Текст книги "«Коль дожить не успел…» Воспоминания о Владимире Высоцком"

Рокоссовский был тяжело ранен в боях под Москвой и лечился в одной из столичных клиник. В то время бригады артистов разнообразных жанров выступали перед ранеными в госпиталях. В одной из таких бригад была и Валентина Серова, выступавшая с чтением стихов разных поэтов, в том числе и Константина Симонова, с которым у нее уже был роман, но женаты они еще не были.

И вот после выступления в одном из госпиталей к ней подошла главврач и попросила почитать стихи одному раненому генералу, который лежал в отдельной палате и потому не мог слушать выступления артистов.

Серову привели к этому генералу. Он лежал на кровати, повернувшись лицом к стене. Серова собралась вроде уйти, подумав, что раненый просто спит. Но главврач попросила ее что-нибудь почитать. Серова прочла ставшие уже тогда известными строки «Жди меня…» и еще несколько стихов. Раненый лежал все так же, повернувшись лицом к стене…

Серова вышла из палаты. Главврач ее поблагодарила, на этом и расстались.

А назавтра эта главврач позвонила Серовой и очень попросила прийти и опять почитать стихи этому раненому генералу.

Серова, естественно, пришла. Когда она вошла в палату генерала, главврач представила ее. И… это была, как потом рассказывала сама Серова своей подруге, любовь с первого взгляда. Она стала почти ежедневно навещать раненого, и он быстро пошел на поправку.

Рокоссовский был женат, и у него росла маленькая дочка. Но, когда он сидел в тюрьме и началась война, его жена с дочерью эвакуировались из Москвы, и они растерялись, и уже больше года генерал не знал, что с ними и где они, и подумал было, что они погибли при эвакуации…

Короче говоря, генерал поправился и отправился на фронт и вскоре вызвал к себе Серову, так как его армия только готовилась к наступлению и на фронте было еще не так горячо.

Константин Симонов, бывший тогда военным корреспондентом, в один из редких приездов в Москву не застал дома жены. Он стал наводить справки и каким-то образом узнал, где его жена и с кем… И не нашел ничего лучшего, как пожаловаться Сталину, что вот, мол, один из его генералов «умыкнул» жену писателя. А надо сказать, что Сталин очень тепло относился к Серовой, так как ее бывший муж, погибший в авиакатастрофе, был любимым летчиком вождя, а в те времена «сталинские соколы» были привилегированным сообществом.

На необычную жалобу писателя Сталин вроде бы ответил в том духе, что мы (великий вождь любил называть себя то во множественном числе, то в третьем лице, о чем упоминается в стихах Твардовского), мол, товарищу Рокоссовскому можем только позавидовать…

Но в скором времени семья генерала нашлась – он получил от жены письмо и узнал, наконец, где они и что с ними. То ли потому, что он был очень порядочным человеком, то ли из-за любви к дочери, которую обожал, то ли потому, что был партийным, а это тоже в то время накладывало определенные рамки, но он однажды прислал Серовой письмо, где все объяснил про свою семью и написал, что они должны расстаться…

По словам матери Лены Ситко, именно из-за разрыва с любимым Серова и начала утешаться рюмашкой…

Но отношения с Симоновым наладились, и наконец они официально оформили брак.

А вскоре после войны группа советских деятелей культуры, в которую входили и Симонов с Серовой, побывала в Париже. Как рассказывала Валентина своей подруге, Сталин дал личное поручение Симонову уговорить Ивана Бунина вернуться в Россию. А Бунин этого действительно очень хотел, и, когда, по-моему, в 1940 году Арианда Эфрон, дочь Марины Цветаевой, возвращалась в Советский Союз, ее на вокзале провожал Бунин, который очень завидовал ее отъезду и сказал, что, если бы было можно, он бы пешком пошел на свою родину…

Так вот, может быть, Симонов знал об этой ностальгии Бунина или просто исполнял наказ вождя, но он подолгу беседовал с нобелевским лауреатом, уговаривая его вернуться в Россию…

В один из таких вечеров, что проходил в советском посольстве в Париже, Серова улучила минутку, отозвала Бунина в сторону и почти прошептала, чтобы он ни в коем случае не возвращался в Советский Союз: он там погибнет… И Бунин внял мудрому совету…

Вот такую историю рассказала нам мама Лены Ситко, бывшая ближайшей подругой Валентины Серовой.

