Текст книги "Архангельский свет"

Было, не было

По субботам во двор приезжал цыган на телеге, запряженной лошадью неопределенной масти.

Цыган ездил по дворам и скупал и выменивал пустые бутылки, которые потом по тарифу сдавал в приемку стеклопосуды. Взрослым он давал деньги, детям – самодельные сладости и игрушки. За три бутылки – липкий сахарный петушок на палочке или длинную конфету, похожую на карандаш и обернутую полосатой бумагой. За шесть бутылок – разноцветный мячик-попрыгушку на резинке. За двенадцать бутылок – но где же их столько возьмешь, и это был предел мечтаний всех мальчишек во дворе! – цыган предлагал маленький алюминиевый револьвер, отлитый из столовских ложек. Такие не продавались в магазине, такие были только у цыгана.

Но где же взять двенадцать пустых бутылок – рыжих из-под пива и зеленых из-под водки! Три бутылки ты нашел у пивнушек. Две стянул у выпивох около магазина. И еще семь бутылок тебе втихомолку, в ущерб семейному бюджету, выдала бабушка. Двенадцать бутылок – это рубль двадцать копеек – деньги, немыслимые для восьмилетнего пацана!

Мальчишка всю неделю ждал приезда цыгана, а в субботу после школы, не пообедав, убежал на улицу и слонялся по двору добрых два часа.

Наконец телега со скрипом завернула во двор. Ты прибежал первым с сеткой, набитой бутылками. Цыган придирчиво провел пальцем по горлышкам – выщербленные бутылки он браковал – мальчик затаил дыхание – цыган кивнул головой и открыл скрипучий ящик с сокровищами.

– Выбирай!

Нетвердой рукой ты взял пистолетик, тяжелый и холодный, и до невозможности настоящий. Очередь молча расступилась. Игрушка магнитом собрала взгляды.

Выдохнув, ты зажал пистолет в руке и бросился за дом к кочегарке. Это было счастье.

Следом побежал Санат.

– Покажи, покажи! – кричал он.

Ты не сразу остановился. Нельзя было отдавать эту самую совершенную вещь на свете, ведь это было счастье, и оно было в твоей руке! Помедлив, ты протянул револьверчик другу.

Санат взял игрушку, долго и восхищенно рассматривал ее, крутил на указательном пальце, как крутили револьверы ковбои в фильмах про индейцев, а затем как-то неловко подбросил – и не поймал. Удар об горячий асфальт – и пистолетик разломился на части.

Санат отскочил в замешательстве.

Задохнувшись, ты не сразу подобрал все части игрушки – ствол, барабан, рукоятка были припаяны друг к другу, и непрочные спайки распались от удара. Сложив обломки в карман и сжав кулаки, ты двинулся на друга.

Санат тоже сжал кулаки и остался на месте.

– Казах, казах, дыра в штанах! – выдохнул ты обидную дразнилку.

– Русский, карман узкий! – жестко и сухо парировал Санат.

Что же было делать дальше? Дальше нужно было драться. Но драться ты не мог. Ударив однажды в драке одного мальчишку по лицу, ты навсегда запомнил это отвратительное чувство нанесения личной обиды человеку – личной в самом прямом смысле слова, обиды его лицу.

Ты повернулся и побрел домой, в полном омерзении к самому себе, будто только что проглотил мышь. В глазах застряли немногие слезы.

Санат остался у кочегарки.

Отец Саната был высокий немногословный казах с темным лицом. Он работал на шахте. Вокруг было много шахт, и половина мужчин в городке были шахтеры.

– Мужчина не плачет, – учил Саната отец.

В воскресенье ты не выходил гулять, и много раз доставал части разбившегося револьвера и пытался их склеить, но ничто не помогало – ни клей, ни пластилин. Здесь нужна была умелая рука цыгана.

Вечером мама и бабушка о чем-то вполголоса долго переговаривались в кухне. Шахта. Взрыв газа. Погибшие. Уже больше десяти достали.

В понедельник Санат в школу не пришел.

Во вторник после обеда во дворе дома напротив столпились люди, одетые в серое и черное. Растрепанно заиграл духовой оркестр. Хмурые мужчины вынесли из подъездов несколько гробов. Красные ленты. Какие-то цветы. Женщины и плач.

Мальчишка увидел, что отец Саната лежит в одном из этих деревянных ящиков, обитых черной материей.

Затем он увидел Саната. Лицо друга было напряжено до синевы, а глаза странно выпучены, будто он на спор набрал в легкие воздуха и задержал дыхание – кто больше вытерпит. Была такая игра во дворе. Но он просто старался не заплакать. Мужчина не плачет – учил его отец. Ты подошел к другу, но тот не замечал тебя – все его силы и внимание были отданы борьбе со слезами, и он глядел внутрь себя. И ты побежал от этого страшного места, а в спину впивались, как пиявки из местной речки, тягостные звуки похоронного марша.

Мальчишка прибежал в степь, остановился – и громко и стыдно заревел. Ветер свистел и оглушал его, и мальчик не слышал самого себя. Он бежал дальше, спотыкаясь о высохшие камни, и рыдал все громче и безобразнее.

Земля под его ногами была соленой и мертвой, на ветру волновалась полынь и темнели кусты караганника, и ящерицы, засевшие у корней кустарника, хранили свое древнее молчание. Степь, повидавшая все за многие века жизни с людьми, приняла этот плач.

Дай крылья

Гомуд и Думога

Гомуд, Гомуд, Гомуд.

Думога, Гомуд.

Думога.

Еще Гомуд.

