Текст книги "Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии"

Он хочет, чтобы она вытравила из души чувство к другому мужчине, она же готова раскаиваться в поступках, но не в своем чувстве – оно для нее свято, в нем нельзя раскаиваться. Софья Андреевна отчетливо понимает, о чем ей говорит муж: о том, что она любит Танеева так, как никогда не любила или не любит мужа. И она отвечает:

«Я знаю, что я никого больше тебя не любила и не люблю. Я бы желала знать, как ты понимаешь мое чувство к тебе. Как же бы я могла любить тебя, если бы любила другого?»

«Твой разлад, – отвечает Толстой, – от этого-то и происходит, что ты не уяснила себе значения своих чувств», то есть кого и как ты любишь.

Толстой пишет не себе в Дневник, а делает запись для только что уехавший свояченицы и потому не высказывается прямо и до конца. «Пьяница или игрок очень любит жену, а не может удержаться от игры и вина и никогда не удержится». Это сравнение супружеской любви и любви пьяницы к вину несколько разряжает разговор, так как эти «любви» несопоставимы и ставят чувства Софьи Андреевны в разряд несчастных пристрастий по слабости, что ее сейчас устраивает. И она спрашивает: «Ну что же будет, если я признаю чувство дурным?»

Ответ Толстого бьет в самую больную точку:

«Будешь уничтожать всё то, что было связано с ним», связано с этим чувством, то есть будешь уничтожать Танеева в своей душе. «Без этого наши мучения не кончатся», – говорит Толстой ей.

Софья Андреевна попалась и активно протестует: «Да это всё к тому, чтобы лишить меня единственного моего утешения музыки».

Продолжать далее разговор не имеет смысла, и Толстой обрывает его.

«Долгое молчание». Но Софья Андреевна затеяла ночной спор с мужем, не для выяснения своих чувств, а чтобы разрешить практический вопрос приезда Танеева, и она возвращается к началу разговора:

«Ну вот, я спрашиваю себя совершенно искренно: какое мое чувство и чего бы я желала? Я желала бы больше ничего, как то, чтобы он раз в месяц приходил посидеть, поиграть, как всякий добрый знакомый».

Но перехитрить Толстого трудно. «Ведь нет никакого другого человека, ежемесячное посещение которого составляло бы для тебя радость… Ты невольно этим самым говоришь про свое исключительное чувство».

В лексиконе Толстого есть два значения «исключительного чувства». Первое – в противоположность равного ко всем христианского чувства. И второе – в обычном смысле чувства редкостного, особенного. В этом втором значении он и употребляет его здесь. Толстой уверен, что его жена не просто привязалась к другому человеку в трудную минуту жизни, но любит Танеева исключительной любовью.

«Ах, всё одно и одно. Мученье, – восклицает Софья Андреевна – Другие изменяют мужьям, столько их не мучают, как меня. За что? За то, что я полюбила музыку. Можно упрекать за поступки, а не за чувства. Мы в них не властны. А поступков никаких нет… Ты хочешь измучить меня и лишить всего. Это такая жестокость».

«Она приходит в полуистерическое состояние». Толстой начинает понимать: «…она не может отречься от своего чувства», и он «с жалостью к ней и желанием успокоить ее» говорит: «…я, может быть, ошибаюсь, так по-своему ставя вопрос, что она, может быть, придет к тому же своим путем и что я надеюсь на это. Но в это время в ней раздражение дошло до высшей степени».

Софья Андреевна, надо полагать, довела себя до высшей степени раздражения, чтобы блокировать этот тяжелый разговор с мужем.

«Всё это ложь, всё фарисейство, обман. Других обманывай, я вижу тебя насквозь… Нет в тебе доброго. Ты злой, ты зверь. И буду любить добрых и хороших, а не тебя. Ты зверь».

В финале – окарикатуренная шекспировская сцена:

«Тут уж начались бессмысленные, чтобы не сказать ужасные жестокие речи: и угрозы, и убийство себя, и проклятия всем, и мне и дочерям. И какие-то угрозы напечатать свои повести, если я напечатаю «Воскресение» с описанием горничной. И потом рыдания, смех, шептание, бессмысленные и, увы, притворные слова: голова треснет, вот здесь, где ряд, отрежь мне жилу на шее, и вот он, и всякий вздор, который может быть страшен. Я держал ее руками. Я знал, что это всегда помогает, поцеловал ее в лоб. Она долго не могла вздохнуть, потом начала зевать, вздыхать и заснула и спит еще теперь».