Но вернусь к тому, на чем остановился, на знакомстве с Александром Галичем.

Рассказав о Володином пении в том рижском ресторане, я вдруг поймал себя на мысли, что его исполнение песен к пению в обычном смысле этого слова не имеет, пожалуй, прямого отношения. Он представлял, играл песни, а не пел. (Неспроста он всегда говорил «я сейчас покажу тебе кое-что из новенького» и никогда не говорил «я сейчас тебе спою».) В то время, о котором пишу (да и позже, считай, до осени 1961 года), своих песен у него еще не было, и, казалось, ничего не предвещало их появления.

На втором или третьем курсе, уже не помню точно, в Школе-студии МХАТ решили устроить капустник. Как-то Володя забежал ко мне между репетициями (я жил на Неглинной, в 5–7 минутах ходьбы от Художественного театра, и мы виделись почти ежедневно) и говорит, что вот, мол, будет капустник, он что-то хотел написать смешное, но ничего не выходит. Может, у меня получится? Я попробовал и через день написал ему куплеты Чарли Чаплина, которого Володя очень любил «показывать» и делал это удивительно смешно: походка, жесты, мимика, выражение глаз, – все это игралось так, что и без усиков и тросточки сходство было поразительным. Ну а в гриме и костюме (ему достали даже чаплинский котелок) этот номер в студенческом капустнике оказался лучшим. Тем более что тема куплетов была для студентов Школы-студии МХАТ, что называется, животрепещущей. Дело в том, что сниматься в кино им разрешали, если я не ошибаюсь, только на последнем, четвертом курсе или начиная с третьего, точно не помню. А так как стипендия была мизерной, то заработать отнюдь не лишние деньги (в молодости, по-моему, лишних денег вообще не бывает) да еще попробовать свои актерские данные в кинематографе каждый студент был, понятно, не прочь. Но руководство студии считало, что кино может испортить еще не до конца «вылепленную» актерскую индивидуальность. Посему исполненные Володей куплеты приняли на ура.

 
Я на экран столичный
С лицом фотогеничным
И в образе комичном
Хотел попасть, друзья.
«Мосфильм» меня заметил
И гонорар наметил.
Директор же ответил:
– Куда? В «Мосфильм»? Нельзя!
 
 
Смотрел я фильмы «Сестры»
И «Огненные версты»,
В них неокинозвезды
Проводят свой дебют.
А я бы дал экрану
Второго Ив Монтана…
Но мне сказали: «Рано!»
Сниматься не дают…
 

Маргарита Володина и Нина Веселовская, снявшиеся соответственно в «Огненных верстах» и в «Хождении по мукам»[8]8
  Трехсерийный фильм режиссера Григория Рошаля по одноименному роману Алексея Толстого, где первая серия (как и первая книга трилогии) называлась «Сестры». – Прим. авт.


[Закрыть], были двумя курсами старше Володи, но еще учились, и это придавало куплетам дополнительную узнаваемость и актуальность.

Итак, своих песен пока не было, но зато как исполнялись те, что мы пели тогда!.. Так как это происходило более полувека назад, то я приведу здесь хотя бы первые строчки из некоторых песен, чтобы было ясно, про что они. Это поможет кое-что объяснить в дальнейшем. Вот что тогда пелось:

 
Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела,
И в парке тихо музыка играла.
А было мне тогда еще совсем немного лет,
Но дел уже наделал я немало.
 
 
Стою я раз на стреме, держуся за карман,
И вдруг ко мне подходит незнакомый мне граждан.
Алешка жарил на баяне,
Гремел посудою шалман,
В дыму в табачном, как в тумане,
Плясал одесский уркаган.
 
 
Здрасьте, мое почтенье,
Вам от Васи нет спасенья,
Я приехал вас развеселить.
Зухтор малый я бывалый,
Расскажу я вам немало
И прошу покорно «браво» бить.
 

