Текст книги "Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество"

В Одессу в те годы любили московские журналисты, писавшие об одесской вольнице. Одним из них был Александр Асаркан, легендарный корреспондент «Литературной газеты». Тогда я еще не знал о его гулаговском прошлом, но чувствовал какую-то драму в его отношении к людям и к жизни. Элегантно циничный, равнодушный к еде и одежде, без возраста и столичного лоска, он открыл мне «Современник» и «Таганку», а о кино говорил, как о высоком искусстве, что для меня было откровением. Я ведь был серьезным человеком и презирал кино как пустое развлечение.

Он будет писать мне из Москвы на разрисованных вручную открытках. А во время Первого Всемирного Форума молодежи вытащит в Москву, приютит в своей каморке темной коммунальной квартиры в Замоскворечье, а кофе пить приведет в Артистическое кафе, что в проезде Художественного театра. С ним всюду пускали, и мы сидели рядом с Олегом Табаковым, Игорем Квашой, Татьяной Дорониной, Олегом Ефремовым. Он о чем-то их расспрашивал, а они, в свою очередь, бесцеремонно рассматривали его спутника в форме курсанта одесской мореходки.

Был среди них и шутник, студент института восточных языков Игорь Ицков, который зарабатывал тем, что на коленке сочинял какую то халтуру на антиколониальные темы, и продавал её как переводы стихов своих сокурсников из Азии и Африки. Поразил тогда меня его веселый цинизм, да и вся эта атмосфера насмешливого отношения к вещам для меня все еще серьезным.

Явление свободы в таком преобразовании казенных открыток

Вот она, та статья Володи Белова… Фрагмент. Но самый лестный.

Володя Белов, московский обозреватель журнала «Театр», ловивший в одесском театральном сезоне пульс свободы, пытал меня с журналистским пристрастием пока мы бродили с ним по весенней Дерибасовской, Пушкинской, по Приморскому бульвару.

Кусок той статьи Володи об Одессе в журнале «Театр» пришлет мне не сам автор, а Асаркан, причем тем же оригинальным способом – наклеенную на почтовой открытке. Из нее я узнал, «что девчонки, проходя мимо, оборачиваются и долго смотрят вслед», а также, что я «не из числа скучающих и равнодушных». Что правда, то правда. Журнал «Театр» мне в руки не попался, а открытка сохранилась на всю жизнь.

Володя отправит в Одессу свою воспитанницу, попросит показать ей мою Одессу. Написал: «Она о тебе уже знает».

Красивая, успел отметить я при первом взгляде, а она усмехнулась с вызовом:

– Володя утверждал, что ты меня удивишь.

Не знаю, удивил ли ее я, но меня она точно удивила. Ада оказалась внучкой Сергея Лазо, и я теперь смотрел на нее, живого потомка героя гражданской войны с восторгом и боялся прикоснуться. А что она думала тогда обо мне, когда мы катились с ней кубарем по крутому склону Отрады к пляжам? Может быть, мелькнул где-то образ комиссара в сером шлеме? Я тогда еще бредил революцией.

Спустя несколько лет мы снова встретимся в Москве, уже во ВГИКе. Ада станет сценаристкой и женой режиссера. Мы будем общаться по профессии и так просто. И почему-то никогда не вспоминать о том лете в Одессе.

Оно, кстати, было и последним в моей одесской комсомольской карьере, которая оказалась короткой, каких-то неполных три года. Хорошо, выговора не схлопотал за свои инициативы, но в партию меня тогда так и не приняли. Не заслужил доверия…

Единственный из аппаратчиков, кто сочувственно, с пониманием относился к выходящим за рамки инициативам, был зав. отделом идеологии Петр Кондрашов, человек внимательный, умный, осторожный. Я всегда приходил сначала к нему с очередной идеей за одобрением. Он поднимал брови:

– Опять? Что на этот раз?

Годы спустя мелькнет Петр в Москве, в высшей партийной школе. И исчезнет. Я думаю, по спецзаданию партии где-нибудь в Латинской Америке. Или в Африке.

– Слушай, ты знаешь, что Снигирев телегу на тебя накатал Бельтюкову? – спросила как-то меня Люба, пышнотелая наша смешливая секретарша. Она недавно родила, и ее соски сочились мокрыми пятнами через платье.

