Текст книги "Архангельский свет"

Бах Барабаныч

Подъем! Сорвался с кровати, черт, голова трещит, зачем я пил эту водку, побежал в вонючий туалет, а там, разглядывая ржавый кафель, мусолят бычки король Виктор Эммануил Третий и космонавт Гагарин, а к стене прислонен Дракула и тоже мусолит бычок, и еще какой-то новенький, большой, бритоголовый, с беспокойными кроличьими глазами на мясистом лице, а я быстро справил нужду, умылся в кривой раковине, потом завтрак с пустой кашей и пустым чаем и обратно на кровать, сидеть, ждать, не выходить, пока не прилетит главный грач и не выклюет тебе мозг.

– Сбербанк, все проблемы в твоей голове! – говорит главный врач и топчется вокруг меня и клюет, клюет. А мне не больно и не страшно, и чем больше пустого места становится в голове, тем отчетливее звучит в ней какая-то хорошая музыка.

А музыка всегда звучала в твоей голове. Помнишь, тебе только шесть лет исполнилось, а брат твой ходит в музыкальный кружок в доме культуры, которым руководит воскресший алкаш Лазарь Иванович, и учится играть на баяне. Почему-то в этих домах культуры всегда только на баянах учили играть. И ты плачешь и просишься у мамы тоже учиться музыке, потому что, сам того не понимая, знаешь, что это твое сокровенное. А там принимают с семи лет. И вот наконец тебя приводят к какому-то большому дядьке с беспокойными кроличьими глазами на мясистом лице, он тыкает толстым пальцем по клавишам пианино и просит тебя пропеть эти звуки. Да, у мальчика есть слух, – выносит он вердикт, и решено – ты записан! А через год ты поступаешь в настоящую музыкальную школу! Ты учишься на две школы сразу – обычную и музыкальную – это как если бы взрослый человек работал на две полные работы. Непросто, в общем. Зачем? Этот вопрос даже не приходил в голову. Музыка была естественным состоянием твоей души, а может быть, и твоего тела, потому что ее ритмы и ее волны, они же были и ритмами и волнами твоего организма, дыхания, сердца, глаз, смеха и плача.

Но как далеко все это было от идиллии. Нагрузки и перегрузки, и куча времени, отнятого от игр и улицы, и груз домашних заданий из обеих школ, а еще эта музыкальная муштра! Он учился по классу фортепиано, а это означало – гаммы, гаммы и еще раз гаммы! Пальцы должны были слушаться, как солдаты, и проигрывание гамм было равносильно строевой подготовке солдат на плацу. Но те же самые солдаты, словно по мановению волшебной палочки, обязаны были превращаться в нежных балерин, извлекающих из инструмента тончайшие звуки, и в уверенных силачей, грохочущих форте по испуганным клавишам. А потом бесконечное разучивание какого-нибудь скучнейшего этюда Черни, и вдруг – будто холодные живые брызги морской волны – простые фрагменты бетховенских сонат. Но это позже, позже. А пока что гаммы и гаммы.

