Текст книги "Архангельский свет"

Рогатка

Да, в том городке с большим заводом, куда я переехал с мамой после пятого класса школы, действительно было огромное количество черных птиц. Вороны, они бывают серые и черные. Вот там почему-то жили одни черные. И еще воробьи, они везде серые, а в этом городке тоже были почти черные. Может, от дымов заводских, а может, от природы такие.

А прежде мы жили совсем в маленьком поселке с шахтой на окраине. Мама там работала врачом в детской больнице, я учился в школе, а мой отец, ну вышло так, ушел из семьи по причине запойного пьянства и полного отсутствия смысла жизни. То ли его, то ли нашей. А меня никто и не спрашивал. Разошлись, и все тут. Помню, временами я ненавидел его тогда. Плохо это, потому что отца надо любить.

В популярных книжках написано, что развод между родителями травмирует душу ребенка и тому подобное. Но тогда я не чувствовал травмы или потери. Как-то без этих пьяных скандалов и неряшества было спокойнее, проще, легче. Нет отца, и нет. У мамы работа, у меня учеба, друзья, гулянка на улице до позднего вечера. Это потом я стал замкнутым и нелюдимым, в подростковый период, а тогда – просто оторви и брось. Не хулиган, конечно, но и не домашний паинька. Нормальный уличный пацан.

На велосипеде только не умел тормозить. Спрыгивал с него в одну сторону, в траву пыльную, а велосипед летел в другую. Беда просто. А еще помню, за домами, там проселочная дорога, и вот я резко виляю на велосипеде влево, а за мной отчаянно, со скрипами тормозит мужик на грузовике – никогда не забуду его лицо и взгляд, полный ужаса, потому что, свались я с велосипеда, он бы меня точно задавил. Бр-р! И таких историй куча.

Прошел год и второй, как ушел отец. Он вообще уехал в другой город, куда-то далеко, и потом однажды только приезжал, спустя много лет. Встречи не получилось, отвыкли друг от друга. Ну да не в этом моя история. Ушел, пришел и весь вышел, шишел-мышел, подумаешь.

Меня тогда больше занимали стреляющие устройства. Во-первых, классические рогатки, куда же без них. Самое важное было разыскать правильную деревяшку, чтобы она широко, уверенно, крепко раздваивалась, а потом немного сужалась к концам, для точности стрельбы. По окраинам росли какие-то ивняки, чахлые тополя и клены, кусты непонятные, ну что еще может древесного расти в степи, и то с помощью человека. Приходилось долго с ножичком бродить по местному замученному парку, чтобы найти правильную рогатинку, а еще и вырезать ее. Потом резина. Годилась не всякая. Нужна была белая, широкая и упругая, ее называли «авиационная», и добывали из кружка авиамоделистов, но там она тоже была наперечет, поэтому и ценностью была неимоверной. Ну и захват, тут проще. Годилась кожа от старого маминого сапога. Вырезаешь аккуратно ножницами, делаешь прорези, продеваешь резину, привязываешь правильными узлами к обструганной рогатине, и все, оружие готово.

Но рогатка была скучна. Интереснее и сложнее были деревянные ружья и пистолеты с плоской панелью на стволе, по которой при помощи все той же авиационной резины разгонялась дугообразная пулька из алюминиевой проволоки. Для верности хода в панели делалась направляющая дорожка, чтобы пулька выходила в свободный полет прямее. Точность и сила выстрела зависели от конструкции. У меня было ружье, похожее на древнюю пищаль, с длиной ствола около метра, так его все боялись. Мы войны устраивали, конечно. Однажды мне залепили почти в глаз, чуть зрения не лишился.

Ружья с пистолетами пришлось оставить, а вот рогатку я взял с собой. И переехал с мамой в этот городок с большим заводом. Просто мама снова вышла замуж. Он, ее новый муж, работал на этом большом заводе, в каком-то большом цеху. Кряжистый, сильный мужик, такой надежный. Грязноватый, конечно, говорила себе мама, ну ничего, отмоет. И молчит все время. Это тоже ничего – не баба же, молчит и молчит. Главное – дело делает.

