Текст книги "Архангельский свет"

Валентина

 
у метро прику-упишь
водочки пале-еной
за углом забо-ором
из горла да в го-орло
фу ты пропасть го-орько
к донышку все сла-аще
а потом тихо-онько
как по полови-ичке
мимо полицейского-о
а в кармане ку-укиш
 

Это поет во все свое луженое монаршее горло и стучит жезлом в пол – а тебе в потолок – Виктор Эммануил Третий. – Ваше Величество, – кричишь ты, – ведь вы воспитаны, можно сказать, взращены на благороднейших напитках, ну откуда вы выкопали эту похабщину? Вы даже не знаете, что такое паленая водка! – Это не похабщина, друг мой, а простосердечная народная песнь, которую услышал я, пребывая в плену у белочехов, откуда меня вызволил британский экспедиционный корпус, – отвечает мне король, – а паленую водку имел я удовольствие пробовать в компании славных бомжей у станции метро Текстильщики в сибирском городе Нижнеудинске. Я собираюсь возразить Его Величеству, что Текстильщики не в Нижнеудинске, а в Черемхово, а в Нижнеудинске метро заканчивается станцией Болотная, но вспоминаю, что сегодня среда, а значит, я должен написать письмо Валентине!

Милая, несравненная Валентина! Вчера я вылепил тебе цветок из красной глины с кристаллами розовой и желтой слюды. Приезжай ко мне! Блаженный Августин обвенчает нас, а король Виктор Эмманиул Третий пожалует мне титул барона, и ты станешь баронессой. Гагарин согласился быть тамадой на нашей свадьбе, а еще мы пригласим господина товарища начальника главного врача и тетку из 26 февраля и всех угостим паленой водкой! Приезжай, дорогая Валентина! И новенького, который безногий и однорукий и одноглазый, мы тоже позовем, а он нам прочитает свои строчки – он тоже пишет строчки. У нас тут все пишут строчки. Сегодня после прогулки грачи-санитары притащили этого новенького в мою палату, оказывается, он будет жить со мной на одном листке календаря. Я нисколько не против. Он мне нравится. Он московский бомж, его поймали на Курском вокзале, потому что он гонялся на своей безногой тележке за вокзальными ментами и кусал их за ляжки, и привезли к нам в календарь, повезло дураку! Вот только беда – он не знает дня своего рождения, поэтому его поместили ко мне, ну, может, вспомнит, тогда и переберется на свой законный листок. А ты приезжай ко мне, Валентина, мы будем жить вместе с безногим одноруким одноглазым бомжом, и в день получки ты будешь покупать нам мешок конфет, и мы будем втроем играть на них в шахматы. Он хоть и безногий и однорукий и одноглазый, а человек добрый и любит животных. Бомжи все любят животных, хотя некоторых при этом едят, особенно голубей, но ведь это по необходимости. Я их тоже люблю, и бомжей и животных, и никого не ем, поэтому мы заведем собаку и назовем ее Тундра, и заведем кота и назовем его Рай, и заведем морских свинок и назовем их Черная и Речка, обязательно двух – в календаре на обороте листка от 3 сентября написано, что морские свинки в одиночестве погибают от одиночества, как и люди, – а еще приютим парочку подвальных крыс и назовем их Филемон и Бавкида, а еще заведем домашний муравейник. Ты ведь любишь муравьев, Валентина? Вот только сложность в том, что им трудно давать имена, ведь они все время перемешиваются между собой, эти муравьи. – Дорогой мой сосед, – говорю я однорукому, – ты не помнишь день своего рождения, но каково имя твое? – Граф Влад Цепеш Басараб Господарь Валахии по прозвищу Дракула, – отвечает одноглазый. Тут сверху спускается король, обнажает свои царственные плечи с выколотыми на них монаршими двенадцатиконечными звездами со львами и просит графа предъявить знаки его благородного отличия, а граф скидывает одежонку и показывает Его Величеству десятиконечные звезды с черепами и костями, а после задирает штаны и обнажает култышки с выколотыми на них звездами восьмиконечными. Король хлопает в ладоши, а подлетевший Гагарин хлопает графа по плечу, а Блаженный Августин просит Дракулу прочитать строчки. И граф Влад Цепеш Баса-раб Господарь Валахии по прозвищу Дракула, прикрыв оставшийся глаз свой и размахивая оставшейся рукой своей, проникновенно декламирует нам вот это.

