Текст книги "Полный курс русской литературы. Литература второй половины XX века"

Андрей Платонов

Платонов Андрей Платонович (настоящая фамилия – Климентов)

1899.20.08(1.09). – родился в Воронеже в многодетной семье слесаря железнодорожных мастерских. С детства познал нищету, голод, батрачество. В четырнадцать лет начинает работать подручным мастера в литейном цехе большого завода. Страсть к сочинительству пробудилась очень рано: писал стихи.

1917—1918 – после церковноприходской школы занимался в городском училище, затем вновь работал – на Воронежском паровозоремонтном заводе.

1919—1920 – в годы гражданской войны служил в Красной Армии, сражался в отрядах ЧОН и одновременно был корреспондентом газеты в Новохоперске. В 1918 году Платонов поступил в Воронежский политехникум, а затем – в Политехнический институт, который закончил в 1924 году и сразу включился в работу по мелиорации и электрификации сельского хозяйства в Воронежской области. Чуть позже он служит в Тамбовском земельном управлении. Тогда же начинает активно печататься в местных газетах и журналах. Публикует стихи, рассказы, многочисленные статьи. Эстетические взгляды молодого Платонова были близки позиции Пролеткульта и «Кузницы», философские убеждения опирались на труды Н. Ф. Федорова, автора «Философии общего дела». Платонову были близки мысли философа о роли труда, подвижничестве, долге сыновей, роли науки, о завоевании бессмертия.

1921 – выходит первая публицистическая книга «Электрификация».

1922 – выходит сборник «Голубая глубина», замеченный В. Брюсовым. Один из опубликованных в Москве рассказов – «Бучило» – получает премию.

1926 – Платонов отозван в Москву в ЦК профсоюза работников земли и леса. Но со следующего года, оставив службу, он полностью отдается литературной работе, сменив свою фамилию на псевдоним Платонов. Начинается новый период его жизни в творчества.

1928—1931 – время наиболее плодотворных художественных исканий. Написаны исторические повести «Епифанские шлюзы» (1927), «Иван Жох», повесть «Ямская слобода» (1927). В этот период намечается создание характерного платоновского персонажа – чудака, силящегося что-то изобрести, усовершенствовать, устроить, осушить, наладить, одухотворить. Таковы рассказы «Демьян Фомич», «Маркун», «Родина электричества» и др. В повести «Происхождение мастера» (1928) нарисован образ Захара Павловича, чудака, влюбленного в машину, но сомневающегося в возможности боготворить технику более людей: он «усомнился в драгоценности машин и изделий выше любого человека».

1928 – в печати появляется повесть «Сокровенный человек», давшая название одноименному сборнику того же года.

1928—1929 – роман «Чевенгур» (напечатан лишь через 60 лет). Параллельно Платонов создает ряд сатирических произведений («Город Градов», 1926; «Государственный житель», 1929; «Шарманка»).

1929 – в журнале «Октябрь» выходит рассказ «Усомнившийся Макар», вызвавший негодующий отклик Сталина (причина – непозволительное сомнение в правильности режима, догадка о его ненормальном устройстве, неприятие «единственно правильной» генеральной линии). Появились негативные критические отзывы о произведении (письмо А. Фадеева Р. Землячке: «идеологически двусмысленный рассказ», статья лидера РАППа Л. Авербаха и проч.

1929—1930 – Платонов пишет повесть «Котлован».

1931 – Платонов публикует в журнале «Красная новь» повесть «Впрок». Созданная как своевременное предупреждение об опасности извращений, перегибов и крайностей в ломке основ нравственной жизни крестьянства, бедняцкая хроника вызвала снова верховный гнев Сталина, который на журнальном тексте повести написал: «Платонов – сволочь». Следом появилась статья осведомленного о происшедшем А. Фадеева под названием «Об одной кулацкой хронике», а за нею – множество критических «разносов», подхвативших эстафету.

1931—1933 – вынужденное молчание, произведения не публикуют. Платонов пишет несколько пьес («Высокое напряжение», «14 красных избушек», «Голос отца»).