Каждая нота жила в тебе особенной жизнью. «До» был крупным, уверенным в себе мужчиной, говорящим басом, имеющим свое весомое мнение обо всем на свете, с широкой походкой и сильными размашистыми руками. Иногда этот широкий человек встречался тебе по пути в музыкальную школу. Он шел, не замечая тебя, улыбался и гудел из-под носа какую-то толстую мелодию, ты не помнишь ее, но помнишь само ощущение, будто бы это ожил и запел самый большой водопроводный кран в доме. Школа располагалась в одноэтажном деревянном бараке, растянувшемся вдоль улицы, по которой ходил тупомордый рейсовый автобус. Однажды ты переходил эту улицу и не рассчитал – автобус уже перед тобой, ты растерялся, а тут этот дядька, и он встал поперек дороги, широко расставив руки, и задержал автобус, а ты быстро добежал до школы и нырнул в темный, пахнущий старым деревом коридор. – Нет, – возражаешь ты, – «до» был не мужчина и вообще не человек, «до» был сам этот автобус, ты на нем иногда доезжал до мамы на ее работу в больницу, а билет стоил пять копеек, а автобус бибикал и гудел долгим басом, будто выпевал ноту «до», а в салоне было много моторного шума и запаха бензина, и разного дребезжания, и нудного воя колесных шин, и грохота коробки переключения скоростей. А еще эти постоянные засады и конные вылазки индейцев, палящих из однозарядных ружей по стеклам и колесам! Вот это и был «до»! – Ну хорошо, – соглашаюсь я. – Но вот «ре», нота «ре» ведь не была автобусом! – Да, – говоришь ты, – она и мужчиной никогда не была. Это была немолодая женщина с темными, убранными в пучок волосами, узким лицом и длинным носом. Она вечно спорила с «до», ты встречал их идущих вместе, и «ре» несла в руке неудобный неженский портфель, она была учительница начальных классов, и что-то возражала этому «до», который в ответ басил свое несогласие. – Погоди, но ведь «до» был автобусом! – Да, тупомордым автобусом, а «ре» была его женой, а «до» был директором музыкальной школы, в которой ты учился и которая пропахла сухими деревянными скрипами крашеных половиц и еще какой-то застарелой мышиной пылью. По коридору направо и налево располагались небольшие классы в одно окно, там преподавали специальность. В каждом стояло пианино, а еще стол для учителя, и приоткрытое окно, в которое с улицы рвалась цветущая сирень. Необычно было находиться в школьном чреве – из-за дверей доносились утробные звучания пианино, мелкие, с поджатыми хвостами мяукания скрипки, глупые обветренные выкрики трубы. Когда ты несколько лет назад снова приехал в этот ненастоящий, а может, никогда не бывший городок своего детства, ты обнаружил на месте школы остатки фундамента и обугленных бревен – сгорел этот странный, но в общем-то хороший и добрый дом, и не было больше ноты «до».

А «ре», она ведь так горько плакала, потеряв супруга, и даже уронила свой портфель, а он упал в грязь на обочине и раскрылся, и ветер выхватил из него и разнес по улице тетрадки, и твои там тоже были, одна в линейку, исписанная неровным почерком, а другая в клетку, заполненная кривенькими цифрами. Но вот что я тебе скажу – в этих тетрадках, сам того не ведая, ты изо дня в день писал под диктовку учителя что-то такое особенное, острое и точное, какую-то такую правду, которая держала весь твой детский мирок в устойчивости и целости. А как пропали тетрадки – так и мир твой изначальный разметал по степи сухой ветер. Вот же, напомню тебе твои строчки.

 
школьная тетрадь в линейку
делила мир на две части
строгие молчаливые строки
не позволяли буквам падать
 
 
а буквы нуждались в присмотре
не обученные хорошим манерам
они валились то и дело набок
и набегали одна на другую
 
 
на полях же неспешно и чинно
расхаживали учительские пометки
в красных полицейских мундирах
выведенных с правильным нажимом
 
 
неровно небрежно грязно
все переписать тройка
покрикивали тетрадные постовые
а в окно било свободное солнце
 
 
школьная тетрадь в клетку
заключала мир за решетку
а гордые непокорные цифры
лезли друг другу на плечи
 
 
и складывались в столбики чтобы
выбраться на желанную волю
где нет умножения таблицы
где можно на ноль делиться
 
 
но учительские набегали вопросы
и загоняли цифры обратно
маршировать по тесной странице
дважды два чтобы было четыре
 
 
а не пять или шесть или восемь
и за ними недовольной гусыней
являлась жирная двойка
а в окно бил свободный ветер
 

Буквы, цифры, ноты, курицы, даже ящерки – все должны ходить строем. Так считает господин товарищ начальник главный врач. Иначе он порвет мои тетрадки со строчками. И не дай бог, доберется до отрывного календаря! Если главный рвач порвет календарь, вырвет из него листочки, а ветер разнесет их, произойдет катастрофа! Лучший из миров перестанет существовать! Поэтому я прячу календарь и тетрадки очень далеко под матрацем.

А еще в беседах со мной главный рвач говорит, что даже конфеты должны лежать в коробке в прямоугольном порядке. И как же я хочу съесть хотя бы одну из тех, которые мне покупала мама! Но с тех пор прошло уже лет триста, и мамы нет, а все конфеты съел главный грач.

