Текст книги "Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии"

Глава 5
Чужое счастье (Лев Николаевич и Софья Андреевна)

Я сбросил с себя стыд и плакал о прошедшем, невозвратимом счастии, о невозможности будущего счастья, о чужом счастьи…

Л.Н.Толстой. «Сон». Последний вариант

Страшно с ним жить, вдруг народ полюбит опять, а я пропала.

С.А.Толстая. Дневники. Запись 23 ноября 1862 года

1(43)

Через полтора года после разрыва с Валерией Арсеньевой, в середине 1858 года, Толстой пишет повесть «Семейное счастье». Автор определенно узнается в герое повести Сергее Михайловиче, и по портретному сходству, и по мыслям. Есть в повести и кой-какие мотивы неудавшегося романа Льва Николаевича. Но что до героини, то кроме внешних совпадений[229]229
  Толстой взял на себя опекунские обязанности по отношению к Арсеньевым; и Сергей Михайлович в повести был официальным опекуном своей будущей жены.


[Закрыть] в ней нет ничего, что связало бы еще не вошедшую в женскую жизнь Машу с игравшей со своим женихом Валерией. Юной героине повести не надо специально внушать, ей достаточно дать понять, и она сама с радостью воспринимала то, что Лев Николаевич полгода безуспешно пытался вселить в душу Валерии.

«Недаром он говорил, что в жизни есть только одно несомненное счастье – жить для другого. Мне тогда это странно казалось, я не понимала этого; но это убеждение, помимо мысли, уже приходило мне в сердце. Он открыл мне целую жизнь радостей в настоящем, не изменив ничего в моей жизни, ничего не прибавив, кроме себя, к каждому впечатлению».

Автор любит героиню так, как любят свою мечту. Эта авторская любовь-мечта о женитьбе зрелого мужчины на только-только начинающей жить девушке, которую он близко знал с раннего ее детства, которая, выросши, полюбила его, не подлежит сомнению. Видимо, она озаряла брачные устремления Льва Николаевича после неудачи с Арсеньевой.

«И ведь за что я получала тогда такие награды, наполнявшие мое сердце гордостью и весельем? За то, что я говорила, что сочувствую любви старого Григория к своей внучке, или за то, что до слез трогалась прочитанным стихотвореньем или романом, или за то, что предпочитала Моцарта Шульгофу. И удивительно, мне подумалось, каким необыкновенным чутьем угадывала я тогда все то, что хорошо и что надо бы любить; хотя я тогда еще решительно не знала, что хорошо и что надо любить».

«Семейное счастье», на наш взгляд, имеет непосредственное отношение к биографии Толстого. Но не к тому, что было за два года до ее создания (как принято считать), а к тому, что будет в жизни Толстого через четыре года, когда он женится на Софье Берс. Двадцатилетняя Валерия Арсеньева и двадцативосьмилетний Лев Николаевич – ровесники. Расставшись с Валерией, Толстой через некоторое время увидел свою будущую жену значительно моложе себя. Создается впечатление, что Толстой рисует общую ситуацию своей женитьбы за несколько лет до нее. Софья Андреевна, читая письма мужа к Валерии, так восприняла их:

«И, прочтя его письма, я как-то не ревновала, точно это был не он и никак не В., а женщина, которую он должен был любить, скорее я, чем В.». «Бедный, он еще слишком молод был и не понимал, что если прежде сочинишь счастье, то после хватишься, что не так его понимал и ожидал. А милые, отличные мечты».[230]230
  Дневник Софьи Андреевны. Запись от 10 апреля 1863 года.


[Закрыть]

Софья Андреевна не совсем права. То, что переживал Толстой, устремляясь душою к Валерии, не назовешь мечтами. То были не мечты, и не сочиненное счастье, а вера в действенность своих усилий и действительность осуществления сторгического блага. Валерия Арсеньева – не столько будущая любимая жена для впечатленного ее женским обликом мужчины, сколько объект для блага (счастье + добро) супружеской жизни. Ко времени работы над «Семейным счастьем» что-то изменилось в Толстом. Теперь он, в значительной мере отказавшись от той внутренней установки на Сопутство в супружестве, которая вдохновляла его в любви личностного рождения, мечтает; мечтает не о сопутевом благе, а, как это следует из названия повести, о семейном счастье. И исследует, что может получиться от претворения в жизнь мечты счастья, без надежды на осуществление которой он через несколько лет не смог бы жениться.

