Текст книги "Circularis"

– Прекрасно. Есть люди слова и чести.. Не будет помехой болезнь.. нам немного надо. Я память хвалил, а про утренний кофе забыл.. Здесь есть приличное место?

– Ко мне можно..

– О, польщен, но излишне. Прелестниц обычно звал я на утренний кофе, и как это было давно..

– У меня не бывает гостей.. а женщины..

– Pour le moment.. Все в жизни – pour le moment. Потом не утоните в сладостном их омуте.. – его снова изрывал кашель.

– Вы меня не знаете.. Давайте в другой раз?

– Без порядка не будет дела. Я не терплю слабости в других и презираю ее в себе. Здесь есть кофейня?

– Чувства проходят, насколько серьезно и скоро.. Ее нет, есть страсть, вожделение есть, влечение, привязанность.. А ее нет. Или вы об этом? – ударом трости сбил он «любовь» на розовом лоскуте; покрутило лоскут ветром, пала порочной депеша ниц, смешалась с уличной грязью; на грязь под ногами, на грязь, на наши следы, сырые проплешины белому снегу, с окна глядела желтобокая домра.

– Нет, что вы..

– Молодость..

– Я люблю ее. Когда я ее.. Такое дается раз.. Это как сни..

– Фееричное заблуждение. В любовь по номеру поверю я больше, чем в благочестие.

– Ваше право не верить. Мое право – любить.

– О, вы и распущенность упрекать будете? Вы несовременны.. но это, быть может, и хорошо..

– Знали времена разное, и не нам их судить. Пусть пройдет, все рассудится временем.. Не лучшее нам, и здесь я с вами соглашусь, но и категоричность я бы придержал. А слабости.. всегда были. Вот мыслит человек меньше, больше оправданий ищет..

Из «Подводной лодки», где посиживалось за разбавленным пивом в студенческие годы и с тоскою по ним чуть позднее, вывалился пьяненький. Сжимал он шапку дрожащей рукой. И солнцу радостно, в ногах от хмельного легкость, с ней бросил было шапку оземь, под шапкой тесно душе.

– ..но я все ж в человека верю.. в чистоту его разума, в чистоту помыслов без предубеждений, с верой.. Вера едина и не в храмах жива, – «д'Артаньян чувствовал, что тупеет», и мне тяжелее следовать было за ним, – мне от вас это нужно.. Есть культ, есть вера, есть пропасть между.. Щепетильный вопрос, бывает.. А вам как?

– А?

– И где-то рядом будут.. и все реже вместе.. Что вы.. на этот счет.. думаете?

– О чем?

– Строили на века.. – сталинский ампир встретившего нас парадного проспекта; эти фасады, кованные балкончики эти, высокие пролеты этажей, лепнина, колоннада; сталинские башни – выступы скал сладкоголосых сирен по ту сторону жизни в сознании ребенка, выходца шестнадцатиэтажного общежития.

Как раз по ту сторону в струях золота в голубом возвышалась одна из башен, что зубьями свод держит над шумной артерией проспекта.

– Знаете, не удивлюсь, если там, на крыше, уже завелись каменные горгульи, немые сторожи вечности. Безмолвно слетаются они по ночам и с парапета смотрят за городом, нависают они тенью..

– На крышу слетаются одни бестолковые голуби. В эзотерику я не верю. А вас послушаешь, все сами напишите лучше любого.

– Все не на пустом месте.. Само не придет, само не исчезнет. Время сотрет следственные связи, время породит легенды.. до нас легенды дойдут, когда-то легко.. объяснимые.. И скажут верить в искаженное..

– Я вас не понимаю..

– То, что я вам расскажу.. попробуйте принять как события давно ушедших дней. Что было, но было не так. Я допускаю вольности, да простит меня память.. а где стройности нет, на то воображение ваше.. Вы станете моим соавтором. А если нам не суждено закончить вместе.. что ж.. вы закончите без меня. Я должен знать, что книга будет. Что моя жизнь..

– Вы еще всех переживете.

«Гостиничные чеки»; «Справки, выписки, права»; «Микрозаймы по паспорту»;..

легально, быстро, в день обращения..

охапки листовок услуг;..

Вершанский срывал одну за другой.

– И будете верить в честь? У времени нет чести.

Тянуло кисло уксусом с пластикового стаканчика. Дверь за нами не хлопнула, на тряпку прилегла, с пельменной на улицу шел млечный пар.

