг Москвы радиусом в 200 км и приезжал в домой только в субботу, чтобы в понедельник опять отправиться в ту деревню, где в это время кипел фронт работ по созиданию этого самого кольца. Дело в том, что Москва снабжалась ростовским газом, который оказался очень содержательным по своим компонентам для химической промышленности, а потому ей решили отдать этот ростовский газ, а не сжигать его в квартирах на бытовых горелках, а столицу перевести на газ ставропольский.

Таким образом, я опять оказался в своем любимом городе, в нашей закадычной компании, которая сложилась еще со школы. Собирались мы тогда в квартире Володи Акимова, вернее, в его большой 40-метровой комнате. Хотя до революции квартира полностью принадлежала отцу Володи, по тому времени крупному инженеру, достаточно состоятельному, чтобы иметь подобные апартаменты, где имелись еще две большие комнаты и просторная ванная.

Однако после революции «буржуев» уплотнили, и в Володиной квартире отныне проживало еще две семьи. Но все-таки самая большая комната осталось за хозяином этой квартиры, который умер, когда Володя был совсем маленьким. Когда же Акимов учился в девятом классе, умерла и его матушка. После смерти мужа она вышла замуж, но отношения с дядей Пашей (так звали отчима) у Володи не сложились, он остался один и всегда был рад, когда мы, друзья, собирались у него на нашу очередную скромную пирушку…

Я не виделся с ним почти год и вот решил заехать навестить товарища, зная, что за время моего отсутствия в Москве он женился на весьма красивой девушке Ирине, познакомившись с ней в ГУМе, где та работала продавцом.

Приехав, я застал кроме приятеля и его жены еще одну гостью – старшую сестру Ирины Татьяну, заглянувшую к ней по каким-то семейным делам. Она была тоже недурна собой, правда, на мой взгляд, уступая в красоте своей младшей сестре. Но чем-то она меня зацепила…

Посидели, поболтали о том о сем и разошлись. Я взял у Тани ее телефон и на следующий день позвонил ей, пригласив поужинать в кафе. Она согласилась.

Мы встретились, и… Тут мне вспоминается начальный куплет одной из песен Высоцкого:

 
О нашей встрече что и говорить…
Я ждал ее, как ждут стихийных бедствий…
Но мы с тобою сразу стали жить,
Не опасаясь пагубных последствий…
 

Так начался наш роман. Она была двумя годами старше меня, окончила Педагогический институт и преподавала литературу в каком-то техникуме. Очень любила читать, книгами была завалена вся ее небольшая комната.

Жила она со своей мамашей в двухкомнатной квартире, где у нее была собственная комната, и, что греха таить, нам было где уединиться…

Когда я признался, что пишу стихи, она попросила меня хоть что-то ей прочитать. Я прочел, хотя уже не помню, что именно.

– Недурно, – услышал ее оценку. Помолчав, спросила: – А как ты относишься к Евтушенко?

– Никак. Мне кажется, у него не все в порядке со вкусом…

– А к Вознесенскому?

– А кто это?

– Ты не знаешь, кто такой Андрей Вознесенский? – удивленно вскинула она брови.

– Понятия не имею, – чистосердечно признался я.

– Ну и темный ты человек!.. Это сейчас – самый модный поэт! – И она показала мне скромную книжечку под названием «Мозаика». – Вот, почитай.

Едва раскрыв этот скромный сборник, я сразу понял: это мой поэт!

А вскоре Таня подарила мне эту книжку, так как купила себе такую же благодаря знакомой продавщице в книжном магазине на Кузнецком мосту, достававшей тогда весь модный книжный дефицит. А вскоре подарила мне и новый сборник Вознесенского «Парабола». Я зачитывался его стихами, зная уже многие из них наизусть.

Как-то я позвонил Тане, и она сказала:

– Приходи ко мне вечером, у меня в гостях будут поэты.

