Текст книги "Взгляд из детства. Этюды"

 
Глава шестая
Человек, влюбленный в музыку
художественный рассказ Андрея
 

Творить – значит верить…

Творить – значит убивать смерть.

⠀ ⠀ Ромен Роллан

Они не запомнили момент их первой встречи. Быть может, это произошло, когда уже сильная, окрепшая и повзрослевшая рука человека впервые коснулась черно-белой палитры рояля, и тогда сквозь клавиши он увидел заигрывающий, влекущий взгляд Леди Музыки. Быть может, еще в детстве человек своей нежной, трепетной душой услышал парящий, легкий голос Музыки. А быть может, еще в утробе матери, заканчивая девятимесячный преджизненный пост, он почувствовал теплоту совершенства окружавшего его мира, он ощутил прикосновение нот, заложенных в светлое и чистое основание этого мира, и, наверное, уже тогда влюбился в жизнь и в милый лик Леди Музыки.

Человек вошел в жизнь добрым, красивым и умным юношей. Жизнь приняла его скупо и пренебрежительно, как обычно она принимает таких ярких и неординарных людей. Начало его жизни было тусклым, нравственно бедным и пустым. Позже он с яростью сожжет этот кусок своей судьбы, вырвав его из книги памяти. Леди Музыка появилась внезапно, стремительно и, главное, именно в тот единственный момент, когда он мог ее оценить и полюбить.

Она ворвалась грохотом литавров и труб и разорвала его грудь страстью и безумством звуков. Промчавшись, музыка затихла, но не исчезла совсем. Вокруг было тихо, а в голове, в сердце и в душе человека теперь все пело одной Музыкой. До боли, до муки любимый образ теперь застыл в его памяти. Это значило постоянное желание видеть любимую, глазами ласкать ее и, находясь в некотором полувоздушном, сияющем теплотой и нежностью состоянии, мечтать, мечтать так долго, чтобы мечта заменила жизнь, чтобы забыть о границе между реальностью и идеалом. С тех пор всегда, когда он вспоминал ее облик, Леди Музыка оживала в его душе.

Он влюбился нестерпимо, его любовь убивала его. Он страдал, страдал, еще не зная, какие испытания приготовила ему судьба.

Муки начались, когда на его постоянные воззвания Леди Музыка перестала отвечать, когда она исчезла, умолкла в гуле жизни.

Сначала он ждал, с тупым терпением ждал. В то время он походил на сумасшедшего: бегал из угла в угол, что-то бормотал себе под нос, затем вдруг останавливался, вглядывался мутным взглядом в нереальную даль и тихо, с тяжестью вздыхал. Его сердце превратилось в один чуткий нерв, нывший и болевший.

Потом он начал работать. С непоколебимым упрямством он долбил по клавишам рояля, надеясь на ее возвращение. Рояль скрипел, звенел, шипел, но не пел. И вдруг сквозь рев неслитных звуков он услышал ее нотку. Он сыграл еще, еще, и тут побежали ноты на бумагу, запрыгали звуки по клавишам, и сердце, душимое радостью, почувствовало на себе нежный и глубокий взгляд Леди Музыки.

Он продолжал работать много, и теперь, после истязаний трудом, он иногда замечал черты ее лица, изгибы ее тела, переливы ее души.

Леди Музыка не любила банальности, избитости и бесчувствия. Каждый день она требовала от композитора всю его душу, новые и новые полеты его творчества. Человек ревновал капризную Леди, ревновал оттого, что та принадлежала не ему одному. Она губила его тем, что не любила, то были лишь беглые взгляды, шутливые прикосновения, глумливое кокетство. Она топтала его любовь, он терпел – и работал.

Сердце любой женщины не может не дрогнуть, когда ее любят столь долго и беззаветно. Но человек был уверен, что у Музыки нет сердца, и оттого не надеялся на снисхождение.

В один день вместо труда пришла легкость. Музыка полилась просто, с азартом, с вдохновением. В тот день над кривыми значками нот человек дрожащей рукой написал: «Вальс».

