Текст книги "Взгляд из детства. Этюды"

В этой пустоте было уютно и приятно. Тишина, нежно целовавшая уши, и темнота, прикрывавшая веки, – все казалось одухотворенно бессмысленным. Андрей желал войти в темноту неделимой частицей и стать никем.

Но вдруг наперекор желанию Андрея некий заряд пробежал по нему от головы до пят, что-то сверхъестественное наполнило его глаза светом и необычным видением.

На Андрея, моргая и улыбаясь, смотрело старческое лицо: глаза навыкате, седые вьющиеся у висков волосы и сморщенные, слипшиеся мужские губы. Лицо внезапно заговорило:

– Здравствуйте! Приветствую вас в клубе самоубийц! Вы по объявлению? Нет? По записи? Нет? Какая жалость! Но для вас мы попробуем сделать все и без очереди. Ваша Фамилия? Имя? Кабинет номер шесть.

Дверь в кабинет номер шесть скрипнула и открылась. Кабинет представлял собой крохотную комнатушку с широким письменным столом и человеком, лицо которого сужалось в кислой и кривой улыбке.

Мерзко ухмыляющееся лицо принадлежало нотариусу. Он ввел Андрея в курс дела, которое, по словам нотариуса, заключалось в том, чтобы «убить себя без всяких там неприятностей». Андрей заполнил анкету, подписал предсмертную записку, загодя подготовленную нотариусом, и заключил с клубом договор на быструю и красивую смерть. Нотариус предложил Андрею умереть, спрыгнув с последнего этажа, и, получив на то согласие впавшего в безумие нашего героя, выписал пропуск.

В белом зале на последнем этаже сидели три человека: один самоубийца и два надзирателя. Окно в зале было распахнуто настежь, и перед окном чьей-то заботливой рукой была установлена небольшая лесенка – чтобы легче было подниматься. За столом около окна сидел молодой человек с длинным носом, острыми ушами и большими хмурыми глазами. Андрею молодой человек напомнил коршуна на охоте.

Хищно всматриваясь в Андрея, коршун вытянул губы и прошипел:

– Следующий.

Самоубийца, сидевший по правую руку от нашего героя, бодро вскочил и с полным вдохновения и счастья лицом подскочил к окну.

Там он взглянул вниз и, обрадовавшись пуще, сказал:

– Какой прекрасный сегодня день. В такой день тяжело жить, но легко умирать.

Сказав это, он с необычайной легкостью вскочил на лесенку, затем на подоконник и, вполголоса шепнув «какая свежесть!», бросился вниз.

Вслед за тем как послышался удар тела об асфальт, к трупу самоубийцы подбежали несколько человек. Они, перекрестившись, сложили разбитое и разлетевшееся на куски тело в заготовленный цинковый гроб, тут же его закрыли и понесли на задний двор. В то время как уборщица смывала кровь с асфальта, гроб на заднем дворе бросили в свежевырытую могилу, послушали рыдания родственников и, наконец, установили камень, приобретенный самим усопшим. На камне красовалась сегодняшняя дата смерти.

Коршун, смачно выжевывая, буркнул:

– Следующий.

Андрея, непонявшего, что следующий – это он, схватили под мышки и подвели к окну. Новый смертник обернулся и наивно возразил:

– Но я не хочу.

Люди изумились, а коршун рассмеялся. Кто-то как бы случайно подтолкнул Андрея, и тот полетел вниз. Асфальт неумолимо приближался к Андрею, и прежде чем влететь в смерть, сознание Андрея наполнилось мыслью, что неверие человечества в Бога напоминает ему организованное самоубийство.

Алчная земля, приближавшаяся к нашему герою, неминуемо должна была рассечь его жизнь, но в последний момент, когда смерть уже казалась неизбежной, все внезапно пошло кругом и перенесло нашего героя в иную реальность. Страдающая, уставшая от жизни, истрепанная и погибающая душа Андрея, прикрывшись вуалью, глубоко и безутешно вздохнула.