1933—1936 – накануне Первого Всесоюзного съезда советских писателей возникает брешь в глухой стене замалчивания Платонова. Его включают в состав группы писателей, путешествующих по Туркестану. После двух поездок в «жаркую Арктику», как назвал он свои очерки о пустыне, писатель создает ряд произведений на среднеазиатскую тему (рассказ «Такыр», повесть «Джан»), а затем повесть-утопию «Ювенильное море» (опубликована лишь в 1986 г.). К числу несомненных творческих удач писателя этих лет следует отнести рассказы «Фро», «Третий сын», «Бессмертие», «Река Потудань». На творчество Платонова было обращено внимание в зарубежной прессе: Г. Адамович посвятил ему развернутую статью.

1937—1939 – Платонов активно сотрудничает в литературных журналах, публикует множество критических статей о русской классике, современной отечественной и зарубежной литературе (при этом вынужден печататься под псевдонимами Ф. Человеков, А. Фирсов и др.).

С 1942 – Платонов в действующей армии. Был подо Ржевом, на Курской дуге, на Украине и в Белоруссии. Служит фронтовым корреспондентом газеты «Красная звезда». Создает аппарат для сжигания газового топлива, изобретение было засекречено. За годы войны выпустил 6 книг прозы, из которой исключил батальные картины и всю нагрузку перенес на нравственные решения людей и философскую сущность событий (напр., рассказы «Одухотворенные люди», «Броня», «Железная старуха», «Цветок на земле», «Афродита», «Никита» и др.).

1946 – на страницах журнала «Новый мир» опубликован рассказ «Семья Иванова» (позже названный «Возвращение») о судьбах простых людей в годы войны. Рассказ вызвал очередные преследования и запреты. Критик В. Ермилов назвал его «клеветническим», порочащим советскую семью. В связи с уничтожающей критикой рассказа «Семья Иванова» и последовавшими преследованиями Платонов оказался лишенным средств к существованию и был вынужден работать дворником.

1946—1951 – Платонова почти не печатают. Умирает от туберкулеза сын, вернувшийся больным из ссылки. Этой же болезнью заразился и писатель, и в последние годы был прикован к постели. Тем не менее Платонов по-прежнему много работает и выпускает три сборника обработанных им народных сказок: «Финист – ясный сокол», «Башкирские народные сказки», «Волшебное кольцо». Последний из этих сборников вышел в 1950 году, незадолго до кончины писателя.

1951 – скончался.

Фома Пухов, железнодорожник, «не одаренный чувствительностью», ест на гробе жены вареную колбасу, «проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки». К нему приходят из конторы с путевкой, по которой через несколько часов он должен прибыть на железнодорожный снегоочиститель, который будет прокладывать путь бронепоезду наркома.

Пухов ворчит, но вместе с тем чувствует «странное удовольствие от предстоящего трудного беспокойства: все жизнь как-то незаметней и шибче идет».

«На дворе его встретил удар снега в лицо и шум бури.

– Гада бестолковая! – вслух и навстречу движущемуся пространству сказал Пухов, именуя всю природу».

По дороге Пухов и рабочие разговаривают о еде, вспоминают, какими кушаньями раньше лакомиться приходилось.

Не доезжая до станции Колодезной снегоочиститель останавливается, потому что два паровоза, которые волокут его, застревают в снегу. Машиниста от толчка выбрасывает в снег; у него травма головы. У Пухова выбито четыре зуба. Не глядя на лежащего машиниста, «он засмотрелся на его замечательный паровоз, все еще бившийся в снегу».

«В будке лежал мертвый помощник. Его бросило головой на штырь, и в расшившийся череп просунулась медь – так он повис и умер, поливая кровью мазут на полу. Помощник стоял на коленях, разбросав синие беспомощные руки и с пришпиленной к штырю головой.

«И как он, дурак, нарвался на штырь? И как раз ведь в темя, в самый материнский родничок хватило!» – обнаружил событие Пухов.