Эти песни – капля в море тогдашнего нашего репертуара. Ну и, конечно, пели Вертинского. Это на первый взгляд странное соседство блатной романтики и изысканно-элитарных тем аристократа «до ногтей» на самом деле прекрасно оттеняло и дополняло друг друга, ибо в впервой просто не могло быть того благоговейного и в то же время порой немного снисходительного отношения к женщине, которое у грустного Пьеро чувствовалось чуть ли не в каждой песне и так импонировало тогда нашему восприятию прекрасного пола. Мы просто веселились, как веселятся в молодости, просто валяли дурака, не придавая абсолютно никакого значения всем эти уркам, шалманам, стремам и прочим словечкам, от которых требовалось, чтоб они были посмешней и позаковыристей, позабористей.

Двумя классами старше в нашей же школе учился Анатолий Утевский, или Толян, как мы его звали. Толя был из тех, к кому в определенном возрасте всегда тянет как к старшим. Он принадлежал к московской золотой молодежи середины 50-х, бывшей для нас тогда недоступной и, казалось, загадочной. Естественно, мы пытались подражать представителю «молодого авангарда» хотя бы узкими брюками, прической «под Тарзана» и ботинками на толстой подошве. Ну а когда мы прочли в одной из центральных газет фельетон «Плесень», бичевавший некоторых приятелей Толяна за «порочный» образ жизни (вся «порочность» которых заключалась в том, что они танцевали буги-вуги и многие вечера проводили в «Коктейль-холле», что на улице Горького, называвшейся в молодежной среде Бродвеем), он в наших глазах вообще превратился в легендарную личность. Увы, то были годы, когда ширина брюк и модная прическа отождествлялись с чуждым нам мировоззрением, а придерживавшихся подобного «стиля жизни» называли презрительно «стилягами».

Компанию нашу возглавлял давнишний друг Толи Утевского Лёва Кочерян (сын знаменитого артиста-чтеца, прославившегося невероятным номером – чтением с эстрады гомеровской эпопеи – «Илиады» и «Одиссеи»). Ко времени, когда мы с Володей окончили вузы, Толя, закончивший юрфак МГУ, работал следователем на Петровке, 38 и ужасно гордился, что ему выдали табельное оружие (пистолет Макарова; помните строчку из песни о Большом каретном – «где твой черный пистолет» – это об этом самом пистолете).

Собирались мы чаще всего у Володи Акимова, который недавно пришел из армии. Он после школы поступал во ВГИК, но не поступил, пришлось отслужить в десантных частях. И только после этого он все-таки туда поступит и станет режиссером и сценаристом. Он жил один в большой комнате, метров 40, если не больше, и наша компания чувствовала себя в акимовских стенах как у себя дома. Так что Володина строчка «в наш тесный круг не каждый попадал» имела вполне невыдуманный адрес.

Душой компании как-то само собой стал Володя Высоцкий. Более веселого, остроумного балагура и рассказчика, скомороха, придумывающего вечно какие-то смешные истории, чтобы только нам всем было не скучно в наших посиделках, я в жизни не встречал. Откуда он брал и приносил нам все эти байки про Костика Капитанаки или про Марио дель Монако, уже не говоря о бесконечных анекдотах и каламбурах, никто никогда не мог понять. А чего стоил хотя бы его коронный этюд, когда он на улице разыгрывал «серьезного» сумасшедшего, разговаривавшего с фонарным столбом. Притом держал публику до тех пор, пока вокруг него (мы стояли чуть в стороне, как бы тоже зрители, чтоб не испортить роль) не собиралось человек 30–40 или пока какой-нибудь бдительный страж порядка не раздвигал толпу, чтобы выяснить, в чем тут дело. Тогда Володя говорил нам «ну ладно, ребята, пошли», и все собравшиеся, поняв, что их дурачили, взрывались хохотом.

