Текст книги "Circularis"

Не мог он назваться, когда его спрашивали имя, случались и добрые люди. Лишь первые дни говорил он, бессвязные простые слова выдавливал он через силу, но от жары и жажды язык его сделался неповоротливым, стал нем его рот. Не слышал он слова людского.

На седьмой день на востоке поднялся вихрь, с разрушительной круговертью его приближалось ему кончина. Юноша пал на колени, воздал к небу взор.

– Убей меня.. ты.. Отпусти..

И тело его окутал поток, и всласть заиграл лоскутами лохмотьев его. Песком раскаленным забило глаза ему и рот, и слабой груди испустилось дыханье..

Тянуло его по песку.. в порывах настойчивых, и не бросало.. глаза он открыл, буря стихла.. и снова толчки.. Тянул его пес исхудалый, и грыз одеяние его, тянул по исписанным свежей волною барханам. Подняться не смог он, и силы его отпустили, и встать он не смог, а зверь все тянул. И бросил он взгляд к горизонту, куда тянул зверь. И город в дали поднимался.

В палеве белого солнца сотворенный изнывающим воображением город, с его крепостными стенами, парадными воротами, украшенными изображениями львов и орлов по покрывалу голубой глазури, с его башнями и бойницами, с храмом, к небу восходящему ступенями, и с колоннадой дворца в сени отрадного сада, город, увенчанный сводом купола, вознесенного ввысь сходящимися ребрами птичьей клетки и завершающегося там, в выси, кольцом второго выколотого солнца, горел губительно чистым золотом.

– Сигарету?

– Я не курю.

– Тогда начинать не стоит. А я с вашего позволения..

Он пса оттолкнул, поднялся с песка, он шел сам. И будто не масло в котле, и не раскаленный полог ступням стелился изрезанным, а как по дороге он шел, влекло его в город невиданной силой. И пес, что тянул бездыханного, едва увивался за ним. И знал он, чем были видения, что виделись раньше, и знал он, что город из золота был наяву.

Под арку парадных ворот вошел он в тот город. Мощеная валунами дорога уходила к дворцу, окруженному ярусом колонн, тонувшему в свежести дивного сада. Глаза свои стер он, был сад тот, дворец не истерся. Город был убран и чист, казалось, вот-вот из дворца процессия выйдет, пойдет за праздничной колесницей, а народ повываливает под полуденный зной из тени построек, потянется к площади вслед. Колесница не выехали, а площадь не наполнилась людом. Город был пуст.

И ладно бы пуст был он только. Не с камня и глины, и не с кирпича обожженного выстроен город был тот. Слепило глаза его, когда он на стены смотрел, так стены построек горели, как слепит одно, и сладостно золото слепит, из золота город был возведен.

И шел он к дворцу. И стражи он здесь не боялся.

Поднялся он широкой лестницей, вошел под колоннаду во внутренний двор, под ласковой тенью нашелся приют, ногам здесь он дал отдохнуть и сел на ступени. И ныли ступни его стертые, и язвы на них горели, но отдых был краток его.

– Чего на пороге сидеть.. раз пришел.. и будет, что будет..

Оттянул он кольцо золотое, пущенное через ноздрю у тельца, дверь сама отворилась. И пуст был дворец тот внутри.

Не смутился он пустующего зала тронного, когда увидел он в глубине просторной залы пустующим и трон. Вели к нему ступеней шесть и был он из слоновой кости, и череда тельцов тучных, из золота вылитых, ему основанием были. И сел он на трон, и руки возложил на подлокотники, что пришлись рукам его впору, ладони легли на головы львов. Свернулся пес у основания престола, вылизывал на ребрах рану. Сел голубь, когтями край трона обвил.

– Засну.. так задушат на троне.. – в прохладе юноша забылся сном.

Пробудился он от голоса, эхом ушедшего в своды дворца. И голос тот говорил:

– Приветствую тебя, повелитель! Осанна!

– Кто здесь? Кто ты? Имя свое назови. Назовись! Тебе говорю я, – встрепенулся юноша.

– Покоен чистый совестью. И мы одни.

– Кто ты? Покажись! На свет выйди..

– Я буду с тобой. И буду доколе молчать.

– Кто бы ты ни был.. правитель здесь я!

– Я знаю. Ты правитель. Здесь больше и нет никого.

