Текст книги "Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество"

 
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
 

Ну, я вздрогнул. Он глянул на меня, остановился:

– Что, нельзя?

Я просто продолжил:

 
– Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
 глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
 

Он закончил тихим, глубоким, как будто уходившим в сухую землю под ногами голосом:

 
– …И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
 

От него я и узнал, что как раз в это время двадцатидвухлетнего Иосифа Бродского осудили тоже, как и их, не за инакомыслие, а за тунеядство. С сослали. Жаль, не к нам, а на пять лет в Архангельскую область.

Мы с этим «инакомыслящим» как-то ушли в степь и говорили, говорили всю ночь, находя много общего в грустных размышлениях о родине. Водка из горла и обжигавший «Беломор» без фильтра. Были такие папиросы. Пачку за пачкой, не тормозя. После той ночи, обкурившись до тошноты, я и бросил курить…

О чем говорили? О смысле жизни, о том, что мешает нам жить по-человечески, хоть в Москве, хоть здесь, в Каратау… Да мало ли о чем можно говорить выпивши, ночью в тысячах километров от всякой цивилизации? Такой был момент истины, и не было в том моменте еще никакого антисоветского духа. Но была печаль и непокорность…

Потому утром снова на бюро – выбивать у комбината и у Горсовета именем комсомола помещения под библиотеку, под изостудию, доказывать необходимость в еще одном детсаде, музыкальной школы, филиала ВУЗа. Тогда, общаясь с руководством города, мы постепенно поняли, осознали, что старшие товарищи не плохие люди, просто их руками партия продолжает воевать. Не жить, а именно воевать за выполнение и перевыполнение планов, требуя беспрекословного подчинения – все, как на войне. А мы хотели мира, любви и радости от труда и жизни. Не много же хотели…

Хорошие люди есть везде. Надо их только найти.

Было мне тогда двадцать четыре года. Еще или уже? Мы сидели у костра, я травил морские байки про Бразилию, Японию, Сингапур, про штормы и штили, про гигантского грифа, залетевшего на нашу палубу с близкого берега Западной Африки, про летающих рыб и жадных акул… Потом кто-то тронет гитарную струну и запоет голосом Булата «Последний троллейбус»… Какие яркие звезды здесь над головой…

Может это и есть счастье? Здесь, с вами, ребята. И такими понятными казались нам слова Назыма Хикмета:

…Если я гореть не буду,

Если ты гореть не будешь,

Если мы гореть не будем,

Кто ж тогда развеет тьму?

Тихой лунной ночью шли мы с репетиции. Ночная степь пахла сухими цветами. Вдруг сзади сгустилась опасность. За спиной нарастал глухой топот. За нами гнались?

– Бежим! – выдохнул я, и мы понеслись. Злая, тупая темная сила догоняла. Дышала в спину. Кто? За что? Я сбросил вьетнамки. Сзади чем-то больно полоснуло по шее. Челюсть хрустнула. Зубы? Не оглядываясь, впрыгнул в дверь общежития и успел захлопнуть ее перед разъяренной темнотой.

В госпиталь, куда меня положили с выбитыми солдатской бляхой зубами и рассеченным затылком, пришли стройбатовцы извиняться. Оказывается, они искали курда, который изнасиловал невесту одного из них. Про местных курдов я еще не то слышал. Здесь их целое поселение. В армию их не берут, они не граждане СССР. Они охотятся за русскими девушками, ибо по их законам ребенок, рожденный от курда, считается курдом. Так они пополняли убыль своего народонаселения. Красавцы входили в женское общежитие, запирали дверь и начинали по очереди оплодотворять всех. Одна вскочила на подоконник:

– Не подходи, выброшусь!

Он подошел. Я видел кровавое пятно под этим окном. Их даже не судили. Откупились, говорили знающие люди.

Между тем отношения с Горкомом партии и дирекцией комбината обострялись. Потому что я начинал понимать, что никаким культурным десантом, никакими клубами по интересам и спортивными праздниками город будущего не построить. Города-то в общем действительно никакого нет. Одни бараки. Тут нужны реальные градостроительные проекты, инфраструктура культурных объектов именно города, а не рабочего поселка.