А как он буквально фонтанировал на наших бесконечных посиделках того времени… Он очень любил играть словами, переиначивая всем знакомые фразы или цитаты… Например, известное словосочетание «с корабля на бал» он переиначил как «с корабля на баб», или припев самого крутого шлягера эстрады нашей молодости «Ландыши», где были такие слова: «Ландыши, ландыши, светлого мая привет», он перефразировал в «надо же, надо же, светлого мая привет». Или фразу одной из популярных в то время песен Клавдии Шульженко, где были такие слова: «Я это сделала рассудку вопреки», он пел: «Я это делала раз в сутки… вопреки…». Или же всем хорошо известные строчки из «Евгения Онегина»: «Онегин, я тогда моложе и лучше, кажется, была» он декламировал так: «Онегин, я тогда моложе и лучше качеством была»…

Помню, как на одной из встреч Нового года у нас раздавали анкеты со смешными вопросами, которые подразумевали и смешной ответ. И вот Володя на вопрос «Увлекались ли? Привлекались ли?» ответил так: «Увлекался, за что и привлекался…»

Или, к примеру, когда я разошелся со своей первой женой, и Володя к тому времени тоже развелся, мы сидели, бражничали, и вдруг он выдал: «мужья сидели разведeнные и пили спирт неразведенный»… Правда, мы тогда пили водку, но все равно это было, что называется, в масть!..

Конечно, это малая толика того, что запомнилось из многочисленных остроумных Володиных прибамбасов, которыми он веселил бесконечные посиделки нашей молодости. Ибо прошло с тех пор (страшно подумать!), считай, полвека…

Да, мы были молоды, беззаботны и несуетливы. Последнее, видимо, стало причиной того, что эта пора жизни особенно четко сохранилась в памяти. Нам, только что окончившим вузы, просто некуда было спешить – впереди была вся жизнь, – и дни, недели и месяцы, казалось, неторопливо сменялись, а не неслись, как безумные, забивая, затмевая и вытесняя друг друга. Впрочем, может быть, так видится сегодня, издалека, из XXI века…

Взгляды героев Хемингуэя, которым мы тогда зачитывались, исподволь становились нашими взглядами и определяли многое, если не всe: и отношение друг к другу, в котором больше всего ценилось полное забвение эгоистических мотивов и выражалось в формуле «отдай другу последнее, что имеешь, если это другу необходимо», и отношениe к нашим случайным и неслучайным подругам, с подлинно рыцарским благоговением перед женщиной, и темы наших бесконечных разговоров и споров; а главное – полное равнодушие к материальным благам бытия и тем более к упрочению и умножению того немногого, что у нас было, и нарочитое неприятие любых путей, ведущих к благополучию и довольству. Не могу сказать, что мы вели жизнь богемы, но какие-то черты ее в нашем кругу, безусловно просматривались. Центральное место во всех наших бесконечных тогдашних посиделках отводилось гитаре. На ней играли (верней, аккомпанировали) я и Володя.

Я уже считался «виртуозом», когда Володя попросил меня показать ему, как берутся эти аккорды и в каком сочетании друг с другом. Он тоже довольно быстро освоил эту немудреную музграмоту, так что в наших посиделках мы нередко сменяли друг друга, каждый со своим репертуаром.

А с осени 1961 года Володя стал писать песни. В это время я на несколько месяцев потерял его из вида, так как в очередной раз переходил с одной работы на другую, долго что-то не мог найти, тем более что свою «инженерную стезю» я тихо ненавидел… А у Володи тоже были свои «заморочки». Дело в том, что он, учась на четвертом курсе, женился на Изе Жуковой, окончившей Школу-студию МХАТ годом раньше и уехавшей работать в Киев в Театр русской драмы[9]9
  Театр им. Леси Украинки. – Прим. ред.


[Закрыть]. Володя, как только выпадало свободное время, улетал к своей молодой жене. Но к осени 1961-го эти его поездки почти прекратились. О появлении «на свет» первой песни, «Татуировка», рассказал мне потом Володя Акимов. Он с Высоцким поехал провожать на Курский вокзал Инну, жену Лёвы Кочеряна. Они посадили Инну в вагон, у Володи была с собой гитара, и он решил на дорожку спеть Инне одну песню, которую, как он сказал, сам написал сегодня утром. Спел «Татуировку» и очень сокрушенно посетовал, что никто, кому он уже успел исполнить, не верит, что это написал он. Инна вроде бы сразу поверила.