 
ты постой братишка подойди поближе
в переходе подземном сыро и грязно
сквозняк за воротник и в душу залазит
а душа нараспашку согреться не может
 
 
а ты наклонись ко мне не поморщись
и взгляд не прячь а то не заметишь
что на тебя из комка черной плоти
глаз глядит живой человечий
 
 
а правую ногу я потерял при штурме
Измаила крепости злой басурманской
а левую поезд отрезал по пьяне
дружка моего в шаурму покромсало
 
 
а правую руку отгрызли медведи
когда бичевал я в тайге сибирской
а левую мне в карфагенском походе
зажало катком самурайского танка
 
 
а грудь прострелил из винтовки Деникин
а уши мне урки на зоне скрутили
а нос проломил фашист в рукопашной
а глаз Василиск мне змей выжег
 
 
а ты мне подай брат сторублевку
в зубах дырявых зажму ее крепко
придет смотрящий и денежку вырвет
и в горло нальет мне водки горячей
 
 
задышит огнем нутро пустое
и дрогнет будто бы колокол гулко
и спустится с неба ко мне ангел
вверх унесет и на землю бросит
 
 
другого такого последнего счастья
нет и не нужно поверь братишка
 

Я бьюсь головой об пол и катаюсь вокруг кровати, а король Виктор Эммануил Третий, захлебываясь от слез, спрашивает графа, паленую ли водку кушал тот в переходе. – Атас, братва! – вопит Блаженный Августин и вместе с Гагариным взмывает на радугу. И прибегает монаршая свита и, заломав королю руки, уводит его, рыдающего, в 11 ноября, а слетевшиеся грачи-санитары укладывают меня и привязывают к кроватной сетке бинтами, а граф Дракула, тот прыгает на своих култышках по полу и пытается укусить за икру господина товарища начальника главного врача. Валентина, как же я люблю тебя!

Милая Валентина, ты помнишь, когда я был маленький, ты водила меня за ручку в городской парк, а в нем была каруселька с крылатыми деревянными лошадками – такими нехитро раскрашенными солнечными существами с неправильными добрыми глазами и неловко вырезанными почти человеческими улыбками. Ты покупала билетик и усаживала меня на зеленую лошадку с дыркой в голове от выскочившего сучка, а корявый хмурый мужик-работник дергал за рычаг карусельного механизма с такой окончательностью, как будто зачинал само мироздание, и мотор глухо, натужно, по-шамански взвывал, и вся площадка с лошадками сдвигалась с места и крутилась, крутилась. А потом ты покупала еще один билетик, и я пересаживался на красную лошадку с отломанным ухом, и все повторялось. А последней была желтая солнечная лошадка, и у нее была глубокая трещинка на отполированной до блеска спинке, куда насыпался, набился травяной, листвяной сор и пыль, и она тебя кружила и поднимала вверх до самого солнца, а после ты сходил с карусели, качаясь, и падал прямо в мамины руки, а она усаживала тебя на скамейку и покупала тебе мороженое, и воробьи прыгали и шебуршились у наших ног, а в траве шуршали ящерки. Тыщерки, выщерки, мыщерки шарились, щурились, щерились из пещерки, юркие…

Да, милая Валентина, я ведь совсем забыл. Бомж, собака, кот, морские свинки, подвальные крысы, муравьи – это все очень хорошо, но нам обязательно нужно завести в нашем доме ящерку. Без ящерки никуда. Я ведь знаю, где они водятся – в темных кустах караганника. Когда мы поженимся, Гагарин повезет нас в свадебное путешествие, и я обязательно покажу тебе это место.