Пустота, охватившая Андрея, пустотой долго оставаться не собиралась: все вокруг пришло в движение, зашумело и забегало. Со всех сторон стали вспыхивать крохотные белые свечки, пока все пространство вокруг Андрея не заполнилось этими светлячками. «Звезды, – догадался Андрей, – безмолвные стыдливые звезды». Ведь звезды тоже бывают разные: одни похожи на льдинки, вторые на крохотные бриллианты, а третьи – на капли росы, а самые грустные – на слезинки. Сегодня небо оделось в черное бархатное платье, обшитое жемчугом и алмазами. Вдруг звезды вычертили перед Андреем: «Добро пожаловать на бал планет».

И действительно, темнота под давлением света стала сокращаться, пока не сошлась в единую точку и не пропала. Свет насыщался и густел, переходя от золотого к рубиновому. Наконец, в некотором отдалении Андрей заметил нечто шарообразное, извергающееся светом.

– Это Солнце, – пояснили звезды. – Председатель бала.

Вслед за Солнцем Андрею были представлены кавалеры бала Марс, Юпитер, Нептун, Уран; дамы Венера, Луна, Земля, Европа; два мальчугана Меркурий и Плутон и оркестр в составе 666 звезд. Последним поклонился Андрею руководитель бала, назначенный самим Солнцем, – Сатурн.

Дамы и кавалеры разошлись по разные стороны зала. Марс, Юпитер, Нептун, Уран вытянулись по струнке, самодовольно задрали головы и стали рассматривать дам, метя в свою первую жертву. Дамы же присели, свели колени вместе и, прикрыв губы веером, быстро-быстро заморгали.

– Пиф! Паф! Берегись! Догоню! – Меркурий пронесся через зал вслед за убегающим от него Плутоном.

Сатурн улыбнулся и, аристократически вскинув ладонь, выдохнул:

– Начинайте.

Звезды-оркестранты вскинули скрипки и заиграли вальс. Бал начинался!

Марс со взглядом, раскаляющим железо, властно подошел к Луне и схватил ее за талию. Луна взвизгнула, подпрыгнула, попыталась вырваться, но тут же сдалась в пламенных объятиях своего кавалера. И они закружились, наполняемые вальсом.

Нептун с ледяной миной на лице подошел к Венере и сухим безучастным голосом пригласил ее на вальс. Та засуетилась, забегала глазками и стала нести полную околесицу, из которой Нептун понял лишь главное: Венера обещала первый вальс Юпитеру. Ледяное сердце в груди задрожало и забилось с чувством боли и ненависти. Наблюдая ситуацию, толстушка-хохотушка Земля поняла, что еще секунда – и случится непоправимое. Но решение пришло к Земле раньше той роковой секунды: она ухватила Нептуна за руки и вовлекла в бешеный ритм вальса, где Нептун оттаял, успокоился и даже повеселел. И они завертелись в карусели счастья.

Тем временем видевший все Юпитер, осторожно ступая, подошел к Венере и с храбростью в голосе попросил ее разрешения на танец. Венера, снисходительно осмотрев Юпитера, фыркнула и, изящно подавая руку, пропела:

– Так и быть.

Они влились в танец вслед за другими.

Молодые Уран и Европа, неопытные по части приглашения на танец, просто смотрели друг на друга. В их взглядах было и обожание, и одиночество, и счастье, и скорбь всего мира. Уран как-то неприлично угловато и неловко подошел к Европе и, не говоря ни слова, нежно взял руку любимой и через мгновение закружил свою даму в вальсе.

– Пиф! Паф! Берегись! Догоню! – Плутон пронесся через зал вслед за убегающим от него Меркурием.

Сатурн вновь улыбнулся и продолжил беседу с Андреем.

– Господин Андрей! Главное, чего не понимают люди, что все они живут под одним Солнцем! Человек не вправе выбирать себе иное Солнце. Для всех существует Единая Правда и Единый Путь. И когда, находясь в Эдеме, человек сказал: «Я сам могу решать, что правда, а что нет», – в тот момент змеей начертался внеприродный путь – дорога, не освещаемая Солнцем. Но это путь над бездной и никуда не ведет. Тысячи лет шагая по бездне, человек не замечает, как ржавеет и приходит в негодность его душа. А без души недостижимо бессмертие. Интересно, что Божественное: счастье, любовь, вера, природа, красота – в ядре своем бессмертно. А созданное в обход Высшего Учения: деньги, слава, ненависть, уродство, горе – увы, смертно.

