Текст книги "«Коль дожить не успел…» Воспоминания о Владимире Высоцком"

 
К таким со своими песнями,
прошу тебя – не ходи
 

я и не хожу, т. е хожу, но лучше бы и не ходил вовсе. Придешь, – все делают вид, что и без песен прекрасно повеселимся, разговор идет про летающие тарелки, про закуски, а в кухне 3 гитары стоят готовые и микрофоны налажены, и зеленые глазки так и мигают. Я помурыжу их часа 3, а потом перед уходом порадую и уйду. А если не порадую – обида. Как же так обманул, паразит, все ожидания, ел (слава богу не пью), говорил и на тебе – не поет. Я поймал себя на мысли, что стал к этому привыкать и гитару беру сам, чтобы не убеждаться лишний раз в человеческой однообразности и бестактности. Но <…> должен тебе прямо сказать – ты приедешь – буду песни играть с наслаждением, хоть сколько хошь!

Теперь информация в сжатом виде. В театре у на вышел «Пугачёв» по Есенину. Месяц отстаивали во всех инстанциях интермедии, написанные Эрдманом[15]15
  Николай Робертович Эрдман – советский драматург, поэт, киносценарист. – Прим. ред.


[Закрыть]. Ни хрена не отстояли, остались от них рожки, да ножки. Комиссия по сохранению памяти Есенина, во главе с двумя сестрами великого поэта наложила вето, а начальство тем более. Правда, одна старушка – порядочная, ручками махала, говорила – бог с ними – интермедиями, а другая – стервь ручками махала, – говорила, – не бог с ними, в общем, это все чушь. Важно, что несмотря на обрезание – спектакль получился отличный. Тут приходил мой папочка с Женей – одобрил. Только, говорит, меня ему жалко, что меня на цепи кидают. И как я выкладываюсь, и что я могу умереть на сцене ни за грош. Сейчас репетируем «Из жизни Фёдора Кузькина» Можаева. Это повесть – печаталась в «Новом мире» в прошлом году. Еще «Тартюф», это Мольера. В стихах. Обе вещи очень трудные. А Любимов лег на 2 недели в больницу, что-то исследовать и подлечивать, и мы осиротели и разлагаемся.

В кино – заканчиваю съемки «Интервенции». Через месяц совсем закруглюсь.

А «Служили два товарища» затягивается. Все основные сцены впереди. Ездил в Одессу и Ленинград. Измотался окончательно. А тут еще в промежутках встречаюсь со своими почитателями, пою, в учреждениях, в институтах и т. д. Месяц назад был в Куйбышеве. У них там есть молодежный клуб и отличные ребята, которые каким-то образом такую развели свободу, что мне дали выступить во дворце спорта по 7 тысяч человек, два концерта. Ощущение жуткое. Громадное здание и одна моя небольшая фигурка средь шумного зала. Но приняли грандиозно. Раздал автографов столько, что если собрать их все, будет больше, чем у Толстого и Достоевского. Ставил свою подпись, а иногда слова из песен или что-нибудь вроде «Будьте счастливы». Получаю бездну писем с благодарностями за песни из «Вертикали». А альпинисты просто обожают.

Вот видишь, Васёчек, как все прекрасно! Правда?

Дома все замечательно, дети здоровы, Люся тоже, дома изобилие, даже ёлок и то две и обе наряжены. Ребятушки одеты, обуты, все слава богу. Здоровье мое крепкое, стал малость засекаться на прямой, ну да это пройдет.

***ная эта жизнь!<…> Ничего не успеваешь, писать стал хуже и некогда, и неохота и не умею, наверное. Иногда что-то выходит и то редко. И ни с кем, ни про что не поговорить. И все звонят – приходи <…> и все время чего-то догоняешь, и не хочу ничего и никого видеть и не делаю то, чего хочется, потому что сам не знаю, чего хочется. Одно знаю точно, что есть только работа, много работы. И больше ничего. А деньги – это дерьмо, хотя их хорошо тратить.

А детей своих я не вижу почти совсем и с бабами своими я запутался окончательно, а ломать ничего не хочу и не буду, во-первых, не решусь, а во-вторых, не очень хочется. Недавно поймал себя на мысли, что нет дома, куда хочу пойти и друзей нет в Москве. Епифан занял у меня 300 рублей, не смог отдать и сгинул, вот уже 4 месяца не звонит, только где-то на стороне рассказывает, что вот де он друга потерял. А я у него ничего и не просил, хрен с ними. А он ходит и хвастается, мудак, какой он одинокий, жить негде, денег нет, а к Высоцкому ему пойти нельзя, потому что он ему должен. И гордится этим.