Я пришел. Она познакомила меня со своими гостями. Ими были Виктор Забелышинский и Всеволод Ревич. Сидели, выпивали, вели разговоры на близкие нам литературные темы. А главные и самые острые из них задавали в то время журналы «Новый мир» и «Юность». Вдруг Таня сказала:

– Ребята, почитайте стихи…

Начал Забелышинский, после – Ревич. Затем Таня посмотрела на меня:

– Игорь, твоя очередь…

Я стушевался, не зная, что прочесть, но наконец сподобился:

 
У театральной кассы
Переживаний масса,
У театральных асов
Унылые гримасы:
Билетов не имеется,
И не на что надеяться,
Обидно, разумеется, —
Танцуют моисеевцы…
 
 
…Как будто чуть степенно,
Едва касаясь сцены,
Выходит пляска-скромница
Со зрителем знакомиться…
А только познакомится,
Так сразу же освоится,
И вот, не дав опомниться,
Потянет за околицу,
А там девчата с парнями
На круг выходят парами,
Как будто в быстром танце
Хотят посостязаться…
 
 
Ах, звонкая гармошка,
Да легкие сапожки,
Да юбки, юбки, юбки,
Да шутки-прибаутки,
Да огненная пляска,
Лихая, залихватская,
С лукавыми улыбками,
Да с посвистом, да с криками,
Да с замираньем сердца
В отчаянных коленцах,
Да с вихревою музыкой,
Да с дрожью в каждом мускуле…
 
 
Отплясывают здорово,
По-своему, по-новому,
Пылает юбок полымя
На все четыре стороны…
…И стены уж не стены,
И сцена уж не сцена,
А луг зеленый, бархатный,
Вокруг поля и пахоты,
С долинами, низинами,
И небо сине-синее…
 

– Очень лихо, – сказал Виктор.

– Да, здорово, – подхватил Всеволод.

– Приходи к нам в «Магистраль»[1]1
  Литературное объединение «Магистраль» – клуб-студия, где в 50–60-х годах собирались многие известные советские писатели и поэты.


[Закрыть], – продолжил Виктор.

– А это что такое?

– Ты не слышал про литобъединение «Магистраль»? Да это же самое знаменитое литобъединение в Москве. Из него вышли Булат Окуджава и Владимир Войнович. Ты что-то об этом слышал? – продолжил Забелышинский.

– Нет, впервые от тебя…. А где оно находится? – спросил я, постигая свою полную неосведомленность в литературной жизни столицы.

– У трех вокзалов, в Центральном доме культуры железнодорожников. Руководит им поэт Григорий Михайлович Левин[2]2
  Григорий Михайлович Левин – русский советский поэт, литературный педагог, создатель и руководитель литературного объединения «Магистраль».


[Закрыть]. Собираемся по четвергам в семь часов вечера. Приходи, я тебя представлю…

– Спасибо, Виктор, непременно приду…

Я считал дни до четверга и ужасно волновался. К назначенному часу приехал, встретив там Виктора, познакомившего меня с Григорием Михайловичем. Тот сказал, что я сегодня могу поприсутствовать в качестве вольного слушателя, а после занятия я должен почитать свои стихи, дабы он и его «бюро» меня выслушали и решили вопрос о моем приеме в литобъединение.

По окончании занятий, когда в аудитории осталось несколько человек, Левин предложил мне почитать мои стихи. Первые два стихотворения не произвели, как мне показалось, на него никакого впечатления. И тогда я прочитал стихи «Скрипка», посвященные Белле Ахмадулиной. Это и по сей день одно из любимейших моих стихотворений:

 
Что в этих звуках было скрыто,
Таких земных и неземных?
Была зима, и пела скрипка,
Не замечавшая зимы.
 
 
А город спал. Кружила нудно
Метель по улицам волчком,
И откровенничали струны,
Раскрепощенные смычком.
 
 
Метель слепила, словно пена,
Не видно было в двух шагах,
А скрипка пела, пела, пела
И ворожила, как шаман.
 
 
И звуки эти покорили
И окрылили тишину,
Как будто ожил Паганини
И к нам из прошлого шагнул.
 
 
Что вытворял, о, сатана, —
Весь зал казался вросшим в стулья,
И рвались, еле вскрикнув, струны,
И оставалась лишь одна…
 
 
Но скрипка, гордая, звучала,
И свет не покидал лица,
И это было как начало,
Которому не знать конца.
 