Все произошло как-то внезапно. Они и виделись-то всего три раза, познакомились на какой-то врачебной вечеринке, куда этого мужика привела мамина подружка. И на третий раз – хлоп, замуж. И собирались недолго. Лето, учебы нет, куда-то в новый город, интересно все же, а мама говорит, что там всего больше, и домов, и людей, и кинотеатров, и чего еще – даже озеро есть, водохранилище, на котором я потом чуть не утонул, отнесло меня на надувном матраце от берега на полкилометра, вызволяли на моторке.

Жаль было уезжать или нет? А куда от себя самого уедешь, даже если ты ребенок? Городишки-то рядом, километрах в тридцати друг от друга, и таких еще с десяток, а все их окружает, вбирает в себя степь. Вот она и была настоящей хозяйкой тех мест и владычицей душ людских. И мы, дети, родившиеся в степи, навсегда принадлежали ей. Потом хоть на Луну улети, а все равно останешься в этой степи. Поэтому никуда я и не переезжал, как был в этих сопках со стелющимся сухим ветром, летом горячим, зимой стылым, и ничего не знавшим о людях и животных, так в этих сопках и остался.

Одно только бросилось в глаза – обилие черных ворон, под стать дыму из заводских труб. Летом птиц, правда, сносило куда-то. Они перелетали в степь, там клубились стаями, кормились чем-то. А зимой снова в город, к людям и помойкам. Дрались друг с другом за мусор и объедки. За ними следом прыгали почти черные воробьи. Чуть ворона зазевается, а эти коротыши тут как тут. Украли и улетели стайкой, залезли в кусты ветвистые, а крупные птицы достать их не могут, не пролазят. Вот такие хитрецы.

Сам этот мужик тоже был какой-то темный, будто черный, но изнутри. И он – мой новый, как это, папа? Язык мой не выговаривал это. Ни разу так и не произнес. Он это чувствовал, видел мою нелюбовь и не любил сам. Терпел. А звал я его – дядя… вот и имени его произнести не могу, после всего. А пусть я буду звать его Гомудом, как людоеда в той истории? Дядя Гомуд. Очень даже подходит. Хмурый, недобрый. Потом стал злой. Только что людей не ел. И мать у него тоже была, поседевшая и поблекшая, так вдвоем они и жили. Вот ее имени я честно не помню, поэтому с полным правом буду прозывать ее бабушка Думога.

За воротами

А наверху, когда за Марией и Егорушкой захлопнулись ворота их нового дома, Гомуд открылся жене, что он людоед. Ну, прямой он был, не хотел, да и не умел лукавить и обманывать. Людоед, и все тут. И пусть Мария либо принимает его таким и подчиняется, либо он ее съест. И мальчишку ее. А если примет, так он, Гомуд, любить ее будет как сможет, по-своему, и Егорушке ни он, ни Думога вреда не причинят. И еще про сети лесные ей напомнил и про ее освобождение рассказал. Не то чтобы благодарность вызвать, а просто такой он был, прямой в отношениях. Не самое плохое качество для семейной жизни.

Мария стоит ни жива ни мертва, не в силах осмыслить услышанное. А Егорушка оглянулся и видит – ворота за ними сами захлопнулись и будто кривятся в злой усмешке. И деревья могучие вокруг драконьего двора качаются сами, без ветра и будто говорят, мол, соглашайтесь, соглашайтесь, нет отсюда выхода и не будет, кроме как в смерть. А бабка словно прочитала мысли мальчишки и добавляет, что если задумают мать с сыном бежать, то земля под ними рвами и ямами разверзнется, и деревья повалятся и ветвями их опутают, и звери дикие за ноги и за руки их схватят и приволокут обратно к дракону, а тот их и съест. Заговоренное, мол, тут все.