«Она очевидно как жизнью дорожит этим своим чувством и не хочет признать его дурным».

Вот сделанный Толстым вывод из только что прочтенной нами сцены, «которая подействовала на меня еще гораздо более, чем последняя ее поездка», чем ее отравлявшие жизнь мужу встречи с Танеевым. Тут не ревность. Оказалось, что она, его жена, относится к своему чувству любви к другому мужчине как к единственно подлинной любви в жизни. Танеев, а не Толстой есть единственная исключительная любовь Софьи Андреевны. Главная любовь ее жизни. Да и как же не главная, когда она ни при каком раскладе и в мечтах даже не могла надеяться на взаимность, и тем не менее она, графиня Софья Толстая, жена Льва Толстого, не страшась стыда за себя своих детей, заделалась «консерваторской дамой»[352]352
  Так назвал ее Толстой в этом же ночном разговоре и тем вызвал бурю негодования с ее стороны.


[Закрыть] только для того, чтобы лицезреть недоступный объект своей любви. «Она очевидно как жизнью дорожит» этой своей любовью. «Как жизнью» дорожат только истинной любовью, обычно одной во всю жизнь. Вот та страшная тайна Софьи Андреевны, о которой никто и никогда не должен был знать и которая при оглашении могла погубить ее в глазах всего мира. Совсем не исключено, что именно об этом на другой день (или через день) писал ей Лев Николаевич в письме, которое она на глазах всех немедленно и судорожно разорвала после его смерти.

Не пророк Толстой собрался 4 августа 1898 года[353]353
  Запись в Дневнике Толстого: «4 Ав. 1898. Я. П. Е. б. ж. Почему-то мне помнится 4 Августа, как что-то важное. Ничего важного не случилось».


[Закрыть] покинуть свой дом, а муж, который через 36 лет семейной жизни убедился, что женской подлинной любви в душе его жены до той поры не было и что в итоге прожитой жизни не он оказался предметом ее. Он-то был с ней «зашнурован плотно», а она, выходит, – нет. В этом и состоит его «совсем неожиданное [354]354
  Вообще говоря, Софья Андреевна, не доводя дело до супружеской измены, увлекалась и раньше, и Толстой не мог не видеть этого.


[Закрыть], исключительное унижение». Такое же унижение испытывал и Алексей Александрович Каренин, когда выяснилось, что не он, муж, оказался главной любовью Анны, ради которой она жертвовала всем. Такое же унижение предчувствовал 27 лет назад, в 1871 году, и сам Лев Толстой, когда поступил не так, как поступил Позднышев – не позволил жене, несмотря на требования докторов, воздерживаться от деторождения. То, что вышло наружу в душе Софьи Андреевны только в 53 года, неизбежно обнаружилось бы в ее 28 лет.

В январе следующего 1899 года Толстой прочел «Душечку» Чехова. Теперь мы точнее можем разобраться в том, почему Толстой «поумнел от этой вещи». Он догадался, что жена не любила его истинной женской любовью[355]355
  «В «Душечке» выведена истинная женская любовь» – приводил П.А. Сергиенко в своем дневнике слова Толстого (цит. по: Опульская Л.Д. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии. М., 1995. С. 337).


[Закрыть] (не разлюбила, а не любила!), иначе она в пору его духовного рождения не задумываясь, переменила свою жизнь и пошла бы за ним. Все дело в этом. Не в детях и внуках, и не в данной им ей раньше установке на семейную жизнь, а только в этом. Вполне может быть, что и об этом самом Толстой писал жене в разорванном ею прощальном письме его. Позднее Толстой не раз говорил, что она его не любит, но ей обязательно нужно, чтобы люди думали про нее, что она любит его. То же самое замечали и другие.[356]356
  Один пример. Маковицкий рассказывает: «Она его не любит, а выдала себя тем, что, получив письмо от Татьяны Львовны, не показала его Л. Н., сказала: «Такой радости ему не сделаю» (ЯЗ. Кн. 4. С. 309).


[Закрыть]

Тем летом 1898 года сторгическая связь супругов Толстых окончательно разорвалась; они оставались вместе только как родственники. Боль этой сторгической катастрофы никогда не утихала во Льве Николаевиче. И, что особенно важно, именно в эти годы супружеской катастрофы в духовной жизни Толстого произошло то Пробуждение, которое вывело его из поприща личной духовной жизни на поприще вселенской духовной жизни.

