Текст книги "«Коль дожить не успел…» Воспоминания о Владимире Высоцком"

Группу «Карнавал» я просто, что называется, за руку привел на эстраду (до этого они работали в ресторане «Измайлово»), написав на музыку Александра Барыкина и Владимира Кузьмина песни. Тогда еще они выступали вместе и только год спустя разошлись, причем Барыкин оставил за собой название «Карнавал», а Кузьмин создал новую группу – «Динамик»). Кстати, на конверте первого миньона коллектива впервые в нашей стране было введено: «Рок-группа “Карнавал”», и состоял этот миньон из трех песен, написанных мною на музыку Барыкина и Кузьмина. Притом я так набил руку на этих «подтекстовках», что иногда было трудно узнать, что было первоначально – музыка или стихи… Никита Богословский выиграл не одну бутылку коньяка на спор, когда просил угадать первоисточник песни «Пойми меня», так как все, как один, говорили, что он написал музыку на мои стихи, хотя это была «подтекстовка».

Кстати, с Богословским меня свел вот такой неприятный случай.

Все знали, что он «стучит», и на худсовете фирмы «Мелодия», в который меня пригласили вскоре после принятия в Союз писателей, все «крамольные» разговоры и анекдоты моментально прекращались, когда он входил на заседание совета. Говорят, он ногой открывал дверь в кабинет Лапина, тогдашнего всесильного главы Телерадиокомитета…

Я начал сотрудничать с Давидом Тухмановым, самым популярным композитором 70–90-х годов. И вот мы с ним написали очень красивую песню. Называлась она «Старая мельница», музыку к ней Тухманов написал на уже готовые мои стихи. Записала ее Екатерина Шаврина, песня получилась, как сказала жена композитора, абсолютным шлягером. Припев песни был исполнен с так называемым двойным наложением, когда казалось, что поет не одна певица, дуэт. В то время у нас в стране были очень популярны песни, исполняемые американским дуэтом сестер Берри.

Надо сказать, что в те времена самой популярной передачей на всесоюзном радио было «С добрым утром» – утренняя воскресная программа, которая из-за разницы во времени выходила на Дальнем Востоке намного раньше, чем в Москве. И вот в субботу мне звонит Таня Тухманова, жена Давида, и говорит, чтобы я слушал завтра «С добрым утром» – будет премьера нашей с Адиком песни «Старая мельница». Я, конечно, весь в радостном мандраже: это вторая после «Возвращения романса» песня в эфире, тем более, что все, кто ее успел послушать, говорят, что это «битый», то есть убойный шлягер.

Включаю радио, слушаю… Никакой «Старой мельницы» в передаче не было. Звоню Адику. Спрашиваю: что произошло?

– Представляешь, – говорит Адик, – Богословский услышал эту передачу раньше, ту, что шла на Дальний Восток, приехал к Лапину и сказал: «что это у вас на “Добром утре” за жидовские штучки?”… (А сестры Берри были еврейки). И Лапин приказал убрать песню из эфира.

Я жутко расстроился, рассказал своей жене. Она и говорит: «Сейчас позвоню Никите и скажу ему, что это он себе позволяет…»

Я не понял такой ее решимости, и она мне рассказала вот такую историю.

Оказывается, мать моей жены была очень красивая, немного похожая на Любовь Орлову, только более женственная, и Никита Богословский был тайно в нее влюблен и знаменитую песню «Три года ты мне снилась…» посвятил ей.

Маша (так звали мою бывшую жену) позвонила Никите и выразила ему свое возмущение. И Никита, узнав, что Игорь Кохановский – муж дочери женщины, которую он любил, смилостивился, пригласил меня к себе и предложил написать несколько песен на его мелодию. Что я и сделал. И вскоре одна из них, «Пойми меня», в исполнении Валерия Ободзинского стала моим очередным шлягером…

Да, я снова отвлекся от своей северной эпопеи. Возвращаюсь.