Я отвел глаза:

– За что, спрашивается?

– А за то, что ты ни разу не был в первичных организациях, ни на одном заводе.

– Так они у меня все здесь, в Горкоме почти каждый вечер! Что мне делать на заводе?

– Ну, смотри. Как знаешь. – И она все-таки прижалась ко мне своей плотной, выпирающей грудью. А кляузу липкого, как Урия Гип, Снигирева, она куда-то затеряла, не дошла телега до Бельтюкова.

Я чувствовал, что меня как-то прикрывал и пенсионер-чекист из комиссии старых большевиков в горкоме партии. После того бюро, когда мы отбивали здание для Дворца студентов, он стал интересоваться мной, тормозил в обкомовской столовой и, внимательно глядя из-под нависших седых бровей, спрашивал:

– Как, моряк, борьба с мировым злом, продолжается?

Михаил Карлович Волховышский. Кто его знает, что скрывал он в своем прошлом, но ко мне Волховышский присматривался, видимо, чтобы убедиться, что они делали все правильно, и мы продолжим их дело. Ага.

Бурлила Одесса 60—х молодым задором Дерибасовской, Ланжерона и Аркадии, веселилась в подвальчике у «Бабы Ути», шумно встречала возвращавшуюся с путины китобойную флотилию «Слава», звучала мелодиями Дунаевского из «Белой акации» в исполнении любимца публики Водяного, радовалась победам футболистов «Черноморца», атаковала иностранных туристов прилипалами-фарцовщиками. Позже назовут нас поколением хрущевской оттепели, шестидесятниками, детьми ХХ съезда, хотя настоящие шестидесятники были все же там, в Москве, они понимали свое значение. Или в Питере в среде рокеров и завсегдатаев знаменитого «Сайгона». У нас все было скромней и естественней.

Так же естественно, как выслали из страны строптивого поэта Лёню Мака, как секретарь обкома КПСС Синица, проходя мимо «Алых парусов» и услышав рок-н-ролл, запретил это безобразие лично. Осталось от парусов одно название.

В одесском горкоме приоткрылись мне тайные пружины советской партийной власти. Банкеты на весь рабочий день в рыбацких совхозах Отрады и Люсдорфа в так называемых инспекционных поездках с милицейским начальством неприятно поражали. Столы, накрытые на свежем воздухе, полны деликатесов. Коньяк, водка – вина не жаловали, дамский напиток. Нас льстиво поит и кормит местное начальство. Знак уважения или дань? Жду разговоров о деле, о цели приезда. Что-то не слышно. Так в чем суть «инспекции»? Впервые тогда где-то внутри шевельнулось подозрение, что тут что-то не так. И уже не мог избавиться от неловкости за избыточность привилегий и благ, недоступных тем, кому мы обязаны служить.

У меня на столе тоненькая книжечка – телефонный справочник для служебного пользования с именами и отчествами должностных лиц в Горисполкоме, Горкоме партии, Горздравотделе, ГОРОНО, Жилищно-коммунальном хозяйстве, милиции. Волшебная книжка для тех, кто принимает решения в городе. Часто просто по звонку между собой решались важные вопросы. И все бумаги, документы – все секретно, для служебного пользования. И осторожность, осторожность, осторожность. Как бы чего не ляпнуть, не нарушить неписаные правила. Какие? Почему? От кого и что скрывать?

Тогде же услышал это загадочное слово: номенклатура. Она и есть народная власть? Не вяжется. Тайна самой власти упорно ускользает от меня, я не могу понять, как и почему эти люди, ничем не отличающиеся от нас и даже посредственности, иногда с дурным характером, становятся властью? Крутятся шестеренки большой машины, выполнявшей команды, спущенные откуда-то свыше, не то из Киева, не то из самой Москвы.

А заседания бюро горкома партии? Это же похоже на инквизицию! Сидят по обе стороны длинного стола члены бюро, рассматривают персональные дела провинившихся членов партии, начальников поменьше рангом. Рассказывали, как теряли сознание здоровенные мужики, лишенные партбилетов за ту или иную провинность перед партией. Суд – не суд, расправа.