15(57)

В последние годы жизни Льва Николаевича в его семье произошла история, напоминающая персонажей и сюжет «Анны Карениной». Герой этой истории – сын Толстого Андрей Львович, откровенный защитник матери в ее борьбе с отцом. Внешне он не походил на отца, по убеждениям откровенно враждебен ему. Это он в последний год жизни Толстого вместе с матерью, братьями Львом и Михаилом вынашивал планы «объявить Л.Н. душевнобольным при помощи врачебной экспертизы».[357]357
  ЯЗ. Кн. 4. М., 1979. С. 309.


[Закрыть] Это он по наущению матери в 1909 году устроил через Столыпина высылку Черткова подальше от Толстого. Он писал отцу хамские письма и Лев Николаевич, опасаясь дурной славы сына, уничтожал их. Кто-то рассказывал Ивану Бунину, что однажды Андрей Львович крикнул с ненавистью: «Если бы я не был сыном его, я бы его повесил!»[358]358
  Из «Освобождения Толстого» И.А. Бунина. В сборнике «Лев Толстой о самом себе». Челябинск, 1999. С. 380.


[Закрыть] Маковицкий слышал, что Андрей за глаза называл отца «старым дураком» и что измученный семейными сценами Лев Николаевич временами страшился приезда сына в родной дом.[359]359
  ЯЗ. Кн. 4. М., 1979. С. 305, 308.


[Закрыть]

И вместе с тем он, видимо, был любимым сыном не только Софьи Андреевны, но и Льва Николаевича.[360]360
  Из воспоминаний жены Андрея Львовича Екатерины Васильевны: «У меня сложилось впечатление о Льве Николаевиче по отношению к Андрюше как об исключительно любящем отце. Он всегда встречал сына с такой нежной улыбкой, и Софья Андреевна мне часто говорила, что сама удивляется, но она уверена, что папа больше всех сыновей любит Андрюшу». «Оба родителя страдали от его слабости, но любили Андрея», – вспоминает и Александра Львовна в книге об отце. Андрей и позволял так дерзко вести себя с отцом потому, что был уверен в своей безнаказанности. Но и сам, очевидно, искренне любил и чтил отца; об этом есть, например, свидетельства Маковицкого (ЯЗ. Кн. 4. М., 1979. С. 137)


[Закрыть] Проводив сына Андрея на японскую войну, Толстой записал 13 июня 1904 года: «Удивительно, почему я люблю его. Сказать, что оттого, что искренен, правдив – неправда. Но мне легко,[361]361
  Надо полагать, что за это же самое любили Андрея и женщины.


[Закрыть] хорошо с ним, люблю его. Отчего?» Через три месяца он объясняет себе: «Странная вещь: очень часто я по чувству влеком больше к безнравственным, даже жестоким, но цельным людям (Вера, Андрюша и мн. др.), чем к либеральным, служащим людям и обществу людям. Я объяснил это себе. Люди не виноваты, если они не видят истинного смысла жизни, если они еще слепы – не как совы, но как щенята. Одно, что они могут делать хорошего, это не лгать, не лицемерить, не делать того, что похоже на настоящую человеческую религиозную деятельность, но не есть она. Когда же они лицемерят, делают для людей, но не для Бога, оправдывают себя, они отталкивают» (55.88).

Одно из общих нравственных поветрий той эпохи было «спасать падших или падающих» – по модели ли толстовского «Воскресения» или по модели, которая избрала Ольга Константиновна, женщина, судя и по фотографиям и документам, во всех отношениях самого высокого класса. Андрей Львович имел репутацию ловкого обольстителя женщин, кутилы и пьяницы. И она решила поддержать собою добрую душу сына Толстого, перевоспитать его и, видимо, без особой любви вышла за него замуж. На некоторое время ей удавалось осуществлять задуманное, во всяком случае, он захотел «быть хорошим», чем в очередной раз пленил Льва Николаевича. «Недаром по Евангелию одна пропащая и найденная овца дороже 99» (84.329), – писал он жене о нем.

Добропорядочная жизнь Андрея продолжалось не очень долго. Андрей Львович затеял бурный роман с женой тульского помещика, и Ольга Константиновна, узнав об этом, решительно и навсегда разорвала с ним. От их брака остался сын Илья и дочь Соня, Софья Андреевна-внучка, которая стала последней женой Есенина и – в конце 30 – 40-х годах, в самое трудное время – директором Государственного музея Л.Н. Толстого в Москве.

