Текст книги "Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество"

А встречи Нового Года у Коганов на даче в Архангельском? Снег хрустит под шинами, въезжаем во двор дачи часам к одиннадцати. Длинный, от стены до стены стол, густо уставленный салатами, ветчиной, икрой, прочими вкусностями. Обязательный сюрприз – новогодняя страшилка из уст друга семьи замминистра юстиции СССР Николая Александровича Осетрова. Он с удовольствием рассказывал о страшных преступлениях так, что жевать за столом переставали.

Например, как один из братьев Запашных, знаменитых дрессировщиков советского цирка, зарезал свою красавицу жену, долго членил ее на части, сложил их в чемоданы, спрятал под кровать и, рыдая, позвонил в милицию…

– Вот что ревность делает с человеком, – закончил Николай Александрович, как обычно, ровно в полночь.

Затем давали тут же на огромном экране иностранное кино. Называлось это чудо домашним кинотеатром. Кассета с фильмом с участием Симоны Синьоре и Ива Монтана – недавний личный подарок звездной пары.

Ближний круг просто не мыслим без этой талантливой и трогательно беспомощной семьи. Но однажды внезапно и непредсказуемо придет та трагическая декабрьская ночь 1982 года. Под утро раздастся телефонный звонок, сдавленный голос Лизы звучит глухо:

– Тихон, Леня… только что звонили… Он где-то на станции… между Москвой и Клином… Инфаркт… Что делать?… кто?… как найти?…

Тихон Николаевич смотрит на меня. Я киваю головой и быстро одеваюсь. Несусь в темноте вдвоем с другом семьи вдоль путей электрички. На замызганной станции темно и пусто. Подслеповатая лампочка без плафона освещает маленькое смятое тело, вытащенное кем-то из вагона на каменную скамейку. Черные брюки расстегнуты, белая рубашка растерзана на груди, уже холодные руки с тонкими нервными пальцами свисают в одну сторону, как-то отдельно от тела. Никто. Труп на ночном полустанке. Ни души вокруг. Застывшее в муке лицо. Бомж? Нищий? Великий музыкант. Под лавкой – черный футляр. Гварнери….

В центре стоят Наташа Конюс, Леонид Коган, Андрюшка, Тихон Хренников, сидят Клара в центре, слева от нее Лиза Гилельс.

Огромное влияние на меня оказала совершенно замечательная женщина Наталья Ильинична Сац. Легендарная основательница и руководитель детских театров, еще в 1933 году заказавшая обаятельному студенту Московской Консерватории Тихону Хренникову музыку для спектакля по пьесе «Мик», теперь ставила в своем Московском государственном детском музыкальном театре его оперу «Мальчик-великан» и часто бывала у нас дома.

Педагог и воспитатель по призванию, она сразу обратила свое внимание на необычный выбор Наташи и, царственно усадив рядом, своим громким, литым голосом, сначала расспрашивала о том, кто и откуда, а потом, видимо, проникшись симпатией, стала рассказывать о себе довольно страшные вещи.

Конечно, мы бывали в ее театре, и меня всегда поражал ее мощный голос, которым она обращалась к зрителям, к детям, выходя на сцену перед каждым спектаклем. Говорила Наталья Ильинична властно довольно простые, но вечные истины, и зал загипнотизированный не смел не слушать.

Так и я, затаив дыхание, слушал, как трясясь в тюремном вагоне над очком, выронила в него под бежавший поезд свое недоношенное дитя. Как допрашивал ее на Лубянке начальник отдела по работе с интеллигенцией генерал Леонид Райхман. Он сидел за столом, уставленном разными деликатесами и напитками, аппетитно ел украинский борщ. Она, после двух недель на ржавой селедке, почти без воды, стояла перед ним, шатаясь от голода и жажды. Он улыбался…

Ее, прошедшую через этот кошмар и сохранившую душевную страсть и энергию, буду помнить всегда. Она подолгу говорила со мной, советовала не тушеваться, сохранять достоинство в любых обстоятельствах и делать дело, которому не стыдно посвятить жизнь.