Запечатленная в «Семейном счастье» мечта супружества на молодой девушке из родственного дома сыграла свою роль в драме семейной жизни Льва Толстого. Любовь к ней не предполагала быстрое формирование Сопутства. Лев Николаевич определенно был настроен на совместные предсторгические переживания, ведущие к сторгии, центром которой, желает он того или нет, будет он один. Он нацелен не на Сопутство, а на одноцентровую сторгию.

Сергей Михайлович, как сказано в повести, «был человек уже немолодой». Ему было 29–30 лет – ровно столько, сколько Толстому, когда он писал «Семейное счастье». Он «был близкий сосед наш и друг покойного отца», и Маша «с детства привыкла любить и уважать его». И Софья Андреевна вспоминает: «…детьми мы все очень любили Льва Николаевича: он играл с нами, заставлял нас петь и прекрасно рассказывал. Помню, когда началась Севастопольская война, мне было лет одиннадцать, он приехал прощаться с нами. Мы с сестрой страшно плакали».[231]231
  Толстая С.А. Дневники. Ч. 2. 1929. С. 83.


[Закрыть] Старшим девочкам Берс в то время было лет 11–12, и Толстому так хорошо было в Покровском с ними. «Как я люблю ваше Покровское, – говорит Сергей Михайлович в повести Толстого. – Так бы всю жизнь и сидел тут на террасе». Вполне может быть, что, создавая «Семейное счастье», Лев Николаевич держал в душе трогательный образ девочек Берс в Покровском,[232]232
  Странные совпадения. Первое: название имения, в котором жила Маша, – Покровское – совпадает с названием того подмосковного местечка, в котором летом жили Берсы и в котором разворачивался роман Толстого и его будущей жены. Второе: младшую сестру молодой хозяйки Покровского Маши в повести звали Соня, что обретает значение, если вспомнить, что Толстой сначала намеревался жениться на старшей сестре Берс.


[Закрыть] видел их и себя через несколько лет, неосознанно грезил о будущем счастье с одной из них и не отказал себе в удовольствии писать от имени некой им воображаемой любимой девушки.

Толстой как будто написал повесть о сторгической неудаче изначально счастливой супружеской пары. Читатель закрывает «Семейное счастье» в убеждении, что ему поведали жизненно верную, грустную и высокую историю о том, как сами собою рушатся идеальные мечты искренне любящих друг друга людей, что вроде бы это и неизбежно.

Герои повести поженились и остались наедине друг с другом.

«Дни, недели, два месяца уединенной деревенской жизни прошли незаметно, как казалось тогда; а между тем на целую жизнь достало бы чувств, волнений и счастья этих двух месяцев».

После столь мощного предсторгического вступления сторгическая свитость, казалось бы, обеспечивается сама собой. Но в реальности то и дело возникает нечто, схожее с предшествующей сторгическому краху остановкой сторгического роста.[233]233
  «Так прошло два месяца, пришла зима со своими холодами и метелями, и я, несмотря на то, что он был со мной, начинала чувствовать себя одинокою, начинала чувствовать, что жизнь повторяется, а нет ни во мне, ни в нем ничего нового, а что, напротив, мы как будто возвращаемся к старому».


[Закрыть] Эта заминка нужна в качестве препятствия на пути сторгического восхождения. Ее надо преодолевать изнутри, ресурсами душ, а не внешними мероприятиями.

Сергей Михайлович заметил состояние жены, решил, что она засиделась в деревне, и они поехали в Петербург. Это была первая его ошибка.

«Я очутилась вдруг в таком новом, счастливом мире, так много радостей охватило меня, такие новые интересы явились передо мной, что я сразу, хотя и бессознательно, отреклась от всего своего прошедшего и всех планов этого прошедшего… Светская жизнь, сначала отуманившая меня блеском и лестью самолюбию, скоро завладела вполне моими наклонностями, вошла в привычки, наложила на меня свои оковы и заняла в душе все то место, которое было готово для чувства».