Бал тем временем разгорался. Наглый Марс огнем и страстью кипятил сердце Луны, Земля рассказывала Нептуну смешные истории и то и дело заливалась смехом, на который Нептун отвечал презрительно-пренебрежительной усмешкой. Юпитер клялся Венере в любви, а Уран с дрожью прикасался к нежной и молодой коже Европы и молчал, не в силах что-либо произнести.

Многое еще произошло в тот вечер: Нептун набил морду Юпитеру, Уран, осмелев, поцеловал любимую. И вот когда наконец Меркурий со звонким «пиф! паф!» догнал Плутона, Андрей, пьяный жизнью, оседлал Юпитера, схватив вместо узды его за кольцо, и с криком: «Айда, милый! Айда, в небеса!» – понесся ввысь и потерялся во мраке. Лишь хриплое эхо вскоре разнесло:

– Так вот значит что – моя душа уже покинула пределы Земли и оказалась в пространстве, в котором всякие мысли и желания вмиг становятся былью. Что впереди? Смерть, рай, Катёнок и Мотя. Тогда полный вперед. Смерть, отворяй ворота, принимай гостя!

До смерти оставался один день.

День третий. Склеп

Секундная стрелка на всех парах спешила к двенадцатичасовой отметке, где ее ждали часовая и минутная подружки. До смерти, обещанной Мотей, оставалось меньше минуты.

После того, что Андрей увидел, его уже ничто не могло удивить. Сейчас Андрей не видел часов – он их чувствовал. Он отчетливо представлял, как стрелки ползут по циферблату его сердца, и понимал, что стоит стрелкам сойтись вместе у зловещей цифры XII, как часы сломаются и замрут в вечном ожидании. Андрей вспомнил старые зловещие часы из кафе, в котором Катёнок перед смертью выпила свою последнюю чашку кофе. Те часы тоже остановились, преклонившись перед смертью.

Весь третий день Андрей провел в некоем замкнутом темном пространстве, лежа, не шевелясь и ни о чем не заботясь. Поначалу его тяготило одиночество, но потом он смирился, признав, что в этом «ничем» есть что-то величественное. Да, наш герой не знал, где находится, а мы с читателем знаем: Андрей очутился в собственной могиле.

Гроб – последнее пристанище человека, последний дворец императора, последняя келья монаха – глубоко символичен. Люди за свою жизнь не успевают из-за ненависти и порока, разъедающих их дух, выйти за пределы собственного тела, собственного гроба. Да, именно так, тело – это гроб души, если душа не может развиваться.

Стрелка ударила в десяти шагах от двенадцати.

Сейчас модно говорить о плохой экологии Земли. Неужели неясно, что уровень ее загрязнения напрямую зависит от уровня загрязнения нашей души. Экология души и нравственности – вот первостепенная задача человечества. Почему немногих волнуют выхлопные газы наших ссор, сокращающиеся запасы душевной доброты, занесенные в Красную книгу совесть и честь, свалки плохих мыслей? Ведь все это превращает наше тело в непредсказуемый ядерный реактор, а нашу жизнь – в муку.

Стрелка пискнула 23:59 и замерла. Андрей ждал последнего удара, но время шло, а удара не следовало. Летело мимо все прожитое время, позади, отставая, скакали ушедшие мечты, впереди ничего не было. Долго лежал Андрей, ровно столько, чтобы понять, что он пропустил последний удар.

Но где же, позвольте спросить, ангелы, небеса, Бог, Катя и Мотя? Нет уж, милый, выбрал смерть – умирай, никому ты теперь не нужен. Ты был нужен живой, способный изменяться и развиваться, а мертвый ты одинок.

Страшно стало Андрею, беспощадным ужасом заболела его душа. Лежал Андрей, не чувствуя себя, уже и минуту, и час, и два, а ничего не менялось.

Вот, оказывается, в чем проклятье смерти: она ничто, пустота, мираж, сновидение, только вечное. Больше всего человек боится однообразия, а пуще – однообразия в однообразном. Вечное одиночество – смерть – это не ангелы и не чертики, это – ничто. Андрей бессрочно застрял в царстве тишины и покоя.