Там, в городке моего детства, ненастоящем, а может, никогда не бывшем, все было рядом, все было близко. Прошагать его весь можно было, наверное, за час вдоль и за полчаса поперек. Жили в нем шахтеры и рабочие с завода резинотехнических изделий. Что это за такие изделия, ему, мальчишке, было неизвестно, а сам завод дымил трубами на другом конце степи, километрах в десяти от жилого сектора. Ну да бог с ним, с заводом. Дом его стоял на самой окраине городка, за ним дорога, а за дорогой кочегарка, а чуть подальше гаражи с кроликами и безголовыми курицами. А если пойти вдоль дороги, то будет школа, где ты учился, а если еще дальше и вглубь городка, то будет дом культуры, которым руководил Лазарь Иванович, и рядом парк с тополями, покрытыми пылью. Года за два до смерти матери он любопытства ради съездил в этот городок, сходил туда, сходил сюда, дошел до дома, в котором жил мальчишкой, купил водки в том магазине, где мама покупала ему конфеты, потом дошел до парка и наткнулся на ту самую карусель.

Боже мой! Она стояла заброшенной, разломанной, все заросло кустами с мелкой серой листвой. А дальше было то, про что он написал строчки.

 
недавно я снова оказался там
в том городке и в парке набрел
ненароком на старую ту карусель
вокруг ни души краска на лошадях
облупилась давно забыла свой цвет
корявый и хмурый помер мужик
шаманский мотор насквозь проржавел
прогнившие доски упали внутрь
 
 
лошадки ослепли но они были живы
и я это чувствовал немного похожий
на идиота я залез на одну из них
маленькую и смешную ну поехали
пребольно ударившись я нахожу себя
возле скамейки легшей набок
рядом в заплеванной худой беседке
ржут и матерятся забредшие гопники
 
 
а лошадки пристально смотрят вдаль
деревянным невидящим взглядом и мне
бесконечно стыдно непонятно за что
в заброшенном парке в заброшенной душе
поднимаются вихрем горечь и пыль
позорно и быстро убегаю я прочь
 
 
путешествия в детство не получилось
не получилось путешествия в небо
 

Милая Валентина, как же быть мне с прожитой жизнью? С непрожитой, будущей жизнью все понятно. Она туманна, желанна, возможна и бесконечна. А вот та, которую ты уже прожил, – та совершенно непонятна. Непонятно, почему ты всю эту прожитую жизнь двигался какими-то неровными, неверными перебежками. И невозможно ничего исправить. И при всей кажущейся ясности и конечности всего того, что ты прожил, бесконечна пропасть твоего непонимания себя самого. Каждую следующую минуту ты другой. И чужой, и чуждый самому себе. А есть ли ты вообще сам свой?

– Ну и хватит уже кокетничать перед дамой! – слышу я сверху голос Виктора Эммануила Третьего. – Как насчет бокала сухого хереса? – Неужели Фино? Или все-таки Олоросо? – Милостивый государь, мы ведь знакомы столько лет! Как можно такое подумать? Вы же знаете, что я не выношу всех этих экспериментов с открыванием на воздух винных бочек и бездумным купажом! Только естественный флор! – Значит, Фино! – Да, дорогой мой Сбербанк! И к нему пару креветок с грустными глазами!

Мне становится грустно, как винной креветке, и я снова вспоминаю тебя, милая Валентина. Повидаться с тобой в нашем календаре практически невозможно – сюда не пускают и отсюда тоже никуда не выпускают, и только на прогулке сквозь забор из железных прутьев можно изредка заметить мелькнувший вдалеке, за кочегаркой, белый платочек. И меня догоняют строчки, завершающие историю про карусель.

 
меня догоняют деревянные скрипы
обернувшись я вижу лошадок
они машут радужными крыльями
и вереницей улетают к солнцу
 

Признаюсь, я немного ревную тебя к Гагарину. Глупо, конечно, ведь он – простая деревянная лошадка с крыльями на спине. Но у него такая добрая, почти человеческая улыбка на деревянных губах, что это с лихвой компенсирует все его другие странности, скажем так. Когда ты водила меня на карусель, он катал меня на своей вытертой до блеска спинке с трещинкой, в которую набился травяной, листвяной сор, и не сводил с тебя своих деревянных глаз, отчего чуть не сломал себе шею на поворотах. Валентина, мы его, конечно, тоже можем взять к нам жить, когда поженимся, но обещай, что любить ты будешь только меня, а его будешь ну разве что иногда угощать конфетами!