Проходная сила спецпропусков в страну номенклатурного всемогущества и изобилия спецбуфетов, гробовая тишина коридоров Обкома в красных дорожках, служебные машины и тринадцатая зарплата с путевкой в санаторий Четвертого управления, и услужливость, подобострастие всей чиновничьей рати. Как, когда, почему это все выстроилось в систему, прочную, как небесный свод?

Чем больше задумывался, тем чаще мерещилось, будто власть это встроенная в общество тайная сила, убедившая нас в своем праве распоряжаться нашей жизнью, даже жертвовать ею по ее, власти, усмотрению. Это сладкая, полная скрытых привилегий жизнь египетских жрецов, надувающих щёки… Я тоже был здесь, внутри этой машины, полагая, что помогаю, участвую в приближении светлого будущего. И у меня ведь что-то и получалось!

Но сколько веревочке не виться… Последней каплей было то, что случилось в Горкоме партии. В огромный кабинет первого секретаря по фамилии Лисица я ввалился прямо с поезда, с фибровым спортивным чемоданчиком в трикотажных рейтузах-трениках с пузырями на коленках. Спешил поделиться со старшим товарищем важными мыслями о необычном Днепропетровском Дворце культуры, откуда можно много взять и нам и заодно добиться увеличения бюджета Одесского Дворца студентов для новых молодежных программ по типу днепропетровских.

И вдруг из глубины своего необъятного стола с телефонами, оглядел Лисица меня гнойным взглядом, как обыскал с ног до головы, и цыкнул, подавшись вперед, как на шавку:

– Куда пришел в таком виде, сопляк? Это Горком партии, а не Привоз. А ну, вон отсюда!

Несколько секунд я стоял, не шелохнувшись, пока доходило, горячая краска заливала лицо и шею. Не нашелся, что ответить и ушёл, пятясь, тихо притворив за собой тяжёлую дверь, не смея взглянуть на секретаршу. Думала ли эта лисица, что убивает сейчас человека, которого хотела вырастить и таки вырастила его партия? Я верил картине Серова «Ходоки у Ленина». До этого дня.

Цинизм кучки посредственностей, создавших свой остров изобилия в море всеобщей нужды и унылой покорности, не хотелось переносить на всю партию. Наверное, мне попались не те коммунисты. Пройдет целая вечность, пока жизнь своими жерновами перемелет зерна веры-идеологии в муку сомнений, и горький вывод большого русского писателя Виктора Астафьева: «Власть всегда бессердечна, всегда предательски постыдна, всегда безнравственна…» станет горбушкой хлеба, что испечется из той муки… И жевать мне ту горбушку и жевать, пока мы не сделаем того, что давно получилось у людей во всем Западном мире: поставим эту власть под контроль.

Через полвека, когда уже независимая Украина захочет вступить в Европейский Союз, этот бывший Обком КПСС станет известным на весь мир зданием, куда по заранее разработанному кем-то плану спрячутся напавшие на толпу одесских футбольных болельщиков сепаратисты. Будут бросать из окон и с крыши заготовленные коктейли Молотова, пока в здании не вспыхнет пожар. Погибнут десятки людей, потому что ни милиции, ни пожарников будет не дождаться.

А официальная Москва использует эту провокацию как доказательство зверств украинских фашистов и бандеровцев… Но я-то видел, как это все начиналось и чем кончилось, видел в режиме реального времени на многочисленных видео с места событий.

Прошла молодость, а с ней и краткие шестидесятые. Нет уже кафе на Дерибасовской угол Екатерининской с чудным названием «Алые паруса». Нет и Горкома в той каменной громаде у железнодорожного вокзала. И двор, где родился, кажется маленьким, едва вмещающим воспоминания… Но тянет туда занозистая память, живет в далеком уголке души свободный дух оттепельных скоротечных лет.

Брожу по Одессе, ласкаюсь к камням…

Да здесь я, да здесь я! – шепчу я ветвям.

Бреду, спотыкаясь о мягкий асфальт…

Мой голос не тенор, не бас и не альт,

Мой голос… Пусть стены услышат мольбу! —

Я жить без тебя не могу, не могу!

Глава 2. Прости, батя, моряк из меня не вышел

В одной руке диплом инженера-механика судовых силовых установок, в другой – заявление об уходе:

«Прошу направить на работу по специальности.»