– Кто ж ты.. Это сон? Мне то снится? – юноша оцарапал руку, и взбрызнула кровь.

– Ты не спишь. И город этот, и дворец, и трон есть наяву. Ударь кулаком по изголовью льва, ударит кулак твой по золоту. Из золота все здесь. Ведь золотом глаз твой ласкать..

– И ни души? Так а ты кто?

– И ни души, как сам пожелал. Будет, что скажешь, исполнится все, что захочется. Кроме..

– Кроме чего..?

– Людей презирал ты, людей здесь не будет.

– Ну это не самое скверное.. Что ж.. Это все?

– Любые яства будут появляться и исчезать на столе твоем, события будут происходить и канут в лету дней, как тебе захочется, солнцу и луне восходить по твоему повелению. Ты будешь зажигать в небе звезды. Но раз возжелав уйти, ты покинешь город этот навсегда..

И тогда загорелись глаза его алчно, и вскочил он и руки свои потирал:

– С тем мы уживемся.. Но почему я тебе верить должен, ты – голос под сводами из ниоткуда? Кто ты?

– Некому верить больше. Мы только с тобою одни.

– Тогда докажи!

– Что хочешь ты?

– Так, стало быть, я здесь правитель.. вопросы же ты задаешь.. Правителю не подобает в бродяжьем ходить одеянии. Повелеваю тебе поднести мне платье, расшитое каменьями. Такое, какого нет ни у одного царя земного, нет и у царя небесного!

И с тем оборванные лохмотья его сменились тонко сотканной туникой, усеянной, что ночь черная звездами, несчетным количеством драгоценным камней, украшенной золотыми застежками. Ступни же его утопали в мягких персидских башмаках, благоухающих миртом, в каблуки их вложены были крохотные флакончики духов.

– Недурно, – дивился правитель, разглядывал он рукава расшитые своего одеяния, – а теперь пошли за лекарем. И я тебе поверю.. Смирюсь я и с голосом из ниоткуда. На теле моем множество язв. Скажи, пусть излечит. Морщины лица моего пусть разгладит.

– Лекаря я привести не могу. Ты уговор наш помни. Но раны твои будут излечены.

Юноша почувствовал облегчение в истомленных членах, силы возвращались к нему, тело наполнялось первородной крепостью, кровоточащие раны сошлись, не оставив и шрама, а гниющие язвы ссохлись, покрылись молодой нежной кожей. Морщины распрямились, и лицо его стало прекрасней прежнего.

Опьяненный всемогуществом юноша выпалил:

– Условий твоих принимаю, останусь на царствие здесь. А теперь дай вина! Излечив тело, я желаю вылечить и душу! Дай мне позабыть по пустыни скитания, побои и унижения. Так сделай, не помнил чтоб я, как сам побирался когда-то. А если ты.. если знаешь что и помнишь, молчи! Замолчи! Навсегда!

И чашу поднес виночерпий незримый. Пред юношей встал изящный кувшин, вином ароматным исполненный доверху. Держал на весу он и пил вино жадно, пока не испил хмельного нектара всего, пока не увидел он дна.

На душе стало легче ему от вина, и лозы сладостные подступали к сердцу и унимали сердце своим шелестом. Отерев губы ладонью, юноша бросил испитый кувшин. Разбился кувшин полый о пол золотой.

Что шли дни чередом, а любое желание молодого правителя исполнялось в тот же миг, то дописывал я ночью. По велению юноши накрывался стол его самыми искусными яствами и винами, всякими кушаньями и ароматами, подвластными воли и прихоти. Вскоре он пристрастился добавлять в вино нитей багрового шафрана, и стало вино и горьким и пряным, и с тем холодило приятно нутро. Следуя его слову, остатки пиршеств тут же исчезали, упадком дабы взору не мозолить. Огромное ложе под шелковым балдахином в опочивальне его устлано было парчой простыней в восточных мотивах, разбросаны были всюду подушки.

Откормился и пес его на мясе сыром, долю того получал он сполна, остепенился, заместо шерсти, клоками выдранной, поросла новая шерсть и играла новая синью. Воспрянул и голубь и крылья расправил. Робко и словно впервой залетал он по дворцу, затем, окрепший, стал подыматься к поднебесью и к своду города слетал. Ударом клюва по кольцу пронзенного солнца он волю хозяину нес, что солнцу велел возгореться, день новый начать. В вечернее ж время он подымался ввысь вновь, и снова бил клюв по кольцу, что оборачивалось стороной, с тем солнце сменялось луною.