В мелодии этого вальса он впервые увидел ее во всей красе от первого до последнего аккорда, он вливался своей душой в ее душу и млел от счастья, потому что имел возможность любоваться ангелом своей жизни.

В день премьеры «Вальса» он, выйдя к дирижерскому пульту, вскинув дирижерскую палочку, пригласил Леди Музыку на танец. Они вальсировали под звуки собственных душ. Леди Музыка, игриво смеясь, быстро кружилась, унося человека за пределы нашего мира. В живых глазах Музыки для человека блеснула искорка любви.

Пролетело несколько дней, оставивших в сердце человека следы неуемной радости. Вновь вернулось жестокое молчание – самое страшное время, ревущее в голове человека отсутствием любимой. Он вернулся к работе. Теперь за терниями труда проступали колоски наслаждения; за рябью нотного стана слышалось соло надежды.

Однажды, томимый желанием и тоской, человек не выдержал. Резко ворвавшись в обитель Музыки, он схватил любимую за плечи и нежно и проникновенно поцеловал ее. Лишь одинокая арфа перебирала струны во время их поцелуя, но затем весь оркестр взревел в торжестве победы. Он покорил Музыку!

Человеку казалось, что его душа стала больше тела, что наслаждение творчеством захлестывало его. Он писал одно произведение за другим. Он властвовал над своей любимой красавицей. Музыка любила его!

Свидание мчалось за свиданием, цветы распускались на полях их любви, и вечный союз Композитора и Музыки казался уже близким.

Но… Музыка не пожелала делиться своей свободой, не решилась посвятить себя любви к земному человеку. Даже сгорая от любви, Музыка не смогла отказаться от желания главенствовать над умами людей, диктовать свои чувства композиторам. Она была слишком могущественна, чтобы кому-то покориться. Леди Музыка решила забрать человека к себе, на небеса, чтобы там наконец-то соединиться с ним в едином потоке любви и, сорвав кандалы хрупкого и смертного земного счастья, улететь в бескрайние и приветливые просторы вечного. Она вознамерилась отравить своего возлюбленного.

Он дирижировал свой последний концерт, уже с мышьяком в горле он салютовал своей жизни и призывал к торжеству души и счастья. Через несколько дней он откликнется на протянутую с небес руку смерти.

Он ушел из этого мира человеком, вознесенным на трон любовью и ею же обезглавленным.

 
Глава седьмая
Испытание грехом
 

То, что кажется концом, на самом деле может быть началом.

⠀ ⠀ Сатья Саи Баба

– Жизнь – это цепь испытаний, которые стимулируют душевное развитие человека. Преодолевая их, человек доказывает свою преданность Богу, привносит в свою жизнь благость и одухотворенность, направляет свою судьбу в русло добра. Игнорирование испытаний, неспособность выполнить их говорят о деградации человека, о непонимании им целей жизни, о подлоге душевных истин материальными законами. Вся жизнь в целом – это проверка человеческой души. Может ли она в условиях жизни остаться чистой и непорочной? Чем ближе человеческое сознание к Божественному, тем сложней испытания. Чтобы навсегда лишиться Божественного расположения, порой достаточно одного греха; чтобы вернуть себе это расположение, иногда не хватает и всей жизни.

Ветер схватил подол пальто и потащил Андрея в сторону Петропавловской крепости. Андрей резким движением вырвал подол из рук алчного воздушного зверя. Наш герой облокотился на решетку Дворцового моста и взглянул вниз на реку. Весна уже распорола ледяное одеяло Невы. Казалось, что кожа реки была содрана, и мы видели, как ручейками бежала, вертелась, прыгала по сосудам ее голубая кровь. «Кровь», – ударило мыслью сознание Андрея, и он поднял глаза. Его душа всегда в трепете замирала, когда он оказывался в этом районе Петербурга. Как будто Бог прикоснулся тут к земле – здесь сошлись на поклон городу соборы, дворцы, памятники и мосты.

Андрей представил, как дробится система мироздания от уровня к уровню, начиная с однородного неба и переходя на пеструю землю, рвясь на культуры, страны, народы, разбиваясь на отдельных людей и, наконец, превращаясь в пыль одной клетки. И в этом дроблении вечность бьется на осколки жизней, а люди теряются, сокращаясь до ничтожных размеров своего тела.