Остановка сторгического роста перешла в состояние сторгического застоя. За этим неизбежно следует сторгическая авария.

«Так прошло три года, во время которых отношения наши оставались те же, как будто остановились, застыли и не могли сделаться ни хуже, ни лучше». Даже рождение первенца ничего не изменило. Супруги уехали за границу. Там произошла история с итальянским маркизом Д., который «был молод, хорош собой, элегантен и, главное, улыбкой и выражением лба похож на моего мужа, хотя и гораздо лучше его». Она позволила ему поцеловать себя, и только случай спас ее от окончательного падения. Она тотчас выехала с мужем в Россию, в свое имение.

«Мы жили каждый порознь. Он с своими занятиями, в которых мне не нужно было и не хотелось теперь участвовать, я с своею праздностью, которая не оскорбляла и не печалила его, как прежде». «Все та же и я, но нет во мне ни любви, ни желания любви. Нет потребности труда, нет довольства собой. И так далеки и невозможны мне кажутся прежние религиозные восторги и прежняя любовь к нему, прежняя полнота жизни».

Что это: сторгическая катастрофа? Или еще нет?

В финале повести жена спрашивает мужа, не жаль ли ему прошедшего и не упрекает ли он себя и ее? И когда он отвечает, что «все было к лучшему», она перечисляет его ошибки. Одноцентровая сторгия имеет свои законы. Ведущему в ней нельзя давать волю другому, нельзя перестать руководить им. Она предъявляет ему счет, который имеет значение для понимания семейной жизни Льва Толстого.

«– Послушай, отчего ты никогда не сказал мне, что ты хочешь, чтобы я жила именно так, как ты хотел, зачем ты давал мне волю, которою я не умела пользоваться, зачем ты перестал учить меня? Ежели бы ты хотел, ежели бы ты иначе вел меня, ничего, ничего бы не было, – сказала я голосом, в котором сильней и сильней выражалась холодная досада и упрек, а не прежняя любовь… Разве я виновата в том, что не знала жизни, а ты меня оставил одну отыскивать… Разве я виновата, что теперь, когда я сама поняла то, что нужно, когда я, скоро год, бьюсь, чтобы вернуться к тебе, ты отталкиваешь меня, как будто не понимая, чего я хочу… Зачем ты мне позволил жить в свете, ежели он так вреден тебе казался, что ты меня разлюбил за него?… Зачем не употребил ты свою власть, не связал, не убил меня? Мне бы лучше было теперь, чем лишиться всего, что составляло мое счастье, мне бы хорошо, не стыдно было».

«– Всем нам, – отвечает Сергей Михайлович, – а особенно вам, женщинам, надо прожить самим весь вздор жизни, для того, чтобы вернуться к самой жизни; а другому верить нельзя. Ты еще далеко не прожила тогда этот прелестный и милый вздор, на который я любовался в тебе; и я оставлял тебя выживать его и чувствовал, что не имел права стеснять тебя, хотя для меня уже давно прошло время… ты и хотела бы, но не могла бы поверить мне; ты сама должна была узнать, и узнала.

– Ты рассуждал, ты рассуждал много, – сказала я. – Ты мало любил.

Мы опять помолчали.

– Это жестоко, что ты сейчас сказала, но это правда, – проговорил он, вдруг приподнимаясь и начиная ходить по террасе, – да, это правда. Я виноват был! – прибавил он, останавливаясь против меня. – Или я не должен был вовсе позволить себе любить тебя, или любить проще, да.

Он признал вину. Нельзя ли теперь еще раз попытаться наладить по ошибке несостоявшееся семейное счастье?

– Забудем все, – сказала я робко.

– Нет, что прошло, то уж не воротится, никогда не воротишь, – и голос его смягчился, когда он говорил это.

– Все вернулось уже, – сказала я, на плечо кладя ему руку.

Он отвел мою руку и пожал ее.

