Текст книги "«Коль дожить не успел…» Воспоминания о Владимире Высоцком"

Но судьба и на этот раз была милостива к Володе. Дело в том, что главным «обвинительным пунктом» публикации, вокруг которого организовывалась и велась атака на певца, было уличение Владимира Высоцкого в якобы оскорблении и насмехательстве над всем, говоря словами одной из Володиных песен, «чем гордится коллектив». И в подтверждение этой мысли автор статьи цитировал… строчки из песни Юрия Визбора о технологе Петухове: «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей». (Конечно, добродушная ирония этих строк была явно за пределами понимания зашоренного критика.)

– Васёчек, они прокололись! И этим ты спасен. Сейчас едем в газету, – сказал я возбужденно.

– Куда едем? Зачем?

– Объясняю…

Дело в том, что тогда в «Советской России» (не помню, в каком отделе) работал тот самый Владимир Новиков, благословивший меня на мою магаданскую эпопею.

Я позвонил Новикову, объяснил, в чем дело. В ответ услышал: «Приезжайте».

Когда мы приехали, он уже все узнал. Да, очередная кампания припугнуть, приструнить. Последствий никаких не будет, тем более что в статье такая грубая ошибка. Так что, как говорится, можно спать спокойно…

Мы поблагодарили, попрощались и поехали ко мне обсуждать «по спокухе» (наше выражение) все случившееся. «Господи, кто бы мог подумать, – размышлял я про себя, – что бесшабашное балагурство, подтолкнувшее однажды к сочинительству остроумных и озорных песен, в конце концов приведет к тому, что случилось сегодня. Ведь если вспомнить, с чего все началось…»

Мы приехали ко мне домой, немного успокоенные, но все же не проходило ощущение, что все так просто и легко не может закончиться.

– Давай я позвоню Виктору Луи, он знаком с Галей Брежневой, и, может, он попросит ее, чтоб она поговорила с отцом – вроде бы Брежнев любит твои песни…

– Давай, Васёчек, позвони, – согласился Володя.

Но здесь я должен объяснить, кто такой этот Виктор Луи и откуда я его знаю…

В институте, где я учился, был факультет ГСХ (городского строительства и хозяйства), которым руководил Андрей Евгеньевич Страментов. На этом факультете, только курсом старше, училась Лена Скотт, которая была родной сестрой Маджи, одноклассницы моей сестры Леры. Обе они, окончив хореографическое училище при Большом театре, теперь там служили. И я, естественно, через Маджи познакомился с Леной, с которой мы вместе ходили на балетные постановки в Большой, в которых участвовали моя сестра и сестра Лены. Также я часто бывал у нее в гостях. Ее мать была замужем за неким английским журналистом по фамилии Паркер. Он был известен тем, что написал книгу «Заговор против мира», за что получил от Сталина премию имени вождя всех народов…

Квартира у этого английского журналиста была где-то в районе Сретенского бульвара. Подружившись с Леной, я часто бывал в их доме и там познакомился с Костей Страментовым, сыном руководителя факультета ГСХ моего МИСИ. Правда, сам Костя учился в Архитектурном институте.

Короче говоря, Костя подружился с Фёдором Фивейским, скульптором, за которым моя сестра была замужем. И мы с Костей часто встречались в мастерской Фивейского и были в приятельских отношениях.

Вот он и познакомил меня как-то (не помню, при каких обстоятельствах) с этим самым Виктором Луи, с которым Костя поддерживал очень дружеские отношения. Этот Виктор был агентом КГБ и не скрывал этого. Но он был таким, как теперь бы сказали, агентом влияния…

В свое время был посажен Сталиным «за шпионаж»: он в совершенстве знал английский и работал в какой-то британской фирме, имевшей свой офис в Москве, и в 1937 году его посадили (ему было 18 лет). Он «отмахал», как тогда говорили, червонец, вышел по амнистии после смерти Сталина и стал сотрудничать с КГБ. Самым своим большим вкладом в дело безопасности страны он считал «подвиг», за который получил орден Ленина… А дело заключалось вот в чем: Светлана Аллилуева, дочь Сталина, вышедшая замуж за какого-то индуса, написала книгу «Десять писем другу», где рассказывала о неприглядной жизни обитателей Кремля, и намеревалась ее издать в Италии аккурат к 50-летию советской власти.