 
с тех пор прошло уже лет триста
на столе лежит белый и чистый
листок нелинованной бумаги
белой и чистой свободы
 
 
я не буду чертить на нем линии
отказываюсь покрывать его сеткой
как ребенок я солнце рисую
и ветер летающий птицей
 
 
я выписываю буквы по кругу
пусть сегодня им будет праздник
вверх тормашками цифры ставлю
пусть кубарем сыплются в небо
 
 
что-то ласково шепчет дождик
и в окошечко за мной наблюдает
в белом и чистом халате
санитар небритый и добрый
 

Тут в дверное окошко просовывается блестящий клюв грача-санитара: – Cбербанк, на беседу! – Ты спешно засовываешь тетрадку со строчками под матрац и, придерживая пижамные штаны с растянувшейся резинкой, бежишь в кабинет к господину товарищу начальнику главному врачу – на беседу! На лед с ходу сяду и по следу на беседу поеду…

Беседы необходимы. Господин товарищ начальник рассказывает мне, как устроен правильный мир и как живут правильные люди, и какие правильные мысли должны быть в головах у правильных людей. И головы у правильных людей тоже должны быть правильной формы. А у меня, утверждает главный грач, голова неправильная, какая-то вообще бесформенная, отсюда и все проблемы. – Все проблемы в твоей голове! – стучит клювом по столу главный грач, а потом выклевывает мне мозг. И мне становится хорошо и еще лучше, потому что музыка в пустой голове играет отчетливее и громче. Да, все проблемы в моей голове! Дракула, отруби мне голову, как бабушка отрубила ее курице, и я буду бегать по миру кругами вокруг могилки мамы! Нет-нет, господин товарищ начальник, я не буду бегать строчками по листкам календаря, ни в жисть! – Ладненько, ладненько! – доволен господин товарищ начальник. – Вот-вот, – говорю. – Ага-ага, – говорю. – А можно, – говорю, – я прямо сейчас отсюда пойду куда глаза глядят, можно? – Конечно, можно! – каркает главный врач. Я радостный выхожу в коридор и дергаю входную дверь – только вот, черт возьми, закрыта она, а в замке дырка под трехгранный ключ, как в поездах, а ключа-то нет.

Ко мне подходит новенький, которого утром я видел в сортире. Он одобрительно кивает и хлопает в такт толстыми ладонями. – Похвально, – говорит, – очень смелая попытка трехголосной мажорной фуги с весьма интересной темой, но вот с параллельным минором немного подкачал и в репризе запутался в контрапункте. Пора, пора переходить в темперированный строй, молодой человек, если хотите совершенствовать свой дар. – Откуда вы знаете, что у меня в голове музыка? – А я слышу. Я слышу всю музыку, которая звучит в нашем лучшем из миров, которая когда-либо звучала и которая будет звучать. Я слышу даже ту музыку, которая еще никогда не звучала, вот, как и ты. Да, мы можем обращаться друг к другу на «ты», дружище! – Как же тебя зовут, всеслышащий незнакомец? – Бах Барабаныч, – отвечает мясистый мужик. – Бах? – Ага, самый настоящий, бурятский немец, по прибытии в отрывной календарь помещен на листок от 31 марта. – А почему немец? – А потому что Бах. – А почему бурятский? – А потому что Бурятия по площади равна Германии. – А почему, наконец, Барабаныч? – А потому что всю свою долгую жизнь исполнял в бурятских дацанах мессы на барабанах, а потом под Сыктывкаром по деревням гастролировал в джаз-банде барабанером, вот и прицепилось. – Кстати, на календарном листке от 5 февраля написано, что в Сыктывкаре за большим оврагом располагается город Париж, – говорю я, чтобы разговор поддержать. – Совершенно верно, – соглашается Бах Барабаныч, – именно от парижан сыктывкарцы и научились виртуозной игре на балалайке, которой впоследствии стали знамениты на весь мир.