Так как же люди могут не дорожить каждым мгновением своей жизни, как умудряются находить время для зла и неверия, ведь срок жизни – песчинка в бескрайней пустыне бесконечной смерти. Как же глупо отрицать жизнь, стремиться к этой самой смерти!

«Мне стал тесен мой гроб. Мне стала тяжела тень, ниспадающая с могильного креста. В меня с болью впиваются цветы, посаженные на моей могиле».

Андрей, ополоумевший от муки пришедшего к нему открытия, взмолился: «Боже, хочу жизни! Боже, прости грешника! Прости, что возомнил, что подумал, что не послушал! Боже, неужто это все!» – и, истязая самого себя, зарыдал.

Резко ворвался свет, за ним звук и осязание – Андрей увидел, услышал и ощутил себя живым: он лежал у себя дома на кровати. Нет, прошедшее испытание не было видением, и Андрей это понимал, оттого, млея от радости, мокрый от слез и безумный от бреда, он все восклицал:

– Господь Бог Наш, спаси и сохрани!

Смерть отступила. Стрелка на часах разбилась о черту XII.

Бог умилосердится над ними скажет: освободи его от могилы; Я нашел умилостивление (Книга Иова 23: 24).

 
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЛЮБОВЬ
 
 
Глава пятая
Плюшевое чувство любви
 

Женщина слабее всего, когда любит, и сильнее всего – когда любима.

⠀ ⠀ Эрих Остерфельд

Ангел, венчавший шпиль Петропавловского собора, смахнув со щеки слезы тающего снега, взглянул на бесстыдно-невинный, легкий, влекущий и очаровывающий силуэт охраняемого им города. Ангел был влюблен в город, в ту вдохновенную нежность, в те чистые порывы, в ту необъятную прелесть, что рождали в его душе нестерпимые каменные слезы и тянули в объятия страсти. Это чувство, хлеставшее через край счастьем, распылило его душу на лучи света и без жалости казнило его сознание.

Петербург умер вчера. Он хаотично пытался схватиться за руки жизни, рьяно рвался к последним мгновениям ускользавшей суеты бытия. Но слепая, неуемная смерть, дробившая его душу, не могла безутешно раствориться, она уже начала вакханалию неравной схватки с городом. Зима, будто наводнение, незаметно налетела на город и убила его своим снежным дыханием. Ледяная крышка гроба, выползавшая из реки на набережные, шаг за шагом заслоняла Петербургу солнце. Лик холода был пьян и жесток, а сияние звезды надежды потухло и исчезло. Лишь острые, как клыки дикого зверя, ножи северного ветра еще колотили в последней лихорадке город, еще доставляли страдание, а вместе с ним и неверное, вероломное ощущение жизни, которое ревновало к смерти нарушивший верность город.

Но мечта любого влюбленного – увидеть перед смертью освещенный Божественностью, с искоркой надежды, обволакивающий и трепетный взгляд любимого – у Петербурга сбылась. Ангел, спустившийся из любви к городу с небес и наказанный за то превращением в холодный камень, с мукой и верой смотрел в глаза Петербургу. И хотя он верил, что по окончании зимы Петербург воскреснет, он также понимал, что не сможет пережить три вечных месяца. Он знал, что сосуд любви, наполненный наполовину, становится ядом для возлюбленного.

Мир сошел с ума. Проклятые бечевки страданий мешают людям стать ангелами. Каждый разговаривает на своем непонятном другим языке. Ты рвешься к любви, отдаешь всю душу, а тебя не могут понять. Ты превращаешься в смешной комок нелепости для всех и мучительно не можешь понять эти бездушные и сухие законы человеческого общества.

Дурман, свежесть, нега еще не растаявшего на губах поцелуя, и легкость прикосновений, и с кристалликом слез глаза любви, что почти окрылили тебя, наделили Божественным порывом, – все пропало, развеялось, оставив тебе истрепанную материю твоей души и завещав тебе следить, как капля за каплей тает льдинка твоей жизни.

