Текст книги "Полный курс русской литературы. Литература второй половины XX века"

Основная идея, которой пронизаны все произведения Андрея Платонова, это «идея жизни», как он сам ее определял.

Постичь, что такое жизнь, овладеть ее тайной, понять творческий смысл бытия и в конечном итоге обрести бессмертие – вот основной круг проблем, который, по мнению писателя, стоит перед человечеством.

Непостижимость перехода живой жизни к мертвому телу буквально завораживает автора. Она заставляет его бесконечно рисовать в своих произведениях мгновение перехода от жизни к смерти как животных, так и людей. Еще на заре своей творческой деятельности Платонов писал: «Настоящей жизни на земле не было, и не скоро она будет. Была гибель, и мы рыли могилы и опускали туда брата, сестру и невесту».

В истории русской философии есть мыслитель, который не только глубоко задумался над теми же проблемами, но и все свое учение организовал вокруг одной высшей цели: победы над «последним врагом» – смертью. Это был Николай Федоров (1829—1903), автор двухтомной «Философии общего дела», которая оказала решающее влияние на формирование мировоззрения молодого Платонова.

Признавая направленность природной эволюции ко все большему усложнению и наконец к появлению сознания, Федоров выдвинул необходимость нового, сознательно управляемого ее этапа: всеобщим познанием и трудом человечество призвано овладеть стихийными разрушительными силами вне и внутри себя, выйти в космос для его активного освоения и преображения, обрести новый, бессмертный статус, причем в полном составе прежде живших поколений («всеобщее воскрешение»).

Федоровские идеи лежали у истоков эволюционной, космической мысли нашего столетия, представленной именами К. Э. Циолковскго, В. И. Вернадского, А. Л. Чижевского. Их взгляды породили целое направление, которое в утопическом виде выражали поэзия и публицистика начала 20-х годов. Не был исключением и Платонов. Еще на раннем этапе своего творчества он пишет, что Октябрьская революция – это не просто обычный политический или социальный переворот, а глубочайший перелом всей жизни, подобный происходившему в первом столетии новой эры, в эпоху зарождения христианства, «когда человечеству была дана новая душа, в корне изменено его миросозерцание, весь психический порядок». Мир, по его мнению, встал на пороге настоящего переворота, «космической интеллектуальной революции», которая преобразит саму основу жизни, трансформирует человечество в новый вселенский вид, где оно, претворив эротическую энергию в творческие, созидательные мощности, обретет бессмертие для каждой личности, станет настоящим властелином материи, творцом новых законов и форм бытия. При этом искусство, выйдя из узких пределов духовного, идеального создания, станет силой, реально формирующей и претворяющей саму действительность, творчеством Жизни.

В 20-е годы подобные же идеи вселенского труда, гигантской космической стройки, осуществляемой коллективным разумом и мощью машин, воплощали на своих страницах поэты «Кузницы» и других литературных групп (напр., «Космист»). Но при этом лишь у Платонова преображение мира столь прямо смыкалось с победой над смертью.

В противовес насаждаемой уже тогда идее безличного «мы» Платонов выдвигает идею овладения миром через всеобщее познание. Покинув узкоспециальные пределы, наука должна стать занятием всех, осуществляться всегда и везде. «Познание станет таким же нормальным и постоянным явлением, как теперь дыхание или любовь».

В ранних рассказах Платонов отводит центральное место именно этой теме. Например, в рассказе «Потомки солнца» (1922 г.) показана картина радикальной перестройки всего земного шара, а затем и Вселенной. Миллионы машин, целые рабочие армии своим упорным трудом покоряют природу. В сражении с ее яростными силами человечеству, по выражению писателя, «нужно родить для себя сатану сознания, дьявола мысли и убить в себе плавающее теплокровное божественное сердце». Что и происходит с Вогуловым, руководителем работ.