В начале 1968 года в Магаданском книжном издательстве вышла моя первая книга стихов под названием «Звуковой барьер», по которой меня после московского совещания молодых литераторов в 1970 году приняли в Союз писателей.

А несколько лет тому назад на одном из склонов Нагаевской бухты был установлен памятник Владимиру Высоцкому, моему другу, который прилетал ко мне в Магадан на три дня в марте 1968 года, о чем я подробнее расскажу дальше. Кстати, Магаданский аэропорт теперь носит имя Высоцкого, которое ему присвоили не так давно. На торжествах такого события, как мне рассказывали, кто-то бросил фразу, мол, приезжал всего на три дня, а ему за это такая почесть. На что, говорят, какая-то дама ответила: «А он от нас и не уезжал…»

© Фото Валерия Плотникова

Серебряные струны

 
Влезли ко мне в душу,
рвут ее на части,
Только б не порвали
серебряные струны.
 

В. Высоцкий

Когда 1 сентября 1952 года я вошел в свой класс 8 «В», то увидел много новеньких, вернее тех, кто и раньше учился в нашей школе, но в других, параллельных классах, которых, между прочим, было аж семь – результат очень высокой рождаемости 1937–1938 годов, когда «жить стало лучше, жить стало веселей». Тогда многие после семилетки поступали в техникумы, поэтому количество восьмых классов в школе уменьшилось, и в результате переформирования я оказался с Володей Высоцким в одном классе.

То ли потому, что мы с ним действительно чем-то внешне похожи, или по какой-то другой, необъяснимой, причине, но мы сразу же нашли друг друга и сели за одну парту. Так началась наша многолетняя дружба.

До сих пор меня не оставляет чувство горечи. Господи, думаю, как же он рано ушел… Как несказанно жаль, что при жизни он не познал даже намека на то официальное признание, которое пришло только после его кончины («они ценить умеют только мертвых»). И хотя еще при жизни его популярность и слава не имели аналогов, но ему до жути хотелось «газетно-телевизионного» тому подтверждения.

Сегодня этих подтверждений, как говорится, хоть отбавляй. Это прекрасно, но мне непонятна та личина трагичности, в которую столь упорно стараются его обрядить. Да, судьба его трагична уже одним столь ранним его уходом из жизни. Всевозможные запреты на публикации и концерты, естественно, омрачали его будни. Но это никак не означает, что он превратился в человека угрюмого и мрачного, воплощающего собой тщетность бытия. Нет и еще раз нет. Ибо более веселого, остроумного, фонтанирующего всякими шутками-прибаутками человека мне лично не довелось встретить. И не надо забывать, что он был актер, и это главное в нем. Актер по своей природе и, как говорится, до мозга костей. Игра была его стихией, его истинной натурой. Именно с игры, или, как он любил говорить, «оригинальности ради, забавы для» началась его песенная стезя. Вначале как очередная затея, придуманная только для того, чтобы встречи «нашего круга», в который «не каждый попадал», были веселее и разнообразнее. Лишь много позже из игры выросло явление, о котором споры не утихают и сегодня.

К слову сказать, и в серьезных вещах Володя часто играл и даже заигрывался, что приводило его нередко к, казалось бы, безвыходным ситуациям. Но легкость, с которой он принимал очередные «жизненные катаклизмы», всякий раз выносила его, целехонького и невредимого, на берег «тихой гавани», что он считал само собой разумеющимся. Вообще же Володя был слишком сам в себе, несмотря на всю явную открытость, распахнутость и доступность – качества, которые зачастую были лишь своеобразным щитом для всего сокровенного, очень личного, а потому и свято оберегаемого. И надо было действительно, как говорится, пуд соли (и не один) съесть с ним вместе (а моя жизнь и его 20 лет шли тесно бок о бок и только где-то с 1973 года стали расходиться в стороны), чтобы узнать его настоящего.

Литературой, и в частности поэзией, мы увлеклись в десятом классе. Узнав от учительницы о существовании Велемира Хлебникова (помню, нас совершенно потрясла строчка: «Русь, ты вся – поцелуй на морозе»), Игоря Северянина, Николая Гумилёва, мы стали ходить в читальный зал Библиотеки им. Ленина, брать книги этих поэтов, что-то выписывать, заучивать.

