Текст книги "Как я в Новую Зеландию ездил. Рассказы хирурга"

НА ГОЛУБИЧНОЙ ФЕРМЕ

… – Заедем на голубичную ферму? – спросил меня сын уже на обратном пути из Роторуа, где мы с его семьёй провели два дня и две ночи…

И сразу вспомнились заросли дикой голубики выше по течению горной речки от дикого курортного поселка Талачи, куда мы часто ходили голубику собирать. Это кустики высотой до метра, покрытые голубыми продолговатыми или круглыми ягодами. Очень нежными на пике своей спелости. Кто-то умудрялся собирать её совками —

это такое самодельное устройство, чаще металлическое, с длинными «зубами», через которые веточки проходят, а ягоды остаются. За «зубами» небольшая ёмкость для ягод, сверху ручка, обмотанная тряпкой, чтобы не мозолила. Да, быстро собирается, но грязно, с веточками и листьями. Потом перебирать нужно будет. Я брал ягоду руками. Медленней, но чище. Ну и мал ещё был для совка. Свой эмалированный бидончик привязывал за ручку к поясу, одной рукой придерживал веточку, второй собирал в горсть ягоду. Но это потом собирал, сначала наедался. Старались не разбредаться, часто перекликались. Плоскотина, это плоское место на нашем диалекте, без уклона, на нём можно потеряться. Да и небезопасно. Между кустами встречались глубокие ямы, бочажины, по дну которых текла вода. На краях этих ям росла самая крупная ягода. Однажды мы на тропинке видели полосу свежего жидкого кала вперемешку с непереваренными ягодами. Знатоки сказали, что это медведь нашего шума испугался и убежал. Я любил за ягодой ходить. Солнышко припекает, небо голубое, с редкими тучками… А запах! Прелости старой хвои и листьев, воды, ягоды, болотного багульника… А сама ягода? Нежная, вкусная, с небольшой кислинкой. Потом, на таборе, когда из ягодника вый-дем, если намешать её со сметаной и сахаром… За уши не оттащишь!

… – Заедем, – согласился я. Мы в пятницу укатили на машинке из Окленда до Роторуа, за 225 километров, и успели ещё искупаться в местной «керосинке», это тёплый мутный ручей с заводями и водопадиками. Ну и с запахом! Не керосина, конечно. Кому-то так показалось. На две ночи сняли домик со старинной мебелью, апельсиновым деревом и двумя лохматыми сиамскими котами. Раньше я только гладких сиамцев видел. У хозяев, по-видимому, есть ещё где-то жильё. А это они сдают по случаю. Как в свой дом пустить совсем чужих людей? Для меня это осталось непонятным. На другой день мы поехали в Wai-O-Tapu. Как это с местного, маорийского, переводится, не знаю. Но место очень интересное. Сюда еще в девятнадцатом веке местный вождь экскурсии водил. Здесь провальные кратеры с разноцветными стенками, грязевые озёра с неочищенной нефтью. Озеро «шампанского», его диаметр около 60 метров и глубина такая же. Его поверхность постоянно пузырится от углекислого газа. Звуки из одного кратера, в котором кипит грязь, использовались для озвучивания Мордора из «Властелина колец». И на закуску – кратер с водой, вернее сказать с кислотой, pH 2 (!), необычной ядовито-зелёной окраски. Обстановочка больше зловещая. Постоянно что-то рядом бурлит, клокочет, шипит… Впечатление, будто ходишь по крышке кипящего чайника. А если того? Сорвёт крышечку-то?

После обеда поехали в маорийскую деревню. Стилизованную, конечно. Там местный ансамбль народной песни и пляски пел песни, тоже стилизованные, под гитару. И танцевал, в том числе знаменитую хаку, выпучивая глаза и показывая языки. У всех актёров тату на лице. У женщин – на губах и подбородке. У мужчин – на всём лице. Интересно, необычно. Потом покормили всего за один присест сразу около двухсот человек своей национальной едой, стилизованной, естественно.