Пока по моему требованию комсомол на бюро Горкома партии вынес вопрос о ремонте клуба «Горняк». Мы предлагаем своими силами, народным методом починить крышу, передвинуть стены и добавить комнаты для кружковой работы. А нам в ответ:

– Не Горком решает эти вопросы! Если очень хотите, пишите письмо в ЦК КПСС… Копию – в Совмин Казахстана. Только серьезно, как полагается, пишите записку: «О постановке культурно-массовой работы и культурного строительства в Каратау». Выделят средства, мы тогда и архитектурный проект закажем, и все построим. У города же нет своих средств на строительство, как вы не понимаете?

И правда, не понимаем. Но готовим письмо, хорошее такое письмо, с подробностями. Предлагаем не только отремонтировать старый клуб «Горняк», прибавив сцену для народного театра, но и выстроить отдельно спортзал, водную станцию на озере, городскую библиотеку, открыть музыкальную школу.

Подпись первого секретаря Горкома комсомола я выбивал из перепуганного парня целую неделю. Вторая подпись была моя как уполномоченного ЦК ВЛКСМ.

И грянул гром. Сам секретарь ЦК комсомола Казахстана Ибрагим Амангалиев вдруг прикатил на машине из Алма-Аты:

– Я за тобой. Выступишь на Пленуме ЦК комсомола с вашим предложением. За такое письмо надо отвечать, брат.

После выступления в школе

Обратно гнали ночью по извилистой горной дороге. Ибрагим читал мне стихи Олжаса Сулейменова:

 
     Страданием? Старанием велик
мой странный мир, родившийся старателем!
О Азия, ты стольких нас истратила!
Опять костры для дыма расцвели.
 

Я просил еще из Олжаса, о котором я слышал ещё в Москве. И он продолжал:

 
Я поеду в адайские прерии,
Там колючки, жара, морозы,
Пыль и кони такие! Прелесть!
Я поеду к себе на родину…
 

Мы долго неторопливо разговаривали обо всем. Я больше слушал.

– Мы, казахи, древний, степной народ. Москва нас вечно куда-то торопит: целина, Семипалатинск, теперь Каратау. Мы кочевники, люди степей, пойми это. «Люди летом уходят к морю, а нас тянет в сухие степи». Это он сказал.

Тут машина резко тормознула, нас развернуло поперек дороги, и задние колеса зависли над пропастью. Над звенящей темнотой на горизонте улыбалась луна.

– Бывает. Батыр за рулем вздремнул, – невозмутимо сказал секретарь ЦК ЛКСМ, наблюдая, как передние ведущие вытаскивают нас на дорогу.

Дальше я предавался размышлениям над его словами. Ведь это их степи, их дом, куда мы пришли со своими пятилетними планами. И теперь я стараюсь, строю под себя этот город, ничего про них не зная, кроме Чингиз хана и Золотой орды. Что я скажу им завтра на этом Пленуме? Уж теперь точно не то, что хотел, вспоминая свою пламенную речь на бюро одесского Горкома.

Да, я говорил и о голубых городах, и о бараках, и о пьянстве, о фальшивых трудовых победах, о депрессивных настроениях среди молодёжи. Зал слушал и молчал. Но теперь, требуя от руководства республики вкладывать средства в городскую социальную и культурную инфраструктуру, я не стал перечислять заготовленные в памяти детские сады, спортивные площадки, музыкальную школу и библиотеку, а неожиданно для самого себя сказал:

– Запустение – везде запустение. Невнимание к нуждам людей – везде невнимание, а значит, неуважение к человеку. И неважно, казах он или русский, украинец или татарин. Я с детства помню слова Горького: «Человек – это звучит гордо». И я прошу вас, поддержите нашу просьбу о выделении реальных денег для строителей и шахтеров Каратау. И пусть он красивым и удобным городом будущего для всех, кто его строил.