И Гомуд, не позволяя жене опомниться, ведет ее и показывает жилище свое, а Думога за ними мальчишку подталкивает. Тут вот кухня с огромным очагом и котлом, а пищу готовят по-черному, дым прямо в дыру над потолком вылетает, оттого потолок и стены в кухне закопчены и черны, хоть звезды на них развешивай. А вот спаленка для молодоженов, и Мария вздрогнула при виде широченной косой кровати, на которую она забраться могла бы только с табуретки. Но табуреты и стулья в Гомудовом доме тоже были немаленькие, по плечи молодой хозяйке и по голову ее сыну. Тут длинная спальня Думоги с развешанными по ней сетями и сваленными в углах мешками с женскими волосами. Тут мальчонка будет жить-обитать – отворил Гомуд маленькую комнатку с оконцем у потолка. А вот гостиный зал, по стенам которого развешаны звериные шкуры и диковинное оружие, и мечи, и ножи, и рогатины кривые, и шары зазубренные метательные, и другое прочее, и все это сразу вызвало интерес Егорушки. Го-муд, заметив это, усмехнулся и снял со стены кинжал в ножнах, который для мальчишки был как будто меч. «Вот, бери, твой, – молвил людоед. – Нет такого зверя в округе, что пошел бы против этого клинка… А это потом», – добавил хозяин, поймав взгляд Марии, обращенный на круговую лесенку за камином, ведущую куда-то наверх, на крышу.

Вот так и зажили.

Мария занималась стиркой и починкой одежды, мыла, чистила, оттирала дом Гомудов, покрытый многолетней пылью и плесенью, собирала грибы и ягоды в лесу. В доме ей было не по себе, а в лесу было хорошо. И деревьям заговоренным было хорошо с ней. Никогда еще они не слышали таких тонких и грустных песенок, что Мария тихо напевала сама себе. И им тоже. Видеть ее деревья не могли, потому что у них не было глаз, но за мягким голосом угадывали красоту и чистоту невосполнимую, родниковую. А Мария пела и гладила стволы древесные, корявые, да в три обхвата, чем много удивляла растительные души. Никогда и никто их не любил и не гладил. Гомуд их просто не замечал, а Думога мучила заклинаниями. А еще тяжело им было от обилия костей Гомудовых жертв, зарытых в округе. Ночами от тех мест исходил неразборчивый шорох, почти шепот, будто сама печаль человеческая силилась разомкнуть уста свои и рассказать о чем-то горьком и страшном, и пожаловаться – но запечатаны были уста ее навсегда и глухое безысходное молчание было уделом ее. И деревья в Гомудовом лесу, сами того не понимая, что с ними происходит, полюбили Марию, как только могут полюбить человека бессловесные древесные души.

Гомуд, когда был человеком, а не драконом, ухаживал за пасекой и брал с собой Егорушку. Они шли через лес, и деревья почтительно расступались перед людоедом, а звери прятали морды и поджимали хвосты, почуяв холодный запах Егорушкина клинка. Людоед и мальчик выходили на ровное, заросшее медоносными травами нагорье и в ложбинке у речки находили пасеку в сорок ульев, и в каждом улье по тысяче неустанных пчел. Гомуд садился на траву и широко расставлял руки, а пчелы слетались и облепляли его всего, но не жалили, боялись. Гомуду было щекотно и забавно и он хохотал, но выходило это неумело и коряво, будто огромная сова ухала в лесу или колотушкой били в дно дубовой бочки. Рот его при этом открывался темной пещерой, пчелки залетали туда, а Гомуд жевал и проглатывал их. Вид его пугал Егорушку, и он убегал обратно в лес и лазил по деревьям, которые охотно принимали его игры, улавливая его связь с полюбившейся им Марией. Да и звери скоро приняли его и сделались друзьями, и клинок его больше не пугал их, ведь мальчик не угрожал им. Егорушка был человеком, но Гомуд его не ловил и не ел, и это удивляло лесную живность, привыкшую видеть только кости человеческие, сброшенные в овраги и торчащие из-под корней и завалин. А еще Егорушка был веселым, и звонкий голос его будил и оживлял лес, уставший от власти людоеда и его матери, ведьмы с паучьими лапами. Часто бывало, что Егорушка засыпал в лесу на мягких пихтовых иголках, а зверье – волки, лисы, рыси, медведи даже – сходились неслышно к тому месту и наблюдали за спящим, втягивая живой и странный для них запах человека.