Вот, мол, я какой – не как все.

Роман мой с Татьяной затянулся. У меня никогда так долго не было. Но… хоть это и прекрасно, однако, толку нет и не будет. А она с мужем разошлась, живет в одной комнате с ним и не общается. А я только сочувствую и все.

Я придумал кое-что написать всерьез, но пока не брался, все откладываю.

Вот, мол, на новой квартире возьмусь, а ведь знаю, что не возьмусь, что дальше песен не двинусь, да и песни-то, наверное, скоро брошу, хотя неохота.

Да! Васёчек!!!! Строим мы кооператив теще. Она переедет к лету, а мы на «Беговую». В отдельную комфортабельную квартиру с разделенными удобствами. Тут мне недавно какая-то девица из Харькова написала, что она меня выбрала, но «неужели и вы строите кооперативную квартиру», говорит. Я иногда, Васёчек, очень жалею, что бросил пить. По-моему, я тогда лучше жил и делал, как мне хочется и не оглядывался, а сейчас я стал общественный элемент и кумир молодежи, а это, наверное, работает как тормоз, что ли или как сдерживающий центр. Ладно! Вот что! Ты давай там завязывай со своими делами и приезжай. Вдвоем разберемся. Я всю эту слезливую тираду написал, чтобы тебя разжалобить и чтоб ты приезжал. А то ты там золото решил мыть. Ты что обалдел? Ты его мыть, а его в Канаду или на медали спортивные. И не думай. Вот приедешь – займемся твоим трудоустройством, и я развяжу ненадолго с тобой. Вот. Я, действительно, Гарик, очень по тебе скучаю и часто думаю – был бы Васёчек рядом – все было бы хорошо.

Теперь про твои дела. Я очень давно не видел обоих наших модных поэтов. И еще – у меня токае ощущение, что они не будут этим заниматься. У них своих дел – воз. Женя, правда, сказал, давай, давай, приезжай – и уехал в Чили.

Где он сейчас – не знаю. Но <…> Васёчек, когда ты приедешь, нужно будет все делать на месте и с тобой. Если от них что-нибудь зависит, – мы их возьмем за зебры, а может, и не их. Ты говорил про отдел поэзии в каком-нибудь журнале. Буду узнавать. И мне кажется, Гарик, что вообще для тебя постоянная работа всегда найдется. Тем более, что она тебе не главное. Тебе надо писать. И время на это. Верно? Так что ты приезжай и все. Матушка твоя тоже стосковалась, а уж шалава, наверное!.. Ну, хрен с ней, Васёчек! Ты там смотри не женись! Да еще на чукче. А то дети пойдут косоглазые, а их с китайцами могут перепутать. А потом будешь ты всю жизнь заниматься переводами с чукотского, потому – уж если ты выберешь чукчу, то обязательно поэтессу.

Новостей в Москве нет. Вы там знаете больше нашего. Вон какое ты мне поздравление прислал. Эвон как лихо Есенина переиначил, на свой магаданский манер. Правда, в Москве бурными темпами идет градостроительство гостиниц, для улучшения жизни иностранцев и командировочных.

Очень я буйно отметил Новый год, посидел в незнакомой компании до 2-х, потом попел до 3-х, а потом уехал к Татьяне, а Люсечку проводил домой и сказал, что поеду к Любимову. Обманул то есть. Страшно, аж жуть!

Акимов сделал на Мосфильме диплом – новеллу на три части. Говорят, хорошо, но идеологически не выдержано. Акимов, значит, туда же. Но, говорят, оставили на Мосфильме.

Больше писать не буду. А то совсем с ума балдел. Ты это письмо прочти и сожги, а то здесь много компрометирующих меня слов и соображений. И есть так же матерные слова. За них боюсь особенно.

А вот отрывки из новых песен:

Сказка – Лукоморье

 
И русалка – вот дела! – честь недолго берегла
И однажды, как смогла, родила.
Тридцать три же мужика – не желают знать сынка:
Пусть считается пока – сын полка.
…
Ты уймись, уймись тоска
У меня в груди!
Это только присказка —
Сказка впереди.
 