Кто-то одиноко похлопал. Вопросов не было. Чувствовалось что-то похожее на замешательство. Видимо, не ждали от Москвы таких заяв. Но Амангалиев после Пленума сказал тихо:

– Ты свою задачу выполнил. Политкорректно. Даже очень. Но сейчас лучше езжай обратно, никаких интервью. Обсуждения не будет. Получи в бухгалтерии билет на поезд.

Через неделю я узнал, что на меня в КГБ пришла анонимка. Майор особист вызвал к себе и показал бумагу.

Сообщаю вам, что никакой этот Кокарев не моряк. Ни в какой одесской мореходке он не учился. Заграницу не плавал. Диплом поддельный. Это проходимец, который морочит нам всем голову. Считаю, что им надо заняться органам».

– Что это такое? – спрашиваю, а у самого мороз по коже.

– Как что? Обыкновенная анонимка. Как раньше писали, так и сейчас пишут. А ты не знал? Так что разоблачили тебя, вожак комсомольский.

Думаю, шутит особист? Он-то знает, что перед решением ЦК о назначении на стройку мое прошлое не раз рентгеном просветили. Но из головы не выходит: вот так, значит, выглядят доносы. Пустяк? А такой бумажки, нацарапанной неизвестно кем, может быть и соседом, достаточно, чтобы попасть под раздачу. Расстрел или десятка в лагерях, через этот кошмар прошли миллионы…

Раз уж анонимки пошли, отступать некуда, надо дальше действовать. Сажусь и пишу в «Джамбульскую правду» статью названием «Кладовая фосфоритов все еще на запоре». Что-то вроде того, о чем говорил на Пленуме, но резче. И снова подписываюсь: Уполномоченный ЦК ВЛКСМ по идеологической работе.

То, что я нажил себе теперь врагов, понял сразу, как только вышел номер со статьей.

– Доносы строчишь, сучонок? – это главный инженер шахты, мимоходом. Может, послышалось?

– А то, что вы молодежь кинули, обманули голубыми городами – это как называется? – Успел крикнуть ему вслед..

Значит, я должен был молчать, как молчат все? И как все, покрывать? Я не доносчик, я подписался своим именем. Но все оправдывался перед собственной совестью… Не выдержал, написал длинное письмо в Москву Вадиму Чурбанову. Был в том письме такой пассаж:

«Поднять народ на хорошее дело, Вадим, мы умеем. Здесь такие ребята, вот с кем бы коммунизм строить. А выходит, их обманули. Зачем „Комсомолка“ тем сентябрьским номером всколыхнула всю страну, дала надежду на голубые города, где все будет по чесноку? Приехали тысячи по призыву партии, а здесь… ни работы, ни жизни».

А Вадим возьми и передай письмо в «Комсомольскую правду». И ведь напечатали! Правда, без дискуссии, на третьей странице. Но тут же прилетела корреспондентка «Комсомольской правды» разбираться. В ситцевой коротенькой юбчонке показывала она днем свои загорелые золотистые ноги, а вечером, сев за стол напротив меня и разговаривая с Володей о местной казахской кухне, мягкой босой горячей ступней нащупала под столом у меня то место, которое сразу затвердело и заныло от желания.

Володя, инженер, к которому я заходил поиграть в шахматы и поговорить за жизнь, все быстро понял, постелил нам на полу и ушел.

– Ты всегда такой серьезный? – спросила корреспондентка, деловито раздеваясь. – Мне говорили в редакции. Я не верила.

– А ты вообще, вы вообще там, в Москве во что-то еще верите? Больше мы с ней не разговаривали. И разбираться корреспондентка ни в чем не стала. Так и улетела…

Разобрался Петр Качесов, секретарь Горкома партии. Он нашел меня и сказал:

– Ты приходи вечером. Разговор есть, – и дал адрес.

Я пришел к нему домой. Сели. Бутылка водки на двоих – это немного. Выпили. Закусили. Поговорили. Мне нравился этот секретарь. Не знаю, участвовал ли он в махинациях с наградами, но со мной говорил он честно.