Было уже достаточно поздно, что казалось, будто угольки на пепелище рассыпались звезды по небу. Петербург рвался к этим звездам. Купола, башни, шпили, делавшие город похожим на огромного золотого ежа, не боясь сгореть в отражениях солнечного металла, неслись вверх. Медный конь на Сенатской площади встал на дыбы и приготовился к прыжку на небеса. Невский проспект – позвоночник города – стрелой переходил в иглу Адмиралтейства, отчего появлялась бесконечная перспектива, ведущая от Земли к Небу.

Андрей поспешил домой. Его путь лежал через канал Грибоедова, Михайловский парк и далее через Фонтанку в Соляной городок.

Будто грузный медведь, вылезала после спячки природа Петербурга. В городе царила анархия: уже растаяла корона зимы, но еще не распустились почки правления весны. Нередко в такую пору Северная Пальмира бунтовала, свистала ветрами и срывалась наводнениями. В агонии свирепства город не щадил своих жителей.

Пересекая одну из аллей парка, Андрей заметил в тени деревьев фигуру человека. Подойдя ближе, наш герой увидел, что это был мальчик, лет пятнадцати, с красивыми русыми волосами, тонкой шеей, глубоко врезанными глазами и каким-то больным надеждой и мечтой взглядом. Мальчик что-то быстро-быстро писал в тетради, лежавшей у него на коленях. Наконец он закончил, сложил тетрадь и, не спеша встав, медленно зашагал к выходу. Андрей заметил, что из его тетради выпало несколько листков. Наш герой, подбежав, поднял их и крикнул незнакомцу:

– Вы потеряли…

Но мальчик не обернулся, он продолжал идти, пока не скрылся из виду. Андрей не нашелся, что делать, и, взяв листки, побрел домой.

Придя домой, Андрей сделал себе чашку теплого крепкого чая и, сев в кресло, начал читать обрывки найденных записей.

Каменея от страха и неопределенности, воспаряя от предвкушения счастья, умирая и оживая вновь и вновь от любви, беру я в руки карандаш. Сердце мечется в клетке тела, душа легкой истомой обжигает кожу, аромат нежности течет в сосудах, а любовь вихрем носится в голове и светлой дымкой обволакивает сознание. Трясется сейчас моя рука, потому что пишет вызов судьбе: не нужно мне никакого счастья, если в нем нет Ее.

Ее, то есть тебя, ангел мой, свет мой, радость моя, надежда и вера моя, боль и наказание мое. И находясь сейчас рядом с тобой, я все равно бы мог вымолвить лишь одну фразу: «Люблю». Ах, как же много сплелось в моей жизни в эту фразу: она заставляет язык плясать от вдохновения, она же кинжалом распарывает мне сердце. Но, отдыхая или работая, веселясь или грустя, я всегда со своей библией, со слетающим дуновением с уст: «Люблю».

Как тяжело жить наедине со своей любовью в узком пространстве своих мыслей и чувств. Любовь ширится и растет, а ты, подобно перезревшему плоду, начинаешь гнить изнутри, пока не гибнешь от тоски и боли. Все мое тело завоевано чувством, неспособным уместиться внутри, потому тонкой струйкой окропляю им эти строки. Пусть оживут они и понесут мою любовь прямо к королеве моего сердца.

Любовь – диалог двух близких душ. И пусть судьба разделила мое сердце стеной, отрезав мне дорогу к счастью, я без страха бросаю ей вызов. Растяну свою душу в нитку и пронесу свое чувство по пути к твоему сердцу.

И все же ловлю я твой голос, твой взгляд, вспоминаю твой стан в переливах моей горькой жизни. И лучше погибну сам, чем дам умереть своей любви.

И боль, и слезы, и радость, и счастье – все в один миг нахлынуло на меня.