Гагарин однажды сказал мне, что когда-нибудь он улетит к солнцу и возьмет меня с собой. Я верю ему. Во-первых, он космонавт и летал в космос, ему виднее, а во-вторых, он солнечная лошадка, а все солнечные лошадки отлично знают дорогу к своей маме. И я знаю дорогу к своей маме. Поэтому, когда я стану ящеркой, я приду к ней и к бабушке.

Впрочем, подумал он, все в голове. Вся твоя жизнь в твоей голове, и все твои родные, близкие, друзья, враги, все твои радости и горести, все в твоей голове, и только. Никуда не нужно искать дорогу. Найди дорогу к самому себе. И если кто умирает, то он вовсе и не умирает, потому что продолжает жить в твоей голове. – Значит, мама не умерла? – спрашиваешь ты у Блаженного Августина. – Не умерла, – отвечает святой отец. – И бабушка не умерла? – Нет, не умерла. – И беспутный мой папа не умер? – Нет. – И безголовая курица тоже не умерла? – Нет, Сбербанк, и она не умерла. И ящерка, которую ты поймал в детстве, когда бегал по степи с Санатом, тоже не умерла, а только сбросила хвостик и убежала в норку, в землю, к маме. Никто не умер. Смерти нет.

Ты слышишь, милая Валентина, смерти нет! Мы будем жить вечно – сначала в моей голове, а потом в твоей!

Дракула

Сегодня я снова знакомился с графом Дракулой. У него совсем нет памяти на людей, и поэтому каждое утро мне приходится рассказывать ему, кто я такой. А кто я такой? Помню, что в детстве я был курицей без головы, а когда умерла мама, то на ее могилке я превратился в ящерку и хотел было юркнуть в норку и навестить ее и угостить конфетами, и бабушку тоже, только тут поймал меня господин товарищ начальник главный грач, съел конфеты и отправил меня в отрывной календарь, чему я, впрочем, очень рад, ведь это лучший из миров. Здесь я подружился с замечательными людьми, с которыми ты тоже теперь знаком. С кем именно? Ах да, ты же с утра никого не помнишь! Хорошо, я перечисляю, а ты запоминай: это испанский король Виктор Эммануил Третий, живущий на листке от 11 ноября, наш сосед сверху, это Блаженный Августин, знаменитый святой отец из четвертого века, тоже наш сосед, но снизу, обитающий на листке от 13 ноября, это крылатая деревянная лошадка по прозвищу Гагарин, она же космонавт, первая в истории человечества (и лошадок, надо полагать, тоже) покорившая космос, она живет на листке от 9 марта, это строгая тетка, живущая на листке от 26 февраля и заставляющая меня рифмовать строчки, а я не хочу, и – сердце мое бьется все чаще – это милая, несравненная Валентина, которая скоро, я верю, приедет к нам с тобой из своего 6 марта в блестящем открытом лимузине, привезет нам конфет и выйдет за меня замуж. А теперь еще и ты, мой именитый сосед граф Влад Цепеш Басараб Господарь Валахии по прозвищу Дракула. – А как же зовут тебя, любезная ящерка, соседствующая со мной? – спрашивает граф. – А зовут меня Сбербанк, – говорю я Дракуле, и тот удивляется: что значит имя твое? – Я и сам не знаю, просто Сбербанк, и все. Как поселился я в отрывном календаре 12 ноября, так и стал зваться Сбербанком, – говорю я графу. – Ну ладно, – отвечает сосед, – я ведь тоже не знаю, отчего зовусь Дракулой. – А вот я знаю, – говорю я ему, – на обороте листка от 8 ноября написано, что перед тем как послужить Суворову при штурме Измаила, а потом на сорок сороков лет сгинуть в тайге сибирской, в бытностью свою Господарем Валашским замучил ты множество людей и выпил их кровь, потому Дракулой и прозван! – Окстись, брат мой ящерка по имени Сбербанк, – машет на меня и часто крестится оставшейся рукой Господарь Валахии, – как истинный христианин, всю жизнь свою многогрешную и трудную провел я в непрестанной борьбе за правду Божию и за совесть человеческую, и потому только сажал на кол нечестивцев, и кожу живьем с них сдирал, и огнем их жег, и в котлах с кипящей смолой топил, и все это токмо за ради веры и правды! Но давай, раз пошла такая пьянка, поведаю я тебе немного про деяния свои. Имена-то и лица я с утра не помню, а на прошлое память моя не пропала еще.