Подобное двойственное отношение к природе вообще свойственно Платонову и восходит к философии все того же Федорова. Федоров первым взглянул на природу не только как на окружающую нас совокупность всего живого и неживого, но и как на определенный принцип существования, стоящий на взаимном вытеснении и борьбе. В произведениях Платонова присутствуют оба эти лика природы. С одной стороны – единство всех живых существ, тоска природы по сознанию, усилие дать его в человеке. С другой – жестокая, неразумная в своей основе необходимость бороться, томиться в пределах несовершенного тела, обреченного на умирание и тлен. Предназначение человека – встать над собой и природой, преодолеть, превозмочь бренность природного бытия. Отчаянный вызов «самой себя жрущей Вселенной» исторгается из человеческого сердца, пронзенного утратой. Вогулов в молодости потерял любимую девушку, три года «прометался по земле в безумии и тоске», а затем с ним произошла трансформация, когда вся сила его любви и скорби по умершей «прилила в мозг», образовав сознание невиданной мощи. Из глубин сердца вырывается «нет» подобному порядку вещей в мире, чувство сознательно умерщвляется, чтобы быть направленным в потоке интеллектуальной и рабочей энергии на борьбу с этим порядком. Добиться «невозможного», «какие бы пути ни вели к нему»! Примечательно, что так же считает и Пухов в «Сокровенном человеке», которого тоже постигла утрата – он потерял жену.

Как и впоследствии герои «Чевенгура» и «Котлована», Вогулов в своем стремлении переделать мир нетерпелив: человеческая жизнь слишком коротка для такой работы. Но вера в то, что еще большее напряжение сил сможет ускорить процесс, заставляет их не только полностью подчинять всю свою жизнь идее, делая одержимыми, но и использовать любые методы для достижения своих целей – лишь бы «скорее», «лишь бы как».

Так и «сокровенный» народный человек Фома Пухов поносит природу: «Гада бестолковая!», когда сталкивается с ее темным, «смертным» лицом. Ему хочется «жаловаться всей круговой поруке людей на общую беззащитность», едва он вспомнит свою умершую жену. И в то же время он чувствует себя совершенно обновленным и радостным, когда соприкасается с иной стороной бытия – биением жизни в листве, в пробуждающейся земле, облаках, бегущих по небу.

Тем не менее бунт творения против своего создателя – природы – может быть и опасен. Очень скоро Платонов увидел эту опасность. В повести «Эфирный тракт» (1926) он показывает общество будущего, уже сознательно стремящееся к прекрасному и великому «невозможному». Познать внутреннюю суть материальной массы, овладеть происходящими в ней процессами, чтобы в конечном итоге одухотворить саму материю – таковы жизненные устремления героев-исследователей «Эфирного тракта». Но их судьбы звучат предупреждением: радикальное вмешательство в основы мироздания и вещества при недостаточно полном овладении их тайнами может обернуться неожиданной, ужасной катастрофой.

В еще более определенном виде эти сомнения обнаруживаются в повести «Ювенильное море» (1934). Ее главный герой – инженер-электрик Николай Вермо. Он изобретатель, одержимый идеей переделки и приспособления «к немедленной человеческой пользе» всего, чего бы ни коснулся его взор: от ничтожных мелочей до всего земного шара. Но причины такой одержимости настораживают: «лишь бы занять голову бесперебойной мыслью и отвлечь тоску от сердца».

Едва Вермо прибывает в мясосовхоз «Родительские Дворики», как он тут же сталкивается с вековечной проблемой: «Тут же в сенях общежития, на большом столе для кружковых занятий лежал мертвый человек». Далее описываются похороны покончившей с собой доярки Айны, и в инженере вспыхивает желание «отомстить всему миру за беззащитность человека, которого несли мертвым следом за ним». И Вермо начинает «умом» переделывать мир «к немедленной пользе», забывая при этом главное: для кого конкретно предназначаются и польза, и техника, которая «решает все».

Его творческая энергия неукротима, и наряду с «нужными» вещами (ветряк, особая силосная башня для животных с электрическим убойным стойлом, добыча «ювенильной» воды из недр земли, планы по извлечению электричества из дневного света), он, в соответствии со своим желанием все исправлять и утилизировать, мечтает о будущих бронтозаврах, «гигантах молока и масла» с некоторыми «металлическими частями тела, дабы лучше было уберечь их от болезней», или, глядя вслед любимой женщине, думает, «сколько гвоздей, свечек, меди и минералов можно химически получить из тела Босталоевой». «Зачем строят крематории? – с грустью удивился инженер. – Нужно строить химзаводы для добычи из трупов цветметзолота, различных стройматериалов и оборудования!»