Первые дни дворца не покидал он, не осматривал он и владений обширных своих. Те дни он жадно ел и пил или отдыхал в сумеречной тени залы, или дремал на троне, те дни пресыщался он чревом.

Но затем, насытившись вдоволь, спросил он у голоса, а голос был с ним, чем богаты места окрестные и чем во дворце его время занять. Во дворце нашлась библиотека, тексты рукописей и свитков собирались здесь столетиями, но писаны были на разных языках. Тогда загорелся он знанием языков и наречий, живых и мертвых, неписанных и исписанных, умерших и тех, что только родятся. И голос исполнил. И подолгу юноша запирался в уединении на засов, словно кому было дело смотреть, и сидел он долго за древними письменами. Рвущаяся тяга к знаниям питала разум и любопытство его, влекли за собой гармонии рифм и размеров, а формулы и постулаты поражали логикой стройной, но отчасти от скуки наполнял он день занятием тем. Ведь стоило ему пожелать, как сокровенные мысли, что свитки хранили, наполнили б разум его в одночасье.

А к вечеру в сад выходил он. Приглянулась скамья ему в тени старого бука, он так и сидел на скамье, то возвращаясь к прочитанному, а то думу свою размышлял, и что-то чертил на земле.

<>

Под дрожащий желток фонарного света метель бродила помелом. Щетина ее хлестала по лицу, а свет, липкий, тягучий, маслом поверх покрова снежного; режь ножом, намазывай; помазанный блин новой луны готов был броситься в кадку к сметане, найдись такова, подходящая по размеру. Редкие звуки почивающих после дня улиц размеренны и ленивы; и мысли столь же бесхитростны – скамейка в центре дворика манила присесть, оглядеться и больше никуда не ехать.

Мы же преступно спешили.

Вечер разразился снегопадом; мы вязли в сугробах, еще не сбитых следом.

– Ну вот куда опять? Может, утром поедем?

– Деее-ееен! Дее-еен! – дробь барабанная по кровле, упал тяжелый ком.

– Чудесная погодка, правда? Когда-то такими вечерами мы приходили домой, она садилась у моей кровати и подолгу читала мне сказки.. и сладкое какао помню..

– И мне мама читала на ночь. Мы выросли навсегда. Сказки читают другим.. А погода, да, замечательная.. но и завтра можно..

– Я люблю твою рассудительность. Но ты бываешь мрачен.. Не стоит. Посмотри вокруг! Мир все еще полон красоты и чудес. Ты посмотри. И так будет.

Мир все еще полон красоты и чудес. Плита могильная – дом тот на набережной, и в окнах его не горел свет. Скудные огоньки принять было можно за грошовые свечки в колпаках круглых, на камне оставленные теми, кто помнит. Сгущенные тени по стенам ползли лентами, вгрызались в асфальт, тянулись к Неве. Тянуло с Невы холодом. Мир все еще полон чудес.

– Открыто было? А эта где?

– Соскучился?

– Тетушка, это мы..

– А она тебя слышит?

– Слышит.. – надсадный кашель, заскрипело за стенкой, Анастасия несколько раз повторила, только тогда..

Давили минуты пустоту, время всегда раздавит пустое..; и несколько этих концентрированных минут мы с Анастасией переглядывались; лампочка мигала с потолка, то подавляла темноту в комнате, то отступала..

– Ну пошли к ней..

– Стой.. – шипели кресла колеса, скрипел паркет.

– Настасья, ты ли..? – и голос треснул с кашлем, увивалась тьма в спутанных старухиных волосах, покуда не выкатилось кресло на свет.

– Мы здесь, тетушка..

– Помнишь же.. Настасья.. срок..

– Игорь, ничего не спрашивай. Просто делай, что скажу.. Не спрашивай.

– Самое страшное что, знаешь? Я начинаю привыкать.. Настя, это только для тебя..

– Рубаха.. смотри..

Старуха развернула сверток, в руках ее был сверток, в рубаху растянулось полотно.

– Что это? Сапоги-скороходы в комплекте?

– Игорь.. – качнулась лампочка, трясло от нее по стенам; наросты, бородавки, свисали так петли кудели, узелки крапивы свежей – по вороту.

– Per signum crucis..