Но истины ради следует сказать, «Татуировка» была не первой песней, а второй, и ей предшествовала песня «49 дней» про четверку отважных ребят, баржу которых ураган сорвал с якоря и носил по Тихому океану 49 дней, пока их не заметил какой-то американский военный корабль и не спас.

Просто эта песня, когда была написана, не имела продолжения, стояла как бы особняком, и следующая песня – «Татуировка» – появилась через год, и сразу вслед за «Татуировкой» последовал, можно сказать, цикл «блатного» направления, и «49 дней» как-то забылись.

Когда я снова прибился к нашему кругу, первое, что бросилось в глаза – это смена репертуара (я еще не знал, что это сочиненные им песни) и его более свободное обращение с гитарой.

Мы собрались, как обычно, у Акимова, и, когда Володя взял гитару, я услышал:

 
В тот вечер я не пил, не пел —
Я на нее вовсю глядел,
Как смотрят дети, как смотрят дети.
Но тот, кто раньше с нею был,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Что мне не светит.
 

Потом были «Красные, зеленые, синие, лиловые…», «На нейтральной полосе цветы…» и еще многое другое. Я смотрел на него, наверно, квадратными глазами, в которых наверняка были восхищение, удивление и вроде бы догадка, потому что невольно вырвался вопрос:

– Это что… твои?

– А ты не слышал, Васёчек? Ну как же так! «Давно ты не был в свете», – сказал Володя нарочито шутливо, чтобы этим скрыть удовольствие, которое ему доставила моя радость в связи с услышанным. Дело в том, что только Володя из всей нашей компании знал, что я пишу стихи и что даже печатался уже в многотиражке моего бывшего института, а стало быть, я как никто другой в нашем кругу могу по достоинству оценить то, что он написал. И Володя был искренне рад, увидя, как мне понравились его первые песни. А они были действительно хороши, ни на что не похожие (а время тогда было гитарно-песенное: уже вовсю распевали Булата Окуджаву и Александра Городницкого), неожиданные, остроумные, бесшабашно-веселые, в точности как тот, кто их придумал, написал, а теперь вот и пел.

Под впечатлением впервые услышанных мною Володиных песен я прожил все последующие дни. Впервые со мной происходило нечто, потом случавшееся не раз, когда я слышал, видел или читал такое, что не отпускало от себя, не отпускало подолгу. Меня словно что-то подстегивало, словно упрекало: «Что же ты сидишь, бездельник? Посмотри, как другие вкалывают, а ты баклуши бьешь». Короче, мне безумно захотелось написать песню, притом такую, чтобы она понравилась всем нашим. И в первую очередь Володе.

…А листья под окнами почти опали. Недавно еще горели, особенно на кленах, каким-то невероятным пламенем, и вот их почти нет. Столь же невероятной казалась мне в ту осень встреча с Леной, которую Володя сразу же назвал Марокканкой – за смуглый цвет кожи и иссиня-черные волосы короткой мальчишеской прически. Она и стала героиней уже брезживших во мне стихов. Я сел и за полчаса написал:

 
Клены выкрасили город
Колдовским каким-то цветом.
Это снова, это снова
Бабье лето, бабье лето.
 
 
. .
 
 
Я кручу напропалую
С самой ветреной из женщин,
Я давно хотел такую,
И не больше и не меньше.
 

Мелодия к стихам родилась без особого труда.

На следующий вечер собрались у меня. Шум, гам, анекдоты. Наконец Володя взял гитару. Кажется, у него тогда было уже песен пятнадцать. Пел и еще какие-то, не свои. Где-то через час решил сделать «передых», как он говорил. Я как бы между прочим потянулся за гитарой, мол, настал и мой черед.

Запел как можно спокойнее, задавая себе четкий ритм. Окончил. Тишина. После паузы Артур Макаров, пользовавшийся репутацией нашего домашнего мэтра, лукаво-одобряюще сказал: «Давай еще раз». Я понял, что песня получилась, она понравилась.

Вскоре «Бабье лето» стало у нас чуть ли не своеобразным гимном. И Володя часто пел его, не давая этого сделать мне, что было своего рода признанием песни с его стороны.