– Уезжай ты отсюда, прошу тебя. Хороший ты парень. Но… не мути воду, не воюй с ветряными мельницами. Чего ты добьешься? Ну, закроют стройку из-за твоих статей. Кому от этого лучше? Обещаю: чего-нибудь да построим. Не в первый раз. А ты уезжай учиться куда-нибудь. Дадим тебе хорошую характеристику. Прости фронтовика.

И голос его дрогнул. Или мне показалось?

Хорошо, что эту историю комсомольцев-добровольцев мои давние собеседники – американцы Диана и Джим на белокрылой «Литве» никогда не прочитают…

Уже в Москве я спросил Вадима:

– На что ты рассчитывал, посылая меня в Каратау?

И Вадим ответил:

– Но ты все же попытался. Значит, я в тебе тогда не ошибся.

Через годы сведет меня случай с жителем тех мест и тот расскажет, во что превратится комсомольская стройка 60-х. Покинут дома оставшиеся без работы люди, и будет он стоять вымершим, с разбитыми ветрами окнами. Не сдержал слова грустный фронтовик…

Только в новом тысячелетии в независимом уже Казахстане оживет горнорудный комбинат, косо-криво созданный в 60-х советских годах на базе Каратауского бассейна фосфоритной руды.

Но об этом я уже узнаю только из справочной литературы…

ЧАСТЬ II

ПОКОЛЕНИЕ ПОТЕРЯННЫХ

ГЛАВА 1. ВГИК В ПОДАРОК

В ЦК ВЛКСМ завотделом Куклинов вопросов не задавал: молча закрыл командировку в Каратау и подписал направление на учебу во ВГИК. Я внял совету комсорга ВГИКа Юры Гусева, который прилетал к нам со своими социологическими анкетами. Ты мечтал об учебе в Москве? Получи! Ректор ВГИКа взял направление, прочитал и сказал:

– Зайдите завтра.

Я зашел, конечно. И услышал:

– ВГИК открывает новое направление, социологию кино. Нам нужен аспирант по этой теме. У вас же высшее образование? Рабочий английский? Идите, молодой человек, читайте историю кино и сдавайте вступительные в аспирантуру на киноведческий факультет.

Аспирантура? Социология? Еще неделю назад я не знал, что делать со своей неудавшейся жизнью. В Одессу на позор? Ни в коем случае. И вдруг разверзлись небеса: Москва, ВГИК, и лукавые глаза Вадима.

– Ты заслужил это, моряк! – сказал он, напутствуя. – Только не теряй веры в человечество. И оставайся верным себе.

Я навсегда сохраню благодарную память об этом редком человеке, дважды спасительно изменившим мою жизнь. Даже страшно представить, куда бы оно все пошло, не встреться Вадим Чурбанов на моем пути… И спасибо комсомолу, все-таки он мне дал много больше, чем я ему…

Подходя к парадному подъезду, я смотрел на всемирно известную вывеску, доставал из кармана красный пропуск и гордо оглядывался, все ли видят, куда заходит этот парень. Но там, внутри, уверенность исчезала. Я тут, собственно, кто? По письму от ЦК ВЛКСМ? Не стыдно? Стыдно. Но эту мысль перебивала другая: сейчас или никогда!

И как это я мог когда-то считать фильмы пустым развлечением? Не позволял себе опуститься до того, чтобы стоять в очереди за билетами на «Бродягу» или «Тарзана». Я же Гегеля читал! Бертрана Рассела! Теперь, залпом проглатывая учебники истории кино, открывал для себя имена и фильмы, узнавал об особенностях жанров, секретах киноязыка и смыслах художественных образов и поражался: как мог жить без всего этого. Входило легко, не так, как теория машин и механизмов.

А каково было, изучая «эффект Кулешова», видеть идущего по коридору самого Льва Владимировича? А созерцать Сергея Аполлинариевича Герасимова, окруженного студентами, с Тамарой Макаровой, в фото которой я был безумно влюблен в восьмом классе? Я видел одессита Колю Губенко, Жанну Болотову, Андрея Тарковского Василия Шукшина, Андрона Кончаловского, Вику Федорову, Валю Теличкину, Жанну Прохоренко, Елену Соловей и старательно приучал себя не удивляться. Теперь это мой мир. Надо привыкать.