– Повтори.. Per signum crucis..

– Персигнум кручес.. так?

– Прими.. Благодари и примерь, – Анастасия толкнула меня в бок.

– Благодарю.. С твоей роднею не соскучишься..

– Я тебе говорила..

Нити крапивы впивались в шею, где кожа тонкая, где сразу пойдет волдырями. Стиснуть зубы; подавить; спертый, выворачивающий крик, когда кричать молча.. Свет качался, боль темнила глаза..

– Мило, тебе идет даже.

– Смешно..

– Потерпи.. ну потерпи же.. совсем чуть-чуть, и печь перестанет..

– Перестанет, ага..

..и перестанет печь..

..перестанет..

..и боль притихнет.. отойдет..

..и боль.. – и отходил от смыслов слов мой мокрый немеющий лоб.

..напиток напутствия.. на, держи..

..кубок почернелый, налито до краев, какая-то жижа..; руки ее дрожат, двумя руками она держит, дрожит коньяк; коньяк – в напутствие?; кто б мог подумать, а хотя я догадывался.. по маслянистой поверхности его плыли желтые соцветия..

..испить залпом.. пей.. тебе станет легче.. тебе полегчает.. только до конца пить, слышишь.. и мой.. затихнет боль.. уйдет.. ну что, ты готов..

Выжигающим галопом монгольской конницы, стремительным самумом, песчаным вихрем, спасения нет от которого живому в пустыне, спиртовая настойка, – а это был всенепременно спирт, – вырвавшаяся из заточения серебренного кубка, горечью ободрала горло; что помутнело в глазах; рассудок мой помутнел следом; зажглось внутри, и подкатила волна к горлу; ее удар; и подкосило ноги.

Наверное, я потерял сознание, остановилось сердце, может, кратковременно, о чем я думал позже, много позже, когда сталось сводить пережитое состояние к скудному на бумаге слову. Беспросветная мгла; я способен еще слышать.. До слуха моего доносились шорохи, какой-то скрежет.. и голосов обрывки, многоголосье.. кто говорил, кто был здесь, в комнате.. не мог я разделять источников и говорящих, и голоса сливались в один, и сказанному смысл – журчал ручей бессвязно.. из звуков, чьих слов..

Есть разные формы принятия реальности, так вот истощались они одна за другой; исходили, уступали формам иной размерности. И трогал я цвет, а черное, материя сущего, черное ширилось до глубины нещадной черного....замаранного чернилами много, и здесь не разобрать.. дальше – собрано многое по обрывкам....анной формы, как часть необъятно большего.. скованного до поры оболочкой человеческого тела.. где тридцать лет блужданий.. и вот ушел слух..

Сколь долго во тьме я лежал.. но мгла обрела очертания, и был очертаньем туннель.. толкнуло меня, подхватило, быстрее, быстрее несло.. Вот свет воспылал.. и бросило в свет..

..лежал на лугу я цветущем, и залит был светом луг тот....здесь складность, писалось без правок, порывом....откуда-то тихая музыка, мне слух не перечил, то арф переливы. Я вытянулся на траве, она опахалом сомкнулась. Как было легко, давно я не помню легкости, с детства, что ли, это жизнь – пружина, а как там было легко.. я вдохнул цветов полевых запахи, что мгновенно голову вскружили. Колени мои отпускало затекшие, цветы пахли медом и молоком. Глаза я закрыл; и шелест, ших, шей, ших, вверивший-ший-ший разум своей простоте.. Не спраши-шивай, ших, и не задавайся вопросом. Ших, шей, ших! И мыслью не старься, от мыслей состаришься скоро, терзания забудь и несовершенства. Лежать на лугу безмятежно даровано будет не каждому. А жизнь.. жизнь расточительна на то.. покой она не знает.. но она и пройдет.. Ты можешь остаться. Лишь возжелавший-ший-ший.. За ширму закроет тревоги твои..

О, память, к стыду моему ты неумолима бываешь.. Проносилась череда сколь-либо значимых событий, и проносилась недолго. Что – все? Все, а большего не было. Плохо играешь с раскладом не самым паршивым? И ширма опустится.. Так, вот так все..? Так, а как ты хотел? Назвать можешь больше? Ну-у так у тебя, скромно.. Хотя.. нет – не так.. Ну нет, в другой раз, дела есть.. и.. и.. Анастасия!..