Виктор Луи каким-то образом узнал, в каком издательстве эта книга, выкупил ее и издал в каком-то маленьком издательстве задолго до празднования 50-летия Октября и тем самым сорвал скандал, который бы наверняка разразился, выйди эта книга «подарком» к празднику…

Но вернусь к прерванной истории с публикацией в «Советской России».

Я позвонил Виктору. Вкратце объяснил, в чем дело, он сказал: «Приезжайте». Жил он в Переделкино, рядом с поселком писателей. У него был очень большой участок, чуть ли не два гектара, на котором был теннисный корт, бассейн, гараж для старинных фирменных автомобилей… В общем, по тем временам ничего похожего ни у кого не было. Видимо, за «влияние» хорошо платили, хотя все его влияние заключалось в том, что он у себя на даче собирал всех иностранных корреспондентов, работавших тогда в Москве, и впаривал им якобы секретную информацию, полученную из Кремля, что на самом деле представляло собой ловко состряпанную дезу…

Мы приехали к нему, посидели, поболтали… Он попросил Володю, конечно, спеть что-нибудь новенькое, что Володя и сделал без, как мне показалась, обычного вдохновения…

Виктор сказал, что он сегодня же позвонит Гале Брежневой и попросит, чтоб та поговорила с отцом, а тот бы «дал команду»…

На том и расстались. Приехали ко мне домой, и вдруг моего Васёчка как прорвало…

– Ну почему я, песни которого поет вся страна от мала до велика и любит эти песни, должен ехать на поклон к какому-то засраному кагебешнику, ублажать его своими песнями, чтоб только он замолвил за меня словечко… Гребаная страна…

Я молчал. Мне нечего было сказать ему на это…

На следующий день мне позвонил Виктор и сказал, что Галя поговорила с отцом, и тот дал команду не трогать поэта…

Теперь, как говорится, задним числом, мне понятен слух, появившийся несколько лет назад, что якобы Высоцкий сотрудничал с КГБ. Он, естественно, в благодарность пригласил Виктора Луи на свой спектакль «Галилей», о чем потом сам Виктор рассказывал знакомым, так как был потрясен игрой Высоцкого в этом спектакле. Вот, так сказать, и все «сотрудничество»…

А вскоре его увезли в больницу: началось кровотечение, видимо, он «развязал» немного после истории с газетой. Положили в Склифосовского.

Он позвонил, сказал, что пару-тройку дней там пробудет. Я спросил: «Навестить?», он сказал «не надо».

Через два дня раздался звонок от Паши Леонидова (какой-то дальний родственник отца Володи, который называл себя Володиным дядей – уж больно льстило быть в родстве с самим Высоцким). Он сказал, что Володя не мог до меня дозвониться (телефон был долго занят – соседка по квартире любила поговорить) и позвонил ему, чтоб тот позвонил мне, и чтоб я приехал забрать его из больницы к двум часам. Паша предложил, чтобы я заехал за ним – он тоже хотел повидать Володю, – благо это по дороге (он жил в доме на углу Каретного ряда и Садовой), и мы вместе поедем за Володей.

Приехали. Володя выглядел явно отдохнувшим и посвежевшим.

Сели в такси, и Паша предложил заехать к нему, посидеть, поболтать, попить кофейку.

Когда вошли в его квартиру, я сразу обратил внимание на книжные полки. Бросилось в глаза полное собрание Брокгауза и Эфрона и еще множество книг. По кожаным корешкам с золотым шрифтом на них можно было понять, что библиотека собиралась давно и со знанием дела.

– Пашенька, откуда же у тебя такое богатство?! – невольно вырвалось у меня.

– Это что… Вот раньше было действительно богатство.

– А куда же оно делось?

– Прогудел…

– Как так?

– Ребятки, вы сидите с одним из самых крутых в прошлом наркоманов.