Почти одновременно с типом героя-преобразователя Платонов создает образ человека из самых низов, забитого и убогого, владеющего одним лишь своим телом, «истертым трудом и протравленным едким горем». В предельной бедности, голоде, болезни, телесной нищете, душевном изнеможении писатель видит всю непрочность, ветхость и тяжесть бытия. Эпохи войн, революций, разрух также несут в себе испытание голодом и смертью. Голодный, оскуделый человек, стоя перед одичавшим пространством мира, угнетаемым «злобой и скукой», с легкостью входит в соприкосновение с реальной изнанкой природного мира.

Платоновские «душевные бедняки», как называл их сам писатель, мучаются чувством «неправильности» мироустройства, но не могут довести его до ясного сознания. Они принадлежат к тем «неученым», от имени которых Федоров обращался к «ученым» за умом и знанием, с призывом вместе взяться за дело спасения от всеобщей «неродственности», тоскливой смертной судьбы. Таков и Фома Пухов из повести «Сокровенный человек» (1928) и главный герой рассказа «Усомнившийся Макар» (1929).

Жизнь героя повести «Сокровенный человек» предстает перед нами как история напряженных исканий. Фома Пухов внешне не одарен чувствительностью: он не любит и не умеет внешне выряжать свои переживания, будь то горе или радость. Но чувства эти живут в глубине его души. Дело в том, что Пухов – «человек сокровенный». Это делает Пухова необычным, помогает ему «жить всему напротив». Прослеживая развитие пуховского характера, Платонов показывает, как Пухов все более приобщается к людям, их деяниям, открывая всей «роскоши жизни» свою душу.

Поначалу Пухов отмахивается от сложных вопросов, сводя все к элементарным потребностям организма: то ест колбасу на гробе жены, то, видя ужасную гибель помощника машиниста, расстраивается, что некому будет так же хорошо пускать пар. Однако со временем на смену поверхностной любознательности приходят величественные впечатления (высадка десанта), которые Пухов начинает осмыслять по-новому. Ему стыдно за прежнее неуважение к людям, он всячески стремится отблагодарить окружающих за их сердечность. Подобно другим героям Платонова, он видит «смертный лик» природы, и все его существо стремится к тому, чтобы «переделать» ее – подобно тому, как он «по своему разумению» переделывает керосиновый мотор на судне. Однако постепенно восприятие Пуховым революции сменяется саркастическими замечаниями и иронией. Он чувствует, что все идет не туда и что коммунисты так же далеки от «победы над смертью» и от «всеобщего научного воскрешения мертвых», как и их предшественники. Душевный порыв заменяется бумаготворчеством, великая идея – решением насущных хозяйственных потребностей (мандат, выданный Пухову, и оставленный им на заборе, агитационная литература, которую он читает, определение религии, данное Пуховым на экзамене: «Предрассудок Карла Маркса и народный самогон» и т. п.). В конце концов он обретает гармонию с миром, но это его собственная, личная гармония. Единения с людьми на пути преодоления «природного» бытия (надежда на которое было мелькнула в революции) не происходит. Пухов живет на инструментальном ящике в машинном сарае, и его согревает «нечаянное сочувствие к людям, одиноко работавшим против вещества всего мира». Он осознает, что «революция – как раз лучшая судьба для людей», он чувствует, как «свет и теплота утра напряглись над миром и постепенно превращались в силу человека», но это лишь душа самого Пухова поднялась на неведомую ему до этого высоту, переплавившись в новое качество. К реальной социальной жизни «коммунистического сегодня» это не имеет отношения.