Этот едкий воздух, эти чумные улицы и этот кубический свет рождают в голове неестественные колючие мысли. Люди теряют свою определенность, становясь костно-жилистыми образованиями – гнилыми, ветхими и склизкими. Жадное до крови сердце талдычит свои чахнущие от пыли древности, нелогичные законы, снимающие скальп с твоей судьбы.

Боль, слитая воедино с наслаждением. Жизнь – страшный эксперимент над твоей судьбой. Твоя судьба складывается в кривую вопросов, в принципе не имеющих ответов. Наверное, счастья и добра вообще не существует. Счастьем мы называем серые отблески черной сажи, изредка ослепляющие нас в нашем существовании. Добро – лишь редкие попытки из грязи и слякоти нашей жизни взглянуть в небо.

Злой город – любимый бес. Единственный, понявший твою душу. Милое создание, чьи глаза существуют для того, чтобы ты ими восхищался, чьи губы созданы для того, чтобы раздражать тебя их недоступностью, чей безбожный стан, омут вожделения, подменяет разум, это милое создание, прижавшись к твоему сердцу, навсегда оставило там ощущение бархатистой сладости. Две души, разделенные не только в пространстве, но и во времени, неосознанно жаждут невозможного объединения в одно крохотное мгновение счастья. Мгновение, которое ждут всю жизнь, в поиске которого тускнеет, гибнет, разлагается твоя душа.

В таком жутком мире нет света, есть преломления темноты. И эти преломления порой меняют нашу жизнь, служат ориентирами, что ведут наши жизни к счастью. И быть может, самый большой грех – не видеть эти ориентиры.

С момента гибели Катёнка прошло десять лет. Тем днем Андрей шел по Невскому проспекту. Два чувства, будто тигры в клетке, дрались в его душе. Первое было тоскливой ревностью к времени, беспощадно отнимавшему у Андрея юность. Второе, вопреки первому, не тащило в прошлое, а тянуло в будущее, это чувство звало нашего героя вперед, ставило перед ним новые цели, требовало борьбы и заставляло искать смысл в бессмысленном. «Время подчиняет себе слабых, против людей, ищущих и сомневающихся, время бессильно», – говорило это чувство. Сердце и у младенца, и у зрелого человека, и у старика бьется одинаково.

Серые, иногда с красноватым отливом булыжники мостовой, будто крысы, заполонили собой Невский. Блеклый свет фонарей, дразнящий покой ночи, прыгал по проспекту. Клочья, вырванные из шерсти города, теперь слепились в одно ненасытное чудовище, с алой глазастой мордой и отсвечивавшими в лунном свете когтями.

Андрей шел вперед, влекомый удивительным предчувствием чего-то теплого и живого, чего-то, что где-то там, в конце проспекта, уже давно ждало его, а он, гонимый этим глупым жизненным хаосом, никогда не замечал этого благостного мерцания святых чаяний.

Чья-то рука погасила свечи петербургских храмов, и запах воска, как вечная ностальгия по раю, утонул в воздухе. Когда-то давно топор разрубил череп Петербурга, и по извивам шрамов-каналов теперь лилась вязкая кровь. Всякие добрые помыслы чахли сейчас из-за запаха тлеющих душ, струившегося из щелей коммунальных квартир в центре великого мятежника – Санкт-Петербурга.

Но даже в этом темном и бесовском царстве лжи и порока была последняя необорванная струна, которая святым одиночеством влекла Андрея. Где-то на пересечении Невского и Михайловской пела отвергнутая миром скрипка. Ее звуки, казалось, отягощенные мукой, будто гирями, все же улетали в небеса. И была в тех звуках какая-то вселенская грусть, чувство, пожирающее надежду, и без конца ноющая боль. Счастливое несчастье музыки, желавшей обогатить наши с вами души, околдовало Андрея.

Дойдя до места, откуда струились звуки скрипки, Андрей увидел, что играла девушка. У нее было некрасивое лицо, разрезанное острыми скулами, узкие запавшие глаза, тонкие губы и грубый нос. Но была в ее лице необъяснимая прелесть: то ли в горьком взгляде, то ли в сухом изгибе улыбки, то ли в ямочке на правой щеке, то ли еще что-то. Вместо ожидаемой гармонии с музыкой, девушка, казалось, боролась с ней. Как в отчаянии человек отрекается от своего лучшего друга, так и она боролась против последней капли души в мире. Резкие движения ее смычка вызывали у скрипки стоны и слезы, а вместе рождали Божественную неповторимость музыки. Мелодия жалом вгрызалась в душу девушки, и каждая следующая нота приближала ее к гибели.