Ой, а это кто? Так это же Саня Лапшин из одесской сборной!

– Ты? Здорово! Пришел к кому? – и улыбается знакомой улыбочкой.

– А ты?

– Я на курсе сценаристов у Киры Парамоновой.

Друг мой, Саня! В одесской ДСШ №1 прошли мы вместе путь от тонкоруких подростков до мастеров спорта. Он тут же рассказал, что после Института физкультуры работал тренером в далеком сибирском городке, стал писать рассказы о юных гимнастах и с ними и был принят. Рассказал и убежал на занятия. А встреча эта неожиданная вдруг помогла мне тогда преодолеть страхи воробья случайно залетевшего в журавлиную стаю.

– А что это за старуха с ядовито желтыми проволочными волосами?

– Ты с ума сошел? Это же Хохлова!

Ей чуть ли не сто, мне казалось. Дух Эйзенштейна витал над нею.

Я не знал, что по Cашиному сценарию студия Горького уже ставит фильм «Тренер»! Но однажды он придет к нам домой с оттопыренными карманами пальто. В одном будет бутылка коньяка, в другом пачки денег:

– Вот, получил, – скажет он застенчиво. – Давайте, обмоем. И мы обмоем.

Юра Гусев, все еще комсорг ВГИКа, поздравил меня с зачислением и тут же предложил выдвинуться на комсорга факультета.

– А почему не всего ВГИКа?

– Как тебе сказать… Пока на этом месте я. Но если…

– Юра, я пошутил. Я учиться пришел. Хорошо?

Юра был добрым парнем, но занудой. Он не отставал, и вскоре мы с ним создали Ассоциацию киноклубов. Ассоциация эта будет добывать не прокатные фильмы в зарубежных посольствах, отправлять их по стране невидимыми ручейками, удовлетворяя запросы наиболее продвинутых зрителей. А что означала эта продвинутость, станет темой моей диссертации.

Утром десять кругов бегом по скверу вокруг дворца пионеров на Миусской площади, душ, тарелка гречки с молоком и быстрым шагом на Новослободскую, в метро. Стою в толпе, вываливаюсь с толпой на Комсомольской, дышу кому-то в спину, шагая через ступеньку по широкой площадке на переход с кольцевой на радиальную. Снова толпа заносит в вагон:

– Двери закрываются, следующая остановка Белорусская.

И так еще двадцать минут и моя станция ВДНХ.

Далее на автобусе четыре остановки, на пятой на выход: ВГИК.

Лестница слева, лестница справа. Посередине раздевалка. Поднимаюсь на четвертый этаж, иду на звуки полонеза. Это актерский курс делает свои плие, держась руками за подоконники: урок балета. А в библиотеке тихо, здесь только читают, склонившись над книгами. Глубокое погружение в «Психологию искусства» Льва Выготского.

Аспирантам открыт доступ в особый отдел – спецхран, откуда выдают книги для «служебного пользования». Я не задавался вопросом, почему спецхран, от кого спецхран, но жадно хватал все, что видел. Например, Роже Гароди «За французскую модель социализма». Старательно выписывал: «Руководящая роль партии в отношении специалистов в области общественных наук состоит в том, чтобы ставить проблемы, а не в том, чтобы заранее формулировать тезисы, а потом требовать от экономиста, социолога или историка их обоснования».

Книжка не по теме, но мысль правильная. И имеет, мне казалось, прямое отношение к социологии. Понятно, такие мысли не для партийного руководства, но мне пригодится.

«Реализм без берегов» того же Роже Гароди неожиданно примирял с абстракционизмом, авангардизмом, модернизмом, концептуализмом, расширяя горизонты моего представления об искусстве. Учусь смотреть на современную живопись как на спонтанное, беспредметное выражение внутреннего мира художника, потока его сознания. Оставался, правда, вопрос: а почему этот поток должен быть интересен мне?