– С картоплей мне одну.. А с салом есть? Тоже.. И двести грамм сразу, чтоб на ходить.. и с наступившим..

– Ваш заказ: порция пельменей с картофелем, порция – с соленым салом, двести грамм водки. Оплата наличными или по карте?

– Доброе утро. Вы у нас впервые? Попробуйте самолепные пельмени. Фирменный соус к пельменям готовим сами: горчичка, уксус, масло оливковое, харисса..

– Черный кофе без сахара, – Вершанский; я что-то взял поесть.

– Не думаю, что тут хороший кофе. Могли б дальше пройти..

– Он везде паршивый.

– Зачем же тогда.. – взгляд мой, Вершанскому через плечо и через два стола затем, прикован был к персонажу; бродяга погреться зашел; в морщинах лицо, длинные засаленные волосы без цвету, такая же редкая, невнятная бороденка, в лохмотья одет. И неотрывно уставился он на меня, и глаза у него разные были. Лицо его цвета земли. Только прожив в Петербурге, сведется вам знать землистый цвет лиц. Глаза его не отпускали.

Юродивый перекрестил нашу сторону.

– Вот это контингент.. там тип один за вами..

Вершанский обернулся. Они смотрели друг в друга. Бродяга пока глаз не отвел, лицо повело его судорогой.

– Он как..

– Еще один нищий. Их в этом городе много.

– Мне показалось..

– Что вам показалось?

– Он вас знает..

– Быть того не может, – резко ответил Вершанский, а с усмешкой добавил, – хотя.. может.. я мог отказать ему с ролью.. А типаж, надо отдать должное. Вероятно, я тогда ошибся. Он мог бы играть нищих.. Таким охотнее подают.

– Он нас перекрестил.. или мне..

– Вы внимательны, а это хорошо.. Что ж.. Закончим с обедом, найдем место поспокойнее..

Я оглянул за два столика, Вершанскому через плечо, бродяги уже не было; и принялся я есть. Вершанский к кофе не притронулся.

<>

Ночь слетела, привкус ее остался и раскалывалась голова, я отложил листы. Открытое окно – разбавить спальни спертый воздух, сбитые мысли.. Перья на морозном стекле, щеточки, а длинные – крылья польских гусар. Желтопузая синица вскочила на решетку. Я стоял у окна.

– ..они как раз успеют переодеться, потом разминка..

– Молодцы они у тебя.. С детства спорт, эт не.. в телефоне клацать, как мои.. там и деньги потом хорошие..

– Ну, видно будет..

– Бээээ!

– Жадина-говядина, пустая шоколадина!

– Мам, а что он обзывается?

– Коля, хватит! А ты не ябедничай.

– Мам, смотри, какая луна огромная! Смотри! Смотри!

– Это не луна, котики, это солнце. Солнышко светит. Луна ночью бывает, а днем солнышко светит. А без солнышка..

– Мам,..

– Мам,..

– ..ну я такая – все, отъебись, и не звони мне больше.. все, пошел вон..

– Прям так и сказала? Ему?

– Да пошел он.. мудозвон.. И дружок его стоял, такой же, нет чтоб.. Во, смори, ночью поставил.. а у меня смена.. А у тебя как..? На личном..

– Да как..

– Хули его ждать? Тебе скока уже? Так и будешь сидеть, ждать..? Привела себя в порядок, надела каблуки, похуярила.. И само пойдет. И только рассосется.. Ой-ей-ей! А ты дома сидишь взаперти, сидишь, депрессуешь..

– Да надо бы..

– ..где твоя гордость? На что я тебе рожала? Чтоб за ним дерьмо выметать да мешки таскать? Чтоб впредь ничего тяжелее ложки в руки не брала, поняла меня?

– ..и мамку свою подключила.. и пилит и пилит, и пилит и пилит.. А этот у нее был, он с ней не ездил.. А мы в том году и картошку посадили.. я.. посредством женщины..

– Ха-а-а!

– ..че, с Лехой уже не встретиться..? А сама-то.. Ага.. И че? Ну выпили, и че? Он угощал..

– ..при Константине порядок был.. Знали, хоть помрем спокойно.. А сейчас? Воруют, стреляют.. Да не говори.. Телевизор включить страшно. Хоть не включай.. а как не включать-то..?

– На улице свежо, прохладно даже. А у тебя все нараспашку, – метнулся я к окну, выглянул, Анастасия уже звонила в домофон. Под окном стоял ее черный шеви.