Андрей был восхищен. Капля за каплей оттаивал мир вокруг него. Наш герой прикрыл глаза: серебряная пыльца стелилась на камни города, свежий ветер буянил на улицах, неповторимый аромат ласки подступал к телу.

Резкий скрежет… Музыка оборвалась. Бесчисленные яркие искры мгновенно потухли, вернув небу его задумчивую темноту. Андрей открыл глаза. Ноги у девушки подкосились, и ее тело медленно опустилось на мостовую. Андрей вмиг подскочил к ней, приподнял и, взглянув в черные точечки зрачков, услышал угасающее частое дыхание, а увидев дрожащие от озноба губы, понял, что девушка теряет сознание. Аккуратно взяв ее на руки, он вышел на проспект. Вскоре перед ним остановилась машина, водитель предложил помощь. Повезли в больницу.

Всякая неестественность, безжизненность, искусственность прикрывает души людей колпаком, душный и спертый воздух внутри которого давит человека, стирает четкость его сознания. Именно таким, лишенным духа, показался Андрею стерильный больничный коридор. Сейчас, когда он ждал известий о девушке, мысли его опять стали сумбурными и, въедаясь в хрусталь сердца, оставляли на нем глубокие трещины.

Увы, люди развиваются неравномерно. Андрей пережил свой возраст. Его сердце стучало быстрее времени, он слишком рано, не успев почувствовать радость в поиске, понял, что в мире есть только одно счастье, одно благо – любовь. В глубине своего существа он уже пережил и брак, и развод; развод со своей собственной душой – они не могли ужиться в одном теле. И теперь, после того как отгремела гроза, он мучительно искал путь к возврату своей собственной души, к примирению с ней. И душа, почувствовав, что в Андрее безвозвратно угасла жажда самоубийства, стремилась к нему.

Примерно через час врачи сообщили нашему герою, что состояние девушки стабилизировалось. Случившееся было обычным обмороком. Вскоре Андрею даже разрешили войти к ней.

Тихими, аккуратными, крадущимися шагами наш герой вошел в палату. Приблизившись к девушке, он присел на какой-то неказистый табурет и уже был готов начать говорить одобряющие слова, как она его перебила. Ее печальные глаза смотрели в хрупкий далекий мир больничного потолка, руки слегка мяли простыню, а слабый голос пытался говорить спокойно и сдержанно:

– Здравствуй, Андрей. Как все смешно и нелепо в моей жизни! Вот мы и встретились с тобой, в первый раз, чтобы сказать друг другу «прощай». Сколько вечеров я с тающей от жара времени надеждой мечтала о нашей встрече, придумывала слова, репетировала жесты, мимику, взгляды. И вот мы встретились… У меня всегда так. Бог никогда не поступает в соответствии моим планам, он всегда находит иной, непредсказуемый путь.

Я твердо знаю, что никогда больше не увижу тебя, и это дает мне право рассказать тебе все. Поверь мне, что если бы не эта встреча, ты бы ничего не узнал. Но, видимо, Бог решил, что ты должен услышать историю о человеке, все свое прошлое и все свое будущее посвятившем тебе и оставившем себе лишь миг настоящего, полного тоски страдания и муки.

Ах да, ты даже не знаешь моего имени. Натали – скверное, гадкое имя.

Эта история началась (вступление прямо как в старинных дамских романах) двенадцать лет назад. Тебе было двадцать лет, мне – шестнадцать. Всю свою жизнь до тебя я помню так же смутно, как человек помнит свое младенчество. Вообще моя жизнь – это скорее твоя жизнь, точнее ее паршивая копия, слепок с оригинала, грубый, неотесанный.