А с этим Райхманом случилось и мне столкнуться лицом к лицу через несколько лет, на дне рождения сына соседа по даче, шофера или охранника Сталина. Пожилой, округлый, лысый мужчина произнес тост, обращаясь к компании молодых людей:

– Я пью за вас, за заботливо выращенное партией прекрасное поколение, за ваши успехи на благо нашей великой Родины. Мы много сделали для того, чтобы вы были счастливыми.

– Кто это? – толкнул я Наташу под столом.

– Это Леонид Райхман, потом расскажу, – ответила Наташа.

Но мне не надо было рассказывать. Я уже знал его. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, вскочил и, перебивая лившуюся мягкой струей речь, прокричал:

– Да как вам не стыдно появляться на людях, смотреть нам в глаза? Пить с вами за одним столом – это оскорбление памяти вами замученных! Позор!

Оттолкнув стул, задыхаясь от ужаса, перехватившего горло, я выскочил в соседнюю комнату и захлопнул за собой дверь. Праздничное застолье замерло. За дверью стояла звенящая тишина. Или это звенело в ушах? Приоткрылась дверь, и ко мне подошел он. Присел на кровать, где я лежал, уткнувшись лицом в одеяло, и начал говорить. Тихо, медленно, глухо:

– Молодой человек, вы ничего не знаете про наше время. И хорошо, что не знаете. Но поймите одно: мы были вынуждены, такие были обстоятельства. Шла война, классовая, жестокая война, мы верили в победу. И мы победили, хотя и большой ценой. Вы должны понять и простить нас, мы многим и многими жертвовали во имя будущего. Оно пришло, и вы счастливы уже тем, что живете в другое, невинное время. Простите нас…

Потом он встал и тихо ушел. А я лежал и думал. Вот и встретил я, наконец, одного из тех. Даже поговорили. И что? Он хотел, чтобы его простили? Как, если он не признает свои преступления? Монстр. Он не сошел с ума от своей «работы», его не мучают кошмары, он теперь среди нас, как будто один из нас. Сколько таких вокруг? Как же дорого страна заплатит за эту терпимость…

Наташа ни словом не упрекнула меня в произошедшем. После этого случая она уже не сомневалась в моем отношении к советскому строю. И никогда, ни разу не позволила себе спорить по этому поводу.

В Сухуми, в композиторском санатории «Лилэ» я познакомился с Микаэлом Таривердиевым. Он любил водные лыжи, как и я. И мы с ним носились на них по очереди за быстроходным катером часами, удивляя набитый людьми пляж. Микаэл любил показаться, зажать фал коленями и поднять руки в стороны. Высокий, как распятый Христос, несся он по воде.

В одно такое лето, увертываясь от неизвестно откуда вынырнувшей головы, я врезался в пирс. Сломал обе кисти на глазах хором ахнувшего пляжа. Обмякшего, испуганного отвезли куда-то в горы в местную больничку, там запаковали в гипс и обкололи обезболивающими. Боль дикая пришла ночью. Через пару дней я снова полез на доску, держа парус гипсовыми обрубками с торчащими из них пальцами. Кайф! Но на левой руке кости срослись из-за этой лихости неправильно. Пришлось ломать и снова месяц ходить в гипсе. Мы с Микаэлом гоняли и на его даче в Химках, где хранилась доска с парусом и для меня.

У него были огромные лапы. Именно лапы, а не руки. Этими мягкими лапами он накрывал две октавы, и, не глядя, отыскивал ими нужные ему звуки. Так рождалась песня. Я сидел рядом и ел с тарелки мягкий, с хрустящими на зубах семечками, инжир. Он наигрывал, нащупывал то, что должно было стать темой до сих пор любимой народом разных стран мелодии.

Потом мы шли на пляж, брали по доске, поднимали паруса и неслись аж до Сухуми, подрезая друг друга на смене галса. Усталые, падали на горячий песок, и он лежал на спине, длинный, как удав Каа, приподняв вытянутую голову и медленно поворачивал ее, следя за женским миром оливковыми глазами. И женщины, эти бандерлоги нашей тайной, второй жизни полов, шли на этот взгляд, как завороженные. А еще у него был «Мерседес», которым он очень гордился…

После премьеры своего знаменитого телефильма, сделавшего его невероятно популярным, он получил эту ехидную международную телеграмму: «Поздравляю успехом моей музыки в вашем фильме» – Фрэнсис Лей. Он обиделся, как ребенок:

– Сволочь Никита, услышал одну ноту и опозорил на всю страну!