Она обвила мою шею лианами нежных пут, шаловливо поцеловала губы.

– Как твоя ночь? – ее взгляд с косинкой.

– За писаниной..

– Почитаешь?

Тяжелая стрекоза с рокотом опустилась на девственную гладь Серебристого озера чистоты и глубины непомерной.

– Зачем ты создал их? Рябью чертить морщины на лике моем совершенном?

С досадой юноша схватил камень и швырнул его в озеро. Воды поглотили твердь, разразились резвыми кольцами волн.

– Глупый старик, сад этот, птицы, звери и черви – они для того, чтоб меня оттенять! Я прекраснее, я мудрее всех твоих прихвостней, что раболепно за тобою ходят. Одеяние мое, расшитое драгоценными каменьями, ночью замещает солнце, а свет зениц моих сияющих поглощает свечение луны. Ты сам нарек меня зарею. И сказал осенять. И поднялся я на Святую гору и прошел дорогой Огнистых камней. Теперь я взойду на небо! Выше звезд вознесу престол свой, и сяду на горе в сонме богов, что на краю севера. Взойду на высоты облачные, буду подобен тебе. Слышишь? Разродится царствие мое правлением тысячелетий! А тебя позабудут. И нет боле власти твоей надо мной, я сам себе царь буду!

Послышались шаги, треск вереска под ногами. Причудливые пташки невесомым веером вспорхнули над раскидистым кустом розмарина. Через мгновение к озеру вышли двое, одетые в простые хитоны. Бородатый муж опирался на увесистый березовый посох, младший же из двух нес за пазухой бледно-розовые яблочки, растущие в саду том в изобилии.

– Приветствуем тебя, о лучезарный, – обратился к юноше старший из братьев.

– С чем пришли вы? Чем смели прервать мой покой? – гневно воскликнул смотрящийся в озеро.

Аанон, младший из двух, робко держал ответ:

– Он послал меня за яблочками. Смотри, какие наливные! С виду невзрачные, да вкуса нектарного. Малзус согласился сопровождать меня в прогулке.

– Дай сюда! Отныне и присно служить будешь мне. И яблоки подносить будешь только к столу моему. Его же забудь.

– Что ты говоришь? Не осмелюсь я ослушаться повеления его. Крамола, ведь.

– Рассекать по небосводу он будет и запряжет в колесницу златогривых амистров. А тебя с собой не возьмет. Почему, кроме сада этого, не видать вам ничего? А я скажу слово. В невежестве держит он вас, ходили б за ним, для него вы не больше тварей лесных и гадов ползучих. Пойдете со мной, я двери открою. Переверну я свет белый, устои его, и дам вам ключи от всяких дверей. Подлунный мир весь покажу. С ним вериги носить вам всю жизнь да подбирать подачки, подброшенные им со стола, что пес да ворон не примутся.

Ошеломленный той речью Аанон испугался и схватил брата за руку. Яблочки высыпались из-за пазухи его. Одно подкатилось к ногам одержимого страстью юноши. Тот, наступив, с яростью раздавал фрукт увесистой, обитой серебром сандалией. Брызнувший сок окропил подол его платья.

– Уж не болен ли ты, осеняющий? – спросил Малзус.

Юноша рассмеялся ему:

– Больны вы. И хвора ваша в бездействии. Вы жизни иной не знаете, кроме жизни клоповой, смердящей. Он велел вам не знать и не ведать.

– Мудрость твоя бесспорна, но сегодня противна мне.

– Ты, Малзус, я знаю, искусный кузнец. И что ты куешь? Подковы? Так сказал он. Всю жизнь подковы тебе ковать. Сковал б ты мне серп резцовым полумесяцем. Доказал бы ты, что ты мастер.

– Благодатный сад наш не требует ухода. Плоды его насытят нас и так. Зачем тебе серп, ясноликий?

– Благодатный слепому он. За ограду смотрит зрячий.

В отблеск клинка смотрелись глаза серые, сумрачные. Искривлен был в ухмылке рот, юноша залюбовался. Нимб темных каштановых волос сложил он на плечи. Клинок ему пришелся по вкусу, лезвие каленой стали, по рукояти аметистов россыпи.

– Ладное орудие выковал ты, Малзус. Впрочем, в умениях твоих и тени не было сомнения моего. Ударом одним умертвит может?

– Не ведаю я ход твоих мыслей. Серп создан познать хлебов тучность, не для крови животной он. Ты сам говорил.