– Настя.. – горела спина, чесалась спина под рубахой, и кровь на ногтях моих.. спину расчесывал я.. Настя, я тебе дам за такие проделки.. Я на локтях поднялся, крутило суставы все.. Я огляделся вокруг. Ни Насти моей рядом, ни кресла старухиного в комнате не было. Кубок в стороне, окропивший остатками пыльный паркет..

– Настя..

Коптила лампочка на проводе, моргала надо мной; приливы ее желтые.

– Настя.. – было без ответа, я в комнате один; так вот заметил я..

..столик о кованных ножках, покрытых патиной, сплетенных в стеблях.. был в комнате столик..? Был; не был; но есть; и на столешнице его лежал револьвер, солонка с горлышком да круглая пуля.. Револьвер, ссутулившаяся черная птица, тяжел был на вес, и два ствола было: ствол верхний – длинный, восьмигранный, со вздернутою мушкой вверх; курносый нос; второй под ним – короче, толще, цилиндром в округленье перерос. И ромба штамп на рукояти истерт изрядно временем; на верхней грани гравировка «..st Le Mat Bt..g P..», со временем – с потерей букв; на барабане – год гласит, мол, 18—23.. Вот так машинка, а тяжелый какой.. стола же не было.. не трогать..

Дрожащей рукою; часть пороха – на пол; и только часть его в полость; уложилась поверх пуля; прокрутился барабан; и вбил я заряд.

И только щелкнул револьвер взведенный, из сумрака отнялся силуэт. И шел на меня он, на ствол шел взведенный..

– Ты не посмеешь. Ты и не выстрелишь, – проговорил спокойно выходящий в свет; в холщовом одеянии стоял в свете монах; лицо его под спущенным покровом, – а потому затею брось.

– Не подходи..

– Ты ж не заправишь даже..

– Не подходи.. заряжен..

– Кто ты? Тебе что..?

– Имя мое тебе ничего не скажет. Я называться не буду.

– Стой!

– Зачем ты здесь?

– Что я здесь делаю? Да то же, что и ты.

– И тоже свататься пришел? А вам, того, можно?

– Скоро поймешь, зачем я пришел..

– Пистолет заряжен.. предупреждаю.. Шутить не советую.. Я не шучу.. Давно здесь?..

– Я шел за тобой.

– Не было никого.. Ты здесь как оказался?

– Как оказался? Поднялся лестницей на шестой этаж, дверь, к удивлению, была открыта. Я сидел и ждал тебя, в углу..

– Здесь никого не было..

– Я ждал тебя долго..

– Ждал? Ну хватит.. А ну давай выкладывай все.. или пошел вон.. Обещаю, я в спину не выстрелю..

– Конечно не выстрелишь, ты струсишь. Ты ведь трус!

– Еще одно слово, и я..

– А и я пришел держать слово. Опусти руку ты, затечет.. Слушай.. Горел город солнца.. горел губительно чистым золотом..

В одну из полуденных прогулок он устроился на скамье и увлекся за чтением стихов, что выбиты были на плитах, стихи же те, восходящие гимны, повествовали о славе бога лунного Нанна и дочери его Инанне, богине утренней звезды. И зародившаяся в думах мысль оторвала его от написанного, ибо мысль эта рвалась наружу и вскоре заполнила с тем сознание все его, ибо захотелось ему славы воспетой, что бросил он небу:

– Я, величайший из правителей, земных и небесных, мудрейший из сынов, ступавших по-над солнцем, за солнцем и впредь, прекраснейший ликом со дня сотворения света, я, в могуществе и власти безграничный, повелитель я солнца и звезд, хочу я, чтоб весть обо мне разнеслась бы по свету, во все стороны, в четыре стороны его, чрез времена и земли прошлась моя весть. Тому повелеваю! И что ж взамен? С собою один я в городе солнце, и слава моя – услада глазам моим только. Под сводом глаз нет. Но то ничего, спрошу я у голоса вести.

Наперекор думам тяжким к полуденной трапезе легкой убран был стол его. Пес же поодаль грыз кость.

– К еде не притронусь, покуда ответ мне не дашь. Стало быть, я владыка, да.. Ты здесь? Ты слышишь?

– Я здесь. О чем ты меня вопрошаешь?

– Так скажи мне, верно, что, кроме меня, ни души?

– Сам знаешь, насколько то верно.