А однажды на одном своем концерте, вроде бы в Тбилиси, он в кураже сказал, что помог мне написать мелодию к моему «Бабьему лету». Я совершенно случайно услышал запись этого выступления у кого-то из знакомых. Позвонил Володе и говорю:

– Васёчек, как это ты помог мне написать музычку к моей песнюшке?

– Васёчек, извини, Христа ради. Бес попутал. Но ты не представляешь, что можно иногда ляпнуть со сцены ради красного словца. Кстати, мне недавно пришло извещение из ВААПа, чтоб я зарегистрировал эту песню. Давай поедем туда вместе, и я при тебе на этом бланке напишу, что музыка «Бабьего лета» не моя, а твоя.

Так и сделали. Мне выдали копию его расписки, которая через много лет, уже после Володиного ухода, помогла решить одну спорную ситуацию. На одном диске с концертом Высоцкого в перечне им исполненных песен значилось и «Бабье лето», но было указано, что стихи мои, а музыка Владимира Высоцкого. Я позвонил его сыну Никите, он был не в курсе дела, а узнав истину, очень передо мной извинялся. Но все это будет потом. А тогда…

Итак, Володя стал писать, притом лихорадочно, запойно, иногда чуть ли не каждую неделю он показывал нам что-то новое. Наши посиделки стали еще интереснее. Он любил веселить людей, потому что сам был удивительно, фантастично веселым человеком, который словно нашел, наконец, выход своему остроумию и юмору, выплескивая их в свои песни.

Почему же «блатная» романтика, а не что-то другое, скажем, лирика, как у Булата Окуджавы (о котором, кстати, я и Володя услышали чуть позже, где-то в конце 1962-го), питали темы его ранних песен?

Ну, во-первых, потому, что и у Булата Окуджавы, и у Александра Городницкого, и, скажем, у Новеллы Матвеевой все сразу было всерьез. У Володи же – все в шутку, все на хохме, и ухарство, и бравада, и якобы устрашающая поза:

 
Я в деле, и со мною нож —
И в этот миг меня не трожь,
А после – я всегда иду в кабак…
 

Все это было несерьезно, все это игра и бесшабашность повесы. Ну, а для всего этого «блатная» тематика – материал, пожалуй, самый благодатный.

Во-вторых, как я уже говорил, что мы пели до появления Володиных песен, и написанные им теперь стали своеобразным продолжением тех, предыдущих.

Почему мы пели такие песни, а не другие? Да потому что они были тем запретным плодом, который всегда сладок. И еще – в них не было тех муляжных героев с их занудным бодрячеством и штампованным переживанием, которыми кишмя кишели песни эстрады и эфира и уже одним этим отталкивали от себя.

Отчего же, увлекаясь Вертинским, не пошел Володя, условно говоря, в его русле? Да потому что Володино остроумие и эпатаж были попросту несовместимы с образной и стилевой системой печального Пьеро.

Ну, и в-третьих, какой жизненный опыт был у 23-летнего актера, бывшего дворового пацана, чтобы подсказать ему более благородную тематику? Что видел он в жизни? Говоря словами Исаака Бабеля, «пару пустяков»: школу и вуз.

И, конечно, не следует забывать, что Володя был актером. Игра для него была так же естественна, как дыхание. И вот одной из ипостасей этой игры, безотчетной и неосознанной до поры, стала песня городского фольклора. К настоящим блатным песням сочиненное им не имеет никакого отношения хотя бы потому, что это хорошая литература, созданная явно интеллигентным молодым человеком, а не прошедшим зоны и лагеря.

Но вернусь ненадолго к «себе любимому»… Роман мой с Ленкой-Марокканкой продолжался. Она был дочкой известного писателя-диссидента Льва Копелева и знала многих писателей той поры. Одним из ее знакомых был Михаил Дёмин, двоюродный брат Юрия Трифонова. И вот она однажды говорит, что у Дёмина собирается компания писателей, и, наверное, будет Андрей Вознесенский, и что она напросилась к Дёмину в гости. А я очень хотел познакомиться с Вознесенским, так как был буквально болен его поэзией.