Остановив бег на месте бесившегося паровоза, Пухов оглядел все его устройство и снова подумал о помощнике:

«Жалко дурака: пар хорошо держал!»

Пухов по просьбе машиниста оказывает ему первую помощь («Положи-ка мне хлебца на рану и портянкой окрути!»). Машинист в ответ на заботу советует Пухову вставить железные зубы или «никелированные». Пухов соглашается «соображая, что сталь прочней кости и зубов можно наготовить массу на фрезерном станке».

Рабочих-железнодорожников неожиданно окружает казачий разъезд и, угрожая расстрелом, приказывает им направить паровозы и снегоочиститель на станцию Подгорное. Пухов, несмотря на угрозы, возражает офицеру. Тот убивает начальника дистанции, и Пухов соглашается для вида. Прыгнув в паровоз, он включает сирену, а машинист открывает пар. «Казачий отряд начал напропалую расстреливать рабочих, но те забились под паровозы, проваливались, убегая, в сугробы, – и все уцелели.

С бронепоезда, подошедшего к снегоочистителю почти вплотную, ударили из трехдюймовки и прострочили из пулемета.

Отскакав саженей на двадцать, казачий отряд начал тонуть в снегах и был начисто расстрелян с бронепоезда.

Только одна лошадь ушла и понеслась по степи, жалобно крича и напрягая худое быстрое тело.

Пухов долго глядел на нее и осунулся от сочувствия».

Поезд Пухова добирается до станции Лиски, где Пухов остается на три дня. Он проводит время за чтением агитационных революционных листовок, расклеенных по городку. «Плакаты были разные. Один плакат перемалевали из большой иконы – где архистратиг Георгий поражает змея, воюя на адовом дне. К Георгию приделали голову Троцкого, а змеюгаду нарисовали голову буржуя; кресты на ризе Георгия Победоносца зарисовали звездами, но краска была плохая, и из-под звезд виднелись опять-таки кресты.

Это Пухова удручало. Он ревниво следил за революцией, стыдясь за каждую ее глупость, хотя к ней был мало причастен».

На станции полно мешочников, они стремятся попасть на поезд «особого назначения», идущий порожняком, но никого из них на поезд не пускают. Во всем поезде едет один командарм. Это удивляет Пухова («Маленькое тело на сорока осях везут!.. Дрезину бы ему дать – и ладно!.. Тратят зря американский паровоз!»).

Из объявлений он узнает, что штабом Красной Армии формируются добровольные отряды технических сил для обслуживания фронта. Пухов решает вступить в отряд и пытается «сагитировать» своего товарища Петра Зворычного присоединиться к нему. («По крайности, южную страну увидим и в море покупаемся!»). Тот отказывается, ссылаясь на обязанности по отношению к семье. Пухов говорит, что он предрассудочный человек», затем заявляет, что после гражданской войны «красным дворянином» станет, но не на старый манер, с землей и имением, а на новый («Зачем мне земля?.. Гайки, что ль, сеять я буду? То будет честь и звание, а не угнетение»).

Через неделю Пухов отбывает в Новороссийск.

В Новороссийске Пухов проходит своеобразную техническую переэкзаменовку – причудливую смесь из «технических» вопросов, вроде «из чего получается пар», «что такое комета», и оценки политпросвещенности Пухова: «когда и зачем было восемнадцатое брюмера».

«– Что такое лошадиная сила?

– Лошадь, которая действует вместо машины.

– А почему она действует вместо машины?

– Потому, что у нас страна с отсталой техникой – корягой пашут, ногтем жнут!

– Что такое религия? – не унимался экзаменатор.

– Предрассудок Карла Маркса и народный самогон.

– Для чего была нужна религия буржуазии?

– Для того, чтобы народ не скорбел».

Пухова определяют механиком на катер «Марс». «Керосиновый мотор на «Марсе» никак не хотел вертеться.