Но недолго длилось беззаботное время. Домуга посадила Егорушку плести вместе с ней сети. Каждое утро мальчик был обязан являться в спальню к старухе. Он садился на высокий табурет, выбирал из мешка пучки длинных женских волос – темных, русых, совсем светлых, овеянных запахами человеческого жилья, но иногда и в запекшейся крови, – и увязывал их в ячейки. Думога научила его плести особенные крепкие узлы, у нее же он подслушал и заговоры, которые она нашептывала в сети, заставляя их сжиматься и не выпускать добычу. Еще обучился Егорушка у Думоги плести из волос длинные прочные веревки. Заговоренные, они набирали невиданную силу и могли сокращаться, собираться словно в пружину, а затем разворачиваться и забрасывать тяжелые камни на вершины деревьев и скал. Много таких камней, обвитых волосяными веревками, лежали у стен Гомудова дома на случай защиты от людей из ущелья.

Гомуд и Думога ели людей и людей же, их гнева и мести, боялись больше самой своей смерти.

Авоськи

Удивительное дело, но меня в этом городишке с большим заводом ждала в чем-то похожая участь. Бабушка, то есть мать этого… дяди Гомуда – мы ведь так условились его прозывать, – выплетала из крепких ниток десятого размера, которые покупались в большом количестве, сетки-авоськи. Очень удобная была вещь. Места не занимала, хоть в карман ее сунь, и вместимость приличная, и тяжести выдерживала. Пластиковых пакетов тогда ведь не было, а с авоськами ходили все. С работы и в магазины, а потом с полными авоськами домой. Бабушка Думога сплетала их и продавала у ближайшего магазина. Маленькую за рубль, большую за полтора. Какой ни есть, а заработок.

Думога была высокой худой старухой, всегда в одном и том же платье и в одной и той же кофте тусклых, неопределенных цветов, и сама была тусклая и затертая, и шепелявила, и бормотала что-то себе под нос, и пахла чем-то застаревшим, смесью плесени и нафталина. Она была по-своему рада женитьбе сына, ведь все не один и пить меньше будет, но на меня смотрела оценивающе. В глазах ее читался вопрос – а каков был бы на моем месте настоящий, родной сын дяди Гомуда? И ответ тоже читался – нет, настоящий внук ее был бы совсем не таким, а каким-то другим и, несомненно, лучше меня.

А про эти сетки я мог бы много рассказать. После моей безудержной уличной свободы там, в нашем прежнем шахтерском поселке, где я, быстро сделав уроки, до позднего вечера был в компании пацанов – понимаете ли вы это слово? А слово это означало волю и ответственность, потому что вокруг были такие же пацаны и ты не мог в своей воле пойти против их воли, понимаете ли? Это как на американском Диком Западе, про который мы тогда смотрели кино. Все равны, и все друг за друга и друг против друга. И вот после этой вольницы я попал в крематорий. Нет, я попал в людоедню. Нет, я попал в тесную, душную, пахнущую плесенью и нафталином мастерскую по плетению сеток-авосек. И в этой душной тесноте меня не то чтобы напрямую обязали, но как-то вот общими ожиданиями подтолкнули к тому, что я стану помогать бабушке Думоге. И у меня была норма – две сетки в день. Думога сидела напротив и присматривала за моей работой, советы давала. Она не злая была. Но и не добрая. Две сетки в день – это два рубля в семейный бюджет. Хорошо, молодец. Теперь иди делай уроки.

Интереснее было делать ручки для авосек. Ну, кто знает, они должны быть широкие, чтобы руки не резали. Поэтому в ручках выплетались другие узлы, и на второй, и на третий раз. Бабушка Думога, отпусти уже меня, я сплел две сетки, я пошел, ладно?

Свобода! Уроки побоку, все равно успею! И я забирался в маленький чуланчик в спальне дяди Гомуда и мамы, знаете, в хрущевских квартирах были такие, для одежды и других вещей. А у меня там был столик-приступочка, и стул, и лампа, и полная темнота вокруг, и книжка с приключениями, и доска с пластилином.

Если бы не пластилин этот, я бы, наверное, не выжил в том своем детстве! Пластилин служил материальным, реальным свидетельством моих фантазий, пришедших на смену уличной свободе. Я хотел улететь в космос – и лепил космический корабль, и космодром, и космонавтов. Хотел совершить войну – лепил танки и пушки.