Ты, внезапно появившись в моей жизни, очаровала меня, завоевала меня. Я проиграл тебе схватку за мое сердце и теперь всецело принадлежу тебе. Я покорен и, склонив голову перед твоей неземной красотой, умираю, умираю от счастья и горя одновременно, умираю: ком в горле, слезы на глазах, помутнение в разуме. Один взгляд на тебя стоит мне лет жизни: сердце замирает, душа, восхищаясь, плачет, в голове кружится один образ: «Ты, ты, ты…».

Ты – свет мой в жизни. Ты – аромат цветов, прелесть музыки, совершенство мира. Ты – это все: и радость, и страдание. Ты – мой жестокий ангел, мой нежный Бог, мой лукавый дьявол. Ты – звезда, бросающая узкий луч света на мое существование; я, как путник по компасу, иду по этому лучу к тебе – к тебе, значит, к счастью, к жизни, к свету. С тобой моя жизнь. С тобой я человек. Без тебя я ничтожен, я бессилен, я мертв.

Беспощадная судьба, зачем узелком связала дороги нашей с нею жизней, зачем обрекла на муку? Да, муку, но волшебную, приятнейшую муку. Убив во мне беспечность, глупость и самохвальство, ты родила во мне любовь, доброту и цельность. Убив во мне мальчика, ты родила во мне мужчину.

Хочу нежности, хочу тепла, хочу ласки. Хочу властвовать над своею любимой. Хочу, чтобы она принадлежала одному только мне. Нет, я не сломлен, нет, я буду бороться, не струшу. Не боюсь я ничего, ведь у меня есть ты; есть моя любовь к тебе. Не бросай меня, не разрывай мне сердце, не топчи мои чувства!

Я имею право любить тебя, несмотря ни на что; любить днем и ночью, во сне и наяву. Не прошу ничего взамен, дай лишь возможность любить тебя.

Счастье – чувствовать тебя рядом. Счастье – прикасаться к твоей нежной коже, целовать твои губы. Жить – но с тобой!

⠀

 
Чудеса сбываются
 

Любить – значит видеть чудо, незримое для других.

⠀ ⠀ Ф. Мориак

Сейчас она, взяв в свои изящные небесно-милые ручки эти самые листки бумаги, начала быстро-быстро читать текст. Любимые глазки, как маятник будущей судьбы, забегали влево-вправо, влево-вправо.

За этим рассказом скрывается он: он смотрит на нее сквозь эти строки, он дышит в словах, его душа выкладывается в предложениях, его сердце бьется в буквах, его мысли сгорают в звуках. И сейчас, взяв рассказ в руки, она впервые оказалась наедине с ним: с его чувствами, с его жизнью, с его любовью.

А его тело, в восторге оцепенев, вновь и вновь не может испить полную чашу великолепия и солнца, отобразившихся на ее образе; и любовь, как высшее и прекраснейшее, вновь и вновь рождается, растет, рвется, побеждает в его истерзанной душе.

Весь ее облик льется в его сознании одним словом – любимая. Любимая, и больше ничего. Вся природа, все люди и вся жизнь зажглись для него в одном человеке, и сильнейшим любовным магнетизмом приковало его душу к еще чужому вчера, а сегодня единственному любимому существу на земле.

Безумна жизнь, протекающая в двух мирах: на узкой, ограниченной, несущественной и материальной земле и на безмерной, бесконечной, всеобъемлющей и духовной планете чувств.

Любовь – какое странное, далекое и непонятное слово. В нем заключено так много, что его невозможно постичь. С одной стороны, это слово все объясняет и является ключом к осмыслению всего в жизни, но с другой – оно настолько сложно и многообразно, что лишь запутывает многих. Те чувства, что кричат теперь из его души, являются любовью или нет?

Он увидел ее совсем случайно и как-то буднично. В школе на внеклассных занятиях. Тогда он еще ничего не понимал. Однако все вокруг изменилось: почему-то природа теперь расцветала вокруг, почему-то люди улыбались, почему-то стало легко учиться, почему-то все и вся стало чистым, светлым и красивым. Тогда он и представить не мог, что причина столь причудливой метаморфозы в девушке, легкой походкой проскользившей сквозь его сознание. Все в мире теперь стало терзать его душу, и какое-то новое, нежное и заботливое чувство стало бальзамом оберегать его сердце.