Наутро следующего дня – ещё одна интересность. Их здесь на каждом шагу! Чтобы всё увидеть, надо не меньше недели. Мы вчетвером поднялись на вершину горы на фуникулёре. А оттуда сверху донизу идут трассы разной сложности, по которым люди всех возрастов съезжают на Luge. На «лужах»? Это такие интересные чёрные лоточки с двумя колёсиками сзади и рулём спереди. Переднее колёсико подпружинено и прячется в корпус в крайнем переднем и крайнем заднем положении, так лоточек тормозит. Если держать руль посередине, то колёсико высовывается из корпуса, и луж катится. Управляются даже дети малые и солидные дамы под девяносто. Быстро, интересно, безопасно. Потом уже другой, кресельный, подъёмник забирает пару катающихся в смешных разноцветных шлемах (они обязательны), и пару лоточков снизу прицепляются. Скатились по три раза. Можно и больше. Можно на тросе и ролике пролететь. Можно, для острых ощущений, и в шаре над бездной покачаться. Сколько пива – столько песен.

А сейчас катим по левой стороне дороги (едва к этому привык, на поворотах голова сама в другую сторону смотрела), хорошей, качественной, но очень извитой и медленной. В стране скорость выше ста километров в час не разрешена. Вот едем вдоль каких-то кустов. Они с обеих сторон уходят куда-то в горизонт. Остановились, выходим. Мамочки мои! Это голубика! Выше человеческого роста. А ягода размером с виноград и растёт так же, гроздьями. Сочная, шкурка плотная. Наелись до отвала. С собой набрали. «И птички поют», – восторгаюсь я. «Это звуки имитируют перекличку хищных птиц, чтобы мелкота пугалась. Они записанные», – поясняет сын. И тут раздаются два выстрела из ружья. «А это тоже записанное, чтобы хищные улетали». Потом заезжаем на ферму к хозяевам. Рассчитаться за набранное. То, что съели, – бесплатно. А там из этой голубики всё – джемы, соусы, бальзамы, чай, мороженое.

Но наша, та, из детства, всё равно вкуснее.

КОНЦЕРТ HIT-HUMP

Об этом концерте я услышал сразу после приезда в Новую Зеландию. Это местная русскоязычная группа, она даёт концерты два раза в год. И это культурное событие для русской диаспоры. Накануне в доме семьи моего сына собрались многочисленные друзья и знакомые. На концерт мы ехали в семиместном автомобиле. Шумно подходим к месту действия, а там шум ещё больше и предвкушение праздника. На входе стоят два охранника из местных, крупные такие ребята-маори. Я представил, как они хаку (это их традиционный танец) танцуют, высунув язык, что силы шлёпая ладонями себе по плечам и топая громадными ножищами. Впечатлило, улыбнуло. На сцене группа для разогрева. Неплохая, надо сказать. Солистка, тоненькая девочка в розовом, рискнула даже «Кукушку» от Гагариной спеть. Идёт «женский» репертуар – Агузарова, Земфира… Мои спутники заняли место слева возле сцены и уже двигались в ритме музыки. Я же, пока народу не густо, решил пройти по залу, публику посмотреть. Зал – это сплошной танцпол. «ВИП-места» только на узкой лестнице сзади слева. Публика разнородная и по возрасту, и по внешнему виду. Есть очкастые ботаники, видимо, айтишники. Хотя в основной музыкальной группе, как мне пояснили, половина айтишников. Один из них украинец. Стайки разновозрастных девчонок. Женщины «на охоте», их заметно по неотрывному взгляду на сцену и особым гормональным движениям. Крепкие бодибилдеры. Мимо проходил моложавый седой человек с седыми усами, энергично пожал мне руку и что-то сказал. Из-за громкой музыки я даже не понял, на каком языке. Есть трое очень высоких ребят, их ремень на уровне твоих глаз. Они не вместе, они в разных местах зала, как маяки. Часть людей с малопонимающим взглядом, как пояснил сын, это англоязычные, сопровождающие своих жён и подруг.