– Нет, я неправду говорил, что не жалею прошлого; нет, я жалею, я плачу о той прошедшей любви, которой уж нет и не может быть больше. Кто виноват в этом? не знаю. Осталась любовь, но не та, осталось ее место, но она вся выболела, нет уж в ней силы и сочности, остались воспоминания и благодарность, но…»

Маша пыталась возражать, но сама «чувствовала уже, что невозможно то, чего я желала и о чем просила его. Он улыбнулся спокойною, кроткою, как мне показалось, старческою улыбкой».

«Не будем стараться повторять жизнь, – продолжал он, – не будем лгать сами перед собою. А что нет старых тревог и волнений, и слава Богу! Нам нечего искать и волноваться. Мы уж нашли, и на нашу долю выпало довольно счастья. Теперь нам уж нужно стараться и давать дорогу вот кому, – сказал он, указывая на кормилицу, которая с Ваней подошла и остановилась у дверей террасы. – Так-то, милый друг, – заключил он, пригибая к себе мою голову и целуя ее. Не любовник, а старый друг целовал меня».

Предсторгия, так и не перейдя в сторгию, выгорела в родственность.

Мужская мечта – взять совсем молоденькую девушку и из нее воспитать себе жену – обычно не осуществляется в жизни. Толстой берет мечту брачного счастья с молодой женою, художественно осмысливает ее и делает выводы, в том числе и себе в науку. Жениться на молодой девушке – предприятие рискованное. Надо, надо употреблять свою власть и тем самым сохранить то, к чему вело счастье, намечавшееся вначале. Теперь же она молода, а он стар – «зачем обманывать себя?» Это урок пригодится Льву Николаевичу, когда он будет строить семейную жизнь.

Есть поразительные совпадения в «Семейном счастье» и в Дневнике первого года семейной жизни Толстого.

Из повести:

«– Что ты нынче шепчешь? – спросила я. Он остановился, подумал и, улыбнувшись, отвечал два стиха Лермонтова:

 
…А он, безумный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
 

“Нет, он больше, чем человек; он все знает! – подумала я, – как не любить его!”»

В записи Дневника 3 марта 1863 года, через полгода после свадьбы, совсем другая интонация:

«Нынче ей скучно, тесно. – Безумный ищет бури – молодой, а не безумный. А я боюсь этого настроения больше всего на свете».

Сам Лев Николаевич несколько лет назад высветил эти настроения и их печальный результат. Утверждения о том, что «надо прожить самим весь вздор жизни, для того, чтобы вернуться к самой жизни», как оказалось, непригодны для «самой жизни», которая редко допускает переэкзаменовку. Сергей Михайлович в повести «рассуждал» и «был виноват», прежде всего в том, что оказался слабым человеком и «не употребил власть». Сохранить то, что не сохранили герои повести, можно, но для этого мужу надо действовать твердо и «вести ее иначе».

Еще значительнее сходство некоторых мотивов «Семейного счастья» и «Сна».

Видение женщины «Сна», которому через много лет предстоит явить себя в Саре Совести, в сознании 30-летнего Толстого не без оснований связывалось с драмой его личного счастья. Первая редакция «Сна», созданная за полгода до начала работы над повестью, завершается, как и «Семейное счастье», плачем по невозвратимому, уже невозможному счастью. В окончательном варианте «Сна», написанном через пять лет, вскоре после женитьбы, герой плачет не только о прошедшем и невозвратимом счастье и не только о невозможности будущего счастья, а о «чужом счастье», то есть о неосуществленности и невозможности своего, себе свойственного счастья.

Слова из этюда «Сон», вынесенные эпиграфом к этой части, провидческие не только в метафизическом плане, но и в отношении супружеской жизни Льва Толстого.

2(44)

В 34 года Лев Николаевич еще, конечно, не накопил опыт духовного страдания и не достиг уровня духовного сознания, который необходим для того возвышающего отчаяния, которое вплотную приблизило пятидесятилетнего Толстого к перелому духовной жизни. Однако в «Исповеди» рассказано, что уже во времена, предшествующие женитьбе, он находился в духовном тупике, вырывался из него, и это более всего двигало его тогдашней жизнью.