Недавно моя сестра среди старых вещей случайно обнаружила тетрадь, где аккуратным ученическим почерком переписан почти весь сборник Игоря Северянина «Громокипящий кубок». Но вообще читальный зал Ленинки в те годы пользовался популярностью у старшеклассников Москвы еще и потому, что был своеобразным местом встреч и знакомств.

Больше всего нас интересовали неожиданные образы, метафоры или сравнения. Так что, скажем, строчка «шампанского в лилию, в шампанское лилию» или «золото с кружев, с розоватых брабантских манжет» вызывали в нас и восторг, и удивление, и бесконечные, вероятно, очень наивные рассуждения. Помню поразившие нас пять строк Северянина:

 
В двадцать лет он так нашустрил:
Проституток всех осестрил,
Астры звездил, звезды астрил,
Кабаки перереестрил.
Оставалось только – выстрел.
 

Однажды Володя принес в школу тоненький сборник Саши Черного, и нам так понравилось стихотворение «Обстановочка», что мы тут же накропали что-то, подражая его бытовизмам и аллитерациям: «Я сжимаю тебя, обожая, жар желанья зажегся в груди…»

Потом как-то на несколько дней к нам попала книжечка стихов Гумилёва, из которой мы кое-что выучили, в частности «Капитанов» и «Рабочего», а когда Володя где-то достал сборник рассказов Исаака Бабеля (хочу заметить, что это 1954 год, еще упомянутые здесь авторы фактически под запретом), и книжка эта была у нас почти месяц, мы под очарованием одесских рассказов стали говорить языком Бени Крика и Фроима Грача, к месту и не к месту вставляя «потому что у вас на носу пенсне, а в душе осень», «пусть вас не волнует этих глупостей» и т. д. и т. п. Спустя много лет я понял, как много из всего прочитанного и заученного в то время отозвалось в песнях Володи. Гумилёвский «изысканный жираф», к примеру, стал прототипом героя песни «В желтой жаркой Африке…», а бабелевская строчка «чую с гибельным восторгом» полностью вошла в небольшой шедевр под названием «Кони привередливые». Но все это будет потом. Тогда же нам действительно «жизнь представлялась зеленым лугом, по которому бродят женщины и кони», а увлечение словесностью подталкивало на робкие попытки сочинять что-то самим. Сначала это были какие-то дурацкие эпиграммы друг на друга или на наших одноклассников. В день последнего звонка нам взбрело в голову написать что-то вроде отчета за десятилетку, написать о школьной жизни и обо всех наших учителях, и за четыре урока мы накатали шуточную поэму аж в двадцать онегинских строф. (Года два назад кто-то из литературоведов, изучающих творчество Высоцкого, опубликовал этот наш школьный эпос, чудом сохранившийся у меня в одной из тетрадей.) Потом мы вместе поступили в один институт – в МИСИ им. Куйбышева.

Почему в этот институт? А все с легкой руки Володи. Ребята мы были безалаберные, легкомысленные, не то, что теперешние десятиклассники, которые за несколько лет до окончания школы уже знают, куда будут поступать по ее окончании. Мы же только перед майскими праздниками 1955 года вдруг вспомнили, что надо будет поступать в какой-то институт. В какой? Володя говорит:

– Пойдем к моему отцу, может, чего он посоветует.

Пришли.

– Значит, так. Слушай сюда, – военная привычка Семёна Владимировича всегда нас умиляла. – Чтоб иметь гарантированный кусок хлеба при любых обстоятельствах, надо поступать в технический вуз и получать специальность инженера.

Мы поблагодарили за совет и пошли размышлять, куда будем поступать. Дело в том, что инженерные специальности нас обоих абсолютно не прельщали. Нас уже тогда, можно сказать, интересовало все, что связано с литературой.