Он был почему-то уверен, что это проделки Никиты Богословского, прославившегося еще с 40-х своими рискованными розыгрышами коллег не меньше, чем своей музыкой.

Микаэл уже работал над другим фильмом, и проникающий в душу лиризм его новых песен, сделает и этот фильм классикой советского кино. Его будут традиционно показывать под Новый год уж какое десятилетие подряд… Однажды его просьбе я писал коротенькое либретто «Девушка и смерть» по мотивам горьковской «Старухи Изергиль». Он сочинил прелестную романтическую музыку, Вера Баккадоро начала ставить балет в Большом. Не успела. Начнется Перестройка, сминающая все планы.

Тогда неожиданно проявится его общественный темперамент, он будучи секретарем Союза композиторов и Союза кинематографистов одновременно, успевал всюду. Его любили за талант, незлобивость и за страсть к справедливости, хотя ТНХ, как я понимал из оброненных фраз, считал его ребенком в политике. Его Верочка, журналистка и музыковед, мне кажется, хорошо вписалась в его внутренний мир и по мере сил наводила там порядок.

Микаэла начнут терзать болезни. Он много курил но, несмотря на пережитый инфаркт, не бросал:

– Не буду я изменять своим привычкам, – отмахивался он небрежно от тревожащихся за него друзей, – пусть будет, что будет. Подумаешь, жизнь.

Он чувствовал вечность. С очередным приступом самолетом его отправили в Лондон. Там сделали операцию на открытом сердце. Он вернулся, я встретил его на пороге Дома кино. В разрез белой рубашки апаш виднелся багровый шрам.

Не забуду его вечно простуженный, клокочущий голос. Орел, слетевший с кавказских вершин на промозглые московские улицы. Микаэль ушел, а его верная подруга посвятит свою жизнь сохранению памяти о нем и его музыке. Верочка, Микаэль заслужил твою преданность и любовь…

А бывало и так. Слышу как-то звонок в дверь, иду открывать. От неожиданности ойкаю: на таких ослепительных женщин вблизи смотреть неприлично, о глазах в таких ситуациях говорят, что они вылупились. Так и было. Довольная эффектом, красавица смеется.

– В-в-вы к кому? – еле выговорил.

– К Тихону Николаевичу, он же здесь живет? – вкрадчиво отвечает красавица. Это же Сенчина, прихожу я в себя, она из Ленинграда! Провожаю гостью в кабинет, отхожу от смущения и думаю: надо же быть такой сногсшибательной! Как они живут среди нас? Что чувствуют? Понятно, что композиторы пишут ей песни. Как хорошо быть генералом…

То было время восхождения другой звезды, Аллы Пугачевой. Я видел ее близко и не раз. Она не поражала ослепительной женской красотой, как Сенчина. Но после оглушительного её успеха в Болгарии на фестивале «Золотой Орфей» c песней «Арлекино» в 1975 году, она обрела ту уверенность в себе, которая чувствовал каждый, кто когда-либо разговаривал с ней. Когда же она выходила на сцену, это была уже «черная дыра» Космоса, которая втягивает в себя все, что движется и не движется. А я мог с ней и на кухне посидеть, и потолковать о ее песнях, стремительно набиравших популярность. Она терпела мои самоуверенные критические замечания. Не соглашалась, смеялась своим хрипловатым горловым голосом:

– Да, наверное, так. Но людям-то нравится? Как тут быть?

Она уже познала и обожала свою таинственную власть над многотысячной толпой, и это сверхчеловеческое чувство будет вести и направлять ее долго, очень долго. Меня привлекала и пугала эта возбудительная, безумная сила музыки и голоса, да и вообще настоящего искусства вызывать мощные душевные эмоции толпы, похожие на взрывы.