О своей женитьбе и духовных перспективах семейной жизни Толстой в «Исповеди» сказывает в таких тонах, что можно подумать, что семейная жизнь остановила его в духовном развитии, перекрыла ему дорогу, на целых 15 лет отодвинула то, что неминуемо должно было случиться. Если верить «Исповеди», то женился он исключительно по необходимости, в поисках выхода из тупика жизни.

В 23 года Толстой не воспользовался посланной путевой судьбою встречей с Зинаидой Модестовной Молостовой. В 28 лет он безуспешно пробовал реализовать любовь, которая возникает на подъеме личностного рождения. При неудачной попытке запал любви личностного рождения продолжает гореть, но все слабее и слабее и к 35–38 годам гаснет совсем. Толстой все ближе и ближе подходил к этому порогу и сам чувствовал, как уходит отпущенное для создания супружеской сторгии время мужской жизни.

На исходе пятого семилетия Лев Толстой вполне знал себе цену, знал, что ему предстоят великие свершения и чувствовал ответственность за свою жизнь. Но жил уже на излете сторгического периода жизни и, как всякий мужчина в «середине жизни», ощущал, что срок для создания семьи вот-вот кончится. Этот срок давил на его сознание, подавая ему сигнал бедствия. Дневниковые записи августа – сентября 1862 года свидетельствуют, что Толстой терзался не столько вопросом, жениться ли ему на Софье Берс, сколько тем, жениться ли ему вообще.

«Нынче один дома, и как-то просторно обдумывается собственное положение… Монастырь, труд, – вот твое дело, с высоты которого можешь спокойно и радостно смотреть на чужую любовь и счастье, – и я был в этом монастыре и опять вернусь».[234]234
  Ср. в «Семейном счастье»: «Да еще как отжил, – продолжал он, – только сидеть и хочется. А чтоб жениться, надо другое. Вот спросите-ка у нее, – прибавил он, головой указывая на меня. – Вот этих женить надо. А мы с вами будем на них радоваться».


[Закрыть] За этими мыслями скрыто опасение: если упустить случай страстного влечения к женщине, не жениться сейчас, то рискуешь не осуществить тот «свой» семейный образ жизни, о котором он мечтал и который необходим ему для предстоящих трудов.

Родители Толстого жили уединенно, даже замкнуто, круглый год не выезжая из своего имения. Это, как ни странно, сказалось на судьбе их младшего сына.

Ясную Поляну навещали всего несколько помещичьих семей. Языковы, Огаревы, Исленьевы и двое-трое приятелей отца Толстого. С.И. Языков был крестным отцом Льва Николаевича и после смерти Николая Ильича стал опекуном его детей. Но через несколько лет совершил подлый поступок, и отношения его с семьею Толстых прекратились навсегда.

Имение отставного подполковника Ивана Михайловича Огарева и его супруги Юлии Михайловны находилось всего в трех верстах от Ясной Поляны. Иван Михайлович был своим человеком в доме Толстых. Юлия Михайловна – близкая подруга матери Толстого. Мария Николаевна и умерла на ее руках. «Тетушка» Т.А. Ергольская в письмах называла ее «дорогой друг» и делилась с ней внутрисемейными делами. Юлия Михайловна рано вышла замуж, родила четверых детей, но с мужем (видимо, по обоюдному согласию) жила в свободном браке. Многие годы она была в связи с отцом Толстого[235]235
  Ю.М. Огарева утверждала, что они стали любовниками еще при жизни жены Николая Ильича.


[Закрыть] и, по-видимому, любила его. Отдавшая свою жизнь Николаю Ильичу Т.А. Ергольская после его смерти писала Юлии Михайловне: «Кто мог бы думать, что после такой потрясающей потери мы сможем жить!»[236]236
  Гусев Н.Н. Т. I. С. 111.