Бельтюков молча подписал заявление, уже понимая, что я не из их племени. На его круглом лице ничего не отразилось. Так расстаются с ненужными вещами. Потом я сдал их волшебную красную корочку – удостоверение инструктора Горкома комсомола, вспомнив напоследок, как оно работало.

Дело было в Москве, на Зубовской, где сестра приютила меня на несколько дней командировки. Из этого ветхого деревянного строения забрала меня милиция за избиение ее ревнивого мужа. Не бил я его, конечно. Просто когда увидел замахнувшуюся на сестру руку, поднял его за воротник и выбросил в закрытую дверь. Дверь выпала вместе с ним на улицу. Тщедушный орал, рвал на себе одежду и звал милицию.

У меня забрали паспорт, уволокли в отделение, сунули в клетку, как бродягу без прописки. Очнувшись, я на всякий случай показал дежурному через решетку мое удостоверение Одесского Горкома. Дежурный уставился на красные корочки, заморгал всеми глазами:

– Так что ж вы сразу не сказали, Игорь Евгеньевич?

И все сразу изменилось. Меня с извинениями доставили обратно к сестре, а в камеру затолкали его, психа трусливого. Так ему и надо, думал я, но сестра задала мне еще ту трепку. Тут волшебный мой документ не помог…

Ладно, обойдусь как-нибудь без их привилегий. Главное, я кое-что узнал в этой жизни, чего не ведают другие. Пригодится.

На пассажирском лайнере «Литва» буду ишачить мотористом, зарабатывать стаж для рабочего диплома механика. В пропахшем горячим маслом машинном отделении буду отмерять время не днями и ночами, а вахтами по четыре через восемь, рассматривать недосягаемую и всегда почему-то солнечную и теплую заграницу издалека, носясь в пятерке таких же охотников за шмотками по дешевым магазинам для моряков из СССР. На остальное не было ни времени, ни разрешения. Старший пятерки отвечал загранпаспортом за всех.

И замелькали города и страны. «Литва» ходила короткими рейсами по портам Средиземного моря: ночью – переход, днем – стоянка. Стамбул с запахами жареной рыбы на причалах, Латакия с солнечными длинными пляжами, Хайфа с ее висячими садами, шумная Александрия с египетской экзотикой, золотой Бейрут с уличными базарами, Фамагуста с легендарным замком Отелло, древние Афины, зеленоводый Дубровник с крепостной стеной и прозрачными бухтами – что успевает увидеть человек, носящийся с высунутым от возбуждения языком по давно известным адресам? Известны и места на борту, где прятать от таможни контрабанду – модные плавки, отрезы, шариковые ручки, блузки на продажу. Если свой не заложит, за короткий двухнедельный рейс можно годовую зарплату перекрыть. Моряки загранплавания вообще были обеспеченными людьми в Одессе.

Моя «Литвы» старается походить на заграницу. Изящная мебель салонов, полумрак баров с красивыми бутылками, голубой бассейн, пахнущая ароматами сухого дерева сауна, музыка «Биттлз» и «Ролинг Стоун», загорелые блондинки в шезлонгах. Пожилых пассажиров глаз как-то не замечал, это болезнь юности. Судно германской постройки, все новенькое блестит чистотой и медью, пока не свинтит дверные ручки, краны, унесет подставки, тарелки, бокалы советский турист, не стащит вместе с бумагой из туалета. Сезон закончится, и ободранное судно поплетется в Болгарию на ремонт, зализывать раны, нанесенные советскими туристами… По весне – все сначала.

В Средиземном море жарко, в малюсеньких четырехместных каютах матросов и мотористов смерть без кондиционера. Спим на двухъярусных койках, завернувшись в смоченные под краном простыни. Успеть заснуть, пока они не высохли. Проснулся, и сразу вон из душегубки в рай на палубы к бассейну. Туристы в городе, можно загорать.