Приезжаем к Дёмину, у него была однокомнатная квартира-студия (он еще хорошо рисовал) где-то на Сретенке. Вообще, как я позже узнал, это был человек удивительной судьбы. Во время войны, под бомбежкой (не помню, в каком городе он тогда жил) он потерял свою маму и вскоре стал беспризорником, а потом и вором. Попал в тюрьму, вышел, опять воровал, стал вором в законе и опять угодил в лагерь. И вдруг стал писать рассказы и отсылать их в столичные журналы. Его стали печатать, и, когда закончился его очередной срок, он на «сходке» воров в законе попросил, чтоб его «отпустили»: он не хочет больше воровать и быть вором в законе. «Сходка» милостиво отпустила его на свободу. Он вернулся в Москву, сначала жил у матери, которую наконец нашел, стал печататься (еще он писал стихи, правда, довольно средние) и, в общем, как-то обзавелся собственной квартирой-студией. Там я и познакомился с Андреем Вознесенским. Сидели, выпивали, ну а потом, как это водится в поэтических кругах, стали по кругу читать свои стихи. Не помню, что читал Миша и Андрей, потому что очень волновался, зная, что и мне предстоит прочесть что-то свое. Когда очередь дошла да меня, я прочитал «Бабье лето», на что Вознесенский сказал, что это похоже на песню. Я признался, что да, это песня. Но гитары не было, поэтому спеть мне не удалось…

А история Дёмина получила фантастическое продолжение… Одна из его родственниц (кажется, по материнской линии) жила в Париже и пригласила Михаила во Францию. Он туда уехал и стал невозвращенцем… Был большой скандал, у Юрия Трифонова возникла масса осложнений с публикациями. Дёмина, естественно, объявили предателем. А он через несколько лет выпустил во Франции книгу воспоминаний, которая называлась «Блатной», и когда я стал ездить в гости к дочери в Германию (она в 1982 году выйдет замуж за немца из ФРГ), купил и прочел эту замечательную книгу…

Но я немного опередил события, о которых пишу…

1964 год стал для Володи и меня годом знаменательным. Высоцкий был принят в труппу Московского театра на Таганке, а у меня случились первые публикации моих стихов. Сначала была подборка в газете «Московский комсомолец» (в которой я вскоре стал работать внештатным корреспондентом), а потом и в журнале «Смена».

Редактор отдела этого журнала, узнав, что я бросил инженерную профессию и внештатничаю в молодежной газете, вдруг заявил мне:

– Ну, уж коль решил сменить профессию, то надо начинать не с «Московского», а с «Магаданского комсомольца»…

Оказалось, что Владимир Новиков – бывший главный редактор этой магаданской газеты. И потом, когда он узнал, сколько я зарабатывал на гонорарах, работая внештатно, он просто удивился, как я еще не голодаю…

Когда я рассказал об этом Володе и о своем решении нырнуть в эту авантюру, он только пожал мою «мужественную» руку…

Примерно к этому времени – к концу 1964-го – началу 1965-го – «блатная» тема элементарно надоела. Стало уже не смешно, а потому и неинтересно. Приблизительно тогда же пришло и осознание того, что игра уже не игра, что она становится работой, творчеством, требующим «полной выкладки всерьез». К этому, я думаю, Володя тогда готов еще не был, как и не был готов к неожиданно свалившейся на него славе, воспринятой им поначалу очень уж по-мальчишески.

– Васёчек, а ты знаешь, что мои песни поют португальские партизаны? – сказал он мне как-то зимой 1965-го. – Один человек приехал из Португалии, сам, говорит, слышал.

– И ты веришь этой чепухе? Да они наверняка и русского-то не знают. А если кто-то и знает, то все равно ничего не поймет, потому что простого знания языка тут недостаточно.

Володя как-то задумчиво сказал «да-а» и больше к этому не возвращался.

Как-то едем в такси, он, правда, был довольно нетрезв, или, как мы говорили, «под булдой». Шофер попался не очень расторопный, а мы спешили, уж не помню куда, и вдруг Володя, раздосадованный, что мы куда-то не на ту улицу свернули, в сердцах бросил: «Шеф, а ты знаешь, кого везешь?» Я не выдержал и сказал, чтоб он прекратил быть говном, иначе я сейчас выйду и пусть он едет дальше один. «Ну, ладно, Васёчек, не сердись, больше не буду», – сказал он тоном провинившегося мальчишки. И в этом был весь Володя.