[Закрыть]

В 1909 году Толстой по какому-то поводу вспоминает об отце: «Мысль о старой жизни отца с Телятинками и Судаково» (57.148). Телятинки – имение Огаревых, где на правах дружбы часто бывал Николай Ильич. Судаково – родовое имение Арсеньевых, где в то время жили родители Валерии, отец которой Владимир Михайлович был родным братом Юлии Михайловны Огаревой, в девичестве Арсеньевой. Судаково, видимо, служило местом частых встреч Николая Ильича и Юлии Михайловны. Более чем вероятно, что Николай Ильич, соблюдая приличия, брал с собой в Судаково сыновей, в том числе и младшего Льва. В сознании Льва Николаевича дом Огаревых-Арсеньевых был ближайшим к семье его родителей. В нем, еще при жизни отца, родилась Валерия. Вероятно, в память отца Лев Николаевич в 1854 году, после смерти Владимира Михайловича Арсеньева, взял на себя хлопотливые обязанности опекунства его детей. Еще через два года Толстой выбрал себе невесту из этого ближайшего к родительской семье дома. Что, быть может, не имело бы особого значения, если бы в следующий раз, еще через пять лет Толстой не стал выбирать себе невесту из другого ближайшего к родительской семье дома – дома Исленьевых. Третьего такого же дома в окружении родителей Толстого попросту не было.[237]237
  У Н.И.Толстого был еще один близкий друг – А.А. Темяшов, у которого были две незаконнорожденные дочери (от его крепостной). Одна из этих дочерей, Дунечка Темяшова, была взята в дом Толстых и воспитывалась вместе с барскими детьми. Лет в десять ее отдали в пансион, и связи Толстых с Дунечкой прервались.


[Закрыть]

Почему-то Толстому особенно важно, чтобы его собственная будущая семья уходила корнями в родительскую семью. Мечты о своем семейном счастье в его душе сливались с воспоминаниями о родительском доме. «Что делать с собой, когда воспоминания и мечты вместе составят такой идеал жизни, под который ничего не подходит, все становится не то…» (60. 260) – пишет он А.А.Толстой в конце 50-х годов.

«Какие же конкретно “воспоминания и мечты” составили его идеал? – спрашивает Б.И. Берман в книге “Сокровенный Толстой”. – Воспоминания – о “семействе, которое я потерял”, “семействе моего воображения”, хотя это то семейство, которое жило в Ясной Поляне, его родители и его дед, что как воспоминание и действительность представилось тогда на подъезде к дому. Мечты же – о семействе, могущем жить тут же, в той же Ясной, его собственном семействе, его жизни, чей идеал в его воображении зиждется на том “прелестном семействе”, о котором ему тихими зимними вечерами рассказывала три месяца назад семидесятитрехлетняя В.А. Волконская. Ее рассказы легли в основу образов княжны Марьи и старого князя Болконского. В Эпилоге “Войны и мира” все “семейство” и оказывается в Лысых Горах – Ясной Поляне. В романе, разумеется, герои живут в том мире и пространстве, какое нельзя путать с миром прототипов; однако тогда, когда складывается не столько замысел, сколько “зерно”, жизнеощущение романа, “семейство моего воображения” было тем своим образом, тем образом своего счастья, без которого немыслима “Война и мир”».[238]238
  Берман Б.И. Сокровенный Толстой. С. 66.


[Закрыть] И добавим, идеал своей семейной жизни.

Толстой, по-видимому, из тех мужчин, которых влечет к браку с похожей на мать женщиной. Но Толстой не помнил образ матери и, возможно, поэтому и искал невесту из семей, близких к «прелестному семейству» его родителей.[239]239
  Надо сказать еще, что именно во времена женитьбы Толстой особенно переживал свое одиночество. «Потом так грустно, как давно не было. Нет у меня друзей, нет! Я один», – пишет он 24 августа 1862 года, то есть в те самые дни, когда активно развивалось чувство к Соне Берс. Быть может, еще и из-за сознания одиночества ему хотелось взять невесту из дома близких ему людей.


[Закрыть] Хотя они, живя столь замкнуто, оставили своему сыну крайне ограниченный выбор невесты. При такой установке на супружескую жизнь Толстой мог взять в жены совершенно чуждого себе человека, с которым потом вообще не смог бы жить.