Первым днем моей жизни был день, когда ты переехал в наш дом. Ах, этот сладостный грохот разгружаемой мебели, гам от грузчиков, соседей и новых хозяев, это веселье, связанное с переменой жилья, попыткой изменить свою судьбу, как глубоко затесались в мою душу эти ощущения? Во всем была какая-то Божественная игра: декорации, актеры, мизансцены; все, сплетясь в клубок жизни, создало миг, вечности которого хватило мне, чтобы влюбиться в тебя. Твой взгляд – обволакивающий, пронзительный и околдовывающий, брошенный тобой на меня случайно, в спешке дел; как надолго я запомню твои глаза, их непроницаемость и глубину, которые всякий раз доводили меня до полуобморочного состояния. Как стало тепло мне в тот день, нет, даже жарко, тело превратилось в печку, где, шипя, сплавлялись всевозможные чувства, где, как в необъяснимом сне, появлялось стойкое и великое чувство – любовь. Как нежен был воздух того дня, особенно когда я, вернувшись в квартиру, забралась в большое кресло, забилась в угол и, млея от непонятных ощущений, прикрыла глаза.

Почему так жестоко устроен мир: за минуты счастья приходится платить годами страданий? Те благостные первые деньки нашего знакомства (точнее, моего с тобой знакомства) – какой губительной мукой отзываются они в моей памяти? Тех счастливых дней – сколько их было? Все смешалось в моей голове… Как противен был Ожегов с его «любовь – глубокое эмоциональное влечение, сильное сердечное чувство» (нет, больше, больше: расцвет весны, пение птиц, глаза, картины Рафаэля, музыка Моцарта, душа, счастье, жизнь, судьба, Бог – все, все любовь), как в томлении блаженства, в истоме желаний лилось ручейком мое существование, как билось негромко сердечко, полное светом и тобой.

Помню, как я могла часами смотреть на твою дверь, ждать тебя, зная, что ты не заметишь меня в просвете между лестницей и стеной, где я пряталась. А каким безумным казалось решение пройти мимо тебя, спускаясь по лестнице, и слегка прикоснуться к твоему плечу. Сколь близким ты казался мне тогда! И в то же время отравляющие мысли о том, что ты никогда не будешь со мной, что нынешнее счастье – мираж.

А за мечтами и снами о тебе, за робкими попытками обратить на себя твое внимание, за днями, полными слез и горя, за десятками стихов, посвященных тебе, за ангельским напевом любви уходило мое детство, на смену спешила юность – столь же неопределенная и пустая.

Чувство любви дарит Господь, Он же его и отнимает. Иного способа разлюбить нет.

Твои женщины, дамы, скрывавшиеся за твоей дверью, имеющие пропуск в твой мир, были все похожи: с едким смешком, с напудренными щеками и вампирьими губами. Этот мерзкий запах из пошлых духов, советского шампанского, пористого шоколада и поцелуя на прощание. Эти жеманные возгласы «милый!», это хитрое «я люблю тебя», это бесовское «ха-ха». Неужели ты не помнишь их! Твоя квартира – настоящий сквозняк чувств.

Моя боль вытесняла мое счастье постепенно, закрывая занавесом солнце, гася свет, легкой прохладой пробирая мое тело. Ледяным хлыстом бичевавшие сердце страдания, сколько силы и красоты съели они во мне? Толстая малярная кисть серым цветом выкрасила мой мир, отцвел последний осенний цветок, в мою душу пришла зима.

Как жадный хищник, ты поедал мое сознание, не оставляя в нем и крупицы жизни. Любовь – самое беззащитное из чувств. Наш подъезд: малогабаритные квартиры с малогабаритными душами жителей, а между ними твоя дверь – запретный дворец моей судьбы, свет твоих окон – огонь моих мечтаний, твои наручные часы, считающие бесконечность времени, когда наши души порознь.

Тишина мира, оставившего мне для жизни лишь далекий темный угол, как страшила она меня теми долгими равнодушными вечерами, когда я в своем штопаном, заколоченном в теле, душевно безвыходном бытии стремилась к небесам, надеясь, что там наконец встречу тебя. В одном из таких вечеров, прижавшись к окну, чувствуя кончиком носа холодок стекла, я увидела тебя с ней. Вы, видимо, возвращались с какой-то вечеринки, и в тот день, признавшись той девушке в любви, ты окончательно отверг меня. Но больней всего было видеть, что ты действительно любил ее. Новый вдохновенный взгляд, полет в походке, чистая улыбка – эти новые детали убивали во мне желание жить. Ее я ненавидела больше всех других, ее любил ты.