– Так кто ж с тем признает владыку за мной?

– Что просишь, исполнить того не могу. Ты знаешь сам. Был уговор..

– Почем же? А пошли мне путника заблудшего, который в скитаниях своих набредет на город мой. И приму я его с радушием, будет он мне гостем, будет и братом. Он отдохнет сполна во дворце, он сил наберется, и будет отпущен он вестником славы моей.

– Нельзя..

– А то ли ослышался, то ли ты слово перечишь..

– Нельзя.

– Как смеешь перечить ты мне?! Я – здесь повелитель, ты же лишь голос.. замолкнешь, не будет тебя.. Мне вестника дай..

– Как сам ты пришел, позабыл ты? Как занял ты трон свой, из памяти стерлось? Бродягой войдет так другой, а сядет царем на престоле.. И не убоишься?

– О чем говоришь ты, то мне непонятно.. Ведь я повелю, как правитель..

– Побойся, скажу я тебе. Придет день, придет и безвестный бродяга.. ученья по свету пойдут, по землям и в стороны всякие, молва перед ним побежит, легенды слагать будут, с ним и пойдут, пойдут единицы трепетно преданных, и сотни потом и тысячи прочих, других. И он не оступится, не отречется. А ты ж не зови его.. Сам ты пришел босиком..

Пелена ему глаз воротила, схватывался за нож он, ударил ножом, и голову рыбины срезал он с блюда, а тушу ее утянуло под стол. На блюде была голова одна. Немая рыбья голова с каемки золотой смотрела, тот отвернулся.

– Ложь то! – вскричал он, ударил ногой, вино пролилось через край, – не будет конца моей власти! Ты сделаешь так! Ты! Я править пришел на века, и чтоб оборванец какой..

– Вошел и ты в город нищим скитальцем..

– Тебе я молчать сказал!

– Как пожелаешь.

– Так-то лучше.. и отпускает.. словно из затаенных стен острога выносят разлагающийся труп.. – и тогда добавил с жаром правитель, – а хоть бы там, наверху, видит он? Или зазря его зовут всевидящим? Видит он, где я и в сане каком, в каких одеяниях? Что не у ног его я, а мир весь подлунный у ног моих. Что же.. Свершилось! Слепец, он не верил.. А солнце не встанет без моего указанья, луна не засветит сама против воли моей.. Видит он? Так видит пусть! Слышишь, пусть видит!

– Велел ты молчать мне. Он видит..

– Так пусть горит золотом трон! Да так возгорится пусть ярко, гореть до небес ему! Чтоб больше не мог он смотреть!

– Твоя воля.

Толчками ударило стены дворца, колонны и свод содрогнулись. Пол залы затрясся. Поднялся удушливый жар, и желтый презренный металл загорел будто солнце, что взор отвести было некуда, и не оторвать, розгами, струями лавы стенал город солнца, и к трону стекался топлеными струями он. Земля подле трона просела и, треснув в раскол, чревом разверзлась наружу. И в месте раскола провал, кипящим потоком в нем струи сходились, бурлили, сползали, и лопал котел пузыри.

И было вскочить ему с трона, и было рвануться к спасению, прочь из дворца, да там нет спасения, он, восхищенный погибельным зрелищем, с ужасом к трону приник, и черное сердце в нем трепетало.

– Так город у ног моих весь.. Что же.. Будь ты погребен! Меня ж погребешь ты собой! – схватился за головы львов, он так нависал над провалом. И к трону пошел хоровод языков.

– Там.. видит он там? Видит?

Последнее слово ему, когда обрывался трон в жерло:

– Туда за тобой не пойду.

– Откуда ты знаешь?

– Откуда и ты.

– И тоже ему пишешь..?

– Того не сказал я.

– Тогда зачем.. Ты мне зачем рассказал?

– Чтоб он рассказать не забыл.

– Замечательно.. Ну а дальше что?

– Ты хочешь знать? Что дальше.. А дальше – черти полезут..

– Ну и.. Че дальше-то?

– Полезли черти..

– Какие нахрен черти! Да он бухой..

– Алексеев, а ты не оборачивайся. Ты за дорогой следи..

Руку отдернуло; и шквал огня – из дула, что джин бутылки старился на сотни-сотни лет; и комнату заволокло столбами дыма, пороха, что запах жженый, ствол, и дула жженый след. И обронился револьвер, и прогремел по полу. Треск с потолка, кромешна тьмя, иссяк последний свет.