Началось обсуждение услышанного. Обычно заключение делал Левин. И его слова прозвучали для меня, как победный марш:

– Считайте, что вы приняты….

Обычно занятие литобъединения строилось следующим образом: Григорий Михайлович приглашал какого-либо поэта (у меня в памяти остались Борис Чичибабин, Александр Передреев, Владимир Цыбин и Александр Балин); тот читал свои стихи и после шло обсуждение услышанного.

Именно это обсуждение было самым главным и интересным на занятиях. Тон в обсуждениях задавали Александр Аронов и Виктор Гиленко. Как тонко, как скрупулезно, всесторонне и взвешенно они все это делали, остается только диву дивиться…

Каждую неделю я с нетерпением ждал четверга, ждал этих интересных семинаров. Много позже, когда я уже стал членом Союза писателей и поступил на Высшие литературные курсы при Литературном институте, участвуя в поэтическом семинаре этих курсов, который вел Александр Петрович Межиров[3]3
  Александр Петрович Межиров – русский советский поэт и переводчик.


[Закрыть], большой, знаменитый поэт, я часто вспоминал наши занятия в «Магистрали», по сравнению с которыми обсуждения у Межирова походили на детский сад… То есть всю лабораторию, всю технологию написания стихов я изучил именно в «Магистрали», за что несказанно благодарен всем ее участникам, и особенно Григорию Михайловичу Левину.

Осенью того же года, когда я написал «Бабье лето» и спел как песню, когда мы после занятий узким кругом пришли домой к нашему руководителю, я мгновенно стал его любимым учеником, и он возил меня ко многим в ту пору известным поэтам: были мы у Марии Петровых, у Арсения Тарковского, у Михаила Светлова.

Сегодня, с высоты прожитых лет, я вспоминаю этот период как самое счастливое время своей жизни. Ведь именно тогда у нас сложился тот тесный круг друзей, в который, говоря словами тогдашней песни Володи Высоцкого, «не каждый попадал». Расскажу вкратце о тех, кто составлял этот самый тесный круг…

Начну с Артура Макарова[4]4
  Артур Сергеевич Макаров – писатель, киносценарист.


[Закрыть], кого мы считали неким гуру; он писал очень крепкую прозу, и в юбилейном 500-м номере журнала «Новый мир» был напечатан его рассказ «Дома» – о молодом парне, который получает недельный отпуск, служа в армии, приезжает в свою деревню и пьет напропалую, не просыхая…

Следующим хочу представить Толю Утевского, учившегося в нашей школе двумя классами старше; он был вопиющий стиляга и по случаю не попал в знаменитую статью «Плесень» в газете «Правда» про золотую молодежь. Ходили слухи, что его отец, видный юрист, попросил редактора газеты, чтоб фамилия его сына не фигурировала в этой статье. Толя жил в том доме на Большом каретном, где жил отец Высоцкого, и они как-то там познакомились. Утевский же приятельствовал с Левоном Кочеряном[5]5
  Левон Суренович Кочарян – советский и армянский киноактер, кинорежиссер и сценарист.


[Закрыть], проживавшем в том же доме, что и отец Высоцкого. А Лёва дружил с Артуром Макаровым, – тот был приемным сыном Тамары Макаровой и кинорежиссера Сергея Герасимова. Тамара Макарова воспитывала его с детства. К тому времени Лёва был уже знаменит тем, что был вторым режиссером у Сергея Аполлинарьевича Герасимова на съемках фильма «Тихий Дон». Там, видимо, они с Артуром познакомились и подружились, так как Артур – он сам рассказывал – бывал на этих съемках, и ему было очень интересно наблюдать, как снимается фильм. В дальнейшем он станет знаменитым сценаристом, первым фильмом по его сценарию будут «Новые приключения неуловимых», потом пойдут другие, написанные специально для Жанны Прохоренко, с которой у него случится долгий роман.