– Говорил. Хорошо ты помнишь.. Как знать мне надежность ножа, тобой сотворенного?

Взгляд юноши пал на глиняный пифос с длинными свитками, стоящий рядом со скамьей, где устроились они.

– Возьми свиток, растяни.

Малзус повиновался. Он вытянул один из свитков и растянул его полотно. Взмах, взмыл к небу полумесяц ледяной и опустился, и пали лоскуты, что кузнец держал за края.

– Сомнений не было моих. А мастерство твое нашло вконец применение. Отныне ты не будешь подковы ковать. Я назначаю тебя оружейником своим.

– Ты хочешь, чтобы я ковал серпы?

– Зачем серпы? Ты меч ковать будешь. Наконечники стрел и копий, кинжалы, я тебя научу, я покажу как.

– Откуда родился в тебе, о сияющий, интерес к ремеслам? Не думал я, что прикладное кузнечное дело мое может тебе приглянуться.

– Любому делу да найдется применение достойное. Нашлось и твоему. А где брат твой Аанон? Со времени встречи нашей у Серебристого озера он не попадался на глаза мои. У меня для него есть поручение.

– Велеть послать за ним?

– Я приду к нему сам, как придет время.

– Аанон, слуга мой верный, почему ж не почтешь меня ты визитом своим?

– Не гневайся только, я не смел..

– Я не скажу тебе на колени падать. Как сказал бы он. Я прощаю тебя. Как он бы не простил. Есть дело к тебе. Ты будешь мне послом. Возьми и отнеси ему.

Из-под подола плаща достал юноша скрижаль и отдал ее испуганному Аанону.

– Я не могу прочесть написанного здесь..

– Ты вестник, а не писарь. Он прочтет.

– Изволишь ли ты утолить любопытство мое? Что на скрижали твоей выбито клиньями?

– Пред тобою нет тайн у меня. То гласит послание мое: «Час грядет. Власть твою попирая, иду на тебя я. Легионы ждут знака перстом».

В ужасе Аанон бросился к двери, но юноша преградил ему путь, горело в руке острие полумесяца.

– Да не дай крови пролить загодя. Не по жилам твоим томление клинка моего.

Не поднять сметенному сумрачных глаз серых. Оковами тянуло их к земле.

– Гордыня и зависть твои запеленали очи твои, некогда ясные. Светлый разум твой под измором самомнений ослеп. Ты иссяк. Не ведаешь ты, что существуешь по воле моей, по воле творца твоего? Я поставил тебя на то. Не будет меня, исчезнут создания мои. И ты, денница, с ними. Ты совершенен был в путях твоих со дня сотворения твоего, доколе не нашлось в тебе порочного. От обширности торговли твоей внутреннее твое исполнилось неправды, и ты согрешил. Согрешение твое не знает меры, не ведать ему и прощения. Ты возомнил себя выше других сынов моих, в мыслях твоих построил престол свой над сводом небес, солнца и звезд. Ты пал. От красоты твоей возгордилось сердце твое, от тщеславия твоего ты погубил мудрость. Потерявший лицо обречен ты личину носить. И изгнан будешь, и низвергнут ты будешь как нечистый по помыслам своим. Пред царями земными отдам я тебя на позор. И имя твое презрению будет предано и забвению. А помнить тебя – презренным тобою же, что имя твое назовут. И будешь за ними ходить.

– Да отстать от меня..

– ..

– ..отста-а-ань от меня..

– Ир-р..

– Да просто от меня отъебись..! – шлепки целований – да отстань.. Я тебя не люблю.. Отъебись!

Редкие путники, сбившиеся с дороги, рассказывали о скитаниях по пустыни безродного юноши в ободранном платье. По руку на поводу вел он не то волка, не то шакала, не то черного пса с всклокоченной шерстью и с пастью понурой. На плече его сидел голубь хромой, и всматривался голубь остервенело желтыми своими бельмами в пустоту тянущегося горизонта.

– Ва-а-а-ай! Пашка, он меня в глаз стукнул!..

– П-п-прально сделал..

– Я не люблю его..

– Зато он тебя любит..

Мое открыто окно.

– Издалека заходит, да? Что это? Одна из его постановок, не знаешь? Он вроде и сам в театре когда-то играл.. что-то он такое.. А только помню, несколько раз за ночь я вставал, включал свет.. и записывал.. ругались под окном алкаши..