И он рассказал нам свою историю.

В свое время он окончил библиотечный техникум и очень рано понял, что книги – это капитал. Он начал собирать библиотеку. Паша очень рано и очень прилично стал зарабатывать – он был прирожденным концертным администратором, так это тогда называлось, а попросту – организатором концертов.

В 1950-х годах в начале Неглинной улицы (это здание не сохранилось) находился офис Москонцерта, около которого все дни, как бы сейчас сказали, тусовались артисты всех мыслимых и немыслимых жанров. Здесь сколачивались бригады, которые потом ехали «на чес» – на гастроли. Этот «чес» им организовывал Павел Леонидов. Он тогда много не пил и почти все лишние деньги тратил на книги. Заработки росли, а с ними росли и потребности хорошо выпить и закусить. Последнее как-то не особо требовалось, а вот первое – все больше и больше. И все труднее было приходить в себя на следующий день после обильного возлияния.

И однажды на этом известном всей Москве пятачке на Неглинной к нему подошел один из артистов и, видя, как Паше плохо с перепоя, завел разговор о том, что зря он так себя мучает – напивается, а потом чуть не целый день не может в себя прийти. Есть способ «словить кайф» и не мучиться после этого…

Так Паша впервые попробовал наркотики и вскоре на них «подсел».

Чем дальше в лес, как любил говорить Володя, тем ну его на хрен…

Денег, заработанных и немалых, стало не хватать. Тогда он начал продавать книги своей библиотеки. Остались только самые ценные – их он не хотел продавать ни за что, хотя семья иногда голодала. И когда он дошел, как говорится, до ручки, он решил «завязать».

– А что значит – до ручки? – поинтересовались мы.

– А это значит, что моя доза стала 40 ампул морфия в день!

– 40 ампул?.. Да какой же организм это вынесет! – вырвалось у Володи.

– Если организм здоровый – выдержит. А я всегда был здоров как бык. Короче, я пришел к врачам и сдался им на милость. Процедуры жуткие, не хочу даже вспоминать. Но с тех пор – все, как отрезало. Только сигареты, даже кофе, вот вы пьете, а я боюсь, да и не хочется. А библиотеку я потом почти восстановил, но не полностью, конечно. Не те времена, что раньше. Сейчас многие книги, что у меня были, уже не купишь.

А потом Паша стал писать тексты песен, так как общался он со многими певцами и музыкантами, и тоже достиг определенных успехов. В то время, о котором рассказываю, очень крутым шлягером была песня Юрия Саульского «Тополиный пух», текст которой написал Паша. Может, кто-то помнит слова припева: «Если ты одна любишь сразу двух, значит, это не любовь, а только кажется».

Когда после подписания Хельсинкского соглашения поднялась волна еврейской иммиграции, одним из первых, хотя ему было уже под 60, уехал Павел Леонидов. У него было две Библии с иллюстрациями Дюре. Одну он подарил Ленинке, а другую ему разрешили вывезти.

Я бы никогда не вспомнил об этой истории про Пашу, если бы не та жуткая цифра в 40 ампул морфия, – цифра, которая аукнется через 12 лет.

Мы пришли ко мне на улицу Горького. Володя вдруг предложил:

– А что, если нам сходить попариться, тем более мне после больницы сам бог велел.

– А тебе можно после больницы?

– А то!

Он куда-то позвонил, быстро переговорил с кем-то и сообщил, что мы идем в лучшую сауну столицы. Она располагалась в комплексе бассейна «Москва» (что был на месте взорванного храма Христа Спасителя, теперь восстановленного) и предназначалась только для избранных. В этой сауне нередко проводили по полдня две закадычные подруги – Екатерина Фурцева и Людмила Зыкина.

Мы позвонили Севочке Абдулову, пригласили присоединиться к нам, у него был Лёша Чардынин, известный кинооператор, снявший не так давно фильм «Журналист» режиссера Сергея Аполлинариевича Герасимова, и мы вчетвером оказались в этой знаменитой сауне. Парилка в ней была и вправду отменная и уже к нашему приходу нагрета до 110 градусов. Я по дороге купил пластмассовую мыльницу – ту, которая состоит из двух половинок, входящих одна в другую.