Сам же Кочерян самостоятельно снимет только один фильм – «Один шанс из тысячи» и рано уйдет из жизни. Онкология сделает свое подлое дело…

Володя иногда заходил после школы к отцу (он жил с матерью на Мещанской улице, которая после московского фестиваля молодежи стала называться проспектом Мира). Там он как-то пересекся с Толей Утевским, и ему очень захотелось подружиться с ним. В подростковом возрасте всегда тянет к более взрослым, тем более Толян (так мы его звали) был известным стилягой и все вечера проводил в Коктейль-холле, что был на улице Горького, пока его не прикрыли как рассадник растления молодежи. Володя стал захаживать в гости к Утевскому и вскоре примкнул к его кругу, где получил прозвище Шванц (хвостик), но ничуть это его не смущало…

Когда же он начал писать свои песни, то уже Толян с Кочеряном и Артуром примкнули к нашей компании, которая просуществовала фактически до тех пор, пока Володя не был принят Любимовым в Театр на Таганке…

Почти каждый вечер мы собирались у Володи Акимова, который уже разошелся со своей женой-красавицей, продавщицей из ГУМа, ибо было явно несовместимо их мировосприятие; скромное застолье, выпивон и, конечно, бесконечные разговоры о том о сем и Володины песни под гитару (и не только его, но и Галича, Окуджавы, Городницкого). Причем Высоцкий тогда еще не очень овладел этим немудреным инструментом. И первые уроки по овладению гитарой давал ему я, когда мы еще учились в школе.

Дело в том, что мне мама по окончании седьмого класса подарила гитару, которая лежала до поры до времени безо всякого применения. Но вот в марте 1953 года умирает усатый вождь, и по сему случаю объявляется амнистия. Притом амнистия касалась только бытовых и уголовных статей…. И вот наш двор на Неглинной улице вскоре превратился в настоящую воровскую малину. Двор был проходной, по диагонали, почти квадратный, очень большой, чуть ли не вполовину футбольного поля, и вот в противоположных от проходных углах лежали такие большие катушки из-под кабеля, превращенные в игровые столы, на которых резались в буру, в очко и, конечно, распивали водочку, и пели под гитару настоящие блатные песни. Песни были обалденные, порой ничего невозможно было понять из их воровского жаргона, но завораживали, как говорится, на раз… Вот запев одной из таких песен:

 
Шнырит урка в ширме у майданщика,
Бродит фраер в тишине ночной,
Он вынул бумбера, осмотрел бананчика,
Зыкнул по-блатному: «Штемп легавый, стой!»
 

Ничего не понятно, но завораживает. Я попросил ребят, что распевали под гитару эти песни, показать мне несколько аккордов, зная которые можно саккомпанировать любой песне. Я быстро освоил эту немудреную грамоту, и в нашей школьной компании вскоре стал центром внимания, так как аккомпанировал себе, распевая песни Вертинского, которые мне мама пела вместо колыбельных. Вот после этих моих «сольных» выступлений Высоцкий как-то и попросил, чтобы я ему показал, как брать на гитаре эти пять-шесть аккордов. Но у него поначалу это плохо получалось, и иногда, когда он уже писал свои знаменитые дворовые песни, я у него забирал гитару и сам ему аккомпанировал.

У меня был двоюродный брат, Саша Бирюков, царствие ему небесное. Он окончил юридический факультет МГУ и по окончании попросился, чтоб его направили в Магаданскую прокуратуру. Его отец Михаил Евгеньевич Бирюков был флотским офицером и, приплыв в очередном рейсе в Магадан, остался там работать в порту этого города, иногда наезжая в Москву к своей жене тете Лиде.

Тогда уже был организован Эдуардом Берзиным трест «Дальстрой», который занимался в основном промышленной добычей золота, но и осваивал далеко не обжитый край, где за работу в любой отрасли платили очень большие деньги.

Михаил Бирюков списался с моим отцом, с которым они были в дружеских отношениях, и посоветовал ему податься на Колыму за «длинным рублем». И вот отец с мамой и четырехлетней дочуркой отправляется на Колыму, где ему дядя Миша уже нашел работу начальника пристани Балаганное, это недалеко от бухты Нагаево, где, собственно, и начинается Магадан.

Там, в Магадане, и появился на свет ваш покорный слуга. Это случилось 2 апреля 1937 года.