Звала на свои концерты в Лужниках. Я приходил, стоял за кулисами, видел, как она собиралась перед выходом, раздраженная, злая на кого-то из свиты. Но вот, резко отметая полы цветного плаща, она выходит под прожектора, уже сияя, как звезда.

Победительница, фея всех золушек на свете. Она играла, пела, крутила и вертела переполненным стадионом, как ей хотелось, наслаждалась сама собой и произведенным эффектом. Вот она сходит со сцены под гром оваций, заходит за кулисы, уже расслабляясь и выходя из образа. И подмигивает мне… Лобовое, откровенное, наглое торжество таланта.

С годами, когда я буду много и успешно выступать с темой американского бунтарского кино перед зрительской аудиторией в разных концах страны, я буду, кажется, испытывать сотую, тысячную долю той ее власти над вниманием зала…

Николай Гяуров, Тихон, Павел Коган, Миша Хомицер

Консерваторская молодежь часто бывала в доме у своего педагога. Сашу Чайковского просто обожал маленький Андрюша, которого Саша задаривал моделями машинок из своей коллекции. Он вообще не выглядел композитором, когда возился с Андреем или болтал с нами на разные темы. Кто бы мог тогда подумать, что мой внук Тихон Хренников младший, будет учиться в консерватории, где завкафедрой композиции станет этот дурачившийся с его отцом Александр Чайковский?

Вот кто и был и выглядел композитором, так это Таня Чудова. Серьезная, всегда воодушевленная своим творчеством, с ней, казалось, ни о чем кроме музыки и не поговоришь. Именно Тане передаст ТНХ своего правнука, когда у того проснется интерес к музыке.

Зато с Ираклием Габичвадзе, сыном известного грузинского композитора, который дружил с Тихоном, все было иначе. Он тоже писал музыку и учился в консерватории, но если он и говорил о чем-то с глубоким знанием дела, так это о женщинах.

Татьяна, профессор Московской консерватории, заслуженный деятель искусств, умрет от ковида, подхваченного в больнице, когда я буду писать эти строки, 23 ноября 2021 года. Вечная память…

В семейной жизни моё посильное участие выражалось в том, что ездил с шофером Петром Тимофеевичем раз в неделю в спецстоловую за обедами. Размещалась столовая в известном Доме на набережной, спрятанная в глубине двора. Выдавали заказы по книжечке с отрывными талонами. Полагалась книжечка членам ЦК и депутатам Верховного Совета. За нее раз в месяц Тихон платил какую-то смешную сумму. На полках – красная и черная икра, балык, ветчина, карбонат, чайная колбаса с чесноком, угорь, кондитерские изделия и горячие обеды на все вкусы. Смотрел на все это великолепие и всех, стоящих в небольшой очереди, про себя тихо ненавидел. Но подходила моя очередь, и я тоже брал…

А как не брать? Дают же не мне. Но поскольку и мне перепадало, я в долгу перед родиной. Еще так оправдывал себя: мы же берём самое простое, чтоб в очередях не стоять и по магазинам с авоськой не бегать. В алюминиевые трехэтажные судки обычный набор – суп протертый, котлеты, тефтели с гречкой, компот. Ну, еще сосиски и чайную колбасу, которую не найти в магазинах… Никаких особых разносолов. На завтрак всегда одно и то же: сосиски, яйцо всмятку, чай с лимоном. И все равно докупать приходилось в Елисеевском на улице Горького. Семья большая, плюс гости.

За большим столом всегда гости. Семья не вечеряет в одиночестве. Сидят за полночь, шутят шумно, обычно без алкоголя. ТНХ обожает еврейские анекдоты, армянское радио. Хохочет звонко, от души. В отличие от Шостаковича, который, помню, ни разу не улыбнулся на спектакле Аркадия Райкина для членов Комитета по Сталинским премиям. Чем поразил меня, сидевшего рядом. Райкин тогда еще переживал, чем не угодил?