Разогрев закончился. На сцену выходит основная группа. Один из друзей сына, встретившийся здесь, внезапно занимает место бас-гитариста. Его место на невысокой сцене слева, и мне становится понятно, почему наша группа так уверенно прошла в этот участок зала. Репертуар группы очень разнообразный: Цой, Ляпис Трубецкой, Мумий Тролль, Баста, Земляне, Океан Эльзы… Исполнение качественное и зрителями встречается на ура! Всеобщее возбуждение доходит и до меня. Ещё бы! Пара шотов вискаря уже во мне. В пляс пошли уже ноги, а вот уже руки показывают счёт в матче Аргентина – Ямайка. Становится жарко.

В паузе выбираюсь подышать, на улице встречаюсь с седовласым человеком, пожавшим мне руку. Он обознался. Знакомимся. Олег из Риги, приехал 27 лет назад, знает половину присутствующих. Говорит по-русски отлично, чего не скажешь о его спутницах, русский у них с хорошим акцентом. Одну из них он представил как свою жену. «Надолго сюда?» – спрашивает он. «Ещё недельку, и вернусь в Россию», – отвечаю. «Почему?» – «Она мне мила. Чтобы в ней не происходило». Он задумался. Может, и ещё бы поговорили, но спутницы за руки тянут Олега в зал.

Я ещё немного дышу прохладным воздухом и возвращаюсь тоже.

На моем месте стоит человек-гора. Небрит, нижняя челюсть немного выдвинута вперед. Он танцует головой. Руки сложены в виде полочки на груди. На полочке разнообразные напитки. На лице улыбка, глаза сияют. Он англоговорящий. Его жена танцует рядом. Она в больших очках и больших серьгах, и почему-то в меховой безрукавке. Вторая пара – друзья семьи моего сына – тоже танцуют интересно. Он – небольшая, но крепкая скала, обнимает её руками и периодически целует то в щёчку, то в ухо – как получится. Она – волна, плещется в танце вокруг скалы. Он программист, она художник. Перед нами возле сцены появилась симпатичная мулатка. Подруга одного из музыкантов, как пояснили. Я вновь оглядываюсь. Возбуждённые, красивые лица, умные глаза… И это только малая часть в небольшой стране. Щедра ты, Россия, на талантливых людей, щедра и не бережлива.

Причины эмиграции у всех разные. У кого-то отсутствие возможностей для реализации, у кого-то – несостоявшийся бизнес из-за законов или налогов, кто-то несогласен с действиями государства. Возвращаются единицы. Те, у кого закончилась рабочая виза и не получена ризедентура. Создай ты дома нормальные условия, и половина никуда не поедет. Где родился, там сгодился! Мой сын всех эмигрантов распределил на три группы. Первые из-за слабого языка или культурных предпочтений окружают себя маленькой Россией. Работают в полурусской компании, окружают себя русскими друзьями, ходят на все русские события – концерты, кинофестивали, театральные постановки. Вторые – полная противоположность первым, отлично владея языком, они приехали ассимилироваться с миром. Фирмы, друзья, досуг только англоязычные. И третьи, которым без разницы национальность человека или принадлежность фирмы. Они там и с теми, кто им интересен. Но вот на такие мероприятия, как этот концерт, собираются обычно представители всех трёх групп. Почему? А потому, что душа у них осталась русская.

МНЕ ШЕСТЬДЕСЯТ

Странная дата, конечно, и серьёзная. Мой отец дожил до 62. Фронтовик, ранение, контузия, болезнь… Его младший брат, мой дядя, в 85 имеет хорошую память и читает без очков. Недавно самостоятельно в гости к нам за полторы тысячи километров и с пересадкой приезжал. Сколько мне отмерено – одному Богу известно. Я сижу возле приоткрытого окна в машине, мы плывем на пароме на остров Вайхики, что недалеко от Окленда – крупного города в Новой Зеландии. Сюда около пяти лет назад переехал мой старший сын с невесткой и внуком. Я хотел сбежать ото всех ещё в предыдущий юбилей, друзья отговорили. Отпраздновали, отшумели с «цыганами и медведями», запомнится надолго. Повторять то, что было, но с другими вариациями, не хотелось. Эту поездку мы с сыном задумали год назад, задолго до всех известных событий. Новую Зеландию после локдауна открыли только в августе. Сомнений было много, но мы решили делать всё то, что от нас зависит. А дальше будь что будет. В итоге получилось.