Моя вахта называется «собачья». В машинном отделении с 4-х ночи до 8-ми утра. Примешь душ, поспишь до 12, и гуляй до 4-х дня, не соприкасаясь с туристами. Пообедаешь, и снова в машину до 8-ми вечера. Потом душ, и вечер твой. Под шумок, не очень засвечиваясь, проникаешь в бары, и жадные до приключений одинокие пассажирки твои. Ты выбираешь или тебя выбирают, но без дела не остаешься. Однажды меня так выбрала москвичка с точеными ногами, что мы с ней застряли в Сухуми на три дня, пока судно не сделало круг и не вернулось из Батуми.

Года мне хватило, чтобы одуреть от этого сладкого однообразия. В отделе кадров удивились, но просьбу удовлетворили, отправили на танкера. В Хиросиме, на верфи Мицубиси, вскоре уже принимал только что выстроенный для СССР танкер серии «Л» – «Луганск». По тем временам – гигант: 64 тысячи тонн дедвейт, водоизмещение, значит. Два главных двигателя и два огромных винта дают до 32-х узлов, под 60 км в час. Акулы не угонятся. По палубе можно на мотоцикле гонять. Лифт – на восемь палуб. Красавец.

Всюду автоматика и лабораторная чистота в машинном отделении. У каждого члена экипажа просторная каюта с иллюминатором, с душем и кондиционером. На верхней палубе бассейн, волейбольная площадка, настольный теннис, гири, штанга. Не работа – курорт! Но теперь на годы отдаленный от земли и родины…

А вот сама Япония… Работая каждый день в машинном отделении, я так и не смог открыть для себя эту Страну восходящего солнца. Я, конечно, ничего раньше не знал о Японии, кроме песни «Врагу не сдается наш гордый Варяг», кроме самураев, Перл-Харбора, Хиросимы и Нагасаки, и нескольких японских «танка» от Иры Макаровой.

Готовился увидеть страну после атомной бомбардировки. Прошло меньше двадцати лет, а следов как не бывало. Я имею ввиду следов памяти. Американская музыка в барах, оживление на улицах. Кажется, уже никто и не вспоминает здесь о Хиросиме. Быстро заживают рубцы и раны в стране Восходящего солнца.

Мне их жизнь показалась какой-то скороговоркой. Несутся японцы дружно толпами из метро на работу, не шумят. Потом в полдень в сотнях окон видны поднятые вверх руки – это у них обязательная физзарядка. И опять за работу – святое дело. Отдаются японцы работе самозабвенно, чувствовалось это по мелочам. После 6 вечера врассыпную из всех дверей. Как насосом, их всасывают дыры метро. Четкий ритм этого огромного организма поражает. Вот нам бы такой народ, такой коммунизм построили бы… что и жить в нем не захочется.

Лучи осеннего японского солнца ласкают чистую кожу. Бассейн маленький, но глубокий. А слабо ласточкой с вентиляционной трубы? Высота метра три, глубина бассейна – два. Вхожу в воду почти плашмя, руками успеваю оттолкнуться от дна. Никто повторить не решался. И хорошо. Кому нужны сломанные шеи?

Второй помощник капитана, однокашник Валера Борисов хвастается покупками:

– Смотри, чем комсостав подтирается!

Впервые вижу рулоны нежнейшей туалетной бумаги. Интересно, а куда они газеты девают? Играем на спор партию в настольный теннис. Я ставлю комплект пластинок Поля Анка. Он – рулоны. Проигрываю.

– Заходи, дам подтереться.

Дружно жили, весело.

Наконец, прошли ходовые испытания. Прилетела из Москвы остальная команда, всего нас теперь 57 человек. Капитан подписал документ о приемке, и «Луганск» взял курс на Сингапур. Прощай, Япония! Каждый везет сбереженную валюту до Сингапура. Там, говорят бывалые, тот самый знаменитый «малай базар». Сингапур, город без тени, солнце в зените, жара за сорок – уже на траверзе. Бросили якорь. Стали на рейде.

И вдруг… Радист принял экстренное сообщение: сегодня, 22 ноября 1963 года в Америке убит президент! Убит Джон Кеннеди. Задержан убийца – Ли Харви Освальд, говорят, американец, подготовленный в СССР. Нас не выпускают с рейда, капитан со старпомом таможенным катером доставлены в полицию. А мы тут при чем? Бред какой-то. Ну, сбросить атомную бомбу, это мы можем, это понятно. Но убить президента? Мы же не дикари какие-то!