ТНХ работал ночами, а недосып добирал днем. У него была гениальная способность отключаться по ходу минут на пять и просыпаться враз посвежевшим, отдохнувшим. Я видел, как он незаметно засыпал в машине, на концертах, на собраниях, за столом… Кажется, при этом он все слышал, во всяком случае никогда не выпадал из темы. Как это у него получалось?

Конечно, это Арам Ильич Хачатурян, за тем же Большим столом в гостиной на улице Готвальда.

Белый телефон тут же на столе, у Тихона под рукой. Хренниковский домашний номер известен всем. Вот и звонят, по делу и просто так. Тихон отвечает охотно, слушает не перебивая, мне порой кажется, что все новости он так и узнает, по телефону, от друзей.

Только вот о политике ни по телефону, ни за столом никогда ни слова. Мои вопросы и крамольные мысли звучали бы здесь бестактно и вызывающе неприлично. Я их и не задавал.

– Ну, и что? – отвечал я сам себе. Художник высказывается в своем творчестве. Зачем ему подвергать себя опасности за его пределами? Как себя вести в приличном обществе, где молчать и что говорить, его уже научили. В конечном счете, художника судит история по его произведениям. Так что не буди лихо, пока тихо. Но хорошо ли это? Трудный вопрос.

У Пушкина на этот счет было:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

И так и не так, дорогой Александр Сергеевич. Отблеск таланта лежал на всех этих удивительных людях, и что бы они ни делали, о чём бы ни говорили, как бы не погружались в заботы суетного света, что-то отличало их от обычных людей…

Оказавшись в семье настоящего, живого композитора, общаясь во ВГИКе с настоящими живыми кинематографистами, мог ли я, социолог, каковым себя уже считал спустя некоторое время учебы, подсмотреть, как делаются шедевры, например, по темплану Министерства культуры?

Было время убедиться: нет, не мог. Тайны творчества спрятаны глубже. Но я мог видеть, как они вообще живут и дышат, когда где-то там, внутри, звучит еще не написанная музыка.

Дома, на Миусах. Вечеряем.

Полутемный коридор с нанизанными на него с двух сторон комнатами: справа кухня, спальня, детская. Слева гостиная с длинным столом и кабинет, едва вмещающий диван, стол, шкаф и рояль. Коридор тесен, он завален до потолка книгами, нотами, журналами, газетами.

В этом старом доме композиторов на Миусах я увижу великую гордо несущую свою славу первой певицы мира Марию Каллас, услышу анекдоты от неистощимого Мстислава Ростроповича, буду пить за здоровье нашего сына с Арамом Ильичом Хачатуряном, беседовать с легендарной Натальей Сац, наслаждаться рокочущим басом знаменитого болгарского певца Николая Гяурова. Он еще был и красавцем, а потому любимцем Клары, которая знала толк в мужчинах. А рядом будет тихо сидеть Лина Ивановна, худенькая, подвижная, многострадальная вдова композитора Прокофьева.

Я полюблю и запомню их всех. Как сейчас вижу Лину Ивановну, мать детей Прокофьева, они, кстати, жили этажом ниже. В этой семье она своя. Когда Лина Ивановна вернулась из заключения, ТНХ выхлопотал ей пенсию и квартиру из фондов Союза композиторов. Прокофьев был его кумиром, и лично заботиться о Лине Ивановне он считал своим долгом.

Меня она поразила тем, что однажды, поставив рядом два стула спинками друг к другу, оперлась на них прямыми руками и подняла стройные ножки в прямой угол:

– А ты так сможешь, молодой человек?

Ей 70 и лагеря за спиной, мне едва тридцать и я гимнаст. Ей мой угол нравится. Ей вообще нравятся молодые люди. И это помогает мне освоиться.

Кто еще сиживал за тем большим столом в разное время? Ну, конечно, старшая сестра Клары, актриса немого кино тетя Маня, практически жившая в доме. Высокий, худой и слегка надменный брат ее дядя Миша – красный партизан из конницы Буденного, известный в Москве коллекционер марок. Рассказывает театральные новости и подыскивает по ходу разговора рифмы давний друг семьи, не имеющий возраста поэт и актер театра Советской армии, автор текстов к опереттам ТНХ Яков Халецкий. Он влюблен всю жизнь в Клару. По праздникам приходят важный, тщательно причесанный композитор Серафим Туликов с супругой. Похоже на официальный визит. Но мы дружим с их дочерью Алисой и ее мужем Борей.