Кроме нашей машины на пароме ещё около двух десятков самых разных автомобилей. Облака закрывают летнее декабрьское небо. Встречный ветер иногда срывает с волн брызги и швыряет их в лобовое стекло машины, попадает и мне на лицо. В машине идёт разговор на русском среди взрослых и на английском среди детей на заднем сиденье. Здесь, оказывается, это проблема. Взрослые ищут русскоговорящих сверстников для своих детей, чтобы они общались на русском. А встретившись, дети говорят между собой на английском. Как я думаю, это разделение у них такое: дома с взрослыми – на русском, на улице и в школе со сверстниками – на английском. Маленькая девочка, прожившая здесь пять лет из восьми, при мне как-то говорила своей маме, водя пальчиком по сокращённому названию страны, известного нам всем с самого детства: «Мама, посмотри, как странно написано – си, си, си, пи». Я только крякнул, такое название страны, где я родился, первый раз услышал. Я не вслушиваюсь ни в тот, ни в другой разговор. У меня свои мысли. Недавно сын спросил меня: «Что б ты сейчас сказал себе двадцатилетнему?» Я попросил время подумать и для себя ещё добавил: «Что бы я хотел изменить в своей жизни?»

…Рос я в селе на юге Читинской области. И в своём детстве я не стал бы менять ничего. Оно было классным! Единственное, что бы я себе посоветовал, – это поменьше уросить (вредничать – на нашем диалекте) с родителями, особенно с отцом. Одно время я, маленький невежа, не называл его никак – ни папа, ни батя, ни отец. Его это обижало. Он воевал на 4-м Украинском фронте, форсировал реку Буг. Ранение, контузия… Хотелось бы поговорить с ним по душам, про войну расспросить. Он всегда от этих разговоров уходил. Ещё побольше внимания уделил бы истории рода, пока живы родственники, у которых можно про это расспросить. Они казались мне вечными, а информация об истории – не такой значительной. Выбор профессии совершился как бы сам собой, сестра старшая очень хотела, чтобы я стал врачом. Хотелось бы большего общения тогда с моей тётей, женой моего дяди, про которого я уже говорил. Она работала хирургом и главным врачом в нашей районной больнице. Да мал я был тогда. Послушен со старшими, но настырен. Помню, как в первом классе «дрался» с десятиклассником за то, что он плюнул мне на голову своей вонючей табачной слюной. Не жаловаться побежал, а прыгал, стараясь попасть кулаком по его толстой роже. В школе ребята меня уважали, у меня даже клички детской не было. Списать давал всегда. Всегда поддерживал новичков. А школьное детство – это не только учёба. Это походы, картошка, покосы, «Зарница»… Учиться любил и делал это с удовольствием. Поэтому выход на золотую медаль при окончании школы был логичным. Но… не получил никакой. Позже узнал, что практически весь лимит (оказывается, и такой был тогда) был исчерпан в областном центре и районам ничего не досталось. Ну, сдал не один экзамен в мединститут, а четыре. И чего тут нервничать, поступил же! Спустя годы, узнаю, что читинские ребята свои сочинения давали проверять на ошибки своей однокласснице прямо на экзамене. Я же всё делал сам. Первый год института дался очень тяжело. Непривычные нагрузки, объём информации, который освоить, казалось, невозможно. Полуголодная общага. Всё время хотелось есть и спать. Ещё очень хотелось домой, до невозможности. Поэтому на все праздники, соединяя их с выходными и отрабатывая заранее занятия, которые планировалось пропустить, – только домой! Потом привык, освоился. Домой всё равно тянуло, но не так сильно. Учёба в мединституте одна из самых насыщенных и сложных. Мы как-то с другом, он учился в политехе, сравнивали зачётные книжки. В моей зачётов и экзаменов на тот момент, это был курс четвёртый, оказалось на треть больше, чем у него. Он после пятого учёбу закончил, а у меня был ещё шестой. Самым насыщенным помнится третий курс. Я в это время работал санитаром в реанимации железнодорожной больницы, что давало и практику, и финансовую самостоятельность. Тренировался – это позволило мне выполнить нормативы первой ступени кандидата в мастера спорта по спортивному ориентированию. Занимался в научном кружке кафедры фармакологии, изучалась функция хвостатого ядра в голове крыс. Поскольку это ночные животные, то и все эксперименты начинались в двенадцать ночи. И ещё учился на повышенную стипендию. Как на всё времени хватало, сам удивляюсь. И смот-рю на себя самого того времени с восхищением. Отвлёкся, залюбовался… А как же с советами самому себе? Вот английским ты, парень, тогда совсем не занимался! Вернее, занимался, чтобы из группы, продолжающей изучение английского, не вылететь. Уровень знания языка в нашей группе был очень разным, у меня – деревенский, а у большинства ребят и девчат – отличный, некоторые предметы в их школах на английском преподавались. Мне пришлось упереться. Но тогда всё знание языка измерялось количеством знаков в переведённом тексте. Не было аудирования и произношения. Я сейчас думаю, что это было одним из слоёв «железного занавеса» – не слышать и не говорить, только читать и переводить. Так языки изучало большинство моих сверстников. Мои одногруппники – исключение. Кто бы тогда знал, что английский будет очень нужен и в профессии, и в жизни? Вот сейчас, например, подошёл на пароме человек из соседней машины и чего-то спросил. Хорошо, сын выручил, перегнулся к моему окну и чего-то ему ответил. Я только глазами ворочал и несколько слов уловил.