Я тут и рот открыл. Оглянулся – а вокруг уже вся компания вышеперечисленная собралась, притихла и слушать изготовилась. А Дракула повествовал.

А как на тагильской на двенадцатой зоне я срок мотал, то пришли ко мне, значит, от Сан-Донато бабахана из пятого барака поликсари его, послы по-нашему, и ну раскорячились у нар моих и кланялись по обычаю своему, лбами медными о половицы стучали и отползали и приползали на коленях премного раз, так что уже смотреть на них наскучило, а только шляп своих тюбетейных не снимали. И глубоко оскорбился я. А и глаголю дуракам, мол, ко мне, честному вору законному, академику валашскому Басарабу послами пришли, а такой срам учиняете! Хмыри же отвечают мне нагло и борзо, да с косой ухмылочкой, что таков-де обычай у них в бабахановом бараке, чтоб перед ворами шапок не снимать. Ах, вот оно как! Ну, свистнул я блатных да велел шестеркам бабахановым к шарабанам кандибоберы ихние гвоздями малыми поприбивать, дабы крепче закона своего держались. И орали нечестивые пуще резаных-зарезаных, да все одно удержала их братва и тюбетеи приколотила, а потом отпустила. Валите, говорю, парашники, к апельсину вашему темножопому, да пускай обычаев своих в бараке у себя держится, а к нам по понятиям ходит.

– Согласен! – каркает господин товарищ начальник главный грач, он, оказывается, тоже рассказ Дракулов слушал. – Вот я и говорю, да, – радуется вниманию начальника рассказчик. – Ну дальше, дальше, – бормочет главный рвач, садится на стульчик и листает на коленях истории болезней обитателей календаря. Ободренный Дракула открывает было рот, но кубарем валится с кровати, охваченный пламенем душераздирающего крика. Это кричу я, выдирая из головы ржавые кривые гвозди, и кровь застилает мне глаза и каплет на пол. Я кричу и трясу головой, руками, и кровь шматками летит на Дракулу, на слушателей, на главного врача, который, хлопая крыльями, скачет за грачами-санитарами, и бегут-несутся они, щелкая свинцовыми клювами и топая коваными сапогами, и хватают и бросают меня на кровать, и давят и жмут-прижимают, а за окном гремит гром и раскалывается молния, и голова моя раскалывается тоже, и вкалывают грачи мне в задницу что-то такое, после чего меня на три тысячелетия накрывает свинцовая темнота. И мнет меня, и теснит меня, не та, не такая, немая, не моя…

И через три тысячи лет я начинаю что-то разбирать, и слышу, как господин товарищ начальник главный врач говорит мне, и еще раз говорит мне, и еще раз очень громко и внятно говорит мне, что у меня не было и нет никаких гвоздей в голове, потому что у меня и головы-то нет, у глупой курицы, которая как убежала когда-то из-под бабушкиного топора безголовая, так и бегает по свету безумная, неприкаянная. И это меня, как ни странно, успокаивает. Из какого-то далека я снова слышу заковыристый голос Дракулы, продолжающего рассказы свои.