По-товарищески захаживает ироничный и добрый композитор Оскар Фельцман. Он одессит, и это нас сближало. С его сыном Володей, уже тогда известным пианистом, по весне летаем вместе в Сочи. Он сбегал туда от весенней аллергии, а я – в сочинский «Спутник» с лекциями. Запомнится Володина сентенция по поводу превратностей судьбы. Когда мы с ним оказались в компаниии двух актрис, одна из которых снималась с Наташей в «Руслане и Людмиле» в роли Людмилы, он сказал, обнимая одну из них:

– Чего ты смущаешься? Это жизнь, она состоит из света и тени. Свет и тень. Запомни.

Я запомнил. Володя, несмотря на протесты отца, твердо решит уехать из страны по еврейской визе. Со мной он такими мыслями не делился. Как и все, попадет в отказники, замкнется, и просидит почти 10 лет без концертов, разучивая дома репертуар мировой классики.

Его примет в Белом Доме президент США, и пианист Владимир Фельцман сделает успешную исполнительскую карьеру. Рафинированный, изысканный и недоступный, он уединится под Нью-Йорком в доме в лесу, где бродят олени. Через сорок лет мы встретимся с ним на его гастролях в Лос-Анджелесе, и он меня сначала не узнает.

– Свет и тень, Володя. Свет и тень.

И он рассмеется. Потом пришлет коллекцию своих записей с теплой надписью…

Регулярно бывал за большим столом и трогательный Миша Хомицер. Известный уже виолончелист, он выглядел как избалованный еврейский ребенок, который привычно жаловался на жизнь, неряшливо ел и небрежно одевался. С ТНХ они удалялись в кабинет, где обсуждали нюансы разучиваемого Мишей виолончельного концерта. Однажды Миша вернется из Одессы с гастролей с молодой девицей, которая тут же стала его женой. Надо было видеть, как он был горд своим приобретением. Пока жена не наставила ему рога и не свалила с молодым человеком, прихватив часть имущества. Миша, видимо, обиделся и уехал преподавать в Финляндию, потом, говорили, в Израиль. Мне казалось, он ничего не понимал в жизни кроме музыки.

Клара любила Володю Спивакова, поддерживала отношения с его родителями. Его нельзя было не любить, брызжущего энергией, обаятельного, спортивного, способного очаровать любого собеседника своей образованностью и бархатным, обволакивающим собеседника голосом. Он был не только выдающимся скрипачем, но и создателем камерного оркестра «Виртуозы Москвы», успех которого часто зависел и от организаторских и дипломатических способностей мастера. Еще он показывал мне свои мускулы и говорил, что занимался боксом.

После ужина в большой квартире он оказывался у нас напротив и, сидя на кухне, любил поговорить. Ему не надо было подсказывать темы. Кажется, ему нравилась Наташа. Мы часами беседовали втроем. Она охотно принимала его ухаживания, а я после полуночи их покидал, потому что не умел остановить бесконечную беседу двух интеллигентных людей. Уходя спать, я тем самым чтил нашу флотскую мудрость: «жена моего друга – не женщина». Знал ли Володя ее вторую половину: «…но если она красивая женщина – он мне не друг», я так никогда и не узнаю. Но когда он возвращался с гастролей, он привозил подарки обоим.

С Андреем Тарковским мы не успели стать друзьями, но я был свидетелем его мук, вызванных придирками и помехами, которые чинили ему люди из Гнездиковского переулка в период его работы над «Солярисом». Помню, как там же у нас на Миусах, он, сидя на стуле напряженно, не сгибая спины, срывающимся голосом читает сценарий «Соляриса». Андрей только что вернулся из Польши, где обсуждал сценарий со Станиславом Лемом и абсолютно уверен к каждом эпизоде, каждом слове.

– Ну, что они от меня хотят, суки? – Он почти кричит.