– А это еще зачем? – поинтересовался Володя.

– А я одну половинку мыльницы дам тебе, а другую оставлю себе, и мы будем краями этих пластмассовых крышечек «соскабливать» пот с тела, освобождая таким способом поры для нового выделения пота. Этой премудрости меня научили борцы, сгонявшие в парилке набранный вес…

– Васёчек, да ты просто профессор в ентом деле. Вот что значит прожить всю жизнь возле Сандуновских бань.

Внутри, в предбаннике, сауна была обложена деревом и вся устелена коврами. На маленьком столике в углу стоял огромный самовар, на столе были разложены в вазочках конфеты, сушки всех сортов, даже с солью – для пива, которое мы с собой прихватили, загрузив его сразу в холодильник. Еще в этом большом предбаннике была огромная ванна для гидромассажа. Но самое замечательное было то, что прямо из парилки здесь можно было нырять в бассейн.

Володя не скрывал своего удовольствия, что вот как у него и тут «все схвачено».

Просидели мы в сауне почти до вечера, а потом отправились в ресторан «Узбекистан», что на моей памятной Неглинке. В общем, как говорится, расслабились по полной программе.

Чуть забегая вперед, скажу, что и одну из наших последних встреч мы провели с ним в сауне.

1 мая 1977 года мне надо было по делам заехать к сводной сестре моей жены Елене Силантьевой, чей муж работал в «Известиях». У этой газеты был свой Дом творчества в Красной Пахре, и вот туда мне пришлось ехать.

…На парковочной площадке Дома творчества одиноко и гордо красовался Володин «Мерседес» болотного цвета. Припарковавшись с ним рядом, я подумал, какая же нескладная, какая-то кургузая моя «Волга» рядом с его элегантной машиной. Мне вдруг вспомнилось описание Гоголя мебели в доме Собакевича, где стол, табурет, каждый стул словно кричал «и я Собакевич»… Вот и моя машина словно кричала «я совок, я самый настоящий совок»…

Выйдя из машины, я чуть ли не столкнулся с Володей. Обнялись.

– Васёчек! Ты как здесь?

– Да надо, по делу. А ты?

– Понимаешь, Марина приехала на три дня. А тут праздники. Куда деваться… И вот Надеин, читал, наверно, такого, пригласил сюда. Слушай, я сауну заказал. Говорят, здесь она отличная. Пойдем.

– С удовольствием. На минутку только зайду к Силантьевым.

И мы засели в сауне. Парились и не могли наговориться. Давно, с год не виделись. В основном говорил Володя, и все о своих проблемах: запретах на официальные концерты, о выбрасывании уже написанных и записанных песен из фильмов, о неутверждениях на ту или иную роль в картинах, куда его звали и хотели снимать режиссеры, но не позволяло этого руководство киностудий.

У меня вроде все было неплохо. Я стал известным поэтом-песенником (ненавижу это словосочетание, но от него никуда не деться), в ходу у меня на то время было несколько хитов, что приносило приличные деньги. Печатал стихи, правда, очень редко, но меня это не очень огорчало тогда, ибо причина была почти не зависящая от меня: я просто писал такое, что в то время не печатали по идеологическим причинам. Писал «в стол», а это не вдохновляет, а даже совсем наоборот. К тому же надо было быть, как теперь сказали бы, в определенной тусовке, входить в компанию тех, кто тусуется вокруг какого-нибудь журнала. А я сроду был волком-одиночкой, ни с кем особо не общался, что, в свою очередь, тоже затрудняло публикацию стихов.

Короче, я слушал Володю, и столько было в его словах горечи и обиды на происходившее с ним, что мне как-то неловко стало за то, что у меня жизнь просто «малина» по сравнению с его проблемами, и казалось даже странным, что он до сих пор не запил. А он «держался на торпедах» – вшитых в верхнюю часть ягодиц «спиралях», которые уберегали от желания выпить.

На теле – он мне показал – это было что-то вроде темной родинки величиной со спичечную головку.