Но поступать на филологический факультет в какой-либо вуз мы не решались, так как гуманитарный институт не освобождал от службы в армии, и в нее могли забрать с любого курса, а мы этой армии боялись как огня, ибо три года, отданные служению отечеству, нередко ломали дальнейшую жизнь. И хотя Володя в одной из эпиграмм на меня написал:

 
Тебе б филфак был лучшим местом,
Живешь ты с рифмой очень дружно…
Пиши ты ямбом, анапестом,
А амфибрахием – не нужно…
 

решили последовать совету Володиного отца. Ну а в какой конкретно вуз подавать документы, еще не знали. И тут Володя, большой оригинал, предложил: институт, у которого будет самый красивый пригласительный билет на день открытых дверей, туда и пойдем. Самым красивым оказался пригласительный билет из МИСИ. В него и решили поступать.

А вообще мы с Володей собирались закончить школу с медалью. Не золотой, конечно, – с серебряной. Тогда не надо было все 10 лет учиться на четверки и пятерки, достаточно было иметь в аттестате не больше двух четверок – такие в те годы были правила. И мы с первых дней десятого класса, засучив, как говорится, рукава, взялись за учебу, и первую четверть окончили с тремя или четырьмя четверками, рассчитывая в следующих четвертях превратить их в пятерки. Но тут, когда закончилась первая четверть, соседняя женская школа (тогда обучение было раздельным) приглашает наши десятые классы на вечер накануне октябрьских праздников. На вечере была какая-то самодеятельность, но все это только усугубляло скуку, и хотелось поскорей уйти. Вдруг Володя говорит, что надо как-то развеселить публику. А в те годы, задолго до ставших потом популярными анекдотами армянского радио, ходили, в виде опять же анекдотов, басни Крылова, переделанные на армянский манер. И вот одну из таких басен про псарника и мишку-бескультурника (уставший псарник решил отдохнуть, лег подремать, а некультурный медведь вызвался охранять его сон, прерываемый назойливым комаром, которого медведь увещевал просьбами не мешать отдыхать рабочему человеку, на что комар не обращал никакого внимания, даже когда медведь намекнул ему, что тот издевается в лице спящего псарника над всем рабочим классом, а когда и это не помогло, медведь взял пудов на двадцать камень, осторожно на голову комара опустил, в результате чего комар скончался, псарник тоже, и медведь от разрыва сердца умер; из всего этого следовала такая мораль: когда спать ложишься, нос платком закрывай, комар кусаться не будет) Володя вышел на сцену и рассказал, притом с армянским акцентом, коверкая падежи, женский и мужской род, склонения (звучало так: «из этум басня такой морал»), короче, очень комично все переиначил. Все смеялись, он получил (возможно, первую в своей жизни) бурю аплодисментов, и этим немного раскрасил тоскливый, первый наш совместный с девочками вечер. А назавтра его вызывают к директору вместе с родителями и чуть ли не выгоняют из школы, но, смилостившись, ограничиваются тройкой по поведению за первую четверть. Не забывайте, это 1954 год, совсем недавно загнулся усатый вождь, еще были сплошные заморозки и об оттепели никто даже и не заикался, и невинный анекдот был расценен как чуть ли не антисоветчина.

Ну а раз у друга не будет медали, то и мне она вроде как ни к чему. Но школу мы закончили вполне прилично, без троек.

Приходим на день открытых дверей. Собрание абитуриентов происходило в отличном клубе при институте, в нем тогда играл свои спектакли студенческий театр этого вуза. В дверях клуба нас встречают какие-то молодые люди, как потом выяснилось, старшекурсники, и почему-то почти шепотом спрашивают входящих, есть ли у кого спортивный разряд. Я говорю «есть», ко мне сразу подбегают и уточняют, какой разряд и по какому виду спорта.

– Первый, – говорю, – по хоккею с шайбой.

А я в то время очень успешно занимался этим видом спорта и даже играл за юношескую сборную Москвы. Был я в клубе ЦСКА, и, если кто помнит такого знаменитого в свое время хоккеиста, как Вениамин Александров, так вот он (когда мы с ним играли за юношей) на тренировках пристраивался ко мне, когда мы отрабатывали скорость бега на коньках, так как я тогда бегал быстрее его, а улучшать результат эффективнее, если тянешься за тем, кто тебя опережает.