– Был бы ты паровой машиной, – рассуждал Пухов, сидя одиноко в трюме судна, – я б тебя сразу замордовал! А то подлецом каким-то выдумана: ишь провода какие-то, меляшки… путаная вещь!.. Ночью Пухов тоже думал о двигателе и убедительно переругивался с ним, лежа в пустой каютке». Комиссар даже угрожает ему расстрелом. «Всю ночь бился Пухов. Передумал заново всю затею этой машины, переделал ее по своему пониманию на какую-то новую машину, удалил зазорные части и поставил простые – и к утру мотор бешено запыхал». Комиссар, узнав у Пухова, что для двигателя нужны керосин и вода (керосин в качестве топлива, а вода для охлаждения), советует побольше использовать воды, а керосин экономить. Пухов хохочет, говорит: «Тебе бы не советскую власть, а всю природу учреждать надо, – ты б ее ловко обдумал!»

В Новороссийске идут аресты и разгром зажиточных людей. «Чего они людей шуруют? – думал Пухов. – Какая такая гроза от этих шутов? Они и так дальше завалинки выйти боятся».

На митинге военный комиссар призывает добровольцев в десант на Перекоп, подчеркивая, что будут большие потери. После выступления комиссара «мир затмился во всех глазах, как дальнее событие, каждый был занят общей жизнью». «В горах и далеких окрестностях изредка кто-то стрелял, уничтожая неизвестную жизнь… В городе бесчинствовали собаки, а люди, наверно, тихо размножались. А тут, на глухом дворе, другие люди были охвачены тревогой и особым сладострастием мужества оттого, что их хотят уменьшить в количестве». К удивлению Пухова, очень многие красноармейцы соглашаются идти в десант. «Оказалось, что на свете жил хороший народ и лучшие люди не жалели себя… Пухов снова пережил эту простую радость, как будто он стал нужен и дорог всем, – и за это хотел незаметно поцеловать… всю жизнь. Пухов злился и оскорблял людей, а потом увидел, какие они хорошие, и от этого стало стыдно, но чести своей не воротишь». Вскоре красноармейцы выступают в поход. «…Меж тем крестьяне из северных мест, одевшись в шинели, вышли необыкновенными людьми, – без сожаления о жизни, без пощады к себе и к любимым родственникам, с прочной ненавистью к знакомому врагу. Эти вооруженные люди готовы дважды быть растерзанными, лишь бы и враг с ними погиб, и жизнь ему не досталась».

Пухов помогает товарищам писать письма домой (не все из них грамотные), а когда приходит комиссар, он просит, чтобы его определили механиком на «Шаню», так как там не керосиновый мотор, а паровая машина. На «Шане» механиком турок (этот корабль Турция прислала России в подарок), и Пухова определяют к нему помощником. Корабль отправляется в путь. Вдали видны горы. «Глубокие времена дышали над этими горами – свидетели мужества природы, посредством которого она только и существовала. Эти вооруженные путники также были полны мужества и последней смелости, какие имела природа, вздымая горы и роя водоемы. Только потому красноармейцам, вооруженным иногда одними кулаками, и удавалось ловить в степях броневые автомобили врага и разоружать, окорачивая, воинские эшелоны белогвардейцев. Молодые, они строили себе новую страну для долгой будущей жизни, в неистовстве истребляя все, что не ладилось с их мечтой о счастье бедных людей, которому они были научены политруком. Они еще не знали ценности жизни, и поэтому им была неизвестна трусость – жалость потерять свое тело. Из детства они вышли в войну, не пережив ни любви, ни наслаждения мыслью, ни созерцания того неимоверного мира, где они находились. Они были неизвестны самим себе. Поэтому красноармейцы не имели в душе цепей, которые приковывали бы их внимание к своей личности. Поэтому они жили полной общей жизнью с природой и историей, – и история бежала в те годы, как паровоз, таща за собой на подъем всемирный груз нищеты, отчаяния и смиренной косности… Море покойно шуршало за бортом, храня неизвестные предметы в своих недрах. Но Пухов не глядел на море, – он в первый раз увидел настоящих людей. Вся прочая природа также от него отдалилась и стала скучной».