Особенно он переживал, что не вошла в фильм «Как царь Пётр арапа женил» его гениальная песня «Купола».

– Понимаешь, Васёчек, она должна была идти на титрах, и весь бы смысл картины был бы намного глубже, он был бы про державу, «что прокисла, опухла от сна», которую Пётр хоть и поднял на дыбы, да лошадь увязла по стремена в жирной да ржавой грязи… Ужасно обидно…

Просидели мы с ним в сауне часов пять. Когда пришли к Надеиным, Марина была вне себя от злости. Еще бы, приехала на три дня, а муж сгинул куда-то чуть ли не на весь день. Мне было неловко, что я тому причиной, я тихонько, чтоб никто не слышал, извинился перед ней. В ответ она только улыбнулась своей очаровательной улыбкой.

А в то лето 1968-го Володя вскоре уехал куда-то в Сибирь сниматься вместе с Валерой Золотухиным в фильме «Хозяин тайги».

Где-то в конце августа – звонок.

– Васёчек, привет! Как хорошо, что я тебя застал.

– Привет. А ты откуда?

– Я с Казанского вокзала. Только приехал. Ты будешь дома?

– Да.

– Тогда я еду к тебе.

Едва он вошел, весь какой-то нетерпеливый, с гитарой за плечами, сел, закурил и сказал:

– Хочу тебе кое-что показать…

И я услышал:

Протопи ты мне баньку по-белому…

Он закончил петь, а я сидел и молчал. Потом попросил еще раз.

– Васёчек, мне кажется, – наконец, заговорил я после короткой паузы, – что все, бывшее до этой песни, – все это была разминка. А настоящее – только начинается.

– Ты знаешь, Васёчек, и мне так кажется.

Вскоре приехала Марина (моя Света уже была в Москве), и у нас начались бесконечные посиделки то у меня, то у Феди Фивейского в мастерской, то еще у кого-то. Володе хотелось показать Марине, какой у него замечательный круг друзей, людей творческих и потому интересных.

Но чаще всего Володя с Мариной были у меня. Марине очень понравились моя мама, и они часто вдвоем в другой комнате подолгу о чем-то говорили. А когда мама на кухне начинала что-то нам готовить к столу, Марина непременно тут же говорила:

– Надежда Петровна, я хочу вам помочь…

На что мама, конечно, говорила «не надо», но Марина всегда умела настоять на своем.

Володю моя мама очень любила, знала все его слабости, но никогда не осуждала, а принимала таким, каким он был. Правда, нередко подтрунивала над ним, прозвав «многостаночником». Ведь когда появилась Марина, у Володи еще продолжались отношения с Татьяной, да и с Люсей он не собирался расходиться. Бывало, спросит его:

– Ну, что, многостаночник, как дела? Управляешься?

– Ой, Надежда Петровна, и не говорите… С трудом…

В доме на улице Горького у нас с мамой было две комнаты – большая, метров двадцать с лишним, и маленькая, метров десять. И были еще очень милые соседи, занимавшие две остальные комнаты в квартире. И была очень большая кухня, куда Володя любил выходить покурить и побыть одному, подумать о чем-то о своем или поболтать с мамой, когда она что-то нам готовила.

В один из дней, когда они с Мариной были у меня, когда ко мне только что приехала Света, я, выходя из маленькой комнаты (она была рядом с кухней), услышал обрывок Володиной фразы (он о чем-то говорил с моей мамой на кухне):

– Я знаю, Надежда Петровна, что вам очень понравилась Света, она и красива, и умна, и вообще все при ней, но Васёчек, думаю, на ней не женится…

– Почему ты так думаешь? – спросила мама.

– Не знаю. Мне так кажется.

А ведь как в воду глядел.

Когда он пришел ко мне впервые с Татьяной, я потом спросил маму, как ей новая пассия Володи.

– Красивая, – сказала мама. – Но, по-моему, стерва…

Это суждение оказалось со временем на удивление точным.