Расставшись с первой женой, Андрей Львович задумал жениться на соблазненной им жене тульского помещика, но муж соглашался на развод только после годичного испытательного срока. Так Андрей Львович уехал на русско-японскую войну. Вернувшись обратно, он узнал, что она воспылала страстью к другому мужчине. Стреляться граф Андрей не стал, но, как бывает в таких случаях, перестал верить женщинам. И все же через несколько лет он женился на жене тульского губернатора Екатерине Васильевне Арцимович, которая ушла к нему, бросив шестерых детей. Вот эта-то скандальная история и заставляет тех, кто знаком с ней, вспоминать «Анну Каренину».

Муж Екатерины Васильевны Михаил Викторович Арцимович, как и Позднышев, словно повинуясь року, сам попросил жену наставить на путь истинный своего чиновника по особым поручениям Андрея Толстого, быть его «добродетельной советчицей», старающейся нравственно возродить и вернуть его в семью, к жене и детям. Такого рода интимные задушевные разговоры способствуют сближению мужчины и женщины не хуже их совместного музицирования. Впрочем, образ Михаила Викторовича напоминает не Позднышева, а (по крайней мере, на первый взгляд) Алексея Александровича Каренина.

Михаил Викторович вроде бы никогда – ни до женитьбы, ни после нее – не мучался сомнениями, любит ли его жена или нет, он и сам никогда не заявлял о своей любви к ней, а просто спросил ее: «Хотите ключ от моего сердца?» – и, получив положительный ответ, сказал: «Тогда пойдите и скажите папа и мама». Он владел майоратом и желал иметь наследников его. Знакомый сюжет: немолодой мужчина берет девушку из близко знакомого ему дома и рассчитывает воспитать ее так, как ему нужно. Он не жаловал разговоров на высокие темы и быстро усмирил идеальные притязания юной жены на союз их душ в браке.

Михаил Викторович Арцимович и Алексей Александрович Каренин совпадают больше по оболочке, в которую Толстой одел своего героя. Но такие совпадения есть. Михаил Викторович – рациональный, на вид мрачноватый, крайне сдержанный, до молчаливости, человек, трезвый и умный чиновник, неукоснительно соблюдавший все светские и этические правила поведения своего круга. «Он ничего не читал, ничем не увлекался, у него не было ни одного друга», – рассказывает Екатерина Васильевна, которой, разумеется, в оправдание себя нужно было внушить читателю полную нереализованность своего женского чувства в первом браке. «Он мог молчать целыми часами, днями. Все мои попытки открыть ему свою душу и понять его душу, внутренне сблизиться с ним не встречали отклика. Напротив, я всегда натыкалась на глухую стену, которую ничем нельзя было прошибить. Мое стремление разобраться в себе и узнать его он называл совершенно ненужным и вредным душекопанием». Многих читателей такие описания вполне могут навести на образ толстовского Каренина.

Но, как и Каренин, он, видимо, был куда более сложным и глубоким человеком, чем казался людям и своей бывшей жене. Во всяком случае, нет сомнений ни в его благородстве, ни в его любви к жене и детям. Будучи губернатором в Польше в 1905 году, он не позволил произвести ни одного выстрела и вообще стремился не прибегать к репрессиям. Когда это стало совсем невозможно, он подал в отставку. И это притом, что он, по-видимому, чрезвычайно тяготился без дела.

Когда жена объявила ему, что желает уйти к Андрею Львовичу, он «пришел в бешенство», но быстро взял себя в руки и «начались нудные объяснения, сухие и догматические… Я горела как в огне, а он, следя за картами, говорил спокойно, холодно, монотонно». Сначала он отказывал в разводе, потом потребовал год испытания, потом полгода. Говорил, что детей не отдаст и позволит видеться с ними только через три года. Говорил, что они обязаны «соблюдать приличия». И все время питал надежды, что безумие жены пройдет, она опомнится и вернется в семью, к нему и шестерым детям. Он умолял ее вернуться и обещал ей все, чтобы она ни захотела. И все только ради детей? Конечно, он любил ее.

Екатерина Васильевна в прямом смысле сбежала от мужа. После бурной реакции Михаил Викторович смирился и дал развод.[362]362
  При этом добился указа Синода на запрещение бракосочетания графа Андрея Львовича.


[Закрыть] Она написала ему благодарственное письмо. «Он ответил мне письмом, в котором говорилось, что двери его дома навсегда остаются открытыми для меня и что он готов принять меня и моего ребенка». И после смерти Андрея Львовича в 1916 году он предлагал ей вернуться к нему вместе с новыми детьми. Конечно, он страдал без нее.