А еще я слепил из пластилина жилище людоеда. Обычно людоеды обитают на верхушках скал, нависших над ущельями. Почему? Потому что им нужна высота. Они ведь только наполовину люди, а на другую половину драконы, и когда они оборачиваются драконами, им необходима высота, чтобы броситься вниз и набрать скорость, и почувствовать силу в крыльях, и взлететь, и пронестись над ущельем темным, заросшим диким шиповником, и схватить одного-другого замешкавшегося человечка в цепкие сильные когти, и унести наверх, в воронье свое жилище, и сбросить жертву наземь, и ударить ее хвостом и добить. А вокруг логова древний дремучий лес, заклятый людоедовым племенем служить ему, и волки, и лисы, и рыси, и медведи даже – все, все повинуются злой воле драконовой…

В этом маленьком, метр на метр, и пусть без солнечного света, но зато в обжитом и осмысленном мире я находил самого себя. И если бы я умер тогда, то, наверное, сразу бы попал в рай, потому что ангелы склонялись надо мной, а зло упадало мне в ноги и нечего было этому злу предъявить мне.

А мама моя? Она была почти счастлива сначала, и это придавало мне душевные силы. Первый год эта наспех, искусственно скроенная семья прожила более или менее ладно, мы даже ездили летом на курорт в красивый город Сочи, где я потерялся, заблудился на пляже: ну представьте, сотни загорающих тел, солнце, брызжущее с моря, шум, гам, какая-то навязчивая музыка из репродукторов, и вдруг: «Внимание! Потерялся мальчик двенадцати лет…» – ну и так далее.

В этом Сочи, как я помню, в уличных кустах водились огромные черные тараканы. Тронешь вечером, когда уже стемнеет, этот куст ногой, и оттуда врассыпную эти животные с полпальца величиной. А у дяди Гомуда в кухне водились обычные тараканы, тьфу их, коричневые с черненьким, и сообразительные, твари, – как только включался свет, разбегались кто куда! Но о чем же это я?

А о том, что не было мне места и смысла ни дома у дяди Гомуда, ни в отпуске в Сочи, где было все, кроме счастья, ни сейчас, когда я рассказываю о самом себе в надежде хоть что-нибудь если не исправить, то хотя бы понять.

Дядя Гомуд внезапно из этого Сочи уехал. Не дождавшись окончания отпуска и отдыха. Мама плакала, я помню. Сейчас я понимаю, что уже тогда вылезло наружу чуждое нам, будто бы драконье его начало. Ну не мог он ужиться с людьми. Ему мало этого было. Ему нужно было что-то другое, он и сам не понимал что. Злоба и ненависть, данные ему от природы, давили его.

Мы закончили отпуск вдвоем. Море было больше жизни. Вода, вода, в тепле своем отвечающая твоему телу, отвечающая всем твоим движениям, и ты в ней, в стихии, в слиянии, в неразрывности, в бесконечности продолжения себя во всем… Как сейчас помню это слияние мое со все-моей, да, со все-моей стихией.

Никогда я больше не был на море. И не нужно, наверное. Пусть его заменит тихий ветерок, провожающий вечернее солнце. Пусть его заменят уклоны сосен, провожающие мои шаги. Пусть его заменит взгляд мой несмелый, поверх степного горизонта встречающий одинокое небо.

Гомудова еда

Наверное, с еды все и началось. Мария и Егорушка наотрез отказались есть суп из человечины, что, конечно, задело хозяев. Ну да ладно, поначалу махнули на это рукой. Сын с матерью хлебали свое варево, а Мария варила себе и Егорушке грибные супчики, делала ягодные варенья, заваривала чаи с лесными травами. Гомуду тоже нравились эти чаи.

Но другое раздражало Гомуда больше. Всякий раз, когда он притаскивал из ущелья очередную жертву, Мария в ужасе закрывалась в спальне или убегала с сыном в лес, пока Думога не завершит свои кровавые дела. Ну людоеды, и что тут? Бывают и такие. Зато сколько силы, сколько хитрости, могущества и волшебства! Людишкам невозможно далеко до людоедовой породы! А тут собственная жена выказывает такое пренебрежение. Не уважает, значит. Боится просто. Дай волю, сразу и сбежит со своим мальчишкой. Гомуд крутил и крутил в своей большой твердой голове эти мысли, а тут еще Думога ворчала и поддакивала.