Однажды Володя, еще до приезда Светы в Москву, как-то зашел ко мне и говорит, что вот, Таня пригласила нас на обед. Мы купили выпивки и приехали к ней…

Обед был очень вкусный. Да и мы что-то с собой из закусок прихватили, короче, сидели «выпивали и закусывали», и прилично набрались все трое…

Володя скоро «отключился» и заснул, а мы с Таней вдруг… стали целоваться, притом так, что до близости оставался один шаг… (Конечно, в подсознании, наверно, оживали все признания Володи в любви к Марине, его восторги ею и тоска по ней, поэтому, видимо, в моем пьяном воображении Татьяна представлялась всего лишь как просто «физиологическая потребность», не более того.) Она была в джинсах. Я их расстегнул, она помогла их снять… и тут в моем пьяном мозгу что-то «турмкнуло», я понял, что дальнейшего делать нельзя… Встал и ушел, сел в такси и приехал домой.

Назавтра Володя заехал ко мне, я ему все, как было, честно рассказал и извинился за непотребное свое поведение. Он ответил, мол, очень хорошо, что он это узнал от меня, а не от Тани, и добавил: «Все, проехали и забыли… Чего по пьянке не бывает».

И мы действительно забыли о происшедшем, тем более что вскоре приехала ко мне моя Света, а через несколько дней и Марина прилетела в Москву. И этот неприятный эпизод, само собой, забылся окончательно.

Но Володя не порвал с Таней, и каждый раз, когда Марина уезжала (а в Москве она бывала от силы две недели – она тогда еще вовсю снималась, играла в театре, да и трое детей тоже требовали немало забот и времени), возвращался к своей Татьяне…

В один из приездов Марины (как мне потом рассказал Володя) они были в гостях у собкора газеты «Юманите», который был приятелем Марины, и Татьяна, каким-то образом узнав об этом, заявилась к этому Леону (так, по-моему, звали этого журналиста) и устроила дикий скандал Марине, выложив ей все начистоту, сказав, что она и красивей, и моложе (а она действительно была очень красива в ту пору, чем-то отдаленно похожа на Брижит Бардо), и что все равно поэтому Володя предпочтет ее, а не стареющую французскую кинозвезду…

Марина (по рассказу Володи) очень сдержанно все это выслушала и ответила в том духе, что, мол, раз Таня так уверена в себе, что же она так «раскудахталась»… После чего Володя просто вытолкнул Татьяну взашей из квартиры этого Леона и вдрызг напился…

Марина, конечно, все ему простила, хотя, наверно, в душе понимала, что, когда она уедет к себе во Францию, Володя через какое-то время возобновит отношения с Татьяной…

И так длилось действительно несколько лет. Я уже был женат на Маше (а Володя – на Марине). Как-то Володя приехал к нам (мы жили тогда на Ломоносовском проспекте) с Татьяной и познакомил ее с Машей. И они подружились. Таня жила буквально в двух автобусных остановках от нашего дома и часто после дневных репетиций заезжала на часик-другой к Маше, поболтать о том о сем и поиграть с Машиной дочуркой – очаровательной девчушкой, которую вместе с дочкой Кости Страментова один фотокор, работавший в журнале «Советский Союз», сфотографировал как-то раз, и снимок получился настолько удачным, что его поместили на обложку одного из номеров журнала. Короче, моя жена и Таня стали закадычными подругами, скорей всего потому, что Татьяна была очень уж привязчивая… Я не знаю, что она рассказывала Володе о своих визитах к нам (меня днем дома почти не бывало – я тогда весь окунулся в свое песенное «предпринимательство», часто бывал на репетициях или на записях своих песен), но как-то (это было году в 73-м или 74-м) Володя мне вдруг говорит, что ему очень не нравится, что Татьяна часто бывает у нас, и чтоб я сделал так, чтоб эти визиты прекратились. Видимо, он вспомнил тот эпизод, когда мы с Таней по пьянке чуть не «трахнули» друг друга, и ревность взыграла в нем… Я сказал, что будет сделано.

Приехав домой, передал Маше наш с Володей разговор. На что моя жена и говорит: «Мне что, Володя будет указывать, с кем мне дружить, а с кем не надо?.. А не пошел бы он…»

Маша была очень своенравной и самолюбивой, поэтому я понял, что возражать ей бесполезно, так что Татьяна продолжала навещать нас.