По пути в Крым на море начинается сильный шторм. Многие красноармейцы мучаются от морской болезни. Четыре военных крейсера белых окружают «Шаню», но она идет под врангелевским флагом, к тому же матросы сказали, что везут из Керчи в Феодосию рыбу. Белые удаляются.

«Красноармейцам море было незнакомо, и они не верили, что та стихия, от которой только тошнит, таит в себе смерть кораблей». Они пытаются вести себя браво, говорят, что винтовками отобьются от любого неприятеля даже на море.

«Марс», на котором размещается два десятка красноармейцев, догоняет «Шаню». Люди с «Марса» кричат, что на катере течь. С «Марса» доносится гармоника: «кто-то там наигрывал перед смертью, пугая все законы человеческого естества. Пухов это как раз явственно услышал и чему-то обрадовался в такой неурочный час. В затихшую секунду, когда «Марс» подскочил к «Шане», чистый голос, поверх криков, вторил чьей-то тамошней гармонике:

 
Мое яблочко
Несоленое,
В море Черное
Уроненное…
 

– Вот сволочь! – с удовольствием сказал Пухов про веселого человека на «Марсе» и плюнул от бессильного сочувствия». Огромной волной «Марс» приподнимает над «Шаней»; люди в отчаянии прыгают вниз, на палубу большого парохода. Затем катер разбивается. Пухов бродит среди спасшихся и тщетно пытается отыскать того, кто играл на гармони и пел. На «Шане» начальство совещается и, несмотря на активный протест командира разведки матроса Шарикова, решает вернуться в Новороссийск.

«– Срамота чертова! – обижались красноармейцы, собирая вещи.

– Чего ж срамота-то? – урезонивал их Пухов. – Природа, брат, погуще человека!»

Красная Армия взяла Симферополь – таким образом отпадает необходимость в повторном десанте. Комиссар упрекает Пухова, что он не в «авангарде» рабочего класса. Пухов на известие о взятии Симферополя говорит:

«– Чего не брать?.. Там воздух хороший, солнцепек крутой, а советскую власть в спину вошь жжет, она и прет на белых!

– При чем тут вошь? – сердечно обижался комиссар. – Там сознательное геройство! Ты, Пухов, полный контр!

– А ты теории-практики не знаешь, товарищ комиссар! – сердито отвечал Пухов. – Привык лупить из винтовки, а по науке-технике контргайка необходима, иначе болт слетит на полном ходу!» Пухов ведет с комиссаром споры, например, возражает ему: «Машина – строгая вещь. Для нее ум и ученье нужны, а чернорабочий – одна сырая сила!.. Шуровать мы горазды!.. А мастерство – нежное свойство!» На предложение пойти чему-нибудь поучиться Пухов отвечал: «Ученье мозги пачкает, а я хочу свежим жить!» Пухов остается в Новороссийске на четыре месяца. Он числится старшим монтером береговой базы Азово-Черноморского пароходства. Пухов ежедневно осматривал пароходные машины и писал рапорты об их болезни: «Ввиду сломатия штока и дезорганизованности арматуры, ведущую машину парохода «Нежность» пустить невозможно, и думать даже нечего. Пароход же по названию «Всемирный Совет» болен взрывом котла и общим отсутствием топки, которая куда делась нельзя теперь дознаться». Пухов следит за механизмами, а на упреки комиссара в том, что он ничего не делает, отвечает, что комиссар и ему подобные – очковтиратели, так как «делают не вещь, а отношение». Говорил он это, «смутно припоминая плакаты, где говорилось, что капитал не вещь, а отношение; отношение же Пухов понимал как ничто».

«В один день, во время солнечного сияния, Пухов гулял в окрестностях города и думал – сколько порочной дурости в людях, сколько невнимательности к такому единственному занятию, как жизнь и вся природная обстановка. Пухов шел, плотно ступая подошвами. Но через кожу он все-таки чувствовал землю всей голой ногой, тесно совокупляясь с ней при каждом шаге. Это даровое удовольствие, знакомое всем странникам, Пухов тоже ощущал не в первый раз. Поэтому движение по земле всегда доставляло ему телесную прелесть – он шагал почти со сладострастием и воображал, что от каждого нажатия ноги в почве образуется тесная дырка, и поэтому оглядывался: целы ли они?