А я чуть не плачу, сознавая и его правоту, и бессовестность чиновников в Госкино, и свою беспомощность. Разве что ТНХ вступится…

Двадцатитрехлетнего Александра Градского привел к ТНХ всюду вхожий Андрон Кончаловский. Он тогда снимал «Романс о влюбленных», был буквально влюблен в ошеломительный дар юного Градского, покрывшего всю остальную музыку в его новаторском фильме, как бык овцу. Андрон горел желанием поделиться своим открытием с главным человеком в советской музыке. Речь шла о композиторском факультете консерватории.

Андрон нахваливал Сашу, которого считал своим открытием, Саша держался напористо и независимо. Он уже вырос из своих ВИА, быстро перерос «Скоморохов», учился вокалу в Институте Гнесина и теперь ему хотелось еще и в класс композиции. Тихону Градский понравился несмотря на его бардовские наклонности, и Саша скоро оказался у него в классе. Градский, уже признанный композитор и певец с уникальными вокальными данными, будет вспоминать это время с благодарностью. Однако его неуемная энергия и протестный темперамент оказались несовместимыми с академизмом консерватории, где надо было все же иногда сдавать экзамены и по общественным наукам. Этого Саша не желал и вылетел оттуда так же стремительно, как и влетел.

С Сашей мы быстро перешли на «ты» и не раз пересекались по жизни. Попасть на его концерты было уже не просто, но достаточно было звонка… Позже, уже в перестроечные годы, совершенно неожиданно столкнутся наши интересы на одном и том же объекте – кинотеатре «Буревестник». Градский будет тогда в зените славы, и всемогущий Лужков, не глядя, подмахнет ему бумагу, которой «Буревестник» передавался ему под музыкальный центр, забыв или не заметив, что уже больше года в старом кинотеатре строился Международный киноцентр силами АСКа – общественной организацией «Американо-Советская Киноинициатива», где я к тому времени буду одним из руководителей..

– Чего же ты не позвонил мне сразу, чудак? Я же не знал, что это твой проект!

Ссориться из-за зала мы не стали…

Когда за столом оказывался Ростропович, все оживлялись. Слава был, что называется, записной хохмач, ирония гуляла в его глазах как легкий сквознячок, когда так или иначе затрагивались не музыкальные темы. Он прикрывался ею, как щитом.

О нем ходили легенды, например, о том, как приятель-гинеколог приглашал его посмотреть на хорошеньких пациенток. Он входил в кабинет в белом халате, рассматривал обнаженку, важно кивал головой.

– Взгляните, коллега. Вам не кажется, что это сложный случай?

Правда это или нет, неважно, но гомерический хохот того стоил. То, что Мстислав годами укрывал на своей даче Солженицына, подписывал разные письма, до поры до времени отношений не портило.

Миша Хомицер, не желавший ничего знать кроме музыки и женщин, ревниво относился к Растроповичу:

– Это же не музыкальный талант! Это артист, увлекающий публику жестами, голосом, всем, чем угодно. Ну, и виолончелью, конечно…

То же, кстати, можно было сказать и о Спивакове, умело режиссировавшим свои концерты. «Виртуозов Москвы», кстати, он действительно представлял сам, не стесняясь говорить с залом своим бархатным басом. То, что не нравилось Мише, как раз очень нравилось мне. Но это, конечно, дело вкуса.

– Мне говорили, что ты моряк и бывал в Греции? – спрашивает меня демонической красоты темноволосая смуглая женщина, сидя рядом в первом ряду Большого зала консерватории. Это Мария Каллас. Я никого не вижу и не слышу вокруг кроме нее. Великая певица и подруга миллиардера Онассиса. Ухо мое повернуто к сцене, а глаза на нее, только на нее. У нее получалось естественно не млеть от восхищенных взглядов. Просто отвечать каждому, кто сумел дотянуться.