Это был седьмой класс школы, и музыкальной тоже, и ты на выпускном концерте сыграл трехголосную соль минорную инвенцию Баха и аллегро из первой сонаты Бетховена, а в финале твоего выступления горшок с каким-то развесистым растением рухнул с пианино прямо на сцену. По полу разметались куски черной земли вперемежку с белыми червеобразными корнями и испуганной зеленью. Ты доиграл, не дрогнув, и экзаменационная комиссия аплодировала, оценив выдержку. Пятерка. А с улицы в окно, забитое сиренью, во все влюбленные глаза глядела на тебя нота «ми», чистая, ровная, пионерская, в черном школьном фартучке – девочка Ми-Ми, так похожая на тебя, милая Валентина. Наверное, в детстве ты была именно такой, или даже этой девочкой. Но я страшусь совпадений, я скорее готов поверить в то, что девочки Ми-ми никогда не было на свете. Просто нота «ми» всегда представлялась мне образцом чистоты и ровности тона, будто бы это был ровный цвет самой души человеческой, когда она просыпается от долгого, муторного сна после смерти человека и не то чтобы понимает – ей, наверное, уже нечем понимать, – но точно знает, да, совершенно точно знает о новой своей свободе.

А тебе вниз, ящерка, в землю, там тебя ждут буйные черви, горячие и пьяные от пиршества на мертвой плоти. Но ты живой, поэтому проползай мимо них осторожно. Эти твари слепые и глухие, и нюха у них нет, но они чувствуют малейшие сотрясения почвы, а тебе нужно навестить маму и бабушку. И ты лезешь все ниже, наталкиваешься на черные кости, чужие и древние, и еще глубже, вот подземные воды, задержи дыхание, и еще ниже – да, вот они – два маленьких и бесконечно родных кристалла слюды, розовый и желтый! Ящерка, ты молодец, ты нашел секретик, который запрятал в далеком детстве и не мог отыскать всю жизнь! Нота «ми» разгорается в твоем маленьком сердечке и сжигает его, и крохотное тельце ящерки обвивает кристаллы и замирает, а душа твоя поднимается на поверхность земли и выше, и ветер приветственно и громогласно гудит перламутровой нотой «фа»! «Фа» – это и есть сам ветер, только он не земной, а небесный, это волны света и добра, которые вдыхает и выдыхает грудь Бога, и если душа после смерти человека попадает в потоки небесного ветра, она расправляет свои слежавшиеся крылышки и поначалу неумело, а потом все увереннее плывет и летит в нем, ловит потоки, падает в пустоты и взмывает на подъемах, и в какой-то миг навсегда забывает о земном своем прошлом.

– Господин товарищ начальник, а вот гамма – это ведь правильная форма жизни правильного человека? – Для тебя, Сбербанк, неправильная. – Почему же? – В гамме слишком много свободы, ты не справишься с ней. – Но, господин товарищ начальник, вот нота «соль», она притягивает к себе как солнце, невозможно выбрать какую-либо другую, куда же без солнца, без соли, без женщины, без Валентины, которую я наконец-то отыскал, повзрослевшую и прекрасную! Господин товарищ начальник, я уже сделал ей предложение и теперь жду ответа, терпеливо и кротко! – Ну а как же нота «ля», грациозная, воздушная, неотразимая, нетерпеливая? – дразняще восклицает главный врач. – Неужели ты ни разу не засматривался на нее, не писал о ней вдохновенные свои строчки? – И тут я подозреваю подвох со стороны господина товарища начальника. Но ящерка хитра и изворотлива! – Никак нет, господин товарищ начальник! На ноту «ля» не засматриваюсь и строчек совсем не пишу! – Ладненько, ладненько! – доволен господин товарищ начальник и отправляет меня в палату, а спустя минуту заходят Бах Барабаныч и король, у которого на плечах сидит Дракула и болтает култышками, и Бах Барабаныч с хрипотцой читает нам свои строчки.

 
этот наушник правый я вложу его в правое ухо
а этот наушник левый я вложу его в левое ухо
а потом врублю отчаянно случайную музыку
и упаду в нее как спьяну в случайную женщину
упаду в путаные извивы ее влажных звучаний
в пряное тепло мажора и в ответные ритмы
и я не смогу различить где правое и где левое
я не смогу разобрать где черное и где белое
и тирольские вальсы блаженного Джими Хендрикса
смешаются с фугой для двух барабанов Баха
а виски да он хорош пьянеешь незаметно и быстро
а ночь она хороша потому что прыгаешь и лети-и-ишь
с тротуара на крышу а с крыши к упругому облаку
и обратно в пике к горящему на чердаке окну
а в мансарде за барабанами разгоряченный Бах
расстегнут камзол и на пол свалился парик
и Хендрикс вальсируя в одиночку роняет стул
с початой бутылкой виски в руке глоток
еще терпкий глоток и крещендо распирает грудь
а Бах он не по барабанам он по ребрам моим стучит
бритоголовый безумец с потным мясистым лицом
 