А летом того же года Берзина вызвали в Москву якобы для отчета о работе «Дальстроя». На Казанском вокзале Москвы был вывешены портреты Сталина, Калинина и Берзина, пионерские отряды с заготовленными речовками должны были встречать добродетеля Колымского края. Но за 40 км от Москвы вагончик, в котором ехал Берзин, отцепили, и больше начальника Колымы никто не видел. А через некоторое время сообщилось о его расстреле.

И в Колыме начались посадки. Посадили и моего отца, и ему, как и Берзину, в вину вменялось то, что они якобы хотели продать Чукотку Америке… Наверно, могли посадить и мою матушку как жену врага народа, но я, родившийся весной, хотя и летом на Колыме с витаминами плохо, заболел жутким авитаминозом, мама рассказывала, что мое маленькое тельце представляло собой сплошную кровавую массу – так я расчесывал себя до крови…. И врачебный консилиум постановил вывести ребенка «на материк» – так называлась европейская часть нашей страны. То есть я фактически спас семью… А как только переехали Урал, я тут же и ожил… Правда, диатез меня еще мучил несколько лет, пока меня не увидела одна старушка в Пушкине, где мы летом снимали дачу, сказала маме, чтоб та отдала ей младенца на вечерней зорьке…. Маме передала ей меня. Она сходила на вечерней зорьке на берег реки, прочитала какую-то молитву… и я вскорости избавился от мучившего меня недуга…

Отец просидел полтора года, его очень пытали, прежде чем он подписал все нелепые обвинения, которые ему предъявлялись. А самой изощренной пыткой было стояние в «стояках» – так назывались шкафы наподобие тех, что в подсобных помещениях любого завода, где рабочие снимают обычную одежду, вешают ее в специальный, отдельный для каждого шкаф, а сами переодеваются в рабочую робу. Так вот, когда отца заперли в этот «стояк», то у него на третьи сутки лопнули голенища сапог…

Но отцу «повезло»: когда арестовали Ежова и заменили его на Берию, новый хозяин НКВД произнес знаменитую фразу: «скоро сажать будет некого»… И под эту «сурдинку» отца освободили, восстановили в партии и в качестве «искупления вины» назначили председателем совхоза в Наро-Фоминске, где он и встретил войну в рядах московского ополчения.

Как известно, под Наро-Фоминском шли очень тяжелые бои, наши попали в окружение, месяц лежали в болотах, пока, наконец, немцев не разбили под Москвой. Отца ранили, он стал инвалидом войны, но летом 42-го мы приехали опять в наш совхоз, и, помню, отец наказал мне, чтоб я никакую травинку не срывал: немцы, отступая, заложили много мин-ловушек в виде безликих полевых травинок, и несколько человек в нашем совхозе, в основном дети, подорвались на этих минах.

Но я отвлекся от основной линии повествования…

Итак, мой двоюродный брат приехал в Магадан и стал работать в местной прокуратуре и вскоре раскопал дела и своего отца, и дяди Василия, то есть моего отца… Коротко: они все подписали, чтоб только прекратились пытки…

Саша тоже был увлечен литературой. Пописывал какие-то рассказы и вскоре стал писать материалы для газеты «Магаданский комсомолец». Его материалы заметили и пригласили в штат работников газеты, и он оставил прокуратуру и стал журналистом. А потом он написал какой-то сценарий для фильма и послал его на Высшие сценарные курсы. Сценарий там понравился, и его вызвали в Москву, и он стал учиться на этих курсах.

Это было весной 1964 года. Мы долго не виделись и, конечно, взахлеб стали рассказывать о своих литературных начинаниях. Я почитал ему свои стихи. И вдруг он мне говорит:

– Знаешь, сейчас отдел литературы и искусства в газете «Московский комсомолец» возглавляет Женя Сидоров, мы с ним в одной группе учились на юрфаке МГУ. Давай мне свои стихи. Я ему покажу…

На следующий день звонит мне и говорит, что мои стихи понравились и их будут публиковать. Только надо, чтоб мне дал «доброго пути» кто-нибудь из известных поэтов…

А у нас на «Магистрали» как раз недавно выступал со своими стихами Владимир Цыбин[6]6
  Владимир Дмитриевич Цыбин – советский и российский поэт, прозаик, критик, переводчик.