Екатерина Васильевна писала свои воспоминания в 82 года, но они обдают неподдельной и непреходящей и все еще не погасшей любовью к Андрею Львовичу. Это несомненно была истинная женская любовь, одна на всю жизнь.[363]363
  «Я же получила высшее счастье: быть любимой и любить, и, хотя оно длилось всего только восемь лет, я до сих пор живу памятью о нем и непрестанно благодарю Бога, что мне дано было это счастье пережить. Эти восемь лет обогатили мою душу, как будто я только в это время и жила».


[Закрыть] «Я закрывала глаза на все прошлое Андрея Львовича. Теперь я знала его как совершенно нового, переродившегося человека и могла относиться к нему только как к самому мне близкому, как к мужу, с которым не хотела бы разлучаться никогда, ни при каких условиях, хотя мы были бы с ним совсем нищими и всеми гонимыми».

О себе времен возникновения чувства к Андрею она говорит словами Пьера: «У меня впервые открывались глаза на жизнь. Я чувствовала себя окрыленной, возвысившейся, очистившейся и теперь, в 82 года, продолжаю думать, что душевно я была тогда выше, чем когда-либо». «Слова любви, которых я ждала всю жизнь, окрыляли меня». «Вот она, настоящая любовь! Я чувствовала себя окрыленной. Видевшие меня говорили, что я вся сияла». «Я в первый раз в моей жизни услышала настоящие слова любви и почувствовала, как я нужна этому человеку и как он нужен мне. Я помню каждое его слово. Да были ли там слова? Это была скорее песня без слов. Одни глаза говорили. И с этого первого вечера я ему отдала свое сердце навсегда и безраздельно».

Екатерина Васильевна, как и Анна Аркадьевна, «в глубине души чувствовала нечто грозное и прекрасное, перед чем я была бессильна». Никогда Анна Каренина не доверилась бы человеку такой репутации, как Андрей Львович. «Я подумала: а его прошлое, его необузданность? Но у меня явилась гордая уверенность: «Со мною он будет другим. С такой любовью, какая у нас с ним, он не может не переродиться, не сделаться совсем иным». Наверняка так думали об Андрее Львовиче женщины до нее. И заметьте, ей казалось, что он переродится не в силу ее нравственного влияния (как считала первая жена Андрея Львовича), а исключительно в силу «нашей» любви, а, реально говоря, в силу его любви к ней. В новой семейной жизни она не собиралась ставить никаких целей, кроме «своего счастья» (она не умела назвать иначе), не признавала, даже через полстолетие, что в браке должны быть цели, превышающие счастье супружеской свитости тел и душ.

Сюжет женской жизни Екатерины Васильевны был бы тривиален, если бы она не бросила шестерых детей.[364]364
  «Все знавшие меня считали меня примерной матерью… – пишет она. – К детям я иногда испытывала даже какое-то самой мне непонятное равнодушие». Исключением был лишь сын Михалик, который, как заметил В.Я. Лакшин в предисловии к воспоминаниям жены Андрея Толстого, «как бы повторяет в этой семейной драме роль Сережи» Каренина.


[Закрыть] Поступок свой Екатерина Васильевна никогда не считала нужным оправдывать. «Я испытывала непреодолимую потребность иметь мужа-друга, а его-то у меня и не было». Но уже через полгода новой семейной жизни произошло то, о чем можно было предположить с самого начала. «Да, он любил меня, в этом я никогда не сомневалась и не сомневаюсь, но это не мешало ему срывать попадавшиеся ему на пути цветы, без всякого зазрения совести… Было это очень кратковременно и мною безжалостно прекращено. Потом были объяснения, слезы, и все как обычно бывает в таких случаях, но надрыв в наших отношениях был сделан, и, увы, бесповоротно; в сущности, не надрыв, так как любовь наша не изменилась, но во мне прибавился какой-то постоянный подсознательный страх, и душевная безмятежность и спокойствие мое, которыми я так наслаждалась до этого, исчезли безвозвратно. Гроза пролетела, и все, омытое моими слезами, вновь засверкало, и мы казались еще счастливее и ближе». Екатерина Васильевна – женщина чрезвычайно искренняя, и ей грех не верить.