Второй раз он увидел ее под Новый год. И тогда, взяв ее ладошку, впервые прикоснулся к своей судьбе, к человеку, в душе которого теперь заключена его любовь, сердце и боль.

Он представляет сейчас маковое поле, благоухающее ароматом лета и усыпляющее нектаром любви. Он посреди этого поля, посреди бесконечно счастливой для него жизни, в которой есть все, кроме нее. А раз нет ее, нет и жизни, и поля, поэтому он ищет ее, ищет, и в поиске видит нынешнюю цель свою.

И сейчас он пишет сей рассказ. Ночью. Потому что невозможно спать, когда любовь разрывает сердце. Строчки одна за другой выползают из-под шариковой ручки. Душа извергается чувствами, и он пытается потушить лаву любви словами, но понимает, что каждое описание его безбрежной любви скорбно и уныло. Она, пробегая по строкам, уже, быть может, скучает, ведь не понять любви нелюбящему.

В конверте находилось две бумажки: на одной было выведено «Чудеса сбываются!»; другая представляла собой билет в кино.

Любовь к ней взорвалась внутри него. Это самое чистое, светлое и красивое чувство теперь навеки заколдовало его. Он не мог более жить в покое, любовь – единственное, что обрекало его на борьбу и муку. И мощнейший поток любви необъяснимым образом обрушился на нее.

В кинозале они оказались рядом. Он подбросил ей один билет, а другой оставил себе. Обо всем что угодно думал он во время сеанса, кроме фильма. Рядом сидела прелесть его жизни, смысл его судьбы, ангел его любви – она. Ее сердце было милым и трогательным. В глазах кругами зрачков очертилось его счастье. Руки, лаская и гладя, трепетно держали его душу. Грациозный изгиб шеи, гладкие плечи, легкий стан мутили его рассудок, пожирали его мысли. Красота, будто роса, окропившая ее лицо, притягивала и манила, так что невозможно было не погрузиться в сказку.

Выйдя из кинотеатра, они пошли гулять. Разговаривали. Он спрашивал – она отвечала. О жизни, о любви, об увлечениях, о мечтах, обо всем на свете.

Неожиданно влез в разговор его вопрос: «О чем ты сейчас думаешь?». Желая ответить, она приоткрыла рот, и в тот момент он влился в ее губы и растворился в пространстве первого поцелуя.

Отказавшись от всего на свете, он хотел в тот момент лишь одного: чтобы жизнь замерла и стрелки часов вечно указывали на время этого поцелуя. В союзе с ее губами прошла бы вся его жизнь. И любовь, привкусом слетавшая с ее губ, тогда бы длилась вечно. А нежное лобзание стало бы и днем, и ночью, и веком, и годом, и месяцем, и секундой, и уходящим мгновением, и вечностью.

Они расстались, разошлись в разные стороны. Но теперь они были уверены, что завтра они обязательно встретятся, и все повторится, и чудо вновь свершится.

Ниже, сбоку, неразборчиво:

Я передал ей этот рассказ, а затем, через неделю, попробую воплотить его в жизнь – пошлю конверт с одним билетом в кино… Таким образом, у нее на руках будет точный сценарий нашего свидания. Если она его примет – придет, если нет…

На этом записи обрывались. Андрей отложил листки в сторону и, почувствовав жжение раскаленной, как горящий уголь, души, закрыл глаза.

Илья Леопольдович Чеков был человеком не сказать чтобы хорошим, но и не плохим. Его обезображенное интеллектом лицо отражало все сорок пять лет его тяжелой и насыщенной жизни. Эта жизнь, несмотря на всю необычность Ильи Леопольдовича, началась, судя по всему, так же, как у всех людей. Говорят, что у него тоже были папа с мамой и, во что уж никак не верится, что он был маленьким пухленьким карапузом. Ей-богу, всем казалось, что Илья Леопольдович уже родился в очках, с закостенелыми скулами и острым подбородком. Остается загадкой, учил ли кто-нибудь Илью Леопольдовича или он сразу стал учить других. Один давнишний приятель Ильи Леопольдовича так охарактеризовал своего друга: «У меня впечатление, что ему в душу попала заноза, и он никак не может ее вытащить. Он вертится и изгибается, но ничего не может поделать». Согласимся с приятелем и добавим вот еще что: до сих пор, как бы Илья Леопольдович ни холил и ни лелеял свою душу, как он ни ласкал и ни нежил ее, где-то внутри затесалась маленькая, но очень противная заноза. Если душа, вечно мешающая жить нормальным людям, и приносила Чекову некоторые неудобства, то деньги и женщины любили его преданно и беззаветно. Причем, как это часто бывает, чем больше нравился Илья Леопольдович деньгам, тем больше его обожали женщины.