Тем временем наше судно атакует тот самый «малай-базар». Как пиявки, присасываются к бортам десятки джонок, летят вверх из них стальные крюки, цепляются на фальшборт. И по шкотам быстро карабкаются и лезут на палубу, не обращая никакого внимания на нас, темнокожие проворные малайцы. Быстро-быстро теми же крюками втаскивают тюки с товарами. Так же молча и шустро огораживают свои делянки, разбрасывают прямо на палубе плавки, майки, рубашки, джинсы, пестрые женские кофточки, обувь. И уже идет бойкая торговля. Я стою, раскрыв рот.

Наглый малаец сует мне колоду карт:

– Гоу, – говорит, – туалет!

Кому туалет? Зачем в туалет? Мельком вижу – это порно картинки, они жгут руки, стыдно глаза поднять. Бросаю их прямо на тряпки. А по трапу уже поднимаются они живьем, юность планеты. Идут, играя бедрами, навстречу нашим жадным взглядам. Ой, что делать?

– Каюта? туалет? Мне очень нужно, сэр! – передо мной длинноногое, открытое любви существо. Оливковые ее глаза насмешливо смотрят прямо в душу.

Опять? Дался им этот туалет! К себе? В каюту? Как вести себя в подобных случаях, ччерт!! Ну, впущу, а дальше? Что с ней делать? Даже угостить нечем…

Сигнал громкой связи выводит из ступора:

– Внимание экипажа! Всем свободным от вахты выдворить шлюх с судна!

И вот они уже дисциплинировано спускаются по трапу, всем своим видом показывая, чего мы лишились.

– Russian оnanist! – я уже слышал эти обидные выкрики от европейских красоток вдоль узкого Кильского канала в Балтийское море. Мы единственные во всем мире, кому не разрешены их соблазнительные услуги. Но онанизмом мы не занимались, как ни странно. Кто-то говорил, судовой врач бром в компот подливал…

Командование вскоре вернулось на борт. Войны, кажется, не будет. Шипшандер уже доставил на борт запасы продуктов, палубная команда подняла якоря, и «Луганск» взял курс на Южную Америку. Плывет стальная громадина, не тонут ее шестьдесят четыре тысячи тонн, как ни странно. А вокруг океан до горизонта и такое же, без границ, синее небо. В Атлантике погода штилевая, идем ходко, 23 узла. Это под сорок км в час, как авто. Только белый буран за кормой. В машинном отделении прохладно, кондиционер работает бесшумно. На приборах трепещет стрелками напряженная жизнь судового сердца. Делать на вахте нечего.

Стакан рислинга после обеда (положено на экваторе!) и загорай до вахты, думай о смысле жизни, готовься в аспирантуру… Только учебники, захваченные с собой в рейс, валяются не открытыми. Здесь мы другие. Акваланты. С виду нормальные, а внутри – сшивающие своими кругосветками, как пенистыми нитками города и страны, акваланты… Туда-сюда, стежки такие белые за кормой. Но след исчез, и нитка порвалась. Не всякий годен для такой жизни.

Бразилия началась с того, что ночью на рейде у порта Сантос нас ограбили. Пока перекачивали нефть бортом к борту в маленький местный танкерок, поднимая осадку для входа в мелководье, шустрые бразильцы забрались в наши спасательные мотоботы и обобрали их под чистую. Капитан махнул рукой: ладно, чего мелочиться? Братская помощь третьему миру.

Солнце встало, и сквозь золотистый туман показалась мечта Остапа Бендера. Вдохни этот маслянистый воздух, пропахший кофейными зернами, загадай желание. Чего ты хочешь, молодой, здоровый, полный сил? Чего хочешь, парень? Вот ты и в Бразилии, на краю Ойкумены. Может быть здесь откроется, наконец, тебе тайный смысл человеческого счастья?

Он действительно откроется, когда два приветливых бразильца на центральной площади в Сан-Пауло, по-братски похлопывая меня по плечу, вытащат из заднего кармана кошелек с тремя тысячами долларов, всю зарплату за почти год заграничного плавания.

Пришли в порт узким проливом, по обе стороны зеленые болота, наверное, с крокодилами? Открылся грязный порт, пакгаузы, краны. Пришвартовались среди таких же танкеров. Первая партия счастливчиков сразу рванула в увольнительную, вон они уже на трапе, нарядные, хрустят долларами в карманах.