Приедешь – спою всю. А рифма какая – чуешь? Или еще:

 
Дал оружье Любе я
В целях дружелюбия.
 

Это просто так…

Лечь бы на дно, Васёчек, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать.

Целую тебя, обнимаю, жду.

Привет, кому хочешь.

Васёчек

В это же письмо была вложена его фотка, где он у микрофона с гитарой во время какого-то концерта.

А через несколько месяцев, в марте, Володя, во время очередного загула прилетел ко мне в Магадан.

…В этот вечер я дежурил «по газете». Вычитав все полосы, я договорился с печатниками, что они позвонят мне, когда надо будет подписывать газету в печать. Жил я тогда в доме буквально в паре минут ходьбы от типографии.

Только сел попить чайку – звонок:

– Васёчек, это я!

Услышав голос Володи, я ничего не мог понять, так как сначала подумал, что звонят из типографии.

– Ты?! Ты где?

– Я здесь, в редакции. Звоню от дежурного милиционера. Он мне дал твой телефон…

– Стой там. Я через пару минут буду!

Я все еще не мог поверить, что это Володя. Здесь, в Магадане…

Едва мы обнялись, он тут же мне выпалил, что приятель его приятеля оказался летчиком, летающим в Магадан, и вот он здесь.

По его виду и запаху я сразу все понял.

– Володь, ты развязал?!

– Слегка. Есть причина…

– Ну, причина всегда найдется…

– Такая, как эта, раз в жизни…

– И что же эта за причина?

– Понимаешь, Васёчек, сейчас Сергей Юткевич снимает фильм по биографии Чехова «Сюжет для небольшого рассказа». На роль Лики он пригласил Марину Влади. Меня с ней познакомили… И я, Васёчек, пропал…

– У тебя с ней роман?

– Нет, но, кажется, будет…

– Что за ерунда, Васёчек. Что значит «кажется»?

– Не знаю. Сам не могу себе объяснить. Но вот чую сердцем – что-то будет…

– Прям как в комсомольской песне: «все мечты сбываются, товарищ».

– Я серьезно, Васёк, а тебе все шуточки. Она такая… Обычно я бы сказал «такая баба», а про нее так не могу. Это женщина во плоти, дама…

– И ты, босяк, рядом с дамой…

– Васёк, ну что уж у меня вид босяка, что ли?

– Сейчас – точно босяка.

– Нет, ну, я небритый, с похмелья… А ты знаешь, как за ней все в Москве увиваются… И Женя Евтушенко, и Вася Аксёнов – все запали на нее…

– И ты за компанию…

– Ну, ладно, Васёчек, тебе все шуточки да хаханьки…

– Да нет, я не шучу. Просто не понимаю, ты говоришь – ничего не было, но чувствуешь – будет. Я и хочу понять, как это ты чувствуешь…

– Я не могу объяснить. Но вот если бы можно было тут же жениться на ней, я бы сходу женился. У меня никогда такой уверенности и такого желания жениться не было. Ты же знаешь всех моих баб. И желания жениться ни разу не было. А тут – сразу…

– Но ты ведь ее совсем не знаешь? Может, она стервь какая… У нее же вроде трое сыновей, и все от разных мужей…

– А ты откуда знаешь?

– Где-то читал. Не помню.

– Ну и что? Это еще ни о чем не говорит.

– А как же твой роман с Татьяной?

– Это сейчас уже не важно. Ты лучше скажи, как быть?

– Откуда я знаю, как быть…

– Васёчек, я же прилетел к тебе, чтоб ты мне сказал, как быть и что делать?

– И ты с этим летел ко мне? Думал, что я сразу твою беду руками разведу?

– Ну а кто, если не ты?

– Ну, Васёчек, ты слишком завышаешь мои возможности. Я со своими-то бабами разобраться не могу, а теперь еще и с твоими разбирайся…

– Ну а что у тебя-то с твоими?

– Ну как что? Моя Татьяна, та, с кем я был на Новый год у Вознесенского, меня не дождалась. То есть я, конечно, ей ничего не обещал, но когда вот недавно прилетел в Москву, у нее уже кто-то был. Я опоздал. А какие она мне писала письма… Она же художница, рисовала свои грустные автопортреты и подписывала: «Так я грущу о тебе». А когда я приехал, оказалось, мой поезд ушел…

– Но ты, по-моему, быстро утешился?