Профессия у Ильи Леопольдовича была необычной и интересной: он был писателем. Нет, не подумайте, что он относился к числу тех людей, которые, соединив слова в строчки, строчки в страницы и озаглавив все это дело каким-то метким названием, считают себя людьми искусства. В отличие от них Чеков был настоящим писателем; по писательскому мастерству Илья Леопольдович был почти что Чехов. На закате своей юности, пятнадцать лет назад, он написал свой первый роман. Это произведение было тут же обласкано критикой, захвалено читателями и расцеловано Чековым. Получив за гениальный роман несколько премий, Илья Леопольдович, видимо, решил, что хорошего должно быть немного. С момента первой удачи он каждый год издавал по роману. Все они были бездарны и скучны, но жадная публика проглатывала их с удовольствием. Жизнь на гонорары была сытой и холеной; Илья Леопольдович толстел, богател и, естественно, день ото дня умнел.

Так прошло пятнадцать лет, прославившие Чекова и выбившие в граните его имя в русской литературе. И вот пару месяцев назад по городу пошла сплетня, что Чеков заканчивает свой последний роман, который не иначе как затмит все предыдущие и наверняка получит много разных премий, а может быть, и саму Нобелевскую.

Жать руку шведскому королю не было для Чекова новостью – он делал это всякий раз, закончив очередной роман. Вообще, мысли и мечты Ильи Леопольдовича всегда были чересчур правильными. Очень любил он повторять, что творчество для него не мука и не счастье, а необходимое действие, ибо (так он и говорил: «ибо») целью своей он видел способствование прозрению и отрезвлению человечества. Мечты Ильи Леопольдовича имели свойство притуплять все его другие чувства. Так бы и случилось на этот раз, если бы к Чекову не пришел его друг и соратник Петр Финисков. Тот, войдя в комнату, начал очень резко, тем самым нарушив идиллию:

– Он отказывается. Он говорит, что подаст в суд на вас. Более того, он знает о первом романе.

– Ничего, не таких усмиряли, – с живостью включился в разговор Чеков.

Тут я должен ненадолго прервать беседу моих персонажей. Я забыл об одной детали в характере Чекова. Правда, она может показаться вам малозначительной, но мой долг рассказать вам о ней.

Дело вот в чем. Пятнадцать лет назад Илья Леопольдович возглавил никому не известную организацию, занимавшуюся аукционом писательских произведений. Стабильный курс – рубль за страницу – позволял бедным писателям за рассказ купить буханку черного хлеба, за повесть – неплохо пообедать, а за роман можно было и в ресторан сходить. Время от времени появлялись достойные произведения безымянных авторов, тогда курс на страницы повышался. Так как Чеков заведовал этим благопристойнейшим заведением, то рукописи попадали прежде к нему.

Именно таким образом пятнадцать лет назад к Чекову попала рукопись многообещающего романа. Илья Леопольдович купил эту рукопись, не пожалев денег. И все шло, как и было запланировано, до того момента, пока истинный автор не потребовал свои права обратно. Сделал он это, на свой грех, слишком поздно, когда роман, напечатанный под именем Чекова, уже начал получать первые восторженные отзывы. Истинный автор пригрозил Илье Леопольдовичу тем, что раскроет тайну появления романа.