Коньячок на язычок, а виски пуд язычок, – комментирует Баховы строчки Виктор Эммануил Третий, – даже если жрешь из горлб, о многообожаемый Бах Барабаныч! – А паленую водку как? – спрашивает Дракула. – Прямо из горлб да в горло, – коротко отвечает король и машет рукой, мол, не мешай, и общество продолжает слушать строчки Баха Барабаныча.

 
но Джими да где же он вот пустая бутылка
а в ней кто-то крохотный кружится в ритме вальса
и я разбиваю бутылку о стену горсть осколков
неправильными звездами ранит горькое небо
 

Король на коленях в экстазе барабанит кулаками по полу, Дракула скатывается с него и стучит оставшейся рукой по стене, я шлепаю ладонями по матрацу, поднимая облака вековой больничной пыли, прилетевший Гагарин бьет копытами и прыгает по палате, даже Августин, и тот ритмично хлопает себя по лбу Святым Писанием, а господин товарищ начальник главный врач снова прибегает и кличет небритых и добрых грачей-санитаров. Но Бах Барабаныч, распаляясь и гудя обозленным гудом, продолжает.

 
а медные распалены как дурная девка с панели
и струнные жарко гудят обозленными осами
и задыхается забивается в колком престо сердце
и просится исполнить сольную партию смерти
но комом в горле встает черно-белая ясность
и Джими смотрит в ночь большими глазами
от правого до левого края вселенной протягивая
свой мускусный блюз и в плотские звуки гитары
кровеносной жилой вплетается тема органа то верно
старик напялив парик за привычное взялся дело
но нет что-то уже не так что-то не складывается
и хмель оборачивается пустотой и неразличением
как после разовой пьяной любви с незнакомкой
под утро и музыки нет уже а в ушах набрякли
шипящие в ноль наушники то даже не смерть шипит
а само ничто, само ничтожество, само
отсутствие электричества
 

И прибегают-прилетают грачи-санитары и выключают нам электричество, и горшок с растением падает на пол и разбивается, а из комьев черной земли выбираются и ползут, расползаются по полу белые могильные черви, а я долго, бесконечно долго плачу проникновенной, тонкой, светлой, святой ноткой «си», и это очень больно и мне, и нотке «си», но никакого толка – электричества нет, и звука нет, и света нет, и Баха Барабаныча нет, никого и ничего нет, все спят, ночь, матрац, холодная койка, подушка, пропахшая чужими снами, молчи, не плачь, ты живешь в лучшем из миров, откуда нет выхода, но только потому, что этот мир лучший – куда же еще стремиться? Тебе повезло, у тебя все есть, ты счастлив, ты спи. И ты засыпаешь под привычный глухой бубнеж Блаженного Августина: Ut queant laxis resonare ёbris, mira gestorum famuli tuorum, solve polluti labii reatum, Sancte Iohannes…

Святой Иоанн, сними грех с уст моих, да сполна смогу поведать историю о ящерке по имени Сбербанк, похоронившей свою мать. Ты же, читатель, прости великодушно дерзость мою.

Тихие беседы

Сегодня Его Величеству королю Испании Виктору Эммануилу Третьему его подданные снова поднесли проникновенного кальвадоса в бутылочке из-под кока-колы, и король тихонько, чтобы Дракула не упал на хвост, выманивает меня в коридор и ведет вниз, в келью Блаженного Августина. Там мы усаживаемся рядком на кровати святого отца и, присматривая за открытым дверным окошечком, по очереди прихлебываем чудесный напиток и рассуждаем о благости пьянства.

Слово берет хозяин и читает нам такие строчки.