– Не знаю, он мне не рассказывал. Он тебе больше рассказывает.

– Да я как-то другого ожидал.. от мемуаров..

– Ну вот сам в следующий раз и спросишь, раз так интересно. А я к тебе по делу. Вечером нам нужно кое-куда съездить.. К тетушке.. Она.. она мне очень близка. Она мне самый.. ну ты понимаешь.. Она меня многому научила.. И..

– Насть, к чему ты клонишь?

– Нам надо к ней съездить..

– Давай позовем ее в гости? Я не против.

– Игорь, мы должны к ней приехать. Я хочу, чтобы она нас благословила..

– Как все серьезно, оказывается. С дядюшкой я знаком, теперь и с тетушкой познакомимся. Я ее не знаю, но я благодарен ей за тебя.. – Анастасия прильнула ко мне, прошептала:

– Ты ей понравишься.. Купи желтые хризантемы.

– Твои любимые цветы? Помню..

– Нет, не помнишь.. – бархатная Анастасия точно на свечу выдохнула, – и нет, я люблю пионы.. Купи желтые хризантемы. Тетушке. и

Остаток дня мы провели в постели. Любопытный мой читатель, да найдешься ты, здесь не все будет, скоропостижности не будет точно, мне от барокко тошно, здесь будут вырваны листы.. Анастасия действительно соскучилась.

– Насть, обязательно нам куда-то ехать..?

– Нужно ехать, ты обещал, – Анастасия чмокнула меня в губы, – меня это важно..

– Куда нам хоть? А главное – зачем? – я нехотя сполз с кровати, собирал и натягивал брошенные на полу вещи.

– Это на Воскресенской набережной. На машине недолго. Ну вот опять ты забурчал.. Так не надо. И ты сделай что-нибудь для меня приятное, – мило улыбнулась; Анастасия; я помню твою страсть сдерживающую улыбку, я устоять не мог; улыбки такой хватит, чтоб вы, не думая секунды, бросились в полымя, она же потом воскресит.

Сонными артериями вечернего города добрались мы быстро. Громада дома в шесть этажей и сдвоенной нумерации с Воскресенской набережной угрюмо уставилась на покойные воды не окольцованной льдом черной Невы.

– Мы к тетушке, – обронила Анастасия выглянувшей из будки консьержке. Спутницу мою здесь знали.

Мы поднялись на последний этаж. Стянув перчатку, хрустальная моя Анастасия легонько надавила на пуговку звонка; за клеенчатой дверью ободранной затрещало с задержкой.

– Будь собой. Ты ей понравишься.. я тебе говорю.. Хотя я сама волнуюсь..

– Да хотелось бы.. А они с Вершанским родственники?

– Нет.. Я ее так называю тетушкой.. но это самый близкий мне человек.. Помнишь, я рассказывала, что не ходила в школу, а училась дома? Она меня учила дома.. он так захотел.. Тетушка Атакег, она одна была со мной, все время рядом.. она еще тогда ходила.. Обучала меня естественным наукам, литературе, искусствам.. Она может показаться странной и нелюдимой.. Одиночество, оттуда все.. Прошу тебя, не удивляйся. Сколько тепла, внимания сколько.. она говорила, я самая талантливая ее воспитанница.. сейчас она почти не говорит..

– Как ее зовут? Ата.. что..?

– Я ее всегда звала просто тетушкой.

В воображении моей рисовалась строгая худосочная дама с обязательным пенсне на самом кончике благомерного носа, сварливая англичанка в блузке с вскокошенными наплечниками; пышный дворянский дом, из комнаты в залу выбегает молодая особа в голубом платьице – моя Анастасия, узнали?; изрядный романный стереотип, а я читал много, девятнадцатый век, черт его дери, а я его любил..

– Ну кто там еще?

..дверь же открыла блондинка средних лет. Тридцати пяти, чуть, может, с излишком. Но в форме еще и при формах. Хотя уложенные в паж волосы уже подкрашивает. Глаза и щеки вытянуты до бездонного серыми тенями. Губы накрашены ярким красным. Вульгарно, сказать бы даже, порочно, но эффект; эффект – нутром истомно вздрогнешь. В белом фартуке, припорошенным тут и там цветочками, с вырезом глубоким, а уж там все загорелое под частым средиземным солнцем. Спускаюсь ниже, туда, где фартуку кончаться коротенькой юбкой, и дальше – гладко выбритые ноги, выбритые до ошеломляющего блеска. Ноги элитных скакунов.