Был в жизни Екатерины Васильевны и ее супруга момент, который контрастирует с великой толстовской сценой у постели умирающей Анны. Анна умирала при родах, Екатерина Васильевна – от внематочной беременности. «Я болела, находясь между жизнью и смертью, шесть недель». Потом облегчение. Потом стало совсем плохо и: «…я чувствовала, что все не надеются больше меня выходить. Послали телеграммы родителям и зачем-то Михаилу Викторовичу. Меня причащали, привели Машеньку (дочь ее от второго брака. – И.М.) со мной проститься (как сейчас помню ее испуганное личико и смешно торчавшие косички). Но я совершенно не помню, чтобы я думала о смерти, боялась ее или что-нибудь подобное. Помню только, что каждую ночь у меня был кошмар: я видела в углу комнаты громадную мохнатую фигуру и пугалась, звала на помощь. Душан Петрович впрыскивал мне морфий, и я засыпала. Однажды я услышала шепот Душана Петровича, который говорил Андрюше: «Это агония, уже пульс еле прощупывается». Я лежала с закрытыми глазами, такая слабая, что говорить не могла, но у меня мелькнула озорная мысль: «И ничего подобного, и вовсе не собираюсь умирать…» И с этого дня мне постепенно стало легче. Приезжали родители и сестра Аня, спрашивали меня, не хочу ли я видеть детей, что Михаил Викторович предлагает их прислать с учителем. Но я отказалась, и все это проходило как-то мимо меня. Мне нужен был только Андрюша, и только с ним мне было хорошо и спокойно. Я выздоравливала осторожно и очень постепенно, долго еще лежала на спине и почти не двигалась. Андрюша был счастлив, и любовь наша, пройдя через это испытание, казалось, достигла лучезарных высот. Мы снова, как будто впервые, переживали свое счастье».

Это совсем другая сцена, чем в романе Толстого. Не потому ли в дальнейшем Екатерина Васильевна не бросилась под поезд, а Андрей Львович не стрелял в себя?

16(58)

Между высшей душой человека, обладающей назначающей волей, и его низшей душой, долженствующей исполнять повеления высшей, должен, как говорил Толстой, быть накинут передаточный ремень. Тогда во внутреннем мире человека кипит работа и дает результат. Бывает, однако, что передаточный ремень снят с махового колеса высшей души и жизнь психофизиологической личности крутится вхолостую – от похоти, славы людской и всего прочего, отчего она крутится сама по себе. «Колесо вертится, и они радуются и даже гордятся, что колесо их быстрее вертится, чем колесо работающее» (57.117). Но и высшая душа в этом случае по большей мере кружится впустую, не работает. Жить в такого рода аварийной ситуации внутреннего мира нелегко. Поэтому Андрей Львович Толстой чаще, чем другие, импульсивно совершал то, что вовсе не хотел совершать, и потом искренне раскаивался. «Передаточный ремень снят, один Бог может его надеть»,[365]365
  ЯЗ. Кн. 4. М., 1979. С. 52.


[Закрыть] – говорил про него отец.[366]366
  Явление это не такое редкое, и хорошо бы понять его. Надо полагать, что существуют самые разные эденские существа. Среди них и отработавшие свое, в некотором роде постаревшие или разрядившиеся или угасающие – в чем-то бессильные и потому неуместные. Они спускаются (или их спускают) в высшие души людей для того, чтобы либо вывести их из существования, либо возродить их. Человек может служить гробовщиком (и кладбищем?) некоторого рода эденских существ или реаниматором их. В последнем случае «передаточный ремень» должен быть надет и запущен в работу. Кто это может сделать? Я думаю, что только состоящая в Сопутстве (в состоянии Сопутства с погибающим эденским существом!) любящая женщина.


[Закрыть] Стремление Андрея Львовича освободиться от зла, сидящего в нем, это стремление накинуть передаточный ремень с высшей души на низшую – то, что самому ему, одному ему было не под силу. В этом душевная мука сына Толстого. В этом и мотив его второй женитьбы.

В глубине души Андрей Львович чувствовал, что любящая и любимая женщина своей нравственной волей может заместить бездействующую назначающую волю его безвольной высшей души, заменить своим влиянием на него тот передаточный ремень, который снят в нем. «Всегда он надеялся найти настоящую подругу жизни», – пишет Екатерина Васильевна, считая, и не без оснований, что именно она более всего годилась к этой роли. Так решил и Андрей Львович, который в то время переживал личностное рождение.[367]367
  У людей, завершающих Путь на личностном подъеме, личностное рождение всегда какое-то невнятное. Таково оно было и у Андрея Львовича.