[Закрыть]. Я позвонил Григорию Михайловичу, спросил, может ли он дать мне телефон Цыбина, и рассказал, с чем связана моя просьба. Григорий Михайлович тут же откликнулся и благословил меня.

Я позвонил Цыбину и объяснил, в чем дело. Он назначил мне встречу на следующий день в ЦДЛ, и чтоб я захватил свои стихи. Что я и сделал…

И вот через неделю выходит газета, и в ней мои стихи с предисловием Владимира Цыбина. Так состоялась моя первая публикация…

А Саша мне и говорит, чтоб я съездил в газету, поблагодарил и лично познакомился бы с Сидоровым. Я поехал. Захожу к нему в кабинет, представляюсь. Он жмет мне руку, поздравляет с первой публикацией.

А в его кабинете толпятся еще какие-то люди (это были сотрудники других отделов газеты), и кто-то спрашивает, а где я работаю и какая у меня профессия…

– Я работаю прорабом и строю микрорайон Химки-Ховрино…

– Ой, вы, значит, знаете строительство, как это здорово. Послушайте, мы вам дадим командировку в Воскресенск, там сейчас строится комбинат химических удобрений, аммиачной воды и еще что-то. Съездите туда и сделайте для нас материал об этом строительстве….

Это было время, когда Хрущёв объявил 100 дней большой химии, и этому комбинату уделялось очень большое внимание.

У меня было много дней «переработки», я взял три дня отпуска за свой счет и махнул в Воскресенск.

Приехал. Прихожу на стройку. Вижу человека, по внешнему виду явно не рядовой работяга. Подхожу, представляюсь, начинаю задавать вопросы общего плана. Но тот, извиняясь, говорит, что у него на разговоры со мной нет ни минуты…

Подхожу к другому – результат примерно тот же. Подхожу к третьему, и он дает мне мудрый совет:

– Приходите завтра к семи утра на планерку, и там все вам станет ясно.

Что я и делаю. Начинается планерка, которая моментально превращается в перебранку, иногда с хорошим русским матом…

– Ты мне бетон вчера обещал, – говорит один.

– А ты мне арматуру доставил?

– А где твой экскаватор? Мне что, лопатой траншею рыть?

Я только успеваю записывать, кто что сказал и как он или в чем был одет.

После планерки я начинаю расшифровывать все услышанное…Подходил к каждому, читал его реплику и просил объяснить причину упрека в адрес соседствующих организаций. А строили это комбинат, если я скажу 40 субподрядчиков, то, наверно, не ошибусь…

Короче, возвратился в Москву со своим блокнотом и стал стараться создать общую картину происходящего на строительстве этого комбината.

Наутро принес в газету написанное за ночь. Они сказали, хорошо, завтра посмотрим. На следующий день утром раздается звонок, звонит заведующий отделом строительства и говорит, чтоб я побежал скорей в газетный киоск и купил бы сегодняшнюю газету….

Я тут же собрался, благо киоск был около подъезда, купил «Московский комсомолец» и, не успев его открыть, увидел на первой полосе свой материал под заголовком «Плотина у “живой воды”» и карикатуру, изображающую стол для пинг-понга, где в качестве шарика – этот химкомбинат, который перекидывают друг другу строящие его организации.

Вот так началась моя журналистская эпопея. Мне стали давать задания, я их выполнял и вскоре уволился со своей стройки.

А через некоторое время мне мой двоюродный брат говорит, что его бывший начальник (Владимир Новиков, но не тот, что известный критик, а его однофамилец), главный редактор «Магаданского комсомольца», переехал в Москву и работает в отделе очерков журнала «Смена» (был такой молодежный журнал формата тогдашнего «Огонька»). И хочет сам отнести несколько моих стихов в этот журнал. Я, естественно, согласился….

И о чудо, через неделю мои стихи уже опубликованы в этом журнале.

Братец говорит опять, что мне надо поехать в «Смену», поблагодарить, познакомиться, чтоб уже на будущее самому приносить туда свои вирши.