Я на пол лег и слушал. Дымом горелым комнату окутало; куда пуля пошла – я полагался на слух. Грохот, осколков по полу звон, так, выбило лампочку, гулом трясло все, выстрелил я; время сверлило, я не дышал, я на полу.. сердце ушло, когда..

– Стреляться уметь надо.. Напрочь бездарен.. Так что же дальше будет, спрашивал ты? Знаешь, как бесов звать? Да где тебе знать.. А за чертою – тьма, а за чертою – бесы.. Есть существа.. что достигают степени бытия уже в духовном мире.. что состоят они всецело из субстанции мысли.. Слушай, слушай.. что.. живут.. они.. в ткани мысли.. вызволи нас, они говорят.. слушай..

Глаза ослепила мне вспышка, погасла, другая за ней.. где он..

..астральная энергия.. случись тебе иметь дело.. и непомерно развитое воображение!.. и воля.. степень посвящения..

Снова вспыхнуло, фосфором горели огни, но тут же затухали, и снова темно, и снова мертвая во тьме комната.. и снова голос.. где он..

..посвящение третьего сана постигает тот, кто полностью контролирует свое сознание, свои чувства и эмоции.. и власть имеет над собой, а с тем же овладел он потоками мира вокруг.. Тогда дело за малым.. Их воли своей подчинить.. копнешь человека, так там и подымешь.. человек-то кишит-шит-шит в неутоленных желаниях, и лярвы точат ему тело, как печень на бойне точит червь, подымай, подымай, они говорят..

Вереницы огней по комнате, огни Святого Эльма, как мачты горят, короны их гасли в кромешную тьму.. и колотилось сердце, а с тьмою хоронилось.. по стенам разряд ползет пауком.. по полу пустынной обители.. А там, где сходило свечение, казалось, там тьма уплотнялась, сбивалась к углам, в углах скатывалась, и там.. там закралось.. Когда привыкли глаза к вспышкам и к тьме могильной попривыкли, я обернулся на свет, как раз вспыхнуло.. представшее моих глазам.. да нету мочи рассмотреть, ползли они по полу.. тьмы сгустки, они шевелились.. меня будто ядом сковало, клубились они, извивались....изрубленные метки на полях, и об одном все, когда просят.. а сгорбленные поднимались.. ползли на четвереньках, и позвонки на жилистых их спинах, царапали когти паркет.. а сгорбленные поднимались.. и скалили пасти, клыки, ненасытные пасти, неразвитый череп венчали наросты.. и ржавая шерсть.. они подступали.. полосы ребер, по спинам у них позвонки, кожа свисала.. за ними по полу хвосты..

Гиена смехом заливалась, а смрад стоял неистовый, и дух прогнивших чрев. Плелись они, слепые, и ноздри их вздувались.. по двери взгляд мой отрешенный, они ж припали к звуку, водили ноздри, запах, след.. они не видят.. двинусь я, и тварей пустит ход мое движенье..

Револьвер – на полу!; рука помнит вес; его я подобрал и замер; внутри колотилось. Лежать что толку, покуда силы.. Я замер.. снова упустили.. ноздрями водят.. ищут след.. вздувались лопасти ноздрей.. Я двинулся, скоты зашевелились.. визжали рыльца, хохот их и смрад..

Кольцо сжималось петлей к шее, ко мне они сходились.. тянулись лапы их ко мне, и гогот пасти рвал.. и кровь взорвалась у виска, я обронил надежду.. они в меня вцепились.. я подкосился, на пол пал, и на полу скрутился, и плечи накрест обхватил.. Их гогот, их, готовых впиться, душить готовых, в клочья рвать, и кровью сытиться.. то бесы нависали надо мной, и клокот пастей, скрежет их клыков, как скальпель разрезает кожу, распарывал он воздуха оковы. Смиренный, будь покоен, покоен будешь ты от бесов.. венка на шее пламень нес.. От жара ж пастей липкий пот, тельцами щуплый хоровод ко мне тянулся, брызги смрадных зевов, зловония, меня тошнит, припало к горлу, вывернуло рвотой, до желчи.. рвать стало нечем, я тогда притих, налипли слезы.. измазанные сажей останки человечьего, на плоть тянулись.. когти, рога, копыта, завитки.. поплыло все.. хвостами путались они, рвали на спинах шерсть..