В рассказе «Усомнившийся Макар» (1929) сатирический элемент выражен отчетливее, социальное звучание усилено. Именно поэтому он долгое время расценивался как политически вредный, «двусмысленный» и подвергался предвзятой критике. Главный герой рассказа, Макар, страстно мечтает о «машинной», промышленно развитой России, но не имеет ни образования, ни более или менее четкого представления о технической стороне вопросов, которые его волнуют. Он постоянно сомневается, притворяется чудаком перед Львом Чумовым, но исподволь, упорно движется в одном направлении: он мечтает усовершенствовать мир для людей. Макар чувствует, что при сильной административной опеке развивается безынициативность, страх перед чиновниками, бумагами, резолюциями. Сам он пытается действовать вопреки жестким правилам, не оставлять дела, в которое верит (история с изобретением кишки), наконец, самому занять место чиновника и подходить к людям без формализма – просто решать их проблемы. Макар не сомневается в силах и возможностях людей переделать мир. Он «усомнился» именно в философии бюрократизма. Он принимается обходить Москву с ее учреждениями, добирается до «условного пролетариата» в ночлежном доме, пытается донести до людей свою заботу об общем благе. «Даешь душу, раз ты изобретатель!» – это заключение символического пролетариата определяет жизненную позицию Макара. Сон Макара подводит его к выводам о том, что голый разум – мертв, что любое строительство нового мира должно быть освящено горением сердца, чувствованием единства мира и людей, его составляющих. Он сомневается в том, что «научные» люди могут привнести в жизнь нечто лучшее, чем он сам, потому что его порыв искренен. Примечательно, что в скором времени советы, даваемые ими (вместе с Петром) людям от сердца, а не от ума, приучают и других смотреть на мир иными глазами (их советы и сам способ мыслить оказываются настолько просты, что их в состоянии перенять каждый, даже «не ученый»).

Линия жизни Макара явно расходится с господствующей «прямой» линией таких, как Лев Чумовой, который «руководил движением народа вперед». Через весь рассказ проходит противопоставление двух этих «членов государства» и тех путей, по которым они идут. Народный взгляд на жизнь – это не устремленный поверх голов бесчеловечный и незрячий взор вперед, а объемный, многосторонний обзор действительности «и вдаль, и вблизь, и вширь, и вглубь, и вверх».

Попав в Москву, «под золотые головы храмов и вождей», Макар чувствует еще большие сомнения. Неясно, для чего и для кого здесь строят грандиозный «вечный дом из железа, бетона, стали и светлого стекла», когда «пролетариат» живет в бараках. Непонятно, почему его не пускают на это строительство, если у него «умные руки». Почему «твердая» власть трудящихся отказывается «задаром возить всех нуждающихся» и Макара выпихивают из поезда? Отчего царит голод? На каком основании «трава под гнетом человека» не растет и мучаются деревья? Видимо, «тут особые негодяи живут, что даже растения от них дохнут!» И где хваленая техника, которая «решает все»? Ее по-прежнему заменяет «черная работа». Отчего происходит «утрата ценностей»?

Содержание всех трех снов Макара, введенных в структуру рассказа, имеет символическое значение (в них ощущается полемика со снами Веры Павловны из знаменитого «Что делать?» Н. Г. Чернышевского). В первом сне Макар отрывается от «изуродованной и столь же неуютной земли» и летит «по холодному ветру»; во втором – он видит озеро, птиц и забытую сельскую рощу (этот дорогой ему природный мир восполняет отсутствие такового в местах скитаний Макара). Наконец, в третьем сне он видит того, кто стоит на вершине советской пирамиды, – «ученейший человек» с таким же «слишком далеким взором», как у Чумового, в «зареве дальней массовой жизни», при котором мучения и страдания ближних, простых людей не видны.

Правду Макар находит в доме для душевнобольных (сравни с чеховской «Палатой № 6»). Пройдя «институт душевноболящих», Макар и Петр попадают в РКИ, где совершается их фантастическое превращение в чиновников. Герои «сели за столы», причем напротив Льва Чумового, и преуспели на новом поприще так, что скоро народ вообще перестал ходить в это учреждение за ненадобностью. В самом конце «ученый человек» Чумовой остается «один в учреждении», всеми забытый и никому не нужный.

В романе «Чевенгур» (1928—1929) мы сталкиваемся с уже знакомыми нам типажами. Александр Дванов – один из тех, кто осуществляет идею немедленного перехода к «будущему веку». Учреждая полный коммунизм в городе Чевенгуре, он и его товарищи пытаются воплотить в жизнь некую идеальную схему. А для этого им нужно голое место, на котором все можно начать сначала, где нет сопротивления среды и человеческой природы. В соответствии с этим, можно уничтожить физически всех, кто сопротивляется или может сопротивляться вдохновляющей их идее. Но все эти действия – самообман, так как идея может воплотиться лишь в имеющемся людском материале, в окружающей действительности. В этом состоит главная проблема, искушение, на которое поддалась народная душа в «Чевенгуре». Стоит убить всех буржуев (они и не люди вовсе) объединить пролетариев всех стран, из всех нищих сделать товарищей – и социализм сам собой упадет с неба, как благодать! Сами же строители новой жизни не совсем отчетливо представляют, что такое социализм и коммунизм, хотя на протяжении всей книги мучаются этим. В их представлении это что-то сияющее и прекрасное, «новое небо и новая земля», где сердце обретает желаемое и не тоскует. Вся жизнь героев пропитана и пронизана идеологией. Их повсюду окружают лозунги и идеологические предписания, спускаемые сверху. Они и сами научились использовать штампы и канцеляризмы к месту и не к месту, а подчас и просто не понимая смысла произносимых ими слов.