И такой страшной правды добился господарь Влад во владениях своих, что никакая падла и никакой шнырь не смели ни воровать, ни словом или силой обижать мужиков честных, а ослушавшихся да закон преступивших повелевал Дракула на кол сажать, так что владения его усеяны были трупами согбенными, на колах гниющими. И будто бы любил воевода пировать среди трупов, и вот однажды прислужник, шестера какой-то, не удержался и поморщился от смрада великого, на что Дракула приказал оного на самый на высокий кол посадить, чтобы вонь-де не доходила до нежных его чувствилищ, ох беда! И в следующем своем сроке на архангельской черной зоне не оставил безногий привычек своих, а ловил мышей и мучил их – одних на кол сажал, а другим головы отрезал.

А представлял ли ты, каково это – когда на кол посадят? Сначала боль позорная, скорая и неимоверная, и крик, который больше чем крик, и хватаешь ртом воздух, а его больше нет, воздух для тебя закончился, как и свет Божий, и ты теряешь сознание и проваливаешься – хорошо бы в смерть, да не тут-то было, и вываливаешься откуда-то и во что-то, но не обратно, не в жизнь, а в великую бесконечную муку, а кол с хрустом и треском вылазит на спине, и глаза твои мутные и пустые, круглее земли круглой, темнеют и тухнут, как желтки вареные, в пыль дорожную брошенные и растоптанные. Господин товарищ начальник, я не буду больше читать календарь, я не буду больше писать строчки, только не сажай меня на кол! А голову, так и быть, можешь рубить, у меня ее все равно давно уже нет. И ты, дрогнув, вспоминаешь, как однажды пришел к школьному приятелю, летом он на ферме подрабатывал и кормил живыми мышами каких-то селекционных песцов и куниц, и взял мышь, которой все равно несчастной погибать в зубах хищного зверька, и положил на плаху и тяпнул по ней топором и разрубил мышку пополам. Зачем? Мышиное тело покорно распалось, обнажив за серой шерсткой маленькие красненькие внутренности, и крови совсем не было. Шишли-мышли, сопли вышли…

Но зачем, Дракула? Зачем в тебе, мальчишке, сидело это любопытствующее зло? Ладно, бабушка тюкнула курицу, для пропитания. А ты? Не крещеный, что ли? – Обижаешь, господин товарищ начальник, сызмальства крещен, истинный християнин аз есмь и всю жизнь свою худую, грешную и недостойную, всю ее посвятил борьбе с неправдой, всю отдал войне с басурманами, а и награжден был генерал-аншефом князем Александром Васильевичем Суворовым за пленение турецкого паши Серкана медалью с вензелем под царской короной, и на обороте надпись вычеканена: За отменную храбрость при взятье Измаила, декабря 11, 1790. – Хорошо, ну а мышку-то зачем изрубил? – спрашивает господин товарищ начальник главный врач. – А за то и наказание претерпел справедливое, – отвечает за меня Дракула, – бо скитался неприкаянный сорок сороков годин в местах таежных стылых, тамо и берлогу с медведями делил, а впоследствии не токмо за веру християнскую, но за власть советскую повоевал на южных фронтах, за что лично от Деникина, врага рода человеческаго, принял пулю в грудь честнэю, вот тут она мимо сердца едва и прошла.

И ты понимаешь, что потерял себя в этом вихре чьих-то воспоминаний, радостей и горечей, желаний и тревог, болей и страхов. Где граф Дракула, сосед твой, где король Виктор Эммануил Третий, где святой Августин, где крылатая лошадка Гагарин, где господин товарищ начальник главный грач, где ты сам, наконец? Может, в ящике для игрушек, куда ты на ночь сгребал солдатиков, и пистолеты, и танки, и крылатую деревянную лошадку туда же, и мышку (прости меня, мышка!), и мамину брошку-ящерку (опять ты ее стащил в игрушки!), и себя самого.

А в ящике для игрушек хорошо. Там все понятно и близко, и не нужно больше ничего. Как в отрывном календаре. Но ненадолго. Приходит, вернее, приволакивается пьяный отец, нечистый, в перегаре и щетине, боком протаскивается в спальню и мрачно заваливается спать, а позже, уже к ночи, очухавшись, медведем пролазит в кухню (а мама и бабушка в знак протеста смотрят телевизор, смотрят все что угодно, лишь бы не общаться) и готовит себе адское блюдо – тюрю. Он наливает в тарелку водки и добавляет сухарей и ест это ложкой. А ты заходишь в кухню и стоишь и глядишь на него и в черное ночное окно, не нужный ни там, ни здесь, ни у телевизора, ни у тарелки с тюрей.