В общем, ко мне сразу подбежали трое парней и говорят, мол, давайте на наш факультет, на механический, мы, говорят, поможем поступить. А я им заявляю: «Во-первых, я не один, а с другом». Значит, говорят, поможем двоим. «А во-вторых, – уточняю, – что значит поможем?» А мы, отвечают, скажем вам накануне, какие темы сочинений будут на экзамене, ну и по математике тоже скажем, к какому преподавателю пойдете отвечать, ну и по физике тоже.

Мы согласились. И действительно, накануне экзамена ко мне на Неглинку (я оставил им свой адрес) приехали две девицы и передали три темы сочинений, какие будут завтра. Я позвонил Володе, назвал темы, и по каждой из трех у него (да и у меня тоже) были уже написанные и проверенные на предмет ошибок сочинения (мы их загодя собирали). На экзамене просто достали их из-за пазухи, положили на колени и списали. Но где-то, видимо, пропустили по запятой, потому что получили по четверке.

Следующий экзамен был по математике. А в школе, где мы учились, в те годы работал один из лучших учителей Москвы по этому предмету, у него даже был орден Ленина, а тогда ордена просто так не давали. И он нас очень здорово поднатаскал по части решения уравнений.

Приходим сдавать математику. Нам наши «шефы» говорят, что, мол, пойдете сдавать вон к той пожилой даме. Я иду первый. Отвечаю все по билету, но она мне дает дополнительное уравнение. Его я тоже решаю. Она дает новое. Я и его решаю. Короче, десять дополнительных уравнений, которые я пощелкал как орехи. Получаю пять. Выхожу и говорю, вот, мол, какая стервь, хотела, небось, завалить. А к слову сказать, конкурс туда, куда мы поступали, был чудовищный – на наш факультет, нам потом сказали, поначалу было по 18 человек на одно место, – это же были по рождаемости самые «урожайные» годы, когда «жить стало лучше, жить стало веселей»… За мной идет сдавать Володя. И у него повторяется все то, что и со мной, и тоже пятерка.

Физику и французский мы сами знали прилично, так что без всякой помощи получили хорошие отметки и поступили в МИСИ.

Но Володя проучился там только первый семестр.

Поворотным пунктом в решении уйти из этого вуза стала новогодняя ночь 1956 года. Встречали мы наш самый любимый праздник весьма своеобразно: засели на кухне у Володи на 1-й Мещанской, чтобы сделать чертежи и сдать их непременно 1 января. В противном случае к экзамену по химии 2 января нас не допускали.

В 12 часов мы все же откупорили шампанское, наполнили бокалы, чокнулись, сказали «с Новым годом» и, едва пригубив, опять засели за чертежи.

Сварили крепкий черный кофе, выпили по чашечке, чтоб не хотелось спать.

Где-то часам к трем закончили чертить. Допили шампанское. Закурили. И тут только я посмотрел на то, что получилось у Володи. Сдержать смех я просто не смог… На последнем из восьми форматов размером А4, на которые был разделен лист ватмана, мы должны были начертить образцы всех шрифтов, употребляемых в черчении. Идиома «как курица лапой», казалось, нашла еще одну графическую интерпретацию в исполнении Володи. Он тоже засмеялся, но как-то грустно, словно впервые увидел свое творение со стороны. Потом взял чашку, из которой пил и где на дне осталась гуща кофе (мы заварили очень крепкий, чтоб спать не хотелось), и стал медленно-медленно, даже с каким-то наслаждением, поливать все начертанное остатками кофейной гущи.

– Ты что, спятил?

– Я больше в институт не пойду. Мне там неинтересно.

– Да ты с ума балдел? (Это было наше выражение.) Между прочим, благодаря моему первому разряду поступили, а ты во чего надумал!