[Закрыть]

Безупречно добродетельная молодая светская женщина, губернаторша, да еще доселе никого не любившая, по-мужски до него не востребованная, чуть ли не ежедневно на протяжении полутора месяцев ведет сердечные разговоры с молодым мужчиной, вместе с ним переживает нравственные идеалы жизни, убеждает его в непреходящих ценностях семьи и брака, и так «понимает его», так искренне хочет помочь ему и, что не скроешь от него, многоопытного мужчины, уже готова полюбить его. Шестеро детей? Ну и что? Неодолимые препятствия? Пустое. «Мы бросим вызов всему свету и будем открыто жить не венчанные». Андрей Львович любил Екатерину Васильевну с неотвратимостью любви личностного рождения.

Первая жена Андрея бросила его после первой же супружеской измены. Вторая его жена прощала его похождения. Но один раз и она не выдержала. Она ушла к матери, но сообщила ему, что если он одумается, то все будет забыто. Через полтора месяца Андрей Львович вернулся к ней раскаивающийся и любящий. «Конечно, мы помирились и снова были счастливы, – писала Екатерина Васильевна. – …Я ничего не требовала и до смерти буду благодарна ему за то счастье огромное, которое он мне дал и которое, во всяком случае, покрывает с избытком все его грехи».

Ольга Константиновна (первая жена Андрея Львовича) попыталась своими руками нравственно «возродить» сына Толстого. Сам по себе Андрей вряд ли был нужен ей. Екатерине Васильевне же был нужен именно он, с его порывистым чувством жизни, с предсторгией такого накала, которая в состоянии обеспечить женское счастье. Терпеть и терпеть его измены, быть на пороге сторгии и дотерпеть до нее – вот сверхзадача ее новой супружеской жизни.

Сродство Анны Карениной и Екатерины Васильевны в том, что и та и другая с головой бросились в заманку предсторгии. Различие той и другой ситуации в том, что в первом случае сторгия не могла состояться, тогда как во втором сторгическая интуиция не подвела жену Андрея; он, действительно, был «ее мужчина» – тот, который ей нужен для полноценной сторгической связи.

Как ко всему случившемуся отнеслись Лев Николаевич и Софья Андреевна? Лев Николаевич понимал сына и всю ложную и греховную ситуацию его новой семейной жизни. Софья Андреевна, при всей любви к сыну, лучше понимала его жену.

Перед второй женитьбой Андрей Львович посвятил отца в то, что надумал. Беседы отца с сыном в общей сложности продолжались шесть часов. В Дневнике Толстого 1 июня 1907 года записано: «Приехал Андрюша. Хорошо говорил с ним». Скорее всего, Лев Николаевич говорил ему о том, что он в очередной раз обольщается, опять лезет в ловушку жизни, что так дела душевного возрождения не делаются и много другое, о чем мог сказать Лев Толстой сыну. Расстались они дружно и любовно. И в тот же день Толстой пишет письмо Екатерине Васильевне. Вспоминал ли он в тот момент о своем, законченном 30 лет назад романе? Читая это письмо мы не можем не сознавать, что оно адресовано старцем Толстым к героине его великого романа, к его Анне, собирающейся совершить непоправимое. Сам Лев Толстой пробует в роковую минуту остановить ее.

«Милая Екатерина Васильевна,

Сегодня Андрей был у меня и рассказал мне все про ваши отношения и ваши намерения.

Не сердитесь на меня, милая, несчастная сестра, если слова мои покажутся вам резки; дело, о котором я буду говорить, так огромно важно, что надо оставить все внешние соображения для того, чтобы можно было ясно высказать то, что имеешь сказать».

Анна Аркадьевна разгадала бы, почему в последние недели ее жизни с Карениным ее видят несчастный и почему великий старец называет ее своей «сестрой». Екатерина Васильевна не захотела понимать это: «Почему я ему сестра и почему я несчастная, тогда как я такая счастливая тем, что люблю и любима?» – недоумевала она, и, быть может, имела веские основания.

Лев Николаевич не понимает Екатерину Васильевну, и она не понимает его – они разговаривают каждый о своем.

«Вы совершили одно из самых тяжелых и вместе с тем гадких преступлений, которые может совершить жена и мать, и, совершив это преступление, Вы не делаете то, что свойственно всякой, не говорю христианке, но самой простой, не потерявшей всякую совесть женщине, не ужасаетесь перед своим грехом, не каетесь в нем, не сознаете свое падение, унижение, не стремитесь к тому, чтобы избавиться от возможности повторения греха, а, напротив, хотите какими-то лживыми средствами (развод) делать возможным продолжение греха, сделать, чтобы грех перестал быть грехом, а сделался чем-то дозволенным».

Следующие строки письма читаются как поздний авторский комментарий к «Анне Карениной».