А мы пока на вахте. Открыли стальные двери в боках гигантских цилиндров, полезли в еще не остывшую их утробу с железным шкребком – сдирать жирный чёрный нагар на раскаленном металле. В телогрейке, с ушанкой нахлобученной по самые брови, с фонарём на поясе и со шкотом, привязанном к щиколотке, ныряю в пекло. Веревка, это чтобы вытащили, когда сознание потеряешь. Выдержать можно минуты три, не больше. Вытянут, окунёшь голову в ведро с холодной водой, ушанку на уши, и обратно.

Но пришла, наконец, и наша очередь в увольнительную. Отмылись под душем. Мыло копоть не берет, только едкий антинакипин, от которого вылезают волосы. Но зато отмывает, оставляя только черные ободки вокруг глаз. В моей пятерке (по одному не пускали) оказался Вася, кок судовой, бывалый моряк. Он и повел нас сразу, куда надо. А именно в аптеку, спирт покупать.

– Чудак, а где же ещё по такой цене, дешевле семечек?

Хозяин аптеки долго не врубался, чего хотят эти иностранцы. Потом принес запылённую бутылку. Вася узнал, обрадовался, как ребенок. Давай, говорит, пусть стакан принесет.

Хозяин удивился:

– Зачем стакан? Вот тряпочка.

– Зачем тряпочка? Пусть стакан.

– Но у нас спиртом лошадей протирают.

– А у нас желудок полируют. Скажи ему.

Я не знал, как это перевести, но хозяин уже догадался сам. Шмыгнул в заднюю дверь, прибежали мать и дочь, стоят втроем, таращатся. А Вася свинтил крышку, налил в стакан и просто слил 200 грамм в горло. Обтерся рукавом и сказал хозяину:

– Давай ящик, 12 бутылок!

– И мне, и мне! – загалдела наша пятерка.

Аптекарь допытывался, кто мы, откуда. На слово «русские» никак не реагировал. Такая глушь, эта Бразилия! Только имя Терешковой пробудило что-то в его сознании:

– А-а-а, коммунисты!..

Пока мы по очереди прикладывались к «лошадиной жидкости», обалдевший хозяин помчался на машине за товаром. Смотрим, возвращается, а за ним толпа. Любопытные. Как дикари, честное слово. Ну, мы им показали. Затем грузили ящики в его машину и медленно поплыли в порт. Куда спешить? За нами процессия, поют, танцуют. Карнавал какой-то устроили из серьёзного дела. У проходной довольный аптекарь вручил нам каждому по мешочку бразильского кофе.

Но тут случился конфуз. Оказывается, вывозить из Бразилии кофе мешками нельзя.

– Маленькими же!

– Not allowed, sir. Все равно нельзя!

Темнят бразильцы чего-то. Но Вася опять всех выручил. Достал припасенные мерзавчики «Столичной» и вручил с краткой, но выразительной речью таможенникам. Те сразу как будто поняли, и ворота открылись. Но на трапе уже нас ждал помполит:

– Ящики ставим вот сюда. Вахтенный, отнести это добро в баталерку. Ключ мне. Дома получите!

Что ж, целей будут. Этим спиртом я буду спаивать Ленинградский комсомол, который полюбит ходить в гости к вернувшейся на родину из дальнего рейса команде… Тогда и возникнет необыкновенный Вадим Чурбанов, которому суждено будет развернуть мою жизнь на 180 градусов. Но это еще впереди, в будущем, которое надвигалось как бы само собой, никого не спрашивая и не перед кем не отчитываясь.

Пока берем в Сантосе сырую нефть и идем на Кубу. Снова океан и огромный гриф, тяжело опустившийся на теплую палубу. Сидел, нахохлившись, спрятав стальной клюв свой, пока кок не вынес ему кусище сырого мяса на лопате. Мясо сглотнула птица мгновенно, а следующим ударом клюва перебила черенок лопаты и, лениво расправив гигантские черные крылья, улетела куда-то в сторону невидимого берега.