– Да, Ниночка-Ниточка… Как она все время напевала: «между мной и тобой ниточка протянута»…

– Она же была в тот вечер, три года назад, когда я тебя провожал в Магадан?

– Да, она самая.

– Вот на каких надо жениться… Такие тебя всегда будут ждать.

– Но я совсем не собираюсь жениться. Что ты все про женитьбу, сдалась она тебе.

– Потому что про Марину думаю.

– А что с Татьяной?

– Это, Васёчек, самое сложное. Тоже не знаю, как быть. Она, как кошка, чует, что что-то не так… Говорит на днях: «Вроде как не замечаешь меня»… А я действительно не замечаю ее, да и никого вокруг – все думаю о Марине и ее одну мысленно вижу. Я и прилетел к тебе за советом – как быть?

– Как быть… Кабы знать… Угораздило же тебя… Н-да… А что Люся?

– Люсечка нормально, она у меня золото. Сейчас, правда, в панике, что я сорвался. Но знает, я покуролесю недельку-другую и завяжу: либо сам, либо через больницу…

– Как детишки?

– Мальчишек своих почти не вижу, а когда вижу… Знаешь, как трехлетний человечек смотрит в глаза?

– То есть?

– Он смотрит – как будто душу наизнанку выворачивает… Я их очень люблю, своих мальчишек, но блядская эта жизнь…

– Ладно, уже поздно, давай спать. Утро вечера мудренее…

– Но и в вечере что-то есть…

– И все-таки, почему, Васёчек, ты решил, что у тебя с Мариной будет роман?

– Потому что я очень давно мечтал о ней, мечтал и встретил, а раз так, то обязательно что-то должно быть… Я в первый же вечер сказал, что давно люблю ее… А когда она улетела в Париж, написал ей песню… Завтра спою, сейчас глаза слипаются…

Мы замолчали. А я лежал и думал об услышанном, почему-то не придавая особого значения этой новости, ибо родилась она, насколько я мог понять, не до, а во время этого загула. А в такие периоды с Володей могло произойти все что угодно и прекращалось сразу же, как только прекращался и сам загул. Мне казалось, что и на сей раз с этой новоявленной любовью будет то же самое.

Укрепил меня в этом предположении и довольно забавный эпизод.

На следующий день после дежурства по газете мне полагался выходной, и мы пошли бродить по Магадану. Я был в качестве гида, показывал районы, где когда-то находились лагеря, оставившие свои следы в перекошенных строениях барачного типа.

Проходя по центру города, мимо Главпочтамта, я сказал, что вот здесь получаю от него письма, которые он, хоть и редко, но все же мне пишет…

– Васёчек, давай зайдем, – встрепенулся вдруг Володя.

– Зачем?

– Хочу позвонить Марине.

– Куда?

– В Париж.

– Ну и что ты ей скажешь? – продолжал допытываться я.

– Скажу, что люблю ее.

– Васёчек, она воспримет это как шутку. Почему же ты не позвонил ей из Москвы и не сказал об этом? Неужели для этого необходимо было прилетать в Магадан?

– Нет, ты не понимаешь, – пытался убедить меня Володя, – Я ей скажу, что вот я прилетел к тебе, мы здесь с тобой (я ей все о тебе рассказал, и она знает, какой у меня есть настоящий, замечательный друг) и говорим о ней, и ты мне сказал, что если я ее люблю, то надо, чтоб она об этом узнала, и чем раньше, тем лучше, и поэтому я решил ей немедленно позвонить, следуя твоему совету…

– Васёчек, не дури. Она поймет, что ты под хорошей банкой, и только посмеется над твоей выходкой.

– Ну и что же, что под банкой… Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Может, мне смелости не хватало сказать ей об этом в Москве или позвонить оттуда. А вот здесь, с тобой, мне спокойно, я больше уверен в себе, никаких рефлексий, и ты мне посоветовал сказать ей об этом… Вот я и позвонил…

Я понял, что от этой сумасбродной идеи отговорить его не удастся. Мы зашли в Главпочтамт. Заказы на междугородные разговоры принимала очень миловидная телефонистка.

– Девушка, у меня к вам просьба, можно сказать, всей моей жизни. Если вы мне откажете, то сделаете меня самым несчастным человеком на земле. Вот вы такая милая, молодая, красивая. Скажите, вы счастливы?

Телефонистка кокетливо улыбнулась.