Ситуация для русской литературы была критической. Страдал в итоге сам роман: ведь если бы это было не произведение Чекова, то неизвестно, как бы сложилась судьба этого романа. Единственно заботясь о возрождении русской культуры, о будущем России и ее многострадальной интеллигенции, Илья Леопольдович решил попросить автора замолчать. Сделал он это несколько грубо, ну, что ж теперь судить. Петр Финисков, по просьбе Чекова, передал автору в Михайловском переходе черный пакет. В пакете вместо обещанных денег было взрывное устройство. Оно взорвалось, стоило Петру Финискову покинуть переход. Пятнадцать лет назад это погубило более ста человек, в том числе одну беременную женщину – невесту Андрея, Катю.

И вновь через пятнадцать лет в руки к Чекову попала одна любопытная рукопись. Он ее, как водится, прикупил и готовил к публикации.

Внезапный приход Петра Финискова заставил задуматься Чекова и помянуть былое.

– Ну что ж, он сам так решил. Вы помните, что мы делаем в таких случаях, – продолжил Чеков.

Финисков отличался поразительной сообразительностью. Он предвидел решение Чекова и заранее продумал план операции. План этот был до безобразия похож на план пятнадцатилетней давности: тот же переход, та же бомба, та же маскировка под теракт. Правда, имел план и свою особенность: на этот раз пакет писателю должен будет передать не Финисков, а другой. Илья Леопольдович с крайне сосредоточенным и умным видом слушал рассказ Финискова о неком Андрее, который был знаком с писателем, добром малом, живущем неподалеку, в Соляном переулке. План был утвержден.

Уже скоро Петр Финисков стоял в том закутке, где сошлись Летний сад, Нева и Фонтанка, и разговаривал с нашим героем. Он подробно описал Андрею, что от него требуется, посулил деньги. Андрей с омерзением смотрел на Петра. В его душе вскипало желание мести. Видя перед собой ничтожество, наш герой, будто в наваждении, проникся отвращением ко всем людям. Душа Андрея ехидно молчала, а мозг шептал змеиным лукавством. Андрея охватил озноб злобы, заколотил паралич ненависти. Теряя контроль над собой, поражаясь возникшим сатанинским началом в себе, Андрей чувствовал при мыслях о взрыве горячий бальзам сладости, обжигавший его голову, яростное вожделение к греху. Какая-то чужая сила взяла в тиски душу нашего героя и выстроила его мысли в кровожадную, бредовую цепочку. Эта новая сила диктовала теперь Андрею свои законы, наш герой был не в силах побороть эту власть зла над собой. Ему было омерзительно все вокруг, особенно люди, отнявшие у него свет. Андрей, отказавшись от вознаграждения, согласился участвовать в теракте.

Петр Финисков, пообещав позвонить, тут же испарился.

Нашему герою казалось, что из него выходят давно потаенные желания мести и боли. Он бредил. Сначала из тьмы сознания вычерчивался «Полет валькирий» Вагнера, затем начал топтать все чаяния и надежды «Танец рыцарей» Прокофьева, и под конец бесконечным маршем зла заскрежетало скерцо из «Патетической симфонии» Чайковского.

Юноша, тот самый, что повстречался Андрею в Михайловском парке, подошел к памятнику Гоголю на Малой Конюшенной, поднял укутанную шарфом голову и смело посмотрел в глаза памятнику:

– Хорошо тебе сидеть тут. А попробовал бы ты пожить, пострадать, поболеть. Знаешь ли ты, что значит гибнуть от любви, знаешь ли, как страшно видеть, что тебя не понимают?

Я ощущаю, как моя душа разбивается на острые осколки при столкновении с чувством, которое сильнее моего разума. Лишь ее вешние глаза могут искупить мои грехи и ошибки. Влекомый вечностью одного мгновения счастья, я, как соловей в своей последней песне, нарываюсь на шип мучений. Сквозь меня несутся все эти люди, неосознанно стремясь к эфемерному счастью, они ждут чуда от смеющейся над ними любви. Я боюсь домов, фонарей и памятников. Они не умеют смеяться, забыли, как любить. Вы думаете, что не любить выгоднее. Это как в той песне: «…если вы не живете, то вам и не умирать». Если вы не любите, то вы и не живете.