Мой научный руководитель – высокий, распрямленный, с красивой седой головой, профессор Лебедев. Николай Алексеевич в кино с 1921 года. Его, автора главного учебника по истории кино, называют патриархом советского киноведения. Он был еще редактором «Пролеткино», потом ректором театрального ГИТИСа и, наконец, какое-то время ректором ВГИКа. Несмотря на мою настороженность по отношению к тем, кто уцелел в годы идеологических чисток и массовых репрессий, Николай Алексеевич оказался не только мудрым советником и терпеливым собеседником, но и сторонником социологии, запрещенной с тридцатых годов.

Именно он стал пропагандистом социологии кино как науки, энтузиастом изучения зрителей и возрождения киноклубов. Он искал помощника, ассистента, и я оказался весьма кстати. Какой из меня киновед? А вот социологом, как я считал, я уже был, когда вместе с Гусевым распространял анкеты в кинозале клуба «Горняк»… Так началась моя новая жизнь, в которой неутоленная жажда знаний нашла, наконец, неиссякаемый источник.

Для начала Николай Алексеевич ввел меня в свой семинар «Кино и зритель» на киноведческом факультете. Я быстро понял, что в том, что объяснял студентам профессор, ничего сложного нет. Говорилось о том, что кино снимается не для себя, а для людей, как оно способно влиять на общественные настроения, и как важно знать разную реакцию разных зрителей на те или иные фильмы в разные времена, в разных политических режимах, во время войны и во время мира…

Мой руководитель жил и работал в те времена, когда кино было важнейшим инструментом партийной пропаганды в неграмотной крестьянской стране. Фильмов производилось мало, и они имели громадный психологический эффект. Теперь все изменилось.

И если в двадцатых годах создавались киноклубы, чтобы привлечь внимание людей к «правильным» фильмам, то теперь уже в иных обстоятельствах киноклубы служат, как я понимаю, противоположной цели. Они собирают таких зрителей, которые ценят как раз «неправильные» фильмы критического содержания.

Николай Алексеевич готовил себе смену и незаметно, но последовательно втягивал меня в процесс преподавания. Постепенно я осваивался в этой интеллектуальной среде, наполняя сознание новым содержанием. В конце концов, никаких специальных знаний не требовалось для того, чтобы почувствовать нравственное содержание произведения и исследовать его воздействие на зрителя.

Социология возрождалась после тридцатилетнего перерыва, и мне, начинающему, было легко. Мы росли вместе. Эти размышления вместе со студентами увлекали, слово снова имело значение. ВГИК становился и для меня настоящей alma mater.

Завязывались и отношения. Однажды Олег Видов, уже князь Гвидон, принц Хаббард, всадник без головы пригласил на свою свадьбу:

– Старик, приходи с женой в ресторан «Пекин». Зал спецобслуживания на третьем этаже, на лифте. Фамилию только на входе скажешь. Подарками не заморачивайся. Не до них будет.

Мы с Наташей, конечно, пришли. Как принято, слегка опоздали. Лифт неожиданно открылся прямо на длинный стол, полный узнаваемых лиц. Народный артист Матвеев остановился на полуслове и ждал, пока мы усядемся среди лиц, знакомых по портретам. Затем поставленным голосом он продолжил длинный тост. Я уже узнал монолог Астрова из «Дяди Вани» и забеспокоился: чем мне крыть?

Справа от меня оказалась полноватая женщина средних лет, привыкшая быть в центре внимания. Кто-то почтительно прошептал на ухо: Галина Леонидовна, Брежнева. Галина Леонидовна уже приняла, и глаза ее блестели. После того, как и я встану с тостом, отважно пролепечу что-то про служение искусству, она наклонится ко мне и скажет на ухо почти интимно:

– Мне понравилось. Вы всегда такой серьезный?

– Да, но кто это ценит? – И получил чарующую улыбку. Чьи-то заботливые руки тут же отвели Галину Леонидовну от меня подальше.

А изящная, остроглазая, с короткими темными волосами, невеста быстро подружится с моей Наташей, а я – с Олегом. Как окажется, на всю жизнь.

– Понимаешь, я по жизни нормальный, ты же видишь.