Под Кубой, у американской военной базы Гуантанамо настиг нас ураган «Флора». Вдруг стеной встал океан. Вздыбился ни с того, ни с сего. И ушел наш танкер в гигантскую волну, как подводная лодка. Надрывались дизеля, оттягивая киль от рифов. Течь обнаружилась в кормовом отсеке, где гребной вал. Я на вахте. Значит, мне в рыло водолазный костюм, ключи, набивку для пробитого водой сальника, и пошел! Бьет струя в маску, вырывает из рук пропитанный солидолом фитиль, но конопачу, закрываю течь миллиметр за миллиметром. Сделано. И снова в машинное отделение – мотаться вслед за качкой от одной бортовой переборки к другой, следить за приборами. Вахта кончилась, но сменщика нет, он блюет, принайтованный тремя ремнями к койке. А танкер медленно, но неумолимо несет на рифы Острова Свободы.

Завис над нами американский военный вертолет. Пилоты уже сбросили веревочный трап:

– Давай, русские, спасайся!

Но команды спасаться не было. Ураган ушел сам, как и пришел – внезапно, покрыв Сантъяго де Куба толстым слоем желтого ила, из которого торчали лишь верхушки деревьев и трубы. Нефть быстро откачали, тут же начали мыть танки, отмывали, драили, сушили огромные ёмкости. После этого «Луганск» загрузили кубинским сахаром, и почапали мы домой.

И тут навалилась непрошеная, незаметно копившаяся тоска: где-то далеко ворочаются маховики истории, приближая светлое будущее, а я тут, в южных широтах, ишачу, сырую нефть туда-сюда. Для этого родился, книжки читал? Лежу после вахты на чистой, соленой палубе, хоть лижи ее, остывающую после тропического солнца, подрагивающую – это урчат в утробе гигантской стальной сигары дизеля. Запрокинув голову, смотрю на Южный Крест на синем бархате ночного неба и ищу среди мерцающих звезд свою. Где она, моя путеводная?..

Ворочалась на прокрустовом ложе обстоятельств моя русская душа, тоскующая по вселенскому братству, по каким-то решительным действиям. А какое действие в Атлантике? Тоска. Какая-то совсем смертная, бессмысленная. Ни есть, ни спать. Лежал в судовом лазарете и бессмысленно смотрел в белый потолок. Судовой врач записал: «Нервной срыв, глубокая депрессия…» Такие долго не плавают.

А Одесса хоронила своих сынов. Гробы стояли в фойе Дворца моряков на Приморском бульваре. Люди запрудили Дерибасовскую, Пушкинскую, медленно двигаясь к гробам. Безмолвно расступалась толпа и пропускала сквозь себя моряков, опустив глаза вниз, отдавая вековую дань скорби по не вернувшимся. И уважения тем, кто снова уходил в море. Утонула в Бискайском заливе «Умань» с грузом железной руды. Перевернул шторм шестнадцать тысяч тонн железа, и ушли на дно наши товарищи с капитаном Бабицким на мостике. Спасшиеся молчали. С них взяли подписку не рассказывать, как грузили в Туапсе мерзлую руду, и как растаяла она в Средиземном море и сползла ее шапка на правый борт, и как в левый борт била волна и кренила и кренила судно, и как закачали баласт почему-то в верхние, а не нижние баластные танки, и как почему-то не стали кормой к волне и не взяли курс на ближайший порт Кадис, всего-то в тридцати милях.

Много лет спустя в далеком Лос-Анджелесе узнаю трагические подробности той ночи от 87-летнего Рудольфа Банта, стармеха «Умани», отправленного в отпуск как раз перед этим злосчастным рейсом. Старый моряк, он не только помнил моего отца, механика – наставника Черноморского пароходства. Он рассказал мне надтреснутым старческим голосом, как протестовал против неряшливой погрузки мерзлой руды второй механик, отказавшийся идти в рейс и тихо уволенный из пароходства после кораблекрушения. Как сцепились на мостике два авторитета, капитан и капитан – наставник, отвечавший за доставку груза, как из – за гордости не давали они SOS, как забыли закупорить гусаки вытяжной вентиляции баластных танков, и именно через них захлебнулась «Умань», способная сохранять плавучесть даже на боку… Пароходство списало все на шторм, уголовного дела даже не открыли. А оно надо, отчетность портить?