Глупостью можно назвать любую попытку осмыслить мир, но не считаете ли вы еще большей глупостью, что один человек теряет голову от другого. Ведь любовь – величайший феномен человеческой души, чувство, век от века двигающее человечество к неведомой, несуществующей цели. Чувство с миллионами лиц, с серыми, карими, голубыми, зелеными глазами, со светлыми или темными волосами, с разнообразной походкой, жестами, движениями, тембрами голоса – это ли не Божественность? Бывает, оно мучает сильнее смертельной раны, и где смысл во всем этом разрозненном пространстве, если оно не объединено безумной силой любви в единый мир?

Что отвернулся? Не знаешь? Ну, молчи, молчи. Если ты не знаешь, куда ж мне?

Шипя, ветер ворвался на улицу и, кидаясь от дома к дому, распотрошив на брызги залежавшиеся лужи, умчался прочь.

В город вернулась ночь. Та самая единственная, волшебная ночь, за время которой город успевает переодеться: сняв белоснежную шубу, вновь нарядиться в темное, с зелеными блестками платье. Холодный лазурный свет луны один имел возможность наблюдать за этой переменой. Свист ветра, заблудившегося в лабиринте городских улиц, ритмично отбивал такт ожидаемой новой жизни. Весна, рвавшаяся последние недели с Пулковских высот в город, уже вступила в его спальные районы, и теперь центр ждал назначенного часа свидания с принцессой жизни, обещавшей свободу, бывшей куда привлекательней тирании зимы.

Последние оазисы снега кипели. Снежинки, погибая, прощались с красотой Петербурга. Воды Невы глотали последние льдины, теплый воздух неумолимо тянул столбики термометров вверх. Отлаженный веками процесс имел сегодня одну особенность: по проспектам стелился какой-то малиновый дым. Этот дым затруднял дыхание юных деревьев.

Туман, будто пух, покачиваясь, медленно спускался вниз и стелился по мостовым.

Тот же туман ранним утром резвился вокруг двух мужчин невдалеке от Аптекарского переулка. Один со злыми глазами и мягким лицом был Петром Финисковым, другого мы знаем уже пятнадцать лет. Андрей был одет в легкое пальто и черные ботинки. Шапки на голове Андрея не было.

Петр Финисков разговаривал тихо и покойно, иногда слегка повышая голос, но никогда не срываясь на крик:

– Андрей, опомнитесь. Нельзя, нельзя, Андрей, выполнять волю чудовища. Вам стоит лишь повернуть голову в другую сторону. Обратите зло против его прародителя.

– Все равно это убийство, – отвечал Андрей. – Мне не разрешено выбирать.

– Вы решаетесь судить людей своим судом. Вы приговариваете их заочно. Вы ступаете против Бога.

– Видимо, так уж предрешено, – сказал Андрей скорее себе, чем Финискову. – Оставьте меня наедине с моим решением.

– Как вам угодно. Но я не с вами! Вы сошли с ума, так не впутывайте меня.

– Давайте бомбу.

– Подумайте, – умолял Финисков, однако Андрей чувствовал в нем мерзкую лживость.

– Мне некогда думать. Коли судьба моя такая, пусть ничего не меняется. Давайте бомбу.

Петр Финисков расстегнул пальто и достал прямоугольный черный пакет.

– Вам нужно быть в Михайловском переходе через три часа. А пока сходите домой.

– Оставьте меня, прошу вас.

Петр Финисков, с опаской взглянув на Андрея, быстро пошагал вглубь переулка. Андрей посмотрел на часы и пошел в Михайловский парк. Там он должен был провести последние часы перед взрывом.

У Андрея болела голова. Сумрак в душе сгущался и сатанел. Он не чувствовал опоры в жизни. Он перестал понимать этот мир, не понимал людей с их эмоциями и размышлениями, не понимал красоты с ее напыщенностью и яркостью. Мутный взгляд Андрея, казалось, жил вне этого человека. Этот взгляд не смотрел вперед, ничего не искал, он был обращен в самого себя, а зрачки представляли собой два покрытых льдом камня. Андрей был бледен, его тело стало темницей для его души, не пропускавшей наружу терзания и сомнения.