А однажды он был в какой-то компании, где были американцы. И он решил их удивить и запел «под Армстронга».

– И ты знаешь, Васёчек, – рассказывал он мне потом, – они даже уловили некий смысл в моей импровизации…

– Володя, как тебе не стыдно, – одернул его я, – ты знаешь всего пару слов английских, какой они могли уловить смысл?!..

– Но они так мне сказали, – не унимался он, но интонация была уже немного смущенной.

– Они над тобой пошутили или хотели сказать тебе что-то приятное.

– Да, наверно, ты прав, Васёчек, – уже совсем понуро согласился Володя.

Перед отъездом в Магадан я устроил скромную отходную. Были только мама, моя сестра, моя тогдашняя девушка и Володя.

Посреди застолья (что значит актер, умеющий держать паузу!) Володя вдруг взял мою гитару, достал из кармана какой-то сложенный лист и попросил тишины… Эта была песня, посвященная моему отъезду:

 
Мой друг уехал в Магадан —
Снимите шляпу, снимите шляпу!
Уехал сам, уехал сам —
Не по этапу, не по этапу.
 
 
Не то чтоб другу не везло,
Не чтоб кому-нибудь назло,
Не для молвы, что, мол, – чудак,
А просто так.
 
 
Быть может, кто-то скажет: «Зря!
Как так решиться – всего лишиться!
Ведь там – сплошные лагеря,
А в них – убийцы, а в них – убийцы…»
 
 
Ответит он: «Не верь молве —
Их там не больше, чем в Москве!»
Потом уложит чемодан,
И – в Магадан, и – в Магадан.
 
 
Не то чтоб мне не по годам —
Я б прыгнул ночью из электрички,
Но я не еду в Магадан,
Забыв привычки, закрыв кавычки.
 
 
Я буду петь под струнный звон
Про то, что будет видеть он,
Про то, что в жизни не видал, —
Про Магадан, про Магадан.
 
 
Мой друг уехал сам собой —
С него довольно, с него довольно,
Его не будет бить конвой —
Он добровольно, он добровольно.
 
 
А мне удел от Бога дан…
А может, тоже – в Магадан?
Уехать с другом заодно —
И лечь на дно!..
 

Все были восхищены, удивлены и, конечно, тронуты той теплотой, что была в этих стихах, сдобренных непременной порцией доброго юмора. Мама, помнится, даже прослезилась, а Володя протянул мне автограф этой песни, где все куплеты, каждый своим цветом, были написаны фломастером.

В начале июля 1965-го я уже был в Магадане и вскоре оказался в Анадыре в качестве собственного корреспондента газеты «Магаданский комсомолец» по Чукотскому национальному округу (Анадырь – его столица), куда пришло первое письмо Володи. Привожу его здесь с небольшими сокращениями.

Васёсек, дорогой! Сука я, гадюка я, падлюка я! Несовейский я человек, и вообще – слов и эпитетов нет у меня! И жаль мне себя до безумия, потому никчемный я человек! Оказывается, ты уехал почти полгода назад, а я и не заметил, как они пролетели, потому – гулял я, в кино снимался, лечился и т. д., и т. п., и пр. пр. Начну по порядку.

Летом снимался в «Стряпухе» у Эдика Кеосаяна. Играл Пчёлку, и хоть Пчёлка – насекомая полезная и имя самое ласковое, однако не оправдал ни того, ни другого. Запил горькую, дошло почти до скандала, даже хотели с картины уволить, но <…> все обошлось и с горем пополам закончил.

Съемки были под Краснодаром, в станице Красногвардейская. Там, Гарик, куркули живут, там, Васёк, изобилие, есть всякая фрукта, овощь и живность, акромя мяса, зато гуси, ути, кабанчики!! Народ жаден, пьет пиво, ест, откармливает свиней и обдирает приезжих. Жили мы сначала с Акимовым, он там практику проходил, писал сценарий, помогал Кеосаяну, ходил в форме колониальных войск, а потом к нему приехала шалава его с подругой. На этой шалаве он совсем недавно женился. Я на свадьбе не был, свадьба была тихая, тайная, без венчания и без пьянки.