– Ну, правда, скажите, вы счастливы? – не унимался Володя. – Не может быть, чтобы вы не были счастливы… У вас непременно должен быть человек, которого вы любите и который безумно любит вас. Ведь правда, я угадал?

– Правда, – чуть смущенно ответила телефонистка.

– Тогда вы не можете не понять меня и не выполнить мою просьбу.

– А какая у вас просьба?

– Мне необходимо поговорить с Парижем.

– С Парижем?

– Да, с Парижем.

– Вряд ли. Но сейчас узнаю. Быть может, как-то через Москву. А какой номер в Париже?

– Не знаю.

– Как не знаете? А кому же вы хотите звонить?

– Марине Влади.

– Ну ладно, ребята. Я думала, у вас действительно что-то серьезное…

– Девушка, милая, у меня очень серьезное… Мне необходимо поговорить с Мариной Влади.

Телефонистка продолжала улыбаться, но уже не слушала Володю, так как, судя по всему, все-таки соединилась с Москвой.

– Пятая, это Магадан. Здесь один чудак хочет заказать Париж, правда, не знает номера телефона.

Наступила пауза, во время которой московская телефонистка, вероятно, что-то уточняла.

– С Мариной Влади, – сказала магаданская.

Опять пауза.

– Нет-нет, – продолжила девушка и рассмеялась. Продолжая улыбаться, она объяснила нам, что это невозможно по техническим причинам.

– А почему вы так смеялись? – расстроено спросил ее Володя.

– Моя коллега из Москвы сказала, что попытается это сделать только в том случае, если разговор заказывает Ален Делон, Бельмондо или еще кто-то из этой элегантной компании.

И я понял, что рассмешило телефонистку.

Володя был с хорошего похмелья. Это было заметно даже непосвященному в происходившее накануне (а мы здорово на радостях набрались). К тому же он был небрит – с утра не мог себя заставить побриться. Поэтому сравнение со знаменитыми французами действительно звучало смешно.

Мы вышли из Главпочтамта.

– Я же говорил, что из твоей дурацкой затеи ничего не выйдет.

– Вовсе она не дурацкая, а просто технически невыполнимая, – уже успокоившись, сказал Володя, и тут же опять стал говорить про Марину, какая она красивая, обаятельная, с каким вкусом одета и держится, и что весь Мосфильм по ней сошел с ума, а она всем знаменитостям предпочла его…

– Васёчек, что значит «предпочла»? – невольно вырвалось у меня.

– Нет, еще ничего не было. Но, кажется, будет…

На этом тема Марины была закончена. Но зато продолжалось то давно знакомое мне его состояние, кода ему непременно надо было куда-то ехать или кому-то звонить.

– Васёчек, позвони Люсечке, – вдруг каким-то упавшим и озабоченным тоном попросил он.

– А что я ей скажу?

– Ну, скажи, что я у тебя и что со мной все в порядке…

Мы вернулись в мою магаданскую хибару, и я заказал Москву.

– Люсечка, привет, это я.

– Ой, Васёчек, как я рада тебя слышать!

Я представил ее, улыбающуюся своей обезоруживающей улыбкой.

– Люсечка, ты только сядь, если стоишь, и не падай… Володя у меня, с ним все в порядке…

В ответ молчание. Потом:

– Да какое там в порядке… Васёчек, ты передай ему, – она понимала, что Володе трудно набраться храбрости и поговорить с ней; в такие минуты он всегда вел себя, как нашкодивший школяр, – передай, что его ждут послезавтра в Одессе, у него съемка…

– Хорошо, Люсенька, передам и посажу в самолет. Ты не волнуйся…

– Я, кажется, разучилась волноваться, – в голосе была усталость и отрешенная обреченность.

– Тебя ждут послезавтра в Одессе, – передал я ему Люсину информацию.

– Ну, не послезавтра, а послепослезавтра, и вообще, туда несколько дней не летали самолеты, теперь будут отправлять задержанные рельсы. Завтра мы еще с тобой погуляем по Магадану, а послезавтра я полечу в Москву, а оттуда – в Одессу.

Я понял, что он так решил и уговорить его переменить решение бесполезно. (Помните припев его знаменитой песни про джинна из бутылки: «Уж если я чего решил, я выпью обязательно».)