…Паром мощно и уверенно, немного покачиваясь на волнах, идёт мимо вулканического острова Рангитото, он весь в зелени и мало обитаем, всего несколько домов по кромке леса возле воды. Здесь все со всеми здороваются. Не за руку, как у нас принято. А приветливо улыбаясь и говоря: «Хай. Хеллоу». Во всей стране около пяти миллионов людей. Это как в Новосибирске примерно. Ездят на машинах медленно и вежливо. Но я отвлёкся.

…Все последующие многочисленные курсы английского, в группах, индивидуальные, если что-то и дали мне, то очень немного. Читать, да, научился быстро и без словаря, но только по своей специальности. Я из тех «знатоков» языка, которые вопрос зададут, а ответ не поймут, если его не напишут. Теперь понимаю, что язык надо изучать в юном гибком возрасте. Тогда и акцента не бывает. Я слушаю детей других национальностей, выросших в России. Так вот, у них акцента нет, а у их родителей достаточно отчётливый. Всё дело в мелодике языка, она у каждого языка своя. А мелодика одного языка, сохранившаяся в другом, и есть акцент. Что это я постоянно отвлекаюсь? Мой наказ мне двадцатилетнему: «Надо учить иностранный язык! По-настоящему учить!» Лишним никогда не будет.

…С сокурсниками мне очень повезло. На курсе примерно двести человек. Среди них много интересных личностей, состоявшихся в профессии и в жизни, разнообразных по увлечениям и талантам. Лучше всех сблизился с теми, с кем учился, жил в одной комнате, работал в стройотрядах. Со многими дружим и сейчас. У нас большой чат в Вайбере. И через 35 лет после окончания института на встречу собралось 76 человек, и это при наличии препятствий в виде локдаунов по поводу ковида. Примеров такой дружбы я больше не знаю. Это читинцы. У иркутян совсем другое. Иркутяне собирались курсом на 10 лет выпуска. И тут решили 35 отметить, но через 36 лет. Я долго думал и не пошёл. Бóльшую часть иркутских однокурсников я не знаю. А большая часть тех, кого знаю, не пошла. Я перевёлся из института в институт после пятого курса на шестой, он тогда субординатурой назывался, где больше практики. Нет теперь субординатуры, отменили, вражины, за ненадобностью. Все, кто знал о ней, горько сожалеют. И студенты пошли «сырыми», больше теоретиками. Так вот, перевёлся я на шестой курс в Иркутский мединститут. На поток хирургов. Наглость и зачётка помогли. Конкурс на этот поток был потому что. Почему перевёлся? Да всё просто – женился. Влюбился в стройотряде в иркутянку, год пролетал в Иркутск на свидания и женился. А стройотряд в Монголии работал. Понятно? Нет? В Монголию собирался интернациональный студенческий стройотряд, он состоял из иркутян, читинцев и монголов. Стояли мы в Сайшанде, на юге страны, это что ни на есть – сама пустыня Гоби. Строить мы должны были рудник, здесь нашли запасы полиметаллов. Монголов скоро куда-то увезли. А два русских отряда были по 15 человек. И на общем собрании решили объединиться. Командир остался иркутский, читинский командир стал комиссаром. А мастер был один, только в читинском стройотряде. Это был я. Опыт трёх стройотрядов, где я тоже был мастером, и деревенское детство помогли мне в этом. Координация работы бригад, мы разделились на три. Подвоз гравия, песка, цемента, плитки. Электроснабжение, тяжёлая техника при необходимости. Составление смет работ и закрытие их. В промежутках резка плитки и замена заболевших в любой бригаде. Это всё моя ежедневная работа. Командир с комиссаром пахали в бригадах наравне с другими. Девочки-иркутянки были городскими и зазнаистыми. Наше знакомство: «Мы из Читы. А вы, девчонки, откуда? Из Улан-Удэ?» – «Нет, мы с запада». – «Откуда?» – «Из Иркутска». Одна не была зазнайкой и не выглядела городской. В неё и влюбился. Она была студенткой юридического факультета.