В Чевенгуре строится «коммунизм», но коммунизм особый, «юродивый» коммунизм «душевных бедняков».

Так, обитатели Чевенгура устраивают обитель душевного равенства, монастырь абсолютного товарищества. Там не должно быть никакого преобладания человека над человеком – ни материального, ни умственного. Для этого уничтожается все – собственность, личное имущество, даже труд как источник приобретения чего-то нового. Главным же является товарищество, забота о ближнем. Устроительство и осуществление душевных чаяний доходит до того, что «коммунары» начинают делать друг другу памятники из глины, молитвенных идолов для излияния своего чувства любви и благоговения. Коммунизм становится своего рода идеей о конце мира, о прекращении истории. Чевенгурцы увидели в коммунизме высшую эсхатологическую идею (сравни с идеями Н. Бердяева). А потому, подобно большинству христиан, пассивно ждут разрешения конечных судеб мира, «последнего дня». «Теперь жди любого блага. Тут тебе и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и птицы могут заговорить, как отживевшие дети, – коммунизм дело не шуточное, он же светопреставление», – считает Чепурный, а вместе с ним и другие псевдохристиане коммунизма.

Но чуда не наступает. Жизнь идет своим чередом, вне зависимости от идей чевенгурцев. Умирает Яков Титыч, старик из «прочих», а затем и больной ребенок. Его мать безумно тоскует и молит, чтобы он хоть на минуту еще ожил и взглянул на нее. И начинаются страшные манипуляции Чепурного над трупом, яростные, тщетные попытки совершить чудо как подтверждение коммунизма. Коммунизм, осуществление высшего блага, – и вдруг смерть?! «Какой же это коммунизм? – окончательно усомнился Копенкин и вышел на двор, покрытый сырой ночью. – От него ребенок ни разу не мог вздохнуть, при нем человек явился и умер. Тут зараза, а не коммунизм. Пора тебе ехать, товарищ Копенкин, отсюда – вдаль».

Именно со смертью ребенка и наступает конец чевенгурского коммунизма, а нападение каких-то непонятных врагов лишь довершает дело (сравни с идеей Ф. Достоевского о том, что счастье мира не может быть построено, если в его основе лежит хотя бы один невинно замученный ребенок). Погибают все, остается Саша Дванов, который отправляется в последний путь к озеру, где когда-то утопился его отец. В «теплеющий след существования отца», в расстелившуюся перед ним волну уходит и Саша. Другой возможности воссоединиться с отцом (в жизни) чевенгурский коммунизм ему не смог предоставить.

Почти в это же время (через год) Платонов создает, как своего рода «добавление» к роману «Чевенгур», повесть «Котлован».

Главный герой произведения – Вощев (типаж, уже в своих основных чертах воплощавшийся Платоновым в Фоме Пухове или Макаре Ганушкине). Вощева увольняют с производства «вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда». А задумывается он – ни много ни мало – над высшим смыслом жизни, конечной истиной мира, так как без них у него буквально «тело слабеет», «скучает» голова, руки опускаются. Ему невмочь терпеть «предсмертную, равнодушную жизнь», произрастать на миг на земле, «набитой костьми», дышать «воздухом ветхости и прощальной памяти».

«Скука» у Платонова – это своего рода метафора, концентрированная форма, в которой сосредоточено ощущение бессмысленности, бесцельности существования. Такая скука возникает от осознания фатальной неизбежности смерти, а образом, в котором она воплощается с максимальной, «последней» силой, – является смерть ребенка (в «Котловане» эта тема возникает опять, как и в «Чевенгуре»).