Александр Михайлович Исленьев – отец матери Софьи Андреевны, Любови Александровны Берс, – был соседом и ближайшим другом отца Льва Николаевича. Для матери же Любови Александровны дом графов Толстых был, в силу разных обстоятельств, единственным дружеским домом, с которым она поддерживала близкие отношения. Эти семьи постоянно и неделями гостили друг у друга со всеми чадами и домочадцами. С домом Исленьева у Льва Николаевича связаны теплые, домашние впечатления детства. Фамилия героя трилогии Толстого – Иртеньев – подчеркнуто перекликается с фамилией Исленьев. Да и сам Александр Михайлович выведен в «Детстве» и «Отрочестве» в образе отца Николеньки Иртеньва. И прототипы некоторых других героев этих произведений обнаруживаются в доме Александра Исленьева. Так что его будущая жена для Льва Николаевича была не из «рода Берс», а из семейства Исленьевых, к которому он давно прикипел и был навсегда связан почти родственными отношениями.

Особенно Толстой привязан к Любочке, Любови Александровне, другу детства его и особенно его сестры. Приезжая в Москву, Лев Николаевич всегда бывал в ее доме. В нем с удовольствием сиживал и его старший брат Николай Николаевич. У Любови Александровны Лев Толстой всегда чувствовал себя свободно, по-домашнему, уютно. Будучи всего на два с половиной года старше его, она относилась к нему любовно снисходительно, как относятся к оставшемуся сиротой младшему брату. Мы знаем ее в образе графини Ростовой, жены графа Ильи Ростова, то есть деда Толстого по отцовской линии. В начале 60-х годов, на одном из переломов своей жизни, Толстому была необходима решенность вопроса семейной жизни, предполагавшая уверенность в ответственности и надежности брака. Семья Любови Александровны Берс давала ему такую уверенность.

Дочь Любови Александровны, Татьяна Андреевна Кузминская, так рассказывает о ней:

«Хозяйственные заботы и частые дети поглощали всю жизнь Любовь Александровны… Вся ее молодая жизнь протекала в заботах о нас… для нас, детей, в семье мать была всё… Она не любила свет, никуда почти не ездила, очень трудно сходилась с людьми… мы никогда не слышали возвышенного голоса матери».[240]240
  Кузминская Т.А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Тула. 1960. С. 47–48.


[Закрыть] Любовь Александровна твердо знала, что «назначение женщины – семья»[241]241
  Там же. С. 85.


[Закрыть] и так учила чувствовать и жить своих дочерей. Она – «хорошая женщина», по любимому слову Толстого поздних лет жизни.

Лев Николаевич с ранних лет грезил о семейной жизни, о своей семье и о себе в семье. «Любовь к женщине он (Левин. – И.М.) не только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была одной из многих общежитейских дел; для него это было главным делом в жизни, от которого зависело все его счастье».

Молодая жена и супружеская любовь для Толстого ценны не только сами по себе, но и в качестве необходимого приложения к своему, себе свойственному образу семейной жизни. В Соне Берс, кроме ее молодости, было нечто такое, что соответствовало его представлениям о жене. Она и внешне была отчетливо похожа на свою мать и переняла ее установки на женскую жизнь.[242]242
  Многолетний слуга Толстого Алексей, когда Л.Н. спросил его мнение о невесте, коротко ответил: «Какова мать – такова дочь» (Кузминская Т.А. С. 200), давая тем самым понять, что он понимает мотивы своего господина.


[Закрыть] В отличие от старшей сестры Лизы, которая «с легким презрением относилась к семейным, будничным заботам» и более напоминала отца, чем мать, Соня «часто сидела в детской, играла с маленькими братьями, забавляла их во время их болезни, выучилась для них играть на гармонии и часто помогала матери в ее хозяйственных заботах».[243]243
  Кузминская Т.А. С. 85–86.


[Закрыть]

Льва Николаевича привлекали наследственные черты сестер Берс. И, продолжая тему, скажем несколько слов и о душевной наследственности вообще и душевной наследственности жены Толстого.