Понятно, что на хирургическом потоке в Иркутском меде я знал только хирургов. Ни с терапевтами, ни с гинекологами я не был знаком. Ещё больше я сошёлся с ребятами-ординаторами. Нас было семь. Это ещё одно большое везение, что я попал туда. Отбор был ещё более строгим, чем в хирургию. Нет, мои личные качества здесь ни при чём. Я об этом себя спрашивал: «Почему из всей группы только я?» А потому, что все уже были, как сейчас говорят, профориентированы. Староста – в комбустиологи, кто-то в лоры, окулисты, на искусственную почку. Я никуда. Я женился и нарисовался. А вот нашему куратору, мигрелу по национальности и классному хирургу, было не всё равно. Из его группы каждый год кто-то шёл в ординатуру, а в этом никто? Вот поэтому я. Но это было потом. А зимой на шестом курсе перед ординатурой жизнь приготовила мне испытание. У меня в феврале родился первенец! Тот самый сын, у которого я сейчас в гостях. К тому времени мы ушли от родственников жены, сняли дом. Хозяева до весны пустили пожить. Но через месяц у малыша приключился энтероколит, его положили в одну больницу. Следом у жены мастит – её в другую. Тут же следующая новость – у отца нашли рак желудка и кладут в областную больницу в Чите на операцию. Я об этой ситуации уже писал в рассказе «Гость». Но вот что было потом. Хозяева дома, который мы снимали, намекнули, что весна кончилась. Мне нужно было до выписки родненьких из больницы найти другое жильё. Я ходил по окрестностям и спрашивал, не сдаёт ли кто жильё? После долгих расспросов выяснил, что одна квартира в бывшей прачечной Знаменского монастыря освободилась. Я нашёл этот дом. Большое кирпичное здание, вросшее в землю, высотой в полтора обычных этажа при Советской власти было переделано в четыре квартиры. Когда я открыл уличную дверь, то по ступенькам вниз попал в неухоженное квадратное помещение с затхлым кислым запахом, с неиспользуемой печью в левом дальнем углу. С печи на меня смотрела любопытными чёрными глазками большая рыжая крыса. На стук в одну из дверей мне открыла пожилая пара. Они сказали, что люди из этой квартиры переехали давно, несколько месяцев назад. Из власти никто не приходил, и вообще управдома у них нет, сами управляются. У меня не было в то время другого выхода, я выбил замок на двери. За нею оказались две комнаты, ближняя с печью. Печь разрушена. Углы, погрызенные крысами, забиты жестяными крышками от банок. Штукатурка осыпана, без ремонта не обойтись. Я выписал жену, она лежала в том отделении, где я был на учебном цикле, и лечил её, и вёл документацию. Мы сделали ремонт в одной комнате, я отремонтировал печь. Когда мы навещали сына, нам постоянно говорили: «Забирайте ребёнка, он полностью здоров. Ждёте ещё какую-нибудь болезнь?» А нам было некуда его забирать! Как только ремонт был закончен, мы забрали сына, я обеспечил жену и сына всем необходимым и улетел в Читу к отцу. Нашёл его в больнице, поговорил, посмотрел потом его историю болезни. Меня на ночёвку приютил однокурсник в клизменной того отделения, где он дежурил. Оставшись один, я выл в голос от безысходности, царапал обгрызенными ногтями холодный дерматин кушетки. Это сейчас я понимаю, что за отца надо было побороться и перевезти его на операцию в Иркутск. Тут уже были хирурги, которые могли рисковать и делать уже тогда краевую резекцию печени. В Чите же хирурги рисковать не стали, они увидели метастаз в печень и просто ушили рану. Мы с малышом на лето приехали в моё село. Отец угасал постепенно, у меня на руках. Вначале хорохорился, гонял на мотоцикле по селу, чтобы односельчане видели, что он в силе. Потом уже с трудом выходил на крыльцо. Периодически задавал странные вопросы. Я делал ему капельницы, а ночами ревел от бессилия. Умер он без меня. Нужно было ехать оформляться в ординатуру. Я хотел быть с ним до конца, но мама настояла на нашем отъезде. Вернулся только на похороны.