Вот так тетушка! Хм, да.. она еще искусствам учит, говорите.. да и не искусствам только, да и не только.. раз уж так.. Мне ж не нравятся блондинки..

– Наташа, тетушка дома? – Настя! Умела ты мифы развеивать, умела ты их сотворить..

– Да где ж ей быть-то? Разве шо на кладбище.. – фыркнула блондинка стальным тоном, – вот сейчас е-е-есть будем, – тянула она «е-е-есть», заглатывала, – супчик-то готов. Вы как, входите? – оценивающий по мне взгляд; резвый толчок каблуком, широко распахнулась дверь; и медленно поплыла по прихожей, слегка покачивая задом. Борт тяжеловат, определенно, ее даже немного штормило.

– Настя, давай я тебя подожду? Ты ж недолго?

– Нет, пошли. Вижу, Наташка еще способна производить впечатление..

Комната, в которую мы с Анастасией проследовали, поражала, она поражала сияющей пустотой, безмерной, сквозящей по площади вдоль стен, наружу в два широченных окна. Выщербленные стены никто и не думал выравнивать, одно лишь – замазали наскоро белой краской. Паркет ссох от старости, а местами и вовсе отошел, в расщелинах его сбивалась пыль. С потолка и с серого провода свисала голая лампочка.

– Вот эта здесь по хозяйству? Ну краситься она умеет..

Я подошел к окнам; оба они – на Неву; видовая планировка, как писали б в буклетах; багровые Кресты напротив, о чем, вероятно, буклеты молчат, они догорали красным в отсветах дня, и маковки были над ними.

В комнату вкатился столик на колесах, толкала столик Наташка; вышитая бархатом подушка под мышкой. В зубах ее дымилась сигарета, и время от времени, а сигарета не вынималась изо рта и время от времени, влажная помада с окурка слизывалась ловко языком. Катилась немытая тарелка с тем, что Наташка несколько минут назад опрометчиво назвала супом, торчала оттуда ложка. Мутный кисель с редкими островками картошки, нарезанной кубиком. Предположение, не более, суп задумывался гороховым.

Вот подкатился столик к нам. И чтоб пируэт выразительней с языком вышел, пред нами, предо мной, вздернула Наташка плечом к подбородку, дымилась ее сигарета, лизал помаду язык, а подушка взяла да выскочила и плюхнулась прямо в тарелку с похлебкой.

– Ой! – захлопали глаза по мне зеленью.

Наташка прогнулась вперед, втерла сигарету о столик, тут же, на столик, бросила обмякший окурок ее и извлекла подушку из супа, брезгливо вытянув за кончик. Руку с замаранной подушкой от себя в сторону отвела; из такого положения стала медленно разгибаться. Взгляд мой сам проскользнул в разрез, где воздыхала, где томилась в ткани хозяйки спелая загорелая грудь.

– Ах, какая я сегодня неловкая! С утра все да валится из рук! Гостя жди.. случиться.. И птичку-то вынести на свет забыла, – отбросила Наташка подушку, всплеснула руками, – лепетать попка не будет, старуха есть закапризничает.

– Может, стоит и тарелку заменить?

– Ой, да бросьте вы, молодой человек! – выдох глубокий; по чаду истосковавшейся груди..; про старуху она что-то еще, что-то еще, и еще.., -..старуха напрочь слепа, ну а вы же не скажете? Мы ж с вами друзья уже.. Попугая принесу, он орать начнет, так она и затеребит ложкой..

И вынесла она клетку, затянутую тканью. Под покрывалом попугай, если он там и имелся живой, молчал как неживой. Но стоило Наташке сбросить саван, как диковинная птица с бананово-лимонных островов на свет лампы застрочила фразой заученной:

– Лю-би-и все-е-е-ех! Лю-би все-е-ех!

Наташка снова удалилась.

– Ну и стерва..

– Разве вам такие не нравятся..

– Никого лучше не нашли?

– Лучше? Она не в твоем вкусе?

– Тетушка..

В инвалидное кресло, что вела Наташка, словно с корнями врослась эта самая тетушка. Это была дремучая старуха, прах в ступе, что от чиха любого рассыпаться ей и рассыпется сама точно, стоит из форточки дунуть. Нечесаные волосы сползали ей до самых колен и покрывалом были. Сколько ж ей лет, да она, поди, на балах еще отплясывала, а теперь вот кресло, застиранная ночнушка, клей с горохом, если ты помнишь другое.. но веки ее, похоже было, не размыкались годами. Ногти свернулись от длины, она царапала ими страницы развернутой книги.