Мы с ним были приглашены на обед к художнику нашей газеты Виктору Кошелеву, жена которого Нина была очаровательная гостеприимная хозяйка; к тому же мама Виктора, в прошлом проработавшая много лет корабельным коком, очень вкусно готовила. У Нины, работавшей заведующей городской библиотекой, была подруга Светлана, с которой у меня незадолго до приезда Володи начался бурный роман, и мне хотелось представить ее другу – интересно было узнать, как она ему…

Короче, когда мы пришли, нас уже ждали, стол был накрыт и буквально ломился от деликатесов – икра всех сортов, крабы, сваренные в молоке (по рецепту Витиной мамы), миноги и еще какие-то экзотические морские продукты, и все было очень красиво сервировано, явно было видно, что желание потрафить знаменитому гостю тут превзошло все наши ожидания.

Володя был тронут и очень быстро освоился среди впервые увиденных им людей, держал себя естественно, балагурил, острил, рассказывал всякие смешные байки, но очень быстро набрался, и я уложил его поспать в соседнюю комнату. Где-то часам к десяти вечера он проснулся бодр, полон сил и, выпив совсем чуток для опохмелки, взял гитару. Пел он много и с удовольствием и уже не пил в этот вечер. Где-то в первом часу ночи мы с ним ушли ко мне.

А утром я его повел в магаданскую баню. И здесь я должен сделать небольшое отступление…

Я вырос в Москве на Неглинной улице, в знаменитом доме купцов Сандуновых. Дом этот – один из красивейших домов Москвы по сию пору; несколько лет тому назад его избезобразили новоделом. Закрыли арку какими-то воротами, спрятав ими чудесные скульптурные группы. Под этой аркой мы в детстве играли в футбол, и в результате нашего варварства несколько пальцев на руках ангелов на этих скульптурах – они были гипсовыми – пообломались. Дом этот, между прочим, упоминается даже в одном из стихотворений Некрасова по соседству с не менее знаменитыми Сандуновскими банями. Париться я научился и полюбил очень рано. Володя же до определенного момента не понимал этой моей страсти.

Однажды, дело было зимой, где-то в начале 60-х, когда Володя остался ночевать у меня после наших ночных посиделок, нас в восемь часов утра разбудил стук в дверь. Это мой институтский приятель, тоже любитель парилки, разбудил нас и попросил разрешить оставить пальто свое и своих друзей. Дело в том, что билеты в баню они купили, но гардероб уже весь был занят, их не раздевают, а ждать час или больше, когда первые посетители бань начнут выходить, им не хотелось, и вот они решили раздеться у меня. И тут же предложили нам присоединиться к ним – билеты лишние у них были.

Мы с Володей после приличного похмелья, конечно, отказались. Но они нас уверили, что лучшая похмелка – это парилка! И мы согласились.

Друзья моего приятеля были профессиональные спортсмены – борцы вольного стиля, вынужденные иногда сгонять вес, если он выходил за рамки той или иной весовой категории. То есть они были еще и профессиональными парильщиками.

Придя в баню, они тут же попросили всех выйти из парилки, чтобы умельцы сделали настоящий, а не какой придется пар. После чего в благодарность нам за гостеприимство разложили нас каждого на отдельную лавку и в четыре веника начали нас «обрабатывать» каждого в четыре руки. Мы с Володей только ахали и охали, а они нас лупили и лупили дубовыми вениками. После чего я пошел в душ сам, а Володю они вели «под белы рученьки» и – под ледяной душ. И вот тут Володя понял, что за чудо эта парная! А когда в раздевалке нас уже ждали кружки с холодным пивом, которое мы выпили чуть ли не залпом, жизнь засияла такими красками, о которых нам после вчерашних возлияний не приходилось даже мечтать.

С тех пор Володя полюбил парилку.

…Я привел его в магаданскую баню, очень скромную, даже убогую по столичным меркам. Но она ему понравилась, пар был неплохой (не такой, конечно, как в Сандунах), и мы немного пришли в себя после вчерашнего.

После бани мы прошлись немного по городу, спустились к Нагаевской бухте, проголодались и пошли опять на обед к моим магаданским друзьям.

Нас уже ждали, все было так же вкусно и обильно, как вчера, и, как накануне, мой Володенька быстро набрался и пошел спать в соседнюю комнату.

Я решил сходить на работу, хотя весь город уже знал, что ко мне прилетел Высоцкий, и наверняка мое отсутствие было объяснимо, но я все-таки решил побывать в редакции, мало ли что, может, какой срочный материал по моему отделу, ну и т. д.