И Володя перестал мне звонить. Обычно звонил он, а не я, так как его дома застать было практически невозможно: то он в театре, то на репетиции, то после спектакля в ВТО (модный в то время ресторан на улице Горького, рядом с Елисеевским гастрономом; это ресторан сгорел где-то в начале 90-х, и на его месте теперь какой-то модный бутик).

Я как-то не сразу заметил отсутствие его звонков, так как был все время в каких-то делах. Татьяна по-прежнему к нам иногда заходила и даже пригласила на генеральную репетицию спектакля «Берегите ваши лица» – новую интерпретацию стихов Андрея Вознесенского. Спектакль будет заканчиваться Володиной песней «Охота на волков», где он будет сидеть на канатах, изображающих и струны гитары, и семь линеек нотной тетради, на которых будут обозначены нотные знаки в виде мишени, и во время припева будут раздаваться выстрелы егерей и эти ноты-мишени будут падать на сцену. Номер получился убойный (кстати, как мне потом рассказывал Володя, из-за этого номера и запретили весь спектакль), и, выходя из зала, я услышал чей-то комментарий к увиденному, и говоривший его сказал, что «Охота на волков» – это лучшее стихотворение Вознесенского. Видимо, театрал не знал, что это песня Высоцкого – она еще не успела получить широкую известность).

Началось лето, и мы с Машей решили поехать в Пярну, верней, в поселок на берегу Балтийского моря, что был фактически пригородом Пярну. Татьяна увязалась поехать с нами. Маша согласилась, ей стало жалко подругу, которая к тому времени была беременна…

Мы вчетвером уехали (мы с Машей уже не первый год снимали домик у очень милых эстонцев), а вскоре к нам присоединилась и Нина Шацкая, жена Валерия Золотухина, который с Володей дружил и даже вместе снимался в фильме «Хозяин тайги», и она с Татьяной тоже поддерживала дружеские отношения.

И вот как-то Нина, оставшись наедине с Машей, сказала ей, мол, как она терпит рядом с собой такую стерву. Маша не поняла такого поворота, на что Нина и говорит, что Таня уверила ее, что, мол, Гарик только и ждет удобного случая, чтобы переспать с ней…

Маша была просто ошарашена такой новостью. И это в благодарность за то, что она пожалела брошенную (Володя, как только узнал о беременности Татьяны, сразу прекратил с ней всякое общение и ребенка, насколько мне известно, так и не признал)…

Оставшиеся дни до возвращения в Москву мы с Таней практически не общались, а по возвращении домой прекратили все контакты с ней.

Потом Володя, видимо, поймет, что был не прав в своей «ревности», и когда мы с ним через год примерно пересечемся на студии фирмы «Мелодия», как ни в чем не бывало бросится ко мне с объятьями, с явной радостью, что все недоразумения позади…

Но это случится намного позже того времени, о котором пишу…

Я наслаждался своим большим отпуском, почти ежедневными посиделками в дружеских компаниях и чудесным ничегонеделаньем, вполне, к слову сказать, заслуженным.

Однажды я позвонил своей сестре и говорю, что вот, Володя с Мариной у меня и что мы не знаем, куда бы пойти, и нет ли у нее каких-нибудь соображений на сей счет. А она и говорит, что их Костя Страментов с Лилей Костаки пригласили к своей сестре Маше, и наверняка Маша не будет против, если мы со Светой и Володя с Мариной присоединимся к ним.

Костю Страментова я знал еще будучи студентом МИСИ. Как я уже писал выше, его отец был деканом одного из факультетов нашего института. Я знал, что у Кости есть сестра – необыкновенная красавица, так все о ней говорили. Но я ее ни разу не видел.

И вот мы все шумной компанией заваливаемся в гости к этой самой Маше.