– Нет… Все. Буду готовиться, еще есть полгода, попробую поступить в театральный. А это – не мое…

25 января я приехал к Володе – был его день рождения, а я к тому же сдал свою первую сессию. Он болел – сильно простудил горло, был закутан в оренбургский платок и говорить старался тише. Мы вдруг вспомнили все, что произошло с нами за последнее время, и написали об этом песню: как сдавали выпускные экзамены, как готовились поступать в институт, как поступили, как сразу же через неделю учебы нас послали на картошку, как мы помогали колхозничкам выполнить госплан, как Васёчек бросил институт (Васёчек – так мы называли друг друга, это было что-то вроде пароля или клички; откуда это пошло, мы сами толком не могли потом вспомнить, но вроде бы кто-то еще в школе сказал про нас – «да они давно Вась-Вась…») и вот как он теперь заболел, а ему и бюллетень ни к чему, и как он болеет вместо того, чтобы готовиться к поступлению в Школу-студию МХАТ. Песня была очень длинная (на мотив одной из песен популярной тогда радиопостановки «Поддубенские частушки» по рассказам Сергея Антонова[7]7
  Сергей Петрович Антонов – русский советский писатель, драматург, киносценарист, литературный критик.


[Закрыть]) и почти забылась, но последний куплет был таким:

 
А коль во МХАТ не попадет,
Раздавим поллитровочку,
Васёк в солдатики пойдет
Носить ружье-винтовочку.
 

Песня была тут же исполнена нами под мой аккомпанемент на гитаре (Володя тогда еще только учился этому немудреному искусству) его соседям по квартире и даже вызвала смех и похвалу в адрес авторов.

Он поступил в Школу-студию МХАТ, и, так как там учатся только четыре года, мы одновременно закончили каждый свой вуз. Володя был принят в Театр им. А. С. Пушкина и тут же уехал в Ригу на летние гастроли. Через несколько дней он позвонил и спросил, не хочу ли я приехать: можно прекрасно отдохнуть на Рижском взморье. Свободного времени у него навалом (всего три ввода в малюсенькие роли), так что будем купаться и загорать от души. Я согласился и через день выехал в Ригу.

Володя и еще несколько молодых актеров жили в гостинице «Метрополь», на первом этаже, в которой был очень уютный небольшой ресторан. Почти каждый вечер мы скромно ужинали там (денег у нас было в обрез), но засиживались частенько допоздна, когда музыканты, уже собрав свои инструменты, расходились и освобождали сцену.

Однажды Володя попросил разрешения у метрдотеля «побренчать» на пианино, тем более что ресторан к тому часу был уже полупустой. Тот разрешил. Но, прежде чем рассказать, что произошло потом, сделаю небольшое отступление.

Нельзя сказать, что Володя умел играть на пианино в привычном понимании этих слов. Скорее «садился он за клавикорды и брал на них одни аккорды».

Зачастую просто дурачился, аккомпанируя какой-нибудь смешной песне типа «Придешь домой, махнешь рукой, выйдешь замуж за Васю-диспетчера, мне ж бить китов у кромки льдов, рыбьим жиром детей обеспечивать» или что-то из Вертинского, которого мы оба очень любили, но опять-таки пел не всерьез, а как-то занятно переиначивая его (помните эпизод из фильма «Место встречи изменить нельзя», где Жеглов – Высоцкий поет: «Где вы теперь, кто вам целует пальцы?»). Когда он приходил ко мне домой, то сразу садился за пианино и начинал что-нибудь бренчать. А так как со второй половины 50-х мы буквально «заболели» джазом, который тогда преследовался за «буржуазность», то бренчания Володи с некоторых пор стали не чем иным, как вольным переложением популярных джазовых песен. Любимым нашим певцом в то время был Луи Армстронг. И Володя стал петь «под Армстронга». Он достиг таких вершин имитации, что начинало казаться, будто поет знаменитый негритянский трубач. И это при том, что Володя абсолютно не знал английского языка, ни единого слова, кроме «ес» и «дарлинг» (в школе мы учили французский). Но как он имитировал! Люди, знавшие язык, в первый момент терялись и не могли ничего понять: вроде бы человек поет по-английски, и в то же время невозможно уловить ни слова. И когда, наконец, до них доходило, в чем дело, смеялись до слез. Кстати, этот тренаж «под Армстронга», видимо, выработал в дальнейшем ту удивительную хрипотцу, что придавала неповторимую силу и красоту тембру его голоса.