Редактор был в курсе происшедшего, сказал, чтобы я не беспокоился, только поинтересовался, сколько дней Володя пробудет в Магадане, и, когда я сказал, что завтра он должен вылетать в Москву, ужасно расстроился. Оказывается, ему уже звонили из обкома и спрашивали, не может ли Высоцкий дать хотя бы один концерт. Я сказал, что это невозможно, что у него с переменой часовых поясов (разница между Москвой и Магаданом – восемь часов) нет сил на это.

Когда я вернулся к Кошелевым, то застал такую картину: Володя сидел на кухне с мамой Виктора (а она была классная выпивоха, очень любила «это дело» и могла выпить очень много, оставаясь вполне адекватной) и о чем-то мило беседовали, гитара стояла в углу рядом.

– Наверно, он вас измучил своими песнями? – невольно спросил я.

– Ни в коем случае, мы про них даже забыли, правда, Володя?

По тому, как это было сказано, можно было понять, что они нашли общий язык и общие темы для разговоров. Володя был очень жаден до рассказов о том, о чем сам не имел ни малейшего представления. А так как мама Виктора всю жизнь проработала на кораблях дальнего плаванья, ей, наверное, было, что ему рассказать.

Сели за стол. Володя поднялся с рюмкой в руке. Тост его был долгим, я его, конечно, не помню, но смысл был таким, что вот он, мол, в Москве очень беспокоился, как его другу здесь живется, думал, что одиноко и тоскливо, а оказалось, что он среди таких людей, а рядом с ним такая женщина – Володя обернулся к Свете, – что теперь можно не волноваться, и вообще, так как в Москве нету дома, куда бы он хотел пойти, то будь Магадан не так далеко, а за углом, он непременно был бы частым гостем этого дома.

Но очень скоро он опять «отключился». Я знал за ним эту слабость: когда он в запое, он напивается очень быстро. В Москве, когда я бывал с ним рядом в таких ситуациях, то незаметно выпивал его рюмку, а «разливающим» давал знак, чтобы ему больше не наливали. Но здесь, в Магадане, я понял, что делать этого не стоит. Тем более что назавтра я ему уже купил билет и позвонил Валерию Золотухину, чтоб тот встретил его во Внуково, так как он за 12 часов полета точно «наберется», и его надо будет доставить домой.

Назавтра все повторилось, с той лишь разницей, что часов в пять вечера мы с ним уже сели в такси. Было довольно прохладно, и я открыл в машине окна, а так как до Магаданского аэропорта около 60 километров, ехать больше часа, то по пути Володя пришел в себя.

Сажая его в самолет, я поведал стюардессе, что вот это артист Высоцкий (она сказала, что узнала его, так как смотрела фильм «Вертикаль»), прошу холить и лелеять. Вручил ей незаметно бутылку коньяка и сказал, что давать только в экстренных случаях – если начнет буянить.

Через несколько дней я позвонил в Москву узнать, как там дела у Володи, все ли обошлось. Оказалось, все прекрасно, в Одессе он все закончил, хотя на несколько дней все же пришлось лечь в больницу – остановить запой.

А в результате этого краткосрочного «рейда» появилась еще одна прекрасная песня – «Нагайская бухта», или, как она названа в одном из Володиных сборников, «Я уехал в Магадан».

 
Ты думаешь, что мне – не по годам,
Я очень редко раскрываю душу,
Я расскажу тебе про Магадан —
Слушай!
 
 
Как я видел Нагайскую бухту
да тракты, —
Улетел я туда не с бухты —
барахты.
 
 
Однажды я уехал в Магадан —
Я от себя бежал, как от чахотки.
Я сразу там напился вдрабадан
Водки!
 
 
Но я видел Нагайскую бухту
да тракты, —
Улетел я туда не с бухты —
барахты.
 
 
За мной летели слухи по следам,
Опережая самолет и вьюгу, —
Я все-таки уехал в Магадан
К другу!
 
 
И я видел Нагайскую бухту
да тракты, —
улетел я туда не с бухты —
барахты.
 
 
Я повода врагам своим не дал —
Не взрезал вены, не порвал аорту, —
Я взял да как уехал в Магадан,
К черту!
 
 
Я увидел Нагайскую бухту
да тракты, —
Улетел я туда не с бухты —
барахты.
 
 
Я, правда, здесь оставил много дам, —
Писали мне: «Все ваши дамы биты!» —
Ну что ж – а я уехал в Магадан, —
Квиты!
 