Уже год спустя он будет сетовать, что жена усиленно работает теперь над его карьерой, гонит на хлебные концерты петь песни собственного сочинения, пытается даже продвинуть его благодаря своей дружбе с Галиной в министерство культуры каким-то большим начальником. Через несколько лет они разведутся…

Другая дружба не получилась. Случай такой странный. Московская осень регулярно валила меня с ног чертовой ангиной. И в этот раз я валялся в постели с перевязанным горлом, когда раздался звонок в дверь. На пороге стоял Александр Стефанович, вгиковский сердцеед, высокий блондин с кукольно красивой Натальей Богуновой, балериной и актрисой.

– Вот, пришли навестить больного товарища. – И торт уже вручен хозяйке.

Я эту пару вместе и отдельно до сих пор видел только издалека, а, оказывается, мы товарищи! Саша уже оживленно о чем-то болтает с моей женой, смешит ее, не замечая меня. Я не знал, как реагировать и помалкивал, лишь удивляясь тому, как бесцеремонно в Москве заводят нужные знакомства.

К счастью, эта встреча продолжения не имела. Вскоре Александр переключится на восходящую звезду эстрады Аллу Пугачеву и, наконец, женится на ней, видимо, с такой же решительностью. Но привкус чужой незаслуженной мной известности будет отравлять жизнь с тех пор еще годы и годы…

Дамы на кафедре киноведения добавляли порой в ответ на мое «здрасьте!» вкрадчивыми голосами свои вежливые вопросы:

– Как здоровье тестя? Что нового сочиняет? Как жена? А детки скоро?

Послать не хватало наглости, а ответить – ума. И все из-за этого моего «звездного» брака. Да, та самая Наташа, к которой мы втроем с Валерой и Аллой два года назад пришли в гости в дом композиторов на Миусах! Но об этом позже.

Аспирантская жизнь – учеба в одиночку, если не считать аспирантский семинар раз в две недели, который вел Владимир Евтихианович Баскаков, заместитель председателя Госкино, большой начальник. Сначала мы, числом пять, робели при нем, но постепенно атмосфера теплела. Баскаков был образованным партийцем и, реализуя руководящую роль партии в культуре и искусстве, он умел обосновать ее необходимость и логику вполне убедительно. Спорить с ним никто из нас не брался, да и, спрашивается, с каких позиций?

Я просто смотрел фильмы и глотал книги Шардена, Юрия Давыдова, Паолы Гайденко, Ильенкова Валентина Толстых – одну за другой. «Феномен человека» Пьера Тейяра де Шардена не привел к Богу, но мысли о переходе крупицы материи в квант сознания укрепляли представление о мире как о чем-то бесконечно более сложном, чем его марксистское толкование.

От «Феномена человека» к стенограммам съездов партии, от стенограмм расстрелянного съезда к «Доктору Живаго», от изысканной поэзии Пастернака к площадной сатире «Ивана Чонкина» Войновича. Такое, честно говоря, бессистемное чтение формировало мышление скорее практического, чем теоретического толка, так как сознание интуитивно, или скорее инстинктивно выталкивало из себя абстрактные мыслительные конструкции и сохраняло и увязывало лишь то, что понятно, в усложняющуюся картину мироздания.

Читал все внимательно, с карандашом в руках, как увлекательное путешествие в свои собственные ощущения и чувства. Я должен был пересоздать себя для того, чтобы двигаться дальше. Куда?

Много будет пересмотрено, перечитано и переварено в кинозалах ВГИКа, в его библиотеке, на наших семинарах и в разговорах с моим научным руководителем, с деликатным и глубоким киноведом нашей кафедры Ильей Вениаминовичем Вайсфельдом, познакомившим меня с легендарным Виктором Борисовичем Шкловским, жившим этажом ниже его квартиры в том же доме. Жора Склянский, ассистент Сергея Аполлинариевича Герасимова тайком запускал меня на занятия своего шефа. А еще какое-то время во ВГИКе просвещал народ знаменитый и загадочный Мамардашвили, что в конечном итоге не могло не влиять на мировоззрение вчерашнего строителя коммунизма.