Итак, метрдотель разрешил «побренчать», Володя поднялся на эстраду, сел за пианино, взял пробно несколько аккордов и запел «Кис оф файэ» («Огненный поцелуй»), один из самых популярных шлягеров Армстронга. Люди за столиками сначала перестали выпивать и закусывать, потом перестали разговаривать, а потом в ресторане наступила тишина, как в концертном зале. Официанты застыли там, где их застало пение, сидевшие за столиками развернули свои стулья так, чтобы удобней было слышать и видеть, мы, подыграв общей реакции, сидели молча, улыбались. Когда он закончил, ресторан разразился аплодисментами… Володя лишь на миг растерялся от такой реакции зала, но тут же сделал жест, мол, «не надо оваций», и, улыбаясь нам, снова запел что-то «под Армстронга». А когда примерно через полчаса он встал и собрался спуститься со сцены к нам, эстраду окружило несколько человек, каждый кричал что-то свое, называл какие-то песни, прося их исполнить, имена каких-то певцов, короче, его не отпускали. Потом повторилось то же самое, и кто-то из ресторанных завсегдатаев даже протягивал неуклюжий лоскут тогдашней сторублевки. Володя вежливо отвел руку с деньгами, сказал «на сегодня все» и, наконец, оказался за нашим столиком.

В дальнейшем, когда Володя и наша компания только появлялась в дверях ресторана, официанты начинали бегать быстрей, напоминая кадры старой кинохроники, чтобы к моменту, когда начнется «концерт», работа уже не отвлекала от удовольствия слушать необычного певца.

А в один из таких вечеров, когда наша компания сидела в этом ресторане, нам было не до Володиных экспромтов – мы слушали пьесу Александра Галича «Матросская тишина» в исполнении Гены Портера, сокурсника Высоцкого по Школе-студии МХАТ, которого тоже по окончании учебы взяли в Театр им. А. С. Пушкина. Дело в том, что, когда Гена был на третьем курсе, его пригласили в театр «Современник», ставивший эту пьесу Галича, на роль главного героя в детстве. Драму поставили, но после генеральной репетиции запретили, и она в репертуар театра не попала. А пьеса была потрясающая, и Гена так ее полюбил, к тому же ему выпала удача репетировать с ведущими на тот момент актерами «Современника», что он выучил ее наизусть. И вот теперь играл нам ее один за всех действующих лиц. Я очень хорошо запомнил реплику, когда один из героев произносит слова: «Скажи, ты видел Стену Плача?», – в этот момент Гена посмотрел куда-то вверх и как-то удивленно-растерянно пролепетал: «Ой, Александр Аркадьевич Галич». Дело в том, что ресторан находился в полуподвальном этаже, и, войдя в него, надо было спуститься по небольшой лестнице вниз. И вот наверху, в дверях ресторана неожиданно появился знаменитый писатель. Галич тоже увидел знакомого актера и подошел к нашему столу. Гена его представил нам, а ему – нас. Александр Аркадьевич посмотрел на наш более чем скромный ужин, подозвал официанта и сказал: «Сегодня студенты гуляют. Принесите, пожалуйста, нам выпивки, закуски, да побольше». И началось шикарное застолье…

Часа в два мы всей компанией поднялись в номер Галича. Расходиться не хотелось. Откуда-то появилась гитара и тут же оказалась в руках Александра Аркадьевича, и мы услышали «Облака плывут, облака, в милый край плывут, в Колыму…». А еще мне запомнилось, как он сыграл-спел «Течет речечка по песочечку, бережочек моет…». Но было уже поздно, и мы вскоре разошлись по своим номерам. Назавтра у Володи выдался свободный день, и мы с Александром Аркадьевичем пошли бродить по старой Риге. Он предложил пойти посмотреть местный базар, который славился своими цветочными рядами (таких я больше ни в одном городе не встречал), а потом сказал, что непременно надо заглянуть, хоть ненадолго, на Рижское кладбище, оказавшееся удивительно ухоженным по сравнению с московскими погостами, с очень красивыми, оригинальными надгробными памятниками.