Спустя полвека ты приехал в этот ненастоящий, а может, никогда не бывший городок своего детства с крылатыми деревянными лошадками, и нашел дом, в котором жила твоя маленькая, не очень счастливая (но все же!) детская семья, и зашел в подъезд, и мысленно зашел в квартиру, и прошел в кухню – а куда же еще, кухня – это ведь ось, центр, средоточие семейной вселенной, а потом вышел и сел на лавку и вспомнил строчки, которые ты написал раньше, но сейчас они ох как подошли.

 
ночью когда не спится я прихожу в кухню
и не включая свет сажусь на холодный стул
в окошко светит луна урчит холодильник
и будто голодные мыши мелко стучат часы
и меня в тишине окружают обычные вещи
вот на столе скучает немытый с утра стакан
а вот на плите умаявшиеся за день кастрюли
бредят во снах о рожденных в жару супах
и поварешка белеет иконописным ликом
и посылает мне лунный чуть запоздалый свет
и в тесных рядах посудницы будто косули
тарелки не могут унять испуг и дрожь
 
 
и дрожь приходит ко мне хочется потеряться
безделицей стать в кухне ненужным предметом
ржавым ножом вилкой с отломленным зубом
солонкой с засохшей солью или монетой
запавшей за пыльный плинтус и западает в душу
так что не выковырять плоский и мелкий страх
и луна как бездомная кошка жмется к сердцу
и секунды будто голодные мыши теснятся в ночи
и в теснящей истоме проходит минута другая
или одна другая жизнь какая разница в самом деле
какая разница вселенная это или ночная кухня
нужно просто вымыть стакан и пойти спать
 

Но все равно не спится. На спине не спится, и на боку не спится, и на другом боку – все одно не спится, а в голове – карусель, крутятся мысли, воспоминания, радости и горечи, желания и тревоги, боли и страхи, кружатся крылатые лошадки, кружатся, и ты забываешься, и сознание твое отпускает вожжи, а лошадки, улучив момент, вереницей улетают в небо, к солнцу, и вспыхивают, подлетая к нему, пучками искр, красных, синих, электрически белых. А ты снова не спишь и думаешь о том, что ночную бессонницу, наверное, сам Господь придумал и даровал людям. Когда еще ты задумаешься так окончательно над всем тем, чего бежишь днем? Любил ли ты свою семью? Неправильно спрашивать маленького мальчика об этом. Дети не знают, что такое любить. Они любят, конечно, и очень сильно, но совсем не знают этого. А еще они одинаково честно могут тебе сказать, что очень-очень любят маму и очень-очень любят мороженое, а больше всего любят игрушку, которую им подарили на день рождения. Ты очень любил бабушку, но не догадывался об этом. Она была тебе как земля. Ходишь по земле, и все в порядке, живешь и все такое. А если провалится земля, то и жизнь провалится, и ты провалишься. Будешь сучить ногами, махать руками, авось выберешься, а может, попрыгаешь и даже полетишь к солнцу, как крылатая лошадка, а не выберешься, так ящеркой юркнешь в самый глубокие недра. Стакан вроде бы и вымыл, а налет чайный остался. Грани мутные. Потереть бы еще. А теперь налить чего-нибудь покрепче. А что в граненый стакан наливают? Водку, понятно. Но пить ночью, в бессонницу, водку? Не пей ты ее! А лучше посмотри, глупо так, сквозь донышко стакана на полную луну, на беспокойные белесые облака, что кружатся вокруг нее и вокруг тебя. Вот дождик стал накрапывать. Любил ли ты свою мать? В детстве ты этого не понимал, но телом и душой, вдохом и выдохом, внутренней болью ощущал какую-то почти или даже более, чем телесную, связь с ней, будто материнская пуповина и не прерывалась после рождения. Любовь это? Наверное, нет. Это родство. А любви, ее, может быть, и нет совсем, она не существует, как не существует и смысла. Человек придумал любовь и придумал смысл, потому что без любви и без смысла ему страшно жить и невозможно. Любил ли ты своего отца? Да, потому что он носил тебя на плечах, а ты держался за его крепкую шею. Ты сидел на нем, как на каком-то сильном и надежном животном. Как на деревянной лошадке в парке. Когда-то, значительно позже, уже и отца давно не было, ты впервые сел на настоящую лошадь и вспомнил то странное детское ощущение.