Я, естественно, поехал. Вхожу в кабинет Новикова и застаю такую сцену: он отчитывает какого-то молодого человека, который решил бросить профессию хирурга, чтобы полностью посвятить себя писанию стихов.

– Как такое тебе в голову могло прийти, – слышу я возмущенный голос Новикова. – Шесть лет учиться такой замечательной профессии, и все коту под хвост… Вот смотри, Игорь строит нам Химки-Ховрино, пишет стихи, и мы его печатаем…

А я так гордо:

– А я уже не строю Химки-Ховрино…

– А чем же ты занимаешься?

– А я теперь внештатный корреспондент газеты «Московский комсомолец», – опять-таки гордо заявляю я.

– Ну, мил друг, если уж менять профессию, то надо начинать не с «Московского», а с «Магаданского комсомольца», – заявляет Новиков.

– Это почему же?

– Ну ведь ты, наверно, собираешься издать сборник стихов?

– Естественно, – отвечаю я.

– А когда ты его издашь в Москве?

– Понятия не имею….

– Ну вот видишь, а в Магадане ты его издашь через год…

– Как так?

– Очень просто. В Магадане есть свое книжное издательство, писательская организация там маленькая – всего шесть человек, так что места всем хватает. Покажи мне материалы, что ты напечатал в «Московском комсомольце», хочу их посмотреть…

Назавтра я привез Новикову все, что к тому времени напечатал в газете.

Через день он мне позвонил и сказал, что материалы ему понравились и он с легким сердцем может меня рекомендовать в свою бывшую газету…

Он созвонился с магаданской редакцией, узнал, есть ли вакансия (она как раз там оказалась), и сказал мне, чтоб я ждал вызова в Магадан.

Вызов вскоре пришел, и через месяц я уже был в столице Колымского края. Правда, эта штатная единица была рассчитана на собкора по Чукотке.

И осенью 1965 года я отправился в Анадырь – областной центр Чукотского национального округа.

Поначалу было очень нелегко: ужасные бытовые условия в этой богом забытой норе. Но человек, как известно, привыкает ко всему.

В общем, я проработал в Анадыре почти год, побывал во многих интересных местах, в частности в Певеке – самом северном порту России, и даже слетал на остров Врангеля. Кстати, в Певеке я остановился у Юры Васильева, очень хорошего прозаика, а там он работал собкором Всесоюзного радио. У него же в свой следующий приезд в Певек я познакомился с Михаилом Губачом, председателем старательской артели «Комсомолец», куда он пригласил меня поработать сезон – помыть золотишко… Что я и сделал весной 1969 года, заработав за сезон на однокомнатную кооперативную квартиру… Правда, купить квартиру не удалось: в те времена это было архипроблемным делом. Зато мы с женой сладко поживали на эти деньги более года, а я тем временем начал сотрудничать с композиторами (писать тексты для песен, первой такой песней было «Возвращение романса» на музыку Оскара Фельцмана) и постепенно стал зарабатывать не только на хлеб с маслом…

Дело в том, что после исполнения этой песни Муслимом Магомаевым, моментально ставшей шлягером, я довольно скоро стал весьма востребованным в песенном цеху тогдашней эстрады, ибо умел очень хорошо «подтекстовывать», то есть писать тексты на уже готовую музыку. Как известно, есть два способа создания песни: первый – это когда поэт приносит стихи композитору, и он сочиняет музыку на эти стихи. Второй способ – это когда композитор дает поэту уже готовую мелодию, и поэт пишет текст, который должен уложиться в уже заданную музыку. Этот второй способ намного труднее первого, и в 70-е годы очень хорошо умели это делать только Лёня Дербенёв и Игорь Шаферан. Они были уже довольно маститыми и брались не за всякую мелодию, которую им предлагали молодые неизвестные композиторы. И тут появился я, который умел это делать, «подтекстовывать» ничуть не хуже мастеров…

И вскоре ко мне уже выстраивалась очередь из руководителей вокально-инструментальных ансамблей (ВИА), которые все писали музыку для своих коллективов, и я с удовольствием окунулся в эту новую для меня творческую атмосферу. И вот у меня появились четыре, как я их называл, «придворных» ВИА: «Поющие сердца» (руководитель Виктор Векштейн), «Добры молодцы» (руководитель Анатолий Киселев), «Здравствуй, песня» (руководитель Аркадий Хаславский) и «Красные маки» (руководитель Владимир Чуменко), репертуары которых состояли в основном из песен, написанных на мои стихи. С «Красными маками» я сделал пластинку, которая через два года побила все рекорды по тиражу – было выпущено более 15 миллионов экземпляров. Эта пластинка называлась «Кружатся диски».