Наташка вела кресло и, наклонившись к самому уху старухи, тянула заискивающе:

– Ах, какой сегодня чудесный день! Ах, какие мы сегодня нарядные! Да нарядные-то! Мы сейчас и супчику поедим. А супчик вот только с плиты. Уж оторвитесь-то вы от вашего Францизска-то любимого, Ассиського.. уж наизусть-то, поди, знаете.. И птичка-то с нами тута. Попугайчика слышите? Слышите? Вы слышите?!

– Открой окно.. – едва слышно проскрипела старуха.

– Так январь на дворе. Не протянуло бы вас..

– Открой окно..

– А у нас сегодня гооости!

– Кто здесь..?

– Да вот Настаська явилась. С женишком.. – потому с презрением; за живое оно, за женское..

– Настасья, правда ты..?

– Я, тетушка.. Я не одна.. Со мной Игорь. Мы пришли знакомиться..

– Чуяло мое сердце, и сталось.. Сны снятся, сдалека весточка будет.. Наська, ты знаешь.. снять мерку надобно..

– Так и с меня ж тоже снять все можно! Ой! Да оно само снимается, – ненароком как бы бретелька сползла ей с плеча, и тут же ловко как бы Наташкой подхвачена.

– Наташка, брысь! – Анастасии резкости не занимать; ты ж над наташками любыми стоишь одна единственная; единственное, чем одна из них парировала в ответ – был ответ мне:

– Хм.. Чао, красавчик! Может, еще свидимся.. Личико как-то знакомое. Мы не работали вместе? – ну хорошо, по комнате задом еще, уже удаляясь. Анастасия смотрела надменно.

– Игорь, раздевайся по пояс, – распорядилась она, только шмякнула дверь за Наташкой вместо прощание.

– Это еще зачем? Ты потому ее и..

– Есть старая традиция.. на венчание рубаху шьют.. Чтоб в новой рубахе вышел жених.. Не перечь.. И да хранит она тебя от нечистот, и от безверия хранит..

– Настя..

– И отведет от них пусть.. и от соискательниц.. В один день она.. когда, казалось бы, руки опустятся....ты помни, и верь.. Раздевайся, подходи..

Я подошел. Старуха взялась по мне мерку расщупывать; пошла мерзкая возня, и долго дело тянулось; грязные ногти ее цеплялись, царапались; я терпел; до поры терпел, долго..

– Мне кажется, или заходим на второй круг?

– Игорь, молчи!

– Настасья, ты не упусти.. и не упрячь ты..

– Тетушка, знаю я, знаю.. он любит меня..

– Лю-би все-е-е-ех! Лю-би все-е-е-ех!

– Знаю.. – Анастасия поцеловала старуху в морщинистый лоб, опустилась пред ней на колени, – вы нас.. вы.. меня благословите?

– Он пара тебе.. И девять ночей.. новолуние.. вам забирать..

Анастасия поцеловала ее еще раз:

– Игорь.. – я взял старуху за руку; и будто улыбка, или улыбки подобие, и свет будто пал в морщины иначе, а лицо ее как бы озарилось на миг, но нет, недвижимо лицо ее точно маска, а лампу качает на проводе.

– Пошли, – шепнула Анастасия; по стенке; тихонечко; старушку бы не разбудить; мы уходили.

По Неве спускалась непроглядная тьма, святой град Петров во тьму укрывался. И вмиг поглотила тьма огоньки прищуренные СИЗО, и смотровую вышку, и прожектор, ружье и каску на посту, бушлат, и скрылись своды церкви, – то по одну сторону черной реки; и шумные, разбитные в цвете неона витрины, и взбрызги пьяных ресторанов, и доносилась с террас пошляцкая музыка, подъезды фешенебельных квартир, высыпавший наружу праздный люд безостановочного новогоднего варева-веселья, те самые квартиры с комфортом населяющий, – а то по другую.. но тьмы там не заметили, им весело было..

– Как стало темно.. А тетушка.. а знаешь, а ты ей понравился.. Я же тебе говорила. Она нам рада была..

– Ага, я заметил.. Я одного не пойму.. Вершанский богат.. что ж он ей условия обеспечить не может, что ли? Да ну, не верю. И гнать профурсетку эту туда ж, на Московский вокзал.. Да ей плевать будет, случишь что, ты ж сама видишь..