О чем говорили во время этой прогулки, конечно, забылось. В основном говорил Галич, рассказывал о чем-то из киношной и театральной жизни, а мы, открыв рты, слушали. Заговорили о новом модном художнике, выставка которого год назад наделала много шума в Москве, после чего живописец стал притчей во языцех культурных кругов столицы. Оказалось, что у Галича с ним недавно произошла довольно неприятная история. Жена Александра Аркадьевича – очень красивая женщина. Встретив ее где-то то ли в Доме кино, то ли в Доме литераторов, художник попросил разрешения написать ее портрет, сказав, что работает он быстро, и два сеанса позированья ему будет вполне достаточно. Галич пригласил его домой. Тот дважды приезжал, на третий раз пришел с портретом и, вручая свою работы (а портрет действительно получился очень удачным), сказал, что с Александра Аркадьевича причитается 10 тысяч рублей.

На что Галич ответил «пошел вон», художник забрал портрет и ретировался…

Но нас, конечно, интересовала современная поэзия, и Володя спросил, кого из молодых стихотворцев он считает наиболее интересными. Он нам назвал две фамилии, мы о них не слышали: Хабаров и Панкратов. (По приезде в Москву я пошел в читальный зал ближайшей библиотеки, нашел в каких-то толстых журналах стихи этих авторов, но на меня они не произвели никакого впечатления. Сказал об этом Володе. Он ответил в том духе, что, мол, мы, может, не способны оценить будущий потенциал этих поэтов.)

Узнав о том, что я пишу стихи, Александр Аркадьевич попросил что-нибудь прочесть. Я прочитал, кажется, про ребят из подворотни, про лотерею и про то, что до сих пор находят матери детей, потерянных в войну. Он одобрил мои опусы и сказал, чтоб я в Москве приехал к нему, он покажет мои стихи своей приятельнице, которая работает в Литературной газете. Может, чего и сложится…

А еще через день он уехал в Москву. Я был у него в гостях в писательском доме, что возле метро «Аэропорт». Но это уже другая история, не имеющая отношения к тому, о чем пишу. Хотя одну историю, связанную с этой рижской поездкой, я все же здесь расскажу.

Дело в том, что, помимо Гены Портера, в Театр имени Пушкина после окончания учебы в Школе-студии МХАТ взяли и сокурсницу Володи Лену Ситко. А ее матушка, тоже актриса, была в свое время ближайшей подругой Валентины Серовой, с которой вместе училась в каком-то театральном вузе.

Она приехала к дочери в Ригу (та тоже, как и Володя, не очень была занята в спектаклях), и мы все свободное дневное время проводили на пляже в Майори. И вот в одно из таких наших возлежаний под ласковым балтийским солнцем она нам рассказала удивительную историю любви Валентины Серовой и маршала Рокоссовского…

Тогда еще он не был маршалом и в начале войны сидел в тюрьме, как и несколько генералов, в частности Горбатов; говорят, с последним произошла такая история. Летом 1941 года Красная армия отступала и немцы были уже на подходе к Москве. Тогда Сталин освободил из тюрьмы нескольких генералов (командовать войсками было некому: кто к тому времени погиб, кто сидел в тюрьме после чистки армии в 1937–1938 годах), в числе которых оказались Рокоссовский и Горбатов. Последнего, когда Сталин его вызвал к себе и спросил, где он все это время был, Горбатов ответил, что сидел в тюрьме. На что якобы усатый вождь укоризненно бросил, мол, нашел время сидеть в тюрьме, когда воевать некому… Такая вот иезуитская шутка вождя…