В свое время Достоевский видел русскую идею – в самосознании нации, осуществленном через идеальное дворянство, – как «всемирное боление за всех». Платонов – в более глубинном, народном понимании – расширяет ее до «всемирного боления за всё». Не только все живое, но и неживое – ветхие плетни, разрушающиеся дома, старые, негодные инструменты и прочая уже потерявшая осмысленный облик мелочь – вызывает в Платонове огромную нежность и боль. Впервые концентрированно эта идея прозвучала именно в «Котловане». Так, Вощев не расстается с особым вещмешком, в который он собирает бесполезные «забвенные пустяки», незаметные, скудные, отслужившие предметы, «всякую несчастную мелочь природы», «вещественные остатки потерянных людей».

В повести перед читателем предстает символический образ котлована, куда будет заложен фундамент огромного общепролетарского дома, т. е. светлого коммунистического будущего (сравни аналогичный мотив в «Усомнившемся Макаре»). Местом действия повести Платонов делает какой-то провинциальный город и его окрестности, а также безымянную деревню с окружающими ее полями: герои книги перемещаются из города в село и наоборот. Но в основном все они строго прикреплены к своим «участкам». Как замечает один из персонажей, «у нас стихии сейчас нет ни капли, деться никому некуда!»

Абсурдность описываемых в повести реалий достигается при помощи гротесковости – совмещении несовместимого. Так, изнуряя себя до изнеможения и отупения, люди беспрестанно роют, будто хотят «спастись навеки в пропасти котлована»: т. е. люди спасаются там, куда обычно проваливаются, – в пропасти, и не на время, а навеки. Несмотря на единение и мечту о будущем, призрак смерти постоянно кружится над местом постройки. Обессиленные и усталые строители, созидающие во имя жизни, падают на пол «как мертвые» и лежат вповалку. Каждый существует «без всякого излишка жизни», все «худы, как умершие». Напротив, замуровывая умершую женщину в своеобразном каменном склепе, рабочий Чиклин многозначительно произносит: «Мертвые тоже люди».

Платоновские строители «общепролетарского дома» напоминают строителей легендарного библейского «столпа», Вавилонской башни. Высота дома-башни и глубина котлована контрастируют, как возвышенное и низменное, как мнимое и реальное, т. к. чем интенсивнее строится столп, тем больше люди зарываются в глину и земную толщу, в «низовую бедность земли». Библейские аналогии довольно явно прослеживаются в произведении. Так, в Библии говорится, что тщеславные люди задумали «построить себе город и башню высотою до небес». Здание над котлованом также должно «возвыситься над всем усадебным, дворовым городом», а «другой инженер построит в середине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей земли». «Вавилонское столпотворение» закончилось тем, что «рассеял их Господь по всей земле, и они перестали строить город». Такая же судьба ждет и новых строителей. Их замысел уродлив и бесчеловечен, т. к. сопровождается жестокой гибелью «малых единичных домов» в окрестностях, где останавливается «дыхание исчахших людей забытого времени». Не случайно в центре изображения оказываются безногий урод Жачев, картины грязи, нищеты, болезней, увечья и хаоса. И чем больше в повести говорится о подъеме вверх, тем больше люди опускаются вниз, задавленные деспотией плана, ускорением темпов и бездушием. Выведенный в повести чиновник-бюрократ Пашкин, с согбенным от «социальной нагрузки» корпусом, понукает строителей за то, что у них «темп тих», а когда «главный» в городе распорядился расширить котлован вчетверо, Пашкин по собственной инициативе увеличивает его в шесть раз.

Другое воплощение «отвлеченного равнодушия» – инженер Прушевский, который, хотя и склонен к размышлениям о душевном состоянии людей, постоянно предается тоске, мыслям о смерти. В конце концов проект и его осуществление, как сказано в повести, обеспечивают Прушевскому «равнодушие ясной мысли». Образ белого светящегося города, привидевшегося ему, подчеркивает, что инженер живет иллюзиями, далекими от нужд простых землекопов.