– Слово!

Слово!

Скажи слово! Признай, назови! – черный его силуэт надо мною..

..пока дышу, пока существую и верую – увидеть свет, и попрощаться..

– Признай сам за собой.

Слово!

..с ним.. и поднял над вертепом глаза свои незрячие, к окну направил взор смиренный..

Крест.. вытянутый в облаченье створок.. per signum..

..crucis..

– Не то же, идио-о-о-от..

Крест.. слепая ночь отступит, как свет горит внутри.. как благостен тот свет.. Больно и стыдно смотреть, то позже, будто уставился я не на пыльное истрепанное окно, а будто лицо в окне было.. черты я узнал.. и да узнает каждый..

Per signum crucis.. руки же не поднять.. кольнуло плечо.. и контур истертый и крест с ним, и брюхо луны в черноте.. рука онемела, да что ж с ней.. стоял я, а крест-то – дымкой, но.. per signum crucis..

Барабанили в дверь.. в дверь удары, треск.. кто сернул круто.. грохот.. сернул кто.. Глаза.. глаза разлиплись, медленно сходились плоскости.. Я посреди пустой комнаты, в лоскутах рубаха свисала с плеч, в руке моей револьвер, дым извергающая птица.. босые ноги в лужах нечистот, их едкий смрад разлагал слизистую. Дыра в стене.. кто сернул.. и.. – в живот мне уперся Калашников..

– Твою ж мать.. Пушку – на пол, руки – за голову! Мужики, сюда.. Здесь он.. вооружен.. пистолет.. Бля, а засрано как! Свежаком.. Пистолет – на пол, кому сказал!

– Тебе сколько повторять? Или ты по-русски не понимаешь? Пистолет – на пол, – в комнату ворвался наряд, дулами автоматов ощетинился весь.

– Удостоверение.. ваше.. пре..

– С прицела не спускать. Вот же ж, знает.. – потянулся долговязый в карман; Горчиченко С. С., разобрал я; револьвер прилег на пол, не все же ему с грохотом падать, с пола ж несло, меня чуть снова не стошнило.

– Пушку возьмите, – скомандовал Горчиченко своим, а когда прыти никто не выявил.., – а че стоим? Алексеев, давай. Только отмой реквизит..

Алексеев, вероятно, новослужащий, достал из лужи револьвер, с ним вышел на кухню.

– Один?

– Один..

– Документы давай. И собирайся. В отделение поедем.

– Нет..

– Что – нет?

– Документов нет.

– Как это нет?

– Потерял..

– Собирайся, в отделении найдутся.. Потерял он, бля.. И сними с себя эту дрянь!

– Руки опустить можно?

– Можно. Иди обмойся. Давай. А то стыдно на людях в таком виде. Накинь че-нить поприличнее. И давай – в темпе, понял? В ванну его, ванна здесь есть? Глаз не спускать.

Ванная отыскалась. Ну они сперва осмотрели крохотное ее пространство и тогда дулами автоматов втолкнули меня, а сами у двери встали.

Ржавая ее чугунина буквально была вмуровано в пол бетонными плитами и кирпичом. С самолета бомбу брось, вдарь тяжелой артиллерией, сложится здание все как карточный домик; одна ванна уцелеет, так и стоять будет, на том же постаменте из плит и кирпича, да посреди руин обгорелых. Разделся я и залез, слив заткнул рядом подобранной тряпкой, включил кран. Захрюкал тот, прокашлялся накипью, выхаркал первый рыжий поток. Пошла вода чище, еле теплая, запузырилась в ванне.. смывал я кровь, смывался пот, и остальное тоже..

– Выходи, давай! Расселся.. – стучали в дверь караульные.

Я вылез из ванны, обтерся первым попавшимся, какой-то сорочкой, там висела, надел штаны и вышел.

– Вот так-то лучше. Еще б тебе подушиться.. Дезика ни у кого нет, не? А то помылся, а все равно.. шмонит.. Да хоть на человека похож стал.. Одевайся, поехали.

Раздевался я здесь.. еще на стул вешал, так теперь и стула того в комнате нет..

– Чего стоишь? Собирайся.

– Моей одежды нет..

– Так и пришел? Ну вот это возьми, – какой-то плащ блекло-сиреневый бросил мне полицейский, – прикройся хоть..