Как просто оказалось тогда найти выход – самоубийство. Это было так естественно, так легко купить снотворные пилюли, решиться принять их. Меня спас ты. Я захотела в последние секунды моей жизни вновь увидеть твою дверь – мой монастырь, приют моих чувств. Спустившись по лестнице, я увидела, что она приоткрыта, и, набравшись смелости, вошла в твою квартиру. Там я заметила тонкую нить алой жидкости, струившейся из ванной. Ты опередил меня и здесь, ты надрезал вены первым. Как же могла я не попытаться спасти тебя – ведь в твоем существовании заключалось нечто большее, чем жизнь моего тела, в нем была заперта жизнь моей души. Я вызвала скорую, тебя отвезли в больницу и спасли.

После того случая ты стал странным, похожим на призрак, который не может найти себе покой. С каждым днем мне казалось, что я люблю тебя все сильнее, я чувствовала свою ответственность за твою жизнь, причастность к твоему несчастью.

Дома у меня живет плюшевый зайчонок. Когда я прижимаю его крохотное тельце к своей груди, когда всматриваюсь в его грустные, тоскующие глазки, когда замечаю его никогда не исчезающую улыбку, я невольно наталкиваюсь на мысль, что его любовь, в сущности, похожа на мою. Те же безусловная преданность, молчаливая робость, безропотное восхищение, невозможность телесного слияния, духовная непорочность чувств. У меня осталась последняя мечта, чтобы, когда я умру, мне в гроб положили моего плюшевого зайчонка, чтобы он, прижавшись к моей груди, согрел обделенное теплом сердце. И нестрашна была бы тьма беспамятства, потому что слитые воедино сердца всегда поддерживали бы в душах веянья жизни. Только тогда любовь стала бы вечной…

Меньше чем через месяц я уеду, Андрей. Есть человек, его зовут Лев, который решился позаботиться о моей истерзанной душе. Быть может, именно с ним я найду покой и радость. С его предложением уехать в Израиль я согласилась сразу, мне давно хотелось как можно дальше умчаться от тебя.

Дверь в палату тихонько приоткрылась, и вошел кудрявый, с ясными глазами и вдохновенной улыбкой молодой человек. Со словами: «Что случилось, Натали?» – он бросился к кровати девушки. Заметив Андрея, Лев, слегка поклонившись, поздоровался. Наш герой поспешил незаметно уйти.

Андрей вышел из больницы растерянный и растревоженный.

Теплое зимнее утро загадочно выглядывало из темноты петербургской ночи. Тонкая снежная пелена, сложившись калачиком, спала на улицах. Ветер, важный и гордый, разгуливал по улицам. Загорались люстры в домах, звонили колокола храмов, мило мяукал бездомный со счастливой мордочкой котенок. Божественный творческий замысел чувствовался вокруг – в каждом клочке земли, в каждой снежинке, в каждом луче солнца.

Великая сила искусства – мастерство изображения души – всегда являлась вектором, направляющим людей к счастью, к свету, к Богу, всегда пыталась вылечить человеческие души от греховности и гордыни. В тот момент, когда искусство начнет воспевать порок и безбожие, люди окончательно порвут связь с Высшим Разумом, уже ничто не спасет мир от гибели.

Андрею вспомнилась легенда, рассказанная мамой в детстве. Бог, создав мир, стал думать, куда спрятать от человека его Самую Главную Тайну. На самую высокую гору? На дно океана? В самую глубокую пещеру? Но люди рано или поздно найдут ее. Тогда Бог решил спрятать Самую Главную Тайну внутри самого человека.

Андрею показалось, что лишь сейчас он заметил эту Тайну внутри себя. Наш герой понял, что он впервые в жизни вышел к чему-то важному. Стало глупым и смешным его желание лишить себя счастья познакомиться с Тайной. Но, главное, Андрей понял, что сегодня, в его тридцать два года, жизнь для него только начиналась.