«Милая сестра, Вы больны, Вы не понимаете всего значения того, что Вы сделали и намерены делать. Когда Вы очнетесь, Вы сами ужаснетесь на себя такую, какая Вы теперь, и на то упорство в грехе, которое Вы выказываете теперь. Опомнитесь и поймите всю низость Вашего поступка и всю жестокость того греха, который Вы намерены сделать, воображая, что новое преступление – оставление мужа и детей – как-то загладит прежнее. Опомнитесь, милая сестра, и поймите, что совершенный грех, как сорванный цветок, ничем нельзя сделать несовершенным. И грех неизбежно несет за собой наказание и извне, а главное, наверное внутри. И средство против греха одно: покаяние и удаление от греха, а совсем не то, что Вы думаете делать: оставление мужа, детей, развод, соединение с сообщником греха. Это только в бесконечное число раз увеличит Ваше бедствие: и казнь в душе, и казнь во внешних условиях».

Сам тульский губернатор В.М. Арцимович не был симпатичен Толстому. Но и в художественном воображении, и в своей жизни Толстой пережил то, что теперь переживает он. Ему – сочувствие и уважение Толстого.

«Сегодня, прощаясь с Андреем, который был у меня и оставил во мне тяжелое впечатление совершенной нравственной тупости, непонимания значения своего поступка, я сказал ему совершенно искренно, что мне очень жалко его. Так же мне жалко и Вас. Как мне ни жалко Вашего мужа, я бы ни минуты не задумался, если бы было возможно и у меня спросили бы, в чью душу я хочу переселиться: Вашу или Андрея, или Вашего мужа? Разумеется, Вашего мужа. Он страдает жестоко, но страдания его возвышают, очищают его душу. Ваши же страдания гадкие, низкие, все больше и больше принижающие и оскверняющие Вашу душу».

Что ждет ее и Андрея?

«Жалко мне и его и Вас за ваше духовное падение, но жалко мне и его и Вас особенно за то будущее, которое ожидает вас. И это будущее я вижу так же ясно, как я вижу перед собой стоящую чернильницу. И это будущее ужасно. Особенно тесное сожительство вследствие исключительного семейного положения с человеком с праздными, роскошными и развратными привычками, самоуверенным, несдержанным и лишенным каких бы то ни было нравственных основ, и при этом бедность при привычке обоих к роскоши и у каждого брошенные семьи и или закупоренная совесть, или вечное страдание».

О каком нравственном возрождении посредством новой жены может идти речь, когда ей самой, еще более чем ему, сейчас следует искать возрождения душою? В беседе с сыном Толстой наверняка говорил это.

«Простите, милая сестра, что так резко пишу Вам. Мне истинно жалко Вас и его: Вас жальче. Разорвав всё и вернувшись к прежнему, Вы не только можете возродиться душой, но все вероятия за то, что при сознании своего греха возрождение это совершится, но, избави Бог, осуществится ваш нелепый и преступный план, и вы наверное погибли и духовно и материально.

Я около месяца болею и теперь очень слаб, и потому письмо мое так бессвязно и бестолково. Но, несмотря на бестолковость его, я надеюсь, что Вы почуете в нем то чувство истинной любви и жалости к Вам, которое руководило мной.

Забудьте, что я старик, что я писатель, что я отец Андрея, и читайте письмо, как будто оно ничье, и, пожалуйста, ради Бога, подумайте о том, что в нем написано, подумайте одни со своей совестью, перед Богом, устранив хотя на время всякие воспоминания об Андрее, о муже, обо мне, а подумайте только об одном, что Вам перед Богом надо сделать, что бы Вы сделали, если бы знали, что завтра умрете.

Простите, вот именно простите, и верьте моей искренней любви и жалости к Вам.

2 июня. Лев Толстой» (77.126).

Прочитав это письмо, Екатерина Васильевна перепугалась: «А вдруг на Андрея эти его слова подействовали так, как желал бы Лев Николаевич? И вдруг Андрей решил послушать отца и порвать отношения со мною? Меня объял ужас».

Толстой не все предугадал точно. Материально они не погибли, благодаря случаю и помощи. Если говорить о сходстве их интересов, то дальше чтения по очереди общих любимых мест в разных романах и стихах дело, кажется, не пошло. В последние годы семейной жизни Екатерина Васильевна предалась теософии, «массу читала, и это очень помогало мне не падать духом». Ее мужа это интересовать не могло. Но они были счастливы одним, счастливы тем, что они всегда вместе и всегда рядом.