Но вот зазвучала музыка и все изменилось. Большие темные очки скрыли ее глаза, она ушла в себя и стала статуей, похожей на Нефертити. Теперь понятно почему со слезами обожания говорил мне о ней мой друг и будущий редактор моей первой большой книги Влад Костин. Это он читал мне знаменитые к тому времени строки из ее писем Онасису:

«Ты не верил, что я могу умереть от любви. Знай же: я умерла. Мир оглох. Я больше не могу петь. Нет, ты будешь это читать. Я тебя заставлю. Ты повсюду будешь слышать мой пропавший голос – он будет преследовать тебя даже во сне, он окружит тебя, лишит рассудка, и ты сдашься, потому что он умеет брать любые крепости. Он достанет тебя из розовых объятий куклы Жаклин. Он за меня отомстит…»

Я не знал и даже не догадывался, какой силой может обладать слово догоняющей любви…

Я видел, как миниатюрный, шумный и непосредственный Нино слушал, как ТНХ играл ему свои песни, ахал, охал и, наконец, обняв его, чуть не расплакался.

– Ты мне, как брат! Понимаешь? Ты так же чувствуешь музыку, как я сам, черт бы меня побрал!

Они пели, наигрывая по очереди свои мелодии, о чем-то говорили, перебивая друг друга и прекрасно понимая незнакомые слова, и не хотели расставаться. Уже перед рассветом решили, что Нино останется ночевать. Он никак не мог успокоиться:

– Ты знаешь, – говорил он мне, – твой тесть в Голливуде был бы уже десять раз миллионером!

И всерьез уговаривал Секретаря Союза Композиторов СССР, лауреата многих государственных премий и кавалера Ордена Ленина и Золотой Звезды уехать в Америку.

Лето мы обычно проводили на даче на Николиной горе в окружении дач Михалковых, дирижера Рождественского, шахматиста Ботвинника, композиторов Туликова, Молчанова, Пахмутовой. Ужасно вспоминать, но композитор Молчанов умер на моих глазах во время спектакля в Большом театре.

Давали балет «Макбет». Его автор, шестидесятилетний красавец, композитор Кирилл Молчанов, отец Володи Молчанова, в будущем обаятельного телеведущего, сидел как обычно в директорской ложе. Высокий, вальяжный, с крупным значительным лицом, похожим на Пастернака, он привлекал внимание. Мы с Наташей сидели в третьем ряду партера и хорошо видели его. Там, за тяжелой бордовой завесой, отделявшей от зрителей ложу, стоящую почти на сцене, в темной ее глубине он вдруг схватится за сердце, сдержит стон, чтобы не испугать танцоров и умрёт. Красивая смерть.

Но все равно смерть. Трагедия. Леди Макбет в тот вечер танцевала его жена, звезда Большого Нина Тимофеева. Ей сказали в антракте. Она охнула, опустилась на стул, отсиделась и пошла танцевать дальше. Спектакль шел, как ни в чем ни бывало. Никто из зрителей в тот вечер так и не узнал, что произошло за кулисами.

Искусство требует жертв. Но не таких, подумалось. Зритель должен знать, какой ценой оплачен сегодня его билет. И этот спектакль остался бы тогда в его памяти на всю жизнь, как прощание с большим художником, как подвиг его жены, на их глазах уже взвалившей на себя крест потери.

Старый, кренившийся деревянный дом, купленный ТНХ у бывшего министра высшего образования СССР Каюрова, не торопясь, чинил Полин брат, алкаш с золотыми руками. «Крючок» звали его заглаза, таким он был весь скрюченным и невзрачным. Клара свозила на дачу в сторожку тюками, коробками, ящиками старые журналы и газеты. В сыром темном подвале, куда можно было попасть, подняв половицы, виднелись забытые прошлыми хозяевами банки с разными солениями и вареньем.

Сад, в котором когда-то были высажены десятки редких пород цветов, кустарников и плодовых деревьев, быстро дичал. Я как-то без спросу взялся за подступившую к самому дому бузину. Но теще это не понравилось:

– Не твое, не трожь!

И правда, не мое. Хотя сказано грубо, но от души. И хорошо, что Наташа этого не слышала, но как объяснить, что я вообще дачу, лес, грибы и всю эту северную экзотику в гробу видал? Мне б горячий песок да ласковое море до горизонта. В общем, спорить не стал.