А в 1968 годы мы с моим шефом сами совершили «научный подвиг»: провели первую после 30-х годов всесоюзную социологическую конференцию «Кино и зритель». Николай Алексеевич договорился с председателем секции кинокритиков союза кинематографистов Александром Евсеевичем Новогрудским, и мы попытались собрать всех, кто занимается социологией кино. Я выяснял адреса, рассылал приглашения и собирал тезисы выступлений для публикации.

Социологические центры обнаружились в МГУ, в Прибалтике, в Свердловском университете, в Ленинграде, и, самое удивительное, под боком, во ВГИКе. Доцент кафедры марксизма-ленинизма Сергей Александрович Иосифян со студентами, оказывается, уже год как проводили опросы в кинотеатрах.

Несмотря на участие светил – ленинградского профессора Бориса Мейлаха, свердловского профессора Льва Когана, тартусского структуралиста знаменитого Юрия Лотмана, московских социологов Айгара Вахеметса и Сергея Плотникова и одного доцента ВГИКа, тезисы докладов требовалось почему-то согласовывать не с профессором Лебедевым, а с Александром Евсеевичем Новогрудским.

Опытный партиец явно тормозил конференцию, с мягкой отеческой улыбкой говорил нетерпеливым:

– Куда вы, ребята, ну, что вам, жить надоело?

Я-то и не догадывался, что играл с огнем. Какая дифференциация вкусов, говорил мне ласково Новогрудский, если в стране уже «единая историческая общность – советский народ»? То, что через 20 лет эта общность развалится, как карточный домик, и начнут бывшие братья навек мутузить друг друга не по-детски, он же не знал. А кто знал?

Конференцию все же провели, все, наконец, перезнакомились, возникло некое научное сообщество, после чего я напечатали на ротапринте сборник докладов. Аж сто экземпляров. Весь «гигантский» тираж разослали участникам. О конференции ни в прессе, ни в Госкино, ни в профессиональной среде кинокритиков не упомянули.

Лишь наш лебедевский семинар, переименованный после конференции в «Социологию кино», постепенно тематически и теоретически расширялся, охватывая всю панораму советского кинематографа. В ней мы выделяли серьезные фильмы, наводившие на размышления не только о кино. Теперь, ощутив силу экрана на себе, я заинтересовался, насколько сильно он действует на других, как велика реальная сила художественного и не всегда художественного послания. Мне кажется важным уловить момент, когда фильм манипулирует общественными настроениями, а когда эти настроения вызывают фильм к жизни и являются уже сигналом для самой власти.

Не забылось, как и за что критиковали шахтеры Каратау интеллигентские «9 дней одного года» и чем им близок оказался фильм о войне «Отец солдата» Резо Чхеидзе. Понятно, что мы не могли пройти мимо ножниц восприятия и оценки фильмов кинокритиками и массовым зрителем. Разрыв фиксировала даже подтасованная статистика кинопроката, которую давала тоненькая в серо-синей обложке брошюрка «для служебного пользования».

В ней был спрятана почти государственная тайна: почему сборы от десятка американских фильмов из года в год давали больше, чем все 150 советских фильмов?

Ежемесячный бюллетень Госкино приносил на занятия Николай Алексеевич, и мы углублялись в эти секретные данные с особым чувством посвященных в государственные тайны. Например, анализировали причины успеха чемпионов кассовых сборов. Почему в 1962 году 67 миллионов зрителей собрал «Человек-амфибия», в 1969 году 77 миллионов поклонников – " Бриллиантовая рука», в 1971 году «Джентьмены удачи» – 65 миллионов, «Зори здесь тихие» в 1973 году – 66 миллионов зрителей, в то время как порог окупаемости в 15 миллионов преодолевали лишь треть из ста пятидесяти картин, производившихся ежегодно?

Про «Зори…» отдельный разговор. Сначала был журнал «Юность» с повестью Бориса Васильева. Дело было уже летом 1969-го года. К этому времени я практически закончил свое киноведческое образование и кое-что понимал в кино. Так вот, листая журнал, я споткнулся на этой повести. И, не отрывая глаз от страниц, ушел с чтением на балкон. Потом нашел бутылку коньяка и налил уже дрожащими руками.