Ветер тормошил Пухова, как живые руки большого неизвестного тела, открывающего страннику свою девственность и не дающего ее, и Пухов шумел своей кровью от такого счастья. Эта супружеская любовь цельной непорченой земли возбуждала в Пухове хозяйские чувства. Он с домовитой нежностью оглядывал все принадлежности природы и находил все уместным и живущим по существу.

Садясь в бурьян, Пухов отдавался отчету о самом себе и растекался в отвлеченных мыслях, не имеющих никакого отношения к его квалификации и социальному происхождению.

Вспоминая усопшую жену, Пухов горевал о ней. Об этом он никогда никому не сообщал, поэтому все действительно думали, что Пухов корявый человек и вареную колбасу на гробе резал. Так оно и было, но Пухов делал это не из похабства, а от голода. Зато потом чувствительность начинала мучить его, хотя горестное событие уже кончилось. Конечно, Пухов принимал во внимание силу мировых законов вещества и даже в смерти жены увидел справедливость и примерную искренность. Его вполне радовала такая слаженность и гордая откровенность природы – и доставляла сознанию большое удивление. Но сердце его иногда тревожилось и трепетало от гибели родственного человека и хотело жаловаться всей круговой поруке людей на общую беззащитность. В эти минуты Пухов чувствовал свое отличие от природы и горевал, уткнувшись лицом в нагретую своим дыханьем землю, смачивая ее редкими неохотными каплями слез.

Все это было истинным, потому что нигде человеку конца не найдешь и масштабной карты души его составить нельзя. В каждом человеке есть обольщение собственной жизнью, и поэтому каждый день для него – сотворение мира. Этим люди и держатся».

Постепенно красноармейцы отправляются по домам. Решает уйти и Пухов. Ничего не сказав начальству, он, «такой же одинокий, как и прибыл сюда», уходит прочь. «Тоска по родному месту взяла его за живое, и он не понимал, как можно среди людей учредить Интернационал, раз родина – сердечное дело и не вся земля».

Пухов едет в Баку (на пустой нефтяной цистерне), потому что это единственное направление, в котором идут поезда. «Историческое время и злые силы свирепого мирового вещества совместно трепали и морили людей, а они, поев и отоспавшись, снова жили, розовели и верили в свое особое дело. Погибшие, посредством скорбной памяти, тоже подгоняли живых, чтобы оправдать свою гибель и зря не преть прахом».

«Пухов глядел на встречные лощины, слушал звон поездного состава и воображал убитых – красных и белых, которые сейчас перерабатываются почвой в удобрительную тучность.

Он находил необходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не пропало и осуществилась кровная справедливость.

Когда умерла его жена – преждевременно, от голода, запущенных болезней и в безвестности, – Пухова сразу прожгла эта мрачная неправда и противозаконность события. Он тогда же почуял – куда и на какой конец света идут все революции и всякое людское беспокойство. Но знакомые коммунисты, прослушав мудрость Пухова, злостно улыбались и говорили:

– У тебя дюже масштаб велик, Пухов; наше дело мельче, но серьезней.

– Я вас не виню, – отвечал Пухов, – в шагу человека один аршин, больше не шагнешь; но если шагать долго подряд, можно далеко зайти, – я так понимаю; а, конечно, когда шагаешь, то думаешь об одном шаге, а не о версте, иначе бы шаг не получился.

– Ну, вот видишь, ты сам понимаешь, что надо соблюдать конкретность цели, – разъяснили коммунисты, и Пухов думал, что они ничего ребята, хотя напрасно бога травят, – не потому, что Пухов был богомольцем, а потому, что в религию люди сердце помещать привыкли, а в революции такого места не нашли.

– А ты люби свой класс, – советовали коммунисты.