 
однажды изрядно напившись спиртного
я брел по бульварам московским ночным
не ведал я ног и к двенадцати ночи
я пал на скамейку на Чистых Прудах
 
 
и вечность прошла а за нею другая
покуда я вспомнил что я это я
и кругом неровным как грифы в пустыне
смурные ко мне подбирались бомжи
 
 
но бахова с верхних небес прозвучала
к хоралу прелюдия фа мне минор
и в ангелов светлых бомжи обратились
и тихо меня вознесли над землей
и голос пришел мне, что благословенна
жизнь в которой присутствует Бах
 
 
и встал со скамейки я будто из гроба
не трезв и не пьян полумертв полужив
и ровно пошел я к метро понимая
что запросто могут меня задержать
 

Да, задумываешься ты, а ведь пьянство сопровождает тебя всю жизнь. Отец твой был пьяница, и брат твой был большой любитель выпить, поэтому мама все время боялась, что и тебя не минует радость сия. И, надо признаться, не миновала. Без фанатизма и без алкоголизма, конечно, но честные отношения со спиртным ты построил. А мать – вплоть до последних лет и даже дней, а ведь ты навещал ее за две недели до смерти, – все следила, чтобы ты не прикупил себе бутылочку чего-нибудь там и не выпил втихаря, в одиночку в кухне. Сама-то уже не ходила, но прислушивалась, что там в кухне у тебя происходит, и принюхивалась! Слух, нюх, выпил – ух, споткнулся – бух, шарах-бабах…

В дверное окошечко заглядывает Бах Барабаныч, легок на помине, и комментирует строчки Августина. – Меня, – говорит, – однажды под Новый год, прикиньте, два раза за один заход в метро задерживали, на входе и на выходе, и оба раза с протоколом! – Да уж, в метро сильно пьяненькому заходить категорически не рекомендуется, – соглашается король, – менты на это дело, как мухи известно на что, слетаются! – А бомжи у Чистых Прудов на самом деле особенные, – приложившись к бутылочке, развивает тему Бах Барабаныч, – когда я там бываю, подшофе, естественно, то всегда задумываюсь о неземной их природе. И еще о голубях думаю, их там тоже хватает. – А в этих Божьих тварях много общего, – отхлебнув, подхватывает беседу Августин, – походка вразвалочку, непрямые линии движения, воркование и бормотание, внимание к подножному миру и, как точно заметил Барабаныч, совершенно неземные взмахи запыленных крыльев и замазанных рук. – Мы перестаем галдеть и слушаем. – Но сдается мне, – продолжает святой отец, – что голуби премного гармоничнее и счастливее своих человеческих собратьев. Голубям открыт мир ухаживаний и самозабвенной плотской любви, что несвойственно бомжам. И переход между жизнью и смертью у голубей легок и неощутим, даже если они погибают от безжалостных рук своих немытых соседей. Последние, увы, живут за гранью прямой жизни. Их скудная гармония состоит в чередовании импульсов выживания и оцепенения. – Отче, близки мне слова твои! – встревает захмелевший Сбербанк. – Я теперь и сам не знаю, кто я больше – голубь или бомж? – Ты впечатлителен, сын мой, – отвечает Святой Августин, – что, впрочем, является единственно честной позицией человека перед Господом. – Но как же выбирать между голубями и бомжами, отче? – спрашиваю я. – Это непросто, Сбербанк! Но что касается твоего покорного слуги, то из чувства уличной справедливости и видовой солидарности свой скромный выбор я совершаю в пользу человеческих существ и произношу оду московским бомжам, – заключает Блаженный Августин и читает следующие строчки.

 
эй выключи компьютер в своей голове
кричишь ты вдогонку молодому пижону
оракул хренов ты доподлинно знаешь
что этот компьютер отключить нельзя
 
 
сам ты обходишься без пластика гаджетов
твой аккаунт в сети погрызли мыши
зафрэндив в полночь усталого выпивоху
ты лайкаешь из его бутылки счастье
 
 
созерцая созвездия голубиного помета
ты встречаешь утро фирменным завтраком
жрешь запуканку отхлебываешь пукачино
астролог гадающий по уличной грязи
 
 
твой подвиг сложен и прост твой путь
от урны к помойке вмещает вселенную
твой поиск пищи, пристанища, смысла
пропитан едким духом свободы
 

Тут я подскакиваю и заявляю, что неправильно продолжать беседу про выпивку, бомжей и голубей без подлинного знатока вопроса, коим, без сомнения, является Его Сиятельство граф Влад Цепеш Басараб Господарь Валахии по прозвищу Дракула. Компания соглашается и посылает наверх Баха Барабаныча, чтобы тот, по возможности незаметно, принес нам безногого однорукого одноглазого товарища нашего. И Бах Барабаныч приносит радующегося Дракулу, а мы наливаем ему штрафную, и граф, узнав о предметах тихих бесед наших, беззвучно смеется беззубым ртом и читает нам такие строчки.