– Не говори так. Он ей предлагал переселиться, и не раз, он содержание обещал. А как я с Литейного уехала.. так и закрылась она, и как скоро постарела.. Я ее помню другой.. Взрослеем мы, они же с нами старятся.. А теперь перемены, это, знаешь, теперь тяжело.. Поехали куда поужинаем? И смотри у меня, с официантками блондинистыми не заигрывать!

– Да сдались они мне..

<>

– Ото и все. Приехали.

– Кх-кхм.. Я в кабинетик снесу, да? Денюшки в кабинетик нужно ж?

– Уже и в кобзу себе сунул..? А то-то кассу хорошую взяли..

– Не у дурного спрашивается..

– А шо ты ерничаешь? Та не тебе, черт старый, отвечается.. – kick the hornet’s nest, и что им сцепиться, – шо, гэтьман, ковэлдыков наложил?

– Как вам, дорогой друг? Как вам светское общество? Не очень-то замарались? А ведь говорили, не играете.. ну-да по началу везет..

– Я бы не поехал, будь моя..

– И даже теперь? Что ж, вы правы.. la fortune est variable..

– Почему она не поехала с нами?

– Что-что, а карты – не женское дело. Да и там пьют, курят, лгут и льстят. Мужчины глупее собственных лакеев. Женщины дешевле подаренных им украшений.

– Тошно, тоскливо в свете придворных ламп..

– Откуда это? Не напомните? Общество учит вертеть, кому чем, а хорошему ничему не научит, это верно подмечено.

– Мысли вслух.. А что там громыхнуло, когда мы уходили, вы не слышали?

– Мне потом рассказали, да.. Профессор философии Борис Захарович Зубернштейн, статный мужчина пятидесяти пяти лет отроду и уважаемый в кругах, в круглых очках с вензелями и при классических залысинках, взявший только что куш в карты, на пол упал замертво..

– Это правда..?

– Цианид калия в виски. А я его помню. Мы не были знакомы, так, светское общество круг вам даст разовых кротких знакомств..

– Вы хотите сказать, что его отравили? Там, при всех?

– Я хочу сказать, что не всегда выигрывать стоит, даже когда карта идет. А, говорят, был заядлый картежник.

– Вообще-то я тоже выиграл..

– Я вас уже поздравил. Да то так, к слову.. Откуда мне знать, что за стеною грохнуло.. откуда мне знать.. Чей-то фарс лопнул..

Изнуренному скитаниями юноше доводилось прибиться к каравану. Груженный тканями, специями и оружием, тот к городу вывести мог. Добрые люди давали глоток воды, но редко попадались ему добрые люди. Погонщики же били его плетью и гнали прочь как прокаженного. Шел он и следом дервиша, странника пустыни, но и тот с ним не заговорил. Ветхая одежда его превратилась в лохмотья, вихри песочные залепили ему ноздри и рот, а тело его изрезали, сандалии, пробитые острыми камнями, оставляли мозоли, что сбросив их, юноша шел босиком. Жуткий пес его изрыгал из пасти смердящий жар и, выкатив распаленный язык, брел за ним следом. Волочился повод его по песку. Голубь сидел на плече изваянием, век покрасневших не размыкал.

В поселениях по пути торгового тракта принимали его за вора. При виде его торговцы запирали лавки, городская стража выталкивала его на улицу, в спину гнала с нечистотной бранью, плевками, ударами копий. На рыночной площади удавалось ему стянуть лепешку или подобрать растоптанный фрукт, что оказывался пищей ему на несколько дней. Жажду ж утолял он гнилою жижей базарных луж. Иной раз пытались его пленить, торговцы хотели продать его в рабство, но огрызался пес его на солдат и они отступали. Не смог он ножа найти, чтоб себя зарезать, в пустыни и сук надежный в редкость. Он молил одного лекаря дать ему яду, за чашу было нечем платить.

То виделась тень, орошенная в дали прохладой, колодца приют у развесистых пальм, то берег туманный реки утопал в травах. И рвался с кашлем, с кровью лихорадочный смех его, и рот слипшийся смех раздирал. И грозил он испекшемуся в небе солнцу, и небо белесое до прозрачности было. И шел он, в песок утопая, покуда, истерзанный миражом, не падал в песок на колени. Где виделась тень, был песок, где берег в травах, песок один был.