Даже стыдно стало. Связь твоя с ним прервалась рано, тебе было лет десять, когда он ушел. Пьянки, неудачник, слабый характер, что там еще? Бабы какие-то случайные, ночные разборки, мамины слезы, взаимные претензии и обиды. Мать была человеком волевым и правильным, всю жизнь врач и начальник во врачах – главный врач там, заведующая отделением здесь, и так далее. Что их объединяло? Отцовская безудержная страсть, именно это. Эта страсть проявлялась и в его художествах. Картины ты передал в музей, это было верное решение. Можно даже сказать, что ты, о мудрая ящерка, завершил его судьбу. Не жизнь, которую он закончил, увы, банальной мелкой смертью, а судьбу. Был пьяница, был кочегар, оформитель, худработник в кинотеатрах, или как это называется. А теперь, в музее – «местный художник, представитель школы позднего отечественного реализма, работавший в жанре пейзажа», «сохранилось пять работ, представляющих определенный интерес для истории региональной живописи». И фотографию ты из семейного альбома вырезал и принес им, пусть отсканируют и поместят рядом с аннотацией, а еще обещали тебя пригласить на выставку, раз-два в году выставляют местных художников. И самое главное, на листке местного календаря от 22 мая, в день своего рождения, отец теперь будет жить всегда! Молодец! Всю жизнь пробыл, пробегал безголовой курицей, а тут один раз поступил мудро и стал ящеркой. Молодец, ящерка! Твой папа художник!

Худой дождик, а все одно покапал, и свежо стало…

Тихо-тихо в кухне, и стул уже не холодный, согрел ты его, и водочку в стакан налил-таки и тяпнул, и закусил, и разлилась по телу твоему такая теплота и такая нечаянная радость. Хорошая штука водка! Взял, хлопнул сто граммов – и вот оно тебе, маленькое счастье! Открываешь пошире форточку, а луна тебе прыг в ладони и жмется и мурлычет кошечкой, а ты ее погладил, а она вытянула спинку. Но что-то вдруг не понравилось, фыркнула и шмыг обратно, уже на небе. Ну так еще пятьдесят граммов! А облака какие! – Святый отче Августин, скажи, что будет, когда я умру? – Ты не умрешь, Сбербанк. А может, ты уже умер. Какая разница? Мы умерли и мы живем, ты у меня в голове, а я у тебя в голове, а вместе мы у Бога в голове живем. – Отче, а Валентину Бог тоже заберет жить в голову? – Заберет! Господь всех заберет, Он добрый и с большой головой. – Вот же как здорово! Дай-ка я еще водочки тяпну! – Тяпни! – А ты будешь? – А меня здесь нет, Сбербанк. – Где же ты, отче? – А я умер давно, Сбербанк. Посмотри в окно, я там, я серебристое облако. – А луна? Луна – это твоя душа, ящерка. А еще это твоя мама. – Смотри, отче, лошадка возвращается! Все улетели к солнцу и сгорели, а эта нет! – Это Гагарин, он прилетел за тобой из отрывного календаря. Открывай окно, прыгай к нему! – Но я боюсь! – Не бойся, Гагарин поймает тебя, и ты усядешься на его отполированную спинку с трещинкой, а в нее набился травяной, листвяной сор. – Отче, а вдруг не поймает? – Тогда тебя схватит Дракула, видишь, он внизу кольев натыкал и прохаживается, как паук, ждет, когда ты упадешь к нему. – Дракула злой пука! – восклицаешь ты, захлопываешь форточку и выпиваешь еще пол-ста. И засыпаешь.