В безумном мире главный герой повести Вощев не только не находит истины, но приходит к выводу, что в нем вообще излишни поиски этого смысла, если им руководят такие люди, как обезличенный Сафронов, тупой исполнитель директив или поднявшийся к бюрократическим верхам Козлов, кровожадный сельский «активист», или отчаявшийся землекоп Чиклин. Символом той жизни, ради которой строители котлована мирятся со всеми ужасами окружающей жизни, выступает Настя. Однако девочка ради того самого будущего вынуждена играть «у гробового входа», спать, как и сами строители, в гробах, реквизированных у крестьян соседней деревни. В предмогильной обстановке она живет, в ней она и умирает. Таким образом, котлован, изначально предназначенный для жизни, становится могилой, и не только индивидуальной, но и братской.

Таким образом, в итоге утопия оборачивается своей противоположностью, т. е. превращается в антиутопию. Это во многом роднит произведение Платонова с романом Е. Замятина «Мы» (не случайно это местоимение так любят многие герои «Котлована»).

В «Котловане» и «Чевенгуре», как нигде в других произведениях Платонова, представлена жуткая картина обезбоженного мира, в котором на людских началах пытаются устроить рай на земле. При всем неистовстве новой веры, при всех подвигах во имя ее, людям не удается заглушить своей внутренней смертной тоски. «Неужели внутри всего света тоска, а только в нас пятилетний план?» – размышляют они.

И «Чевенгур», и «Котлован» кончаются мрачно, как будто – безысходным тупиком. Но это тупик избранного и оказавшегося ложным пути. Намеком на выход из тупика, на обновление, служит у Платонова образ дороги. Ведь что становится последним словом «Чевенгура», его надеждой? Дорога, открывающаяся впереди, которая выводит из саморазрушающегося мира Чевенгура.

Дальнейшее творчество писателя во многом и было попыткой проследить, куда приведет его героев эта дорога. Каков выход из утверждавшегося царства противоестественности, насилия, смерти, как спасти нормальный, натуральный уклад жизни? И со временем писатель приходит к тому, что, уйдя от глобалий, от всевозможных «всемирных» идей, следует прийти к малому, к тому минимуму, который в силах сделать отдельный человек. А минимум этот состоит в том, чтобы ткать живые островки солидарности и любви, думать в первую очередь не об общем счастье и светлом будущем для миллионов, но начать с того человека, который волей судьбы оказался рядом.

В одном из самых известных рассказов Платонова «Фро» (1936) эта идея выражена наиболее отчетливо, потому что в нем действует героиня, видящая смысл своего существования только в любви и близости с дорогим ей человеком. Сам же герой по своему типу практически ничем не отличается от платоновских героев-преобразователей 20-х годов. С первой же фразы рассказа мы узнаем о нем, что он уехал от любимой «далеко и надолго, почти безвозвратно». «Он всегда занимался тайнами машин, надеясь посредством механизмов преобразовать весь мир для блага и наслаждения человечества или еще для чего-то – жена его точно не знала». Среди смелых технических идей о «передаче силовой энергии без проводов… об увеличении прочности всех металлов…» у Федора есть и «излюбленные» платоновские мечты о достижении бессмертия и овладении космосом.

Вызванный телеграммой жены с предупреждением о ее скорой смерти, Федор благополучно приезжает домой, хотя в пути и догадывается о ее обмане, вызванном невыносимостью терпеть разлуку с любимым. «Наговорившись, они обнимались, – они хотели быть счастливыми немедленно, теперь же, раньше, чем их будущий усердный труд даст результаты для личного и всеобщего счастья». Федор «в страсти воображения шептал Фросе… о таинственных силах природы, которые дадут богатство человечеству, о коренном изменении жалкой души человека», «они целовались, ласкали друг друга, и благородная мечта их превращалась в наслаждение, точно сразу же осуществляясь».

Но для Федора – это хотя и сладкий, но плен. И он вновь вырывается от любимой. Идея влечет его вдаль: за Дальним Востоком для него маячит Китай. И лишь после исполнения всех своих подвигов он может вернуться к жене. Величие дела Федора требует такой сосредоточенной страсти мысли и поиска, которая забирает себе человека целиком. Но и у вечной, любящей женщины остается ее великая, не превзойденная никакими «коммунизмом и наукой» роль: «она одна знает, как две копейки» недолговечного наслаждения «превратить в два рубля» новой жизни. В финале рассказа недаром появляется образ ребенка (излюбленный символ Платонова). Фро зовет к себе мальчика, играющего во дворе на губной гармони, и любуется им: «этот человек, наверно, и был тем человечеством, о котором Федор говорил ей милые слова».