В общем, ненадолго хватило Гомудовой любви. И все эти отказы разделять трапезу людоедскую и попытки отстраниться, спрятаться, наверное, были только поводами. Просто не дано было Гомуду любить. Посетило его какое-то чувство, ему незнакомое, будто птица легкая, светлая села на плечо. И покосился на нее Гомуд, изловчился было поймать, а она вспорхнула и отлетела от него на волю. Вот такая случилась у него любовь. Вытеснили эту любовь глубинные, данные Гомуду его природой злоба и ненависть. Людоеду людоедово, и все на этом.

И Гомуд теперь не выпускал жену из дома, запирал. Не бил, нет. Чего тут бить-то? Он бы одним ударом отправил ее на тот свет. Но Гомуд избивал Марию своим взглядом угрюмым и молчанием свинцовым. А бабка следила за каждым ее шагом в доме и к Егорушке приставила стайку черных птиц-соглядатаев. Куда он, туда и они. Одно удивляло – как-то раз вынул мальчишка клинок свой из ножен, и тут же птицы в панике, в галдеже разлетелись! И то хорошо. А Егорушка, однажды заметив страх птичий перед клинком, не пользовался этим понапрасну, боялся, что прознают Гомуд с Думогой и отберут кинжал.

Потом Гомуд придумал Марии другую пытку. Он перестал пускать к ней сына. Сказал, что хочет воспитать из него крепкого мужика, способного на все, что нужно для жизни в их людоедском роду, а она мешает ему в этом. И поняла Мария, что околдовать хотят Гомуд с Думогой Егорушку, превратить его тоже в людоеда и помощника своего.

И стало Егорушке совсем плохо. Матери он не видел и был один. Хорошо, Гомуду было пока не до него. По ночам мальчик нередко просыпался от грохота и густого звериного воя, дом сотрясался и скрипел всеми бревнами – это Гомуд бегал внутри башни с часами, оборачиваясь в дракона.

Однажды Егорушка подсмотрел, как Гомуд-дракон тяжело вылетает из башни. Он набрал скорость, практически спикировав в ущелье, и только в последний момент, едва не налетев на острые шпили скал, выровнялся и взмыл вверх. Немалого опыта и риска стоили такие полеты Гомуду.

Почему дракон сразу не съел Марию и ее сына? В деревне никто и никогда бы их не хватился, не было у них родни и никому они не были нужны. Вышла замуж за пасечника, и вышла. Ушла из деревни, и ушла. Почему же тогда? Страсть к мучительству? Наверное, это. А еще злоба, и ненависть, и конечная тоска существа, по самой своей природе двойственной обреченного на одиночество и отчуждение. Ни человек и ни зверь. И зверь, и в чем-то все же человек. Поэтому и не любил, и ненавидел почти по-человечески, но по-зверски.

Повидать Марию помогли мальчишке деревья в Гомудовом лесу. Они переживали ее потерю по-своему. Никто больше не удивлял их чуткий слух нежным пением. Никто не гладил стволы, не говорил им непонятные, но столь милые человеческие слова. И скрипели они по ночам в безветренные ночи, шумели листвой, словно жаловались или звали ее, и трещали ветвями. И корни выступали из земли, будто силились деревья преодолеть свою недвижность и шагнуть в сторону жилища людоедова и освободить заключенную.

Правда, был еще мальчик. Деревья чувствовали и принимали его сыновнюю связь с Марией, похожую на ту, что бывает у взрослого дерева и окружающих его ростков.

Егорушка залез в крону ближнего, самого высокого дерева, и оно, превозмогая древесные свои составы и напрягая стволовые жилы, наклонилось, припало прямо к окошечку помещения, в котором томилась Мария. И лучше бы мальчик не видел этого! Руки Марии были обмотаны цепями и подняты вверх, так что женщина едва касалась пола, стояла на цыпочках. А Гомуд раскачивал подвешенное на цепях же бревно с заостренным железным наконечником и метал в жену, а та уворачивалась. Иногда у нее не получалось, и бревно попадало в худое тельце женщины, и Гомуд яростно, зычно при этом хохотал. Такая была забава.

В этот момент Егорушка понял, что убьет дракона.

Каждую полночь его будили глухим боем часы на башне. Мальчик долго потом не мог заснуть в мыслях о мести людоеду и его матери. И медлить было нельзя.