– К этому привыкнуть еще надо, – рассуждал Пухов, – а народу в пустоте трудно будет: он вам дров наворочает от своего неуместного сердца».

В Баку Пухов встречается со знакомым матросом Шариковым, который занимает руководящий пост в Каспийском пароходстве («Шариков, однако, скучал по корабельной жизни и тяжко вздыхал за писчим делом»). «Пожил у Шарикова Пухов с неделю, поел весь запас пищи… и оправился собой.

– Что ты, едрена мать, как хворостина мотаешься, дай я тебя к делу пришью! – сказал однажды Шариков Пухову. Но Пухов не дался, хотя Шариков предлагал ему стать командиром нефтеналивной флотилии».

Пухов пускается в Царицын. По пути Пухов «наблюдает людей» и удивляется разнообразию человеческих судеб. «Какие-то бабы Тверской губернии теперь ехали из турецкой Анатолии, носимые по свету не любопытством, а нуждой. Их не интересовали ни горы, ни народы, ни созвездия, – и они ничего ниоткуда не помнили, а о государствах рассказывали, как про волостное село в базарные дни. Знали только цены на все продукты Анатолийского побережья, а мануфактурой не интересовались». «Один калека, у которого Пухов английским табаком угощался, ехал из Аргентины в Иваново-Вознесенск, везя пять пудов твердой чистосортной пшеницы. Из дома он выехал полтора года назад здоровым человеком. Думал сменять ножики на муку и через две недели дома быть. А оказывается, вышло и обернулось так, что ближе Аргентины он хлеба не нашел, – может, жадность его взяла, думал, что в Аргентине ножиков нет. В Месопотамии его искалечило крушением в тоннеле – ногу отмяло. Ногу ему отрезали в багдадской больнице, и он вез ее тоже с собой, обернув в тряпки и закопав в пшеницу, чтобы она не воняла… Хромой тоже нигде не заметил земной красоты. Наоборот, он беседовал с Пуховым о какой-то речке Курсавке, где ловил рыбу, и о траве доннике, посыпаемой для вкуса в махорку. Курсавку он помнил, донник знал, а про Великий или Тихий океан забыл и ни в одну пальму не вгляделся задумчивыми глазами. Так весь мир и пронесся мимо него, не задев никакого чувства». Скоро однако «Пухов загорюнился». Во время остановок он ходил по траве, ложился на живот в канаву и сосал какую-нибудь желчную траву, из которой не теплый сок, а яд источался. От этого яда или еще от чего-то Пухов весь запаршивел, оброс шерстью и забыл, откуда и куда ехал и кто он такой. Время кругом него стояло, как светопреставление, где шевелилась людская живность и грузно ползли объемистые виды природы. А надо всем лежал чад смутного отчаяния и терпеливой грусти. Хорошо, что люди ничего тогда не чуяли, а жили всему напротив». На одной из станций Пухов идет на завод, встречает в сумерках выходящего оттуда мастерового и показывает мандат, который ему выдал Шариков. Тот долго его изучает, потом, «помазав языком», прилепляет на забор и идет дальше. Пухов вешает мандат на гвоздь, торчащий в заборе, и возвращается на станцию. «Он обрадовался дыму паровоза, как домашнему очагу, а вокзальный зал показался ему милой родиной».

Он пересаживается на другой поезд, идущий в неизвестном даже для его пассажиров направлении. На вопрос, куда едет поезд, кто-то отвечает: «А мы знаем – куда? Едет, и мы с ним».

Наутро Пухов начинает узнавать родные места – пока поезд не доезжает до города Похаринска, в котором Пухов родился. В городе голод, люди умирают от скудости и тифа. Пухов навещает Зворычного. Сын Зворычного умер, жена его, «женщина злая, скупая и до всего досужая», постоянно его пилит, поэтому Петр с головой уходит в работу в отряде особого назначения. Он член партии и секретарь ячейки мастерских. Пухов остается жить у него, помогает хозяйке колоть дрова. «На дворе дул такой же усердный ветер, что и в старое время. Никаких революционных событий для него, стервеца, не существовало. Но Пухов был уверен, что и ветер со временем укротят посредством науки и техники». Зворычный устраивает Пухова слесарем на гидравлический пресс. Пухов рассказывает старым знакомым, что с ним произошло. Те говорят:

«– Ты бы теперь вождем стал, чего ж ты работаешь?