Я как только ее увидел, сразу загрустил: почему я не один сегодня, а со Светой…

Вечер получился чудесный. Костя принес много выпивки и закуски из «Березки» (он был женат на дочери ныне знаменитого коллекционера Костаки, в то время всего лишь администратора посольства Канады в Москве, поэтому чеки, на которые продавались продукты в «Березке», у него всегда были), Федя Фивейский остроумнейшим образом комментировал разлив заморских напитков и закуси к ним, Володя иногда брал гитару и «для общего ливера» пел что-то смешное, – в общем, было очень весело и мило.

Комната была небольшая, но уютная, и когда в ней стало чуть душновато, Маша встала, чтоб открыть дверь балкона. Кто-то сидящий у этой двери ей мешал, и она потянулась через спину сидящего, чтоб повернуть ручку балконной двери. При этом движении Машино мини платье чуть задралось и приоткрыло почти полностью ее ноги. Я обомлел. Никогда в жизни я не видел более стройных и красивых женских ног. Это меня добило окончательно. Я уже не говорю о ее лице, напоминающем чем-то Одри Хепбёрн в «Римских каникулах», только в варианте более аристократичном и более изысканном.

Через неделю Светлане надо было возвращаться в Магадан (у нее отпуск был короче моего). А еще через несколько дней я позвонил Маше и пригласил пообедать. Она согласилась.

Так начался наш роман.

И уже мы, как любил говорить Володя, «гуляли по буфету» вчетвером: он с Мариной, я с Машей.

Однажды днем я был дома у себя на Горького, позвонила Марина и сказала, что они с Володей скоро будут у меня.

Когда я им открыл дверь, то по лицу Марины понял, что что-то произошло.

– Марина, что с тобой?

– Со мной – ничего. А ты посмотри на своего друга…

Володя был, что называется, «в пополаме».

– Ну, ничего, сейчас он немного поспит и придет в себя.

– Гарик, какое поспит! Сейчас уже четыре, а у него вечером «Гамлет»!..

– Что же делать, Марин, я не знаю.

– Я тебя прошу, Гарик. Поезжай в театр, скажи Любимову все как есть, что Володя не может сегодня играть, пусть заменяют спектакль, – сказала Марина.

Я поехал. Попросил, чтобы меня проводили к Юрию Петровичу, и очень коротко объяснил, что случилось.

– Передайте вашему другу, что я сегодня же издаю приказ о его увольнении из театра. Все. До свиданья.

Все это было сказано жестко, спокойно, даже, мне показалось, с какой-то расстановкой слов, чтобы, видимо, было понятно, что это всерьез, а не просто очередная угроза.

Я вернулся домой. Володя вроде бы вполне оклемался, даже порозовел.

– Васёчек, Марина сказала, что ты в театр ездил, и что…

– Юрий Петрович сказал, что сегодня же издает приказ о твоем увольнении.

– А-а-а, – почти зарычал Володя.

Он резко поднялся, подошел к столу, налил полстакана водки и выпил залпом. И вскоре опять отключился.

Мы с Мариной вышли на кухню. Марина молчала и плакала. Моя мама стала ее утешать, гладя по голове, как ребенка.

– Надежда Петровна, – сквозь слезы еле слышно говорила Марина. – Он же себя погубит. Я просто в отчаянии, не знаю, что делать.

Марину моя мама сразу, как говорится, приняла. Помимо того, что она была просто само очарование, она была такой естественной, никакой «звездности» в ней не наблюдалось, и в то же время аристократизм чувствовался во всем – в манере себя держать, в сдержанности суждений, в стиле одежды. И еще – в ней угадывалась очень чуткая и широкая душа.

Когда Володя был в нормальном состоянии, он, казалось, светится весь от счастья, что с ним рядом такая женщина. А она действительно словно создавала вокруг удивительное умиротворение и радость. И моя мама почувствовала в Марине это редкое, истинно женское качество.

Вскоре она уехала, взяв с Володи слово, что он ляжет в больницу.

Его поместят в очень хорошую клинику, в отдельную палату со всем комфортом и удобствами. Я с Машей буду его навещать, и в одно из посещений он нам прочитает удивительную повесть про дельфинов – такой фантасмологический ход, будто не мы наблюдаем и изучаем дельфинов, а они нас.