 
И я видел Нагайскую бухту
да тракты, —
Улетел я туда не с бухты —
барахты.
 
 
Когда подходит дело к холодам, —
Пусть это далеко, да и накладно, —
Могу уехать к другу в Магадан —
Ладно!
 
 
Ты не видел Нагайской бухты —
Дурак ты!
Улетел я туда не с бухты —
барахты.
 

Но песню эту я услышу потом, по приезде в Москву. Тогда же, после Володиного визита, после его краткосрочной больницы, я как-то позвонил домой – узнать от моей мамы, как там дела у Володи, и мама сказала, что ей звонила Нина Максимовна, мама Володи, интересовалась, когда я приеду, сказала, что сын ее опять запил, все от него отвернулись, отец умыл руки, Люся тоже устала от такого мужа, она одна ничего не может сделать, а был бы я, может, в чем-то ей помог. У меня должен был быть долгий отпуск – за три года, это шесть месяцев, и я рассчитывал приехать вместе со Светой примерно в августе (она не могла раньше). Но тут, извинившись перед Светой и объяснив ей ситуацию с Володей (а он опять загремел в больницу), я решил ехать в Москву немедленно, а она пусть приезжает следом, как только ее отпустят.

Через пару дней я уже был у себя на улице Горького. А на следующий день ко мне приехал Володя (его опять быстро привели в чувство и отпустили).

Обнялись, и было ощущение, что только вчера расстались. Правда, с момента его приезда в Магадан прошел-то всего месяц.

– Я тебе хочу кое-что показать, – сказал он заговорчески и взял гитару. Я услышал:

 
Возвратился друг у меня
Неожиданно.
Бабу на меня променял —
Где же это видано!
 
 
Появился друг,
Когда нет вокруг
Никого – с этим свыкнулся,
Ну, а он в первый раз
Враз все понял без фраз
И откликнулся.
 
 
Может, это бред, может – нет,
Только знаю я:
Погасить бы мне красный свет!
И все же зажигаю я…
 
 
Оказался он,
Как брони заслон,
А кругом – с этим свыкнулся —
Нет как нет ни души —
Хоть пиши, хоть вороши,
А он откликнулся.
 
 
Правда, этот друг – если нет
Ну ни грамма вам!
А у меня уже много лет —
С детства самого.
 
 
Он передо мной,
Как лист перед травой,
А кругом – с этим свыкнулся —
Ни души святой,
Даже нету той…
А он откликнулся.
 

– Васёчек! Я – твой должник, и когда рассчитаюсь – одному богу известно…

– Да что ты, Васёчек! Я так рад, что ты приехал, тем более ты же говорил, что вроде не раньше августа.

– Да, потому что Светку раньше не отпустят, а мы хотели вместе…

– А вот еще, послушай. Это Марине.

Песня была отчаянная – слышалась грусть о женщине, которая далеко. Но в ней были такие слова почти рядом: «со звездою в лапах» рифмовалось с «в пумах косолапых»… Я сказал, что ему, городскому, столичному парню писать о каких-то «пумах» не есть хорошо…

– Ладно, Васёчек, не придирайся. Может, потом исправлю…

А через несколько дней он позвонил мне рано утром.

– Васёчек, привет. Ты видел сегодняшнюю «Советскую Россию»?

– Нет. А что там?

– Там жуткая статья про меня. Сейчас приеду.

Когда я открыл ему дверь, то увидел все того же улыбающегося Володю, каким он был, верней, казался почти всегда. Правда, улыбка на сей раз была грустноватая. А когда он закурил и немного пришел в себя, стало заметно, как он расстроен и разозлен.

Статья называлась «О чем поет Высоцкий». Была она написана тем, как говорится, бойким пером, моментально выдающим заданность и тенденциозность темы. За всем этим прямолинейным и псевдопатриотическим пафосом обличений четко просматривались демагогия и ограниченность ангажированного автора, получившего, видимо, задание приструнить не в меру смелого и откровенного барда. А когда я вспомнил, что не так давно в этой же газете была аналогичная разгромная статья о Глебе Горбовском[16]16
  Глеб Яковлевич Горбовский – русский советский поэт и прозаик. – Прим. ред.


[Закрыть], то стало ясно, что началась очередная кампания травли неугодных, не поддающихся укрощению администраторов от идеологии.