– Вождей и так много, а паровозов нету! В дармоедах я состоять не буду! – сознательно ответил Пухов.

– Все равно, паровоз соберешь, а его из пушки расшибут! – сомневался в полезности труда один слесарь.

– Ну и пускай – все ж таки упор снаряду будет! – утверждал Пухов.

– Лучше в землю пусть стреляют: земля мягче и дешевле! – стоял на своем слесарь. – Зачем же зря технический продукт портить?

– А чтоб всему круговорот был! – разъяснял Пухов несведущему. – Паек берешь – паровоз даешь, паровоз в расход – бери другой паек и все сначала делай! А так бы харчам некуда деваться было!»

Скоро Пухов снимает самостоятельную квартиру, в свободное время ходит к Зворычному, врет про свои походы на Врангеля. «Ночью, бредя на покой, Пухов оглядывал город свежими глазами и думал: какая масса имущества! Будто город он видел в первый раз в жизни. Каждый новый день ему казался утром небывалым, и он разглядывал его, как умное и редкое изобретение. К вечеру же он уставал на работе, сердце его дурнело, и жизнь для него протухала». У Пухова, несмотря на то, что он продолжает читать пропаганду, зарождаются некоторые сомнения, он спорит со Зворычным об имуществе и собственности: «Было у хозяина, а теперь ничье!.. Буржуй ближе крови дом свой чувствовал, а мы что?» Зворычный возражает: «Буржуй потому и чувствовал, потому и жадно берег, что награбил: знал, что самому не сделать! А мы делаем и дома, и машины… мы знаем, чего это стоит! Но мы не скупимся над имуществом – другое сможем сделать».

В одну из ночей в городе перестрелка. Подходит вражеский бронепоезд. Отряд железнодорожников принимает бой. Все стреляют куда попало, Пухов с винтовкой лежит на земле, смотрит, как шрапнель вокруг сеет смерть и разрушения. «Эти куски вонзались в головы и в тела рабочих, и они, повернувшись с живота навзничь, замирали навсегда. Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время. Пухову это надоело. Он не верил, что если умрешь, то жизнь возвратится с процентами. А если и чувствовал чтонибудь такое, то знал, что нынче надо победить как раз рабочим, потому что они делают паровозы и другие научные предметы, а буржуи их только изнашивают». Пухов придумывает столкнуть под уклон состав, чтобы он, разогнавшись, врезался в бронепоезд белых. Вместе с рабочим Афониным они выполняют задуманное. Рабочие бросаются на покореженный бронепоезд. «Но железнодорожников начал резать пулемет, заработавший с молчка. И каждый лег на рельсы, на путевой балласт или на ржавый болт, некогда оторвавшийся с поезда на ходу. Ни у кого не успела замереть кровь, разогнанная напряженным сердцем, и тело долго тлело теплотой после смерти. Жизнь была не умерщвлена, а оторвана, как сброс с горы.

У Афонина три пули защемились сердцем, но он лежал живым и сознающим. Он видел синий воздух и тонкий поток пуль в нем. За каждой пулей он мог следить отдельно – с такой остротой и бдительностью он подразумевал совершающееся.

«Ведь я умираю – мои все умерли давно!» – подумал Афонин и пожелал отрезать себе голову от разрушенного пулями сердца – для дальнейшего сознания.

Мир тихо, как синий корабль, отходил от глаз Афонина: отнялось небо, исчез бронепоезд, потух светлый воздух, остался только рельс у головы… В побелевших открытых глазах Афонина ходили тени текущего грязного воздуха – глаза, как куски прозрачной горной породы, отражали осиротевший одним человеком мир.