Ординатура ещё раз щёлкнула меня по носу, подчеркнув, что я не то чтобы чужой, но и не свой. На дежурствах мне доставались плановые отделения; экстренные операции, на которые все рвались, доставались другим. Это стало одной из причин моего увлечения новым разделом – микрохирургией. Ещё оба года ординатуры и первые годы работы в областной больнице изобиловали командировками в районные больницы на замену хирургам, ушедшим в отпуск или уехавшим на специализацию. Это Слюдянка, Ербогачён, Залари и три раза Еланцы. В первые командировки я уезжал с чемоданом книг. Теория в голове была, руки шевелиться умели, меня интересовали нюансы. Их я искал в книгах. Приходилось сверлить череп, шить кишечник, удалять селезёнки и аппендиксы, зашивать сердце… Опыт колоссальный. Работал на износ. Например, в Заларях за месяц сделал более пятидесяти экстренных операций. Спал в больнице в любое свободное время, потеряв ощущение дня и ночи. Я выхаживал всех, у меня не было смертей. Нет, не так… Почти всех. Вспомнился эвенк в Ербогачёне. У него была тяжелейшая алкогольная интоксикация, пить они не умеют, ушиб мозга и ножевое ранение сердца. Драка в ресторане была, его ткнули ножом и спустили с лестницы. Сердце-то я ушил, а с остальным не справился. Чем хирург отличается от Бога? Бог понимает, что он не хирург.