 
сдается мне что голоса у чертей
как в телевизионной рекламе сладки
еще бы ведь в адских котлах смола
сварена с добавлением наночастиц
и масляного молочка жожоба
смягчающего кожу лица
 
 
я знаю что у ангелов голоса грубы
к земле их тянет мужицкий мат
и прет от портянок тяжелый дух
а прикладами тычут больно и зло
и гонят всё в гору да в гору вверх
терпи уже праведник в раю
 

– Что же, Ваше Сиятельство, хотел ты сказать нам этими удивительными строчками? – спрашиваю я. Но Дракула, прикрыв свой глаз единственный, уже спит, посапывает и похрапывает. Много ли нужно старому бомжу-алкоголику, чтобы улететь голубком к ангелам Божьим!

И Бах Барабаныч прижимает Дракулу к груди своей, а Его Преосвященство после очередного глотка молвит, глядя на Его Сиятельство: Господь ведь, Он не внешнего, а внутреннего человека видит, не лицо, а сердце его. – А вот человек сердце Божье не может видеть, большое оно очень, – вставляет слово Бах Барабаныч, – ну как шар земной не увидишь, пока не удалишься на далекое расстояние. – Не зря, Барабаныч, служил ты барабанщиком в костеле, – улыбается Августин. – В дацане, – поправляет Бах. – Ну да, конечно. Только, сын мой, у Бога все наоборот – чем ближе человек к сердцу Его прильнет, тем больше в Нем увидит.

И ты вспоминаешь, как когда-то в твою маленькую детскую семью из далекой сибирской деревни со смешным названием Тундриха приезжала погостить тетя твоей бабушки, а значит, твоя прабабушка – баба Люба, маленькая, сухонькая и по-деревенски набожная, а ты смеялся и говорил ей, что Гагарин летал в космос и Бога не видел, значит, Бога этого совсем и нет! Баба Люба охала и сердилась, махала руками и убегала из комнаты. – Ты не прав был, Сбербанк, – ласково говорит Блаженный Августин, – потому как точно видел Гагарин Господа нашего, когда в космос летал! Он мне сам об этом говорил. Он и взлететь бы не смог, если бы Господь не вдыхал и не выдыхал из груди Своей ветры небесные, которые суть волны света и добра. А как попал Гагарин в потоки ветряные, то расправил крылышки свои деревянные и поплыл, и полетел по небу.

Не обижайся, баба Люба, я не буду больше тебя дразнить, потому что ты умерла давно, а еще потому, что я и сам Бога видел, даже ехал с Ним в одном поезде, когда возвращался однажды от матери в зиму снежную по степи вьюжной в вагоне стылом. Вот они, строчки эти:

 
Бог у Тебя глаза как вагонные колеса
катятся и катятся, и мы с Тобой едем
и едем по заснеженной степи
 
 
колеса стучат им привычное дело
и в такт большое стучит Твое сердце
вдогонку бьется мое
 
 
я не знаю зачем за Тобой увязался
не сиделось глупому смертному дома
теперь в глаза летит снег
 
 
летят теперь в душу колючие звезды
степной травы семена сухие
исцарапали все нутро
 
 
в этом поезде я случайный попутчик
скоро будет в степи глухой полустанок
я сойду на нем в никуда
 

Дракула спит сном младенца, король и Бах Барабаныч сидят притихшие рядком на сетке кроватной и покачиваются, а Блаженный Августин, допив из бутылочки, плачет. И с верхних небес алым закатным светом льется фа минорная хоральная прелюдия, никому не слышимая, но только мне. Не дай мне пасть духом перед последней чертой, Бог с большим сердцем! И ты, баба Люба, не обижайся, я больше не буду тебя дразнить.