Дело в том, что мне в начале 1979 года, когда уже весь мир заболел стилем диско, пришла идея выпустить и у нас, наконец, танцевальную пластинку в этом стиле. Тогда в «Красных маках» работал очень талантливый музыкант и аранжировщик Юрий Чернавский. И вот я как-то говорю ему, а не сделать ли нам всю пластинку в стиле диско. Он очень обрадовался такой идее, сказал, что давно сам об этом думал и вот наконец нашел единомышленника.

В общем, я написал заглавную песню, она называлась «Диск-жокей» и открывала весь диск этой танцевальной музыкой, которую якобы представляет в диско-клубе этот самый диск-жокей. Текст я отдал композитору Давиду Тухманову. Ему он очень понравился, и тот сочинил отличную музыку. Я дописал следующие песни для этого диска, «подтекстовывая» уже написанную мэтром музыку. Через месяц-другой материал был полостью готов и начались записи, притом все делалось в ночные смены на студии звукозаписи фирмы «Мелодия». Можно сказать, это была полуподпольная работа: я как член худсовета попросил Владимира Дмитриевича Рыжикова, заведующего отделом эстрадной музыки на фирме «Мелодия», чтоб разрешили без всякого предварительного прослушивания на худсовете выделить нам ночные смены для записи. Он разрешил, всецело полагаясь на мою ответственность, а я его заверил, что никакой пошлятины не будет, да и он знал предварительно почти весь материал, который мы будем записывать.

К началу 1980 года наша работа была закончена. Мы ее показали на худсовете, где она была принята на ура.

А Тухманов решил сделать свою версию песни диск-жокея и сказал мне, что отдал ее одному молодому парню, начинающему певцу из Самары, который так двигается, что не нужно никакого хореографа, чтобы поставить танец для исполнения этой песни. Это был никому тогда не известный Валерий Леонтьев. Адик (так мы звали Давида Тухманова) записал и снял клип этой песни и сказал мне, чтобы я обязательно посмотрел новогодний «Голубой огонек» в ночь на 1980 год.

Естественно, я смотрел, не отрываясь, эту новогоднюю передачу, но никакого Леонтьева со своей песней не увидел. Звоню на утро Тухманову, а он мне и говорит, что, представляешь, Лапин обычно предварительно не смотрел эту передачу, а тут вдруг решил. Когда Леонтьев закончил петь, Лапин попросил остановить монитор и спрашивает, что это такое «диск-жокей». Ему объясняют, что это ведущий вечеринку в диско-клубе. На что он раздраженно так заявляет, что у нас здесь не конюшня и никаких жокеев быть не должно. И песню убрали из новогодней программы.

Так товарищ Лапин стал дважды могильщиком двух моих шлягеров… О втором аналогичном случае расскажу чуть позже.

Вскоре подоспели Олимпийские игры в Москве. В ночном клубе Олимпийской деревне был киоск фирмы «Мелодия», где продавались наши отечественные пластинки. Зарубежные гости покупали там в основном пластинки с классической музыкой, а нашу отечественную эстраду не особо жаловали. И тут как-то в разгар очередной вечеринки в этом ночном клубе поставили пластинку «Кружатся диски», и на следующий день все эти диски «Красных маков», что продавались в киоске, моментально раскупили. Пришлось доставить еще одну партию пластинок, но и она вскоре была раскуплена. Кстати, пластинка была в красиво оформленном конверте, а эти конверты печатались где-то не на Апрелевском заводе, что выпускал сами диски, а на другом предприятии. Короче говоря, красивых конвертов стало не хватать, тогда пластинки выпускались просто в белом конверте, где было написано только «Красные маки» и «Кружатся диски»… Так моя идея обрела столь осязаемое воплощение…