В тяжёлые девяностые выживал, как мог. Таксовал, оперировал собак, ездил на заработки с бригадой школьного друга – делал подвесные потолки и жидкие обои, – но из профессии, как поступали некоторые, не уходил. Тогда же стал по выходным заниматься эстетической хирургией в частной клинике. Поскольку дело доходило до абсурда. После десяти лет работы в микрохирургическом отделении областной больницы перешёл в онкодиспансер начинать реконструктивную хирургию. Сделав там, по западным меркам, многотысячедолларовую операцию и не получив ни копейки, я садился в свою старенькую машину и ехал таксовать, чтобы что-нибудь заработать на еду для семьи. Тогда уже родился второй сын. Жена не работала. Выжили. Закалились. Только вот брак непрочным оказался. Я женился на студентке юрфака. Через какое-то время она превратилась в судью. Ветвь власти. Кто приходит в суд? Те, кто не могут на нормальном человеческом уровне друг с другом договориться. Потом постепенно я стал сосредоточением всех пороков, с которыми судьи сталкиваются в своей практике. Особенно по пятницам, днём корпоративов судейских работников. Я тогда уже начал понимать, что с совестью у них не всё ладно. В чём ещё раз убедился совсем недавно, прочитав обвинительное заключение на коллегу-анестезиолога. Как это умело всё поставлено с ног на голову! Как человека, вину которого никак не подтвердили в судебном разбирательстве, сделали преступником. Судья Самкина (это будет единственная фамилия в этом рассказе, нарицательная). Как она спит после этого? Кошмары не мучают? Так можно поступить, если глубоко и далеко засунуть свою совесть и порядочность. А что водило её рукой? Неужто большие деньги? Или невозможность ослушаться какого-то приказа? Или то и другое? Однако я опять отвлёкся. Наболело и свежо. Вернусь к наболевшему прошлому. Итак, я стал исчадием ада, не сделав ничегошеньки для этого. Потом присоединилась подозрительность: «Почему ты много работаешь и мало получаешь?» Медик бы понял. Юрист никогда. Судьям деньги на туфли, которые они на работе снашивают, отдельно выделяют. Медики на свою скромную зарплату покупают и туфли, и халаты, и костюмы медицинские. Потом сама же это и объяснила: «У тебя вторая семья!» Даже в бухгалтерию больницы сходила. Да, моя вторая семья – это моя работа. В разводе виноваты оба человека. Отсутствие понимания и близости в семье заставило меня искать это на стороне. Многочисленные любовницы, разовые и постоянные, давали утешение душе и телу, но разрушали брак. Он продлился семнадцать лет. Последние годы мы в нём существовали параллельно. И развод дал ощущение большого облегчения. Он многому научил. Например, тому, что всё, на что надеешься, – семейные узы, давняя дружба – блеф. От меня в это непростое время отвернулись все близкие родственники, предал лучший друг. Надо надеяться в жизни только на себя, на свои руки и голову. Прошло время, мой личный кризис миновал, уже у родственников стали появляться проблемы, которые я не отказывался решать. Я их простил, других родственников у меня нет. А друг перешёл в разряд знакомых. Теперь я понимаю, что при нынешнем знании я бы прошёл тот же самый путь. Женился бы на той же самой женщине. Это даёт ценный опыт, который пригодился потом. И, самое главное, в этом браке родились два отличных сына!

…«Папа, – сын коснулся моего плеча, – чего грустишь?» Я обернулся к нему. Добрый, сильный, умный. Долгое время он был единственным, пока его мать наших не рождённых детей только по своему решению в поликлиниках оставляла. Я в него душу вложил и научил всему, чему смог. «Ты бросил меня и детей!» – «Нет, – возражал я тогда, – я от тебя ушёл. А детей я не брошу никогда». Отпускал я его сюда с болью в сердце… «Думаю. Но и грущу самую малость. Шестьдесят всё-таки… Сколько ещё плыть?» Сын посмотрел на часы: «По расписанию паром идёт час сорок. Прошло полтора. Осталось десять минут». Я кивнул головой и отвернулся к окну.

Пора итог раздумий подводить. Жизнь хорошая живётся. Непростая, но очень интересная. Во втором браке у меня четверо сыновей, четверо личностей, двое из них младше внука. Теперь я понял, как жить в семье душа в душу. Просто встретились двое, намотавшиеся по жизни. Теперь очень бережём то, что имеем. Любимая работа. Говорят, что ты счастливый человек, если утром с радостью идёшь на работу, а вечером с радостью возвращаешься домой. Есть возможность учить. Я всё показываю и рассказываю любому, кто просит об этом. Радуюсь за учеников, когда становятся самостоятельными. Второй сын пошёл в хирургию, в ординатуре учится. Была возможность поработать вместе. Руки порхают, голова думает. Порадовался, природа не отдохнула. Есть возможность помогать больным детям, я всегда их оперировал с большим трепетом и громадной ответственностью. И всегда это делаю бескорыстно. В научной работе тоже есть возможность реализоваться. Четверо аспирантов. Одна кандидатская работа защищена. Одна на выходе. Две в процессе…