Откуда эти странные слова, а может, имена, чьи они такие могут быть? Человеческие они или какие запредельные? Или это корявые сучья, с треском ломающиеся под ногами, или темные корни, вылезшие из земли, о которые спотыкаешься и летишь, раскинув руки, в прелую листву? Или это предостережение какое? Скажешь себе: «Гомуд!» А потом ответишь тихо: «Думога!» – и откроется тебе бездна заросшего диким шиповником ущелья, на забытом дне которого в путаном лесу вьется, бьется о камни холодный ручей.

Гомуд! Так звали местного людоеда. В своей причудливой природе Гомуд только наполовину был человеком, а другой половиной он был крылатой змеей, драконом. Иногда после драконьих вылазок он не вполне обращался в человека, и тогда по коридорам его жилища на верхушке скалы, нависшей над ущельем, волочился за ним его длинный зубчатый хвост. А порой, наоборот, из туловища дракона вместо когтистых лап торчали хваткие, покрытые рыжей шерстью мужицкие руки, которыми Гомуд на лету хватал за волосы жертв человеческих, угодивших в сети, что раскидывала по заросшему дну ущелья Думога, мать людоеда Гомуда.

В отличие от своего сына, Думога не была драконихой. Кто знает, как там у них, людоедов, устроено. Может, от еды такой, от человечины, помнящей смертный ужас жертв, мутируют они кто во что горазд.

Думога была высокой, в полтора человеческих роста старухой, больше похожей на гриб, на огромную лесную поганку. С головы ее, облаченной в трухлявую шляпу, свисали какие-то сырые побеги серого могильного цвета, с запахом плесени и червей. Это были ее волосы. Из этого потока мятых водорослей торчали костистые руки с множеством длинных пальцев. На каждой руке их было много больше пяти. Оттого старуха Думога походила еще на паучиху. Такая, в общем, была малоприятная семейка.

Думога плела сети из женских волос – да-да, из волос съеденных женщин. Потом заговаривала их и спускалась в ущелье, в лес, и раскидывала сети, как паутину, в чаще вдоль тропинки, по которой изредка проходили люди из нижней деревни. Это был единственный путь наверх из ущелья, а дальше, за верхним лесом, тянулось нагорье с редкими селениями. Сети были практически невидимыми и очень крепкими. Человек, попадая в ловушку, запутывался и выбраться сам не мог. И кричать было бесполезно. Заговоренные сети глушили человеческий голос. Так и томилась жертва, изнывала, впадала в отчаяние, изнемогала, забывалась – и не в первую и не во вторую ночь ее вдруг выхватывал из сетей кто-то нечеловечески сильный и неотвратимый.

Но драконом Гомуд вылетал из своего жилища нечасто. Вопреки расхожему мнению, людоеды в еде довольствуются немногим. Одного-двух человечков ему с матерью хватало на недели, а то и на целый месяц. Поэтому их охота не становилась для людей катастрофой. Ну пропадет в лесу путник – кто его знает, может, заблудился он и не вышел к людям, а может, волки загрызли. Правда, от стариков из поколения в поколение передавалась легенда о каком-то там драконе-людоеде, живущем высоко в скалах, но кто же это примет всерьез? Так, красивая страшная сказка. Поэтому не верили и смеялись. Если бы, говорят, дракон тот был на самом деле, то давно бы уже на деревню напал и всех сожрал! Глупцы.

Жилище Гомуда было сложено из черных потрескавшихся бревен в несколько ярусов и с высокой крутой крышей, над которой возвышалась башня с часами неровной формы. На циферблате была одна только часовая, изогнутая временем стрелка. Часы были старые и ржавые и часто останавливались. Тогда Гомуд, кряхтя и ругаясь, пробирался в башню, открывал изнутри часовой механизм, смазывал шестерни загустевшим человечьим жиром, заводил часы и толкал маятник. Часы неохотно, не сразу повиновались хозяину, скрипели, жужжали, потом начинали глухо стучать. Били они единожды в полночь, двенадцать раз, и звон их, глухой и невнятный, но тяжелый и сильный, порой добирался до ближних домов в деревне и тревожил собак.

Когда наконец к мамаше и ее сынку приходили голод и аппетит, Гомуд забирался в башню, выл, мычал, хрюкал, что-то бормотал, топтался и кружился в тесном помещении, постепенно оборачиваясь в дракона, отчего ему там становилось все теснее, дожидался полуночи и боя часов, распахивал окно и вылетал из него – грузно, припадая вниз, едва не задевая острые зубья скал и распугивая бесчисленных ворон. Гомуд опускался в ущелье и кружил над темным лесом, проверяя сети, раскинутые Думогой, высматривая светлеющие в сумраке тела своих жертв.

Несчастные, если еще и были живы, обычно умирали в когтях дракона, пронзавших тела их до сердца и до самой души. Ужас это был, или боль конечная, или отчаяние безмерное, что хуже боли и ужаса, – кто знает! А дракону было все равно, он нес в когтях просто пищу – равно как и его жертва, недавний деревенский житель, днем раньше нес со двора обезглавленную курицу, не думая ни о чем, кроме сытного ужина.

Прилетев и сбросив добычу во внутренний двор, Го-муд тяжело приседал на поляну за домом и долго, натужно дыша, оборачивался обратно в человека – в человека ли? – но во всяком случае во что-то двуногое и прямоходящее, широкое, кряжистое, поросшее по телу рыжими волосами, на лицо широкое и простое, без мысли, с близко сидящими мелкими бесцветными глазами и вывернутыми наружу ноздрями. Это был Гомуд-человек, и тяжело ему давалась его драконья природа. Она мучила его, но без нее он не мог существовать.

А пока сын приходил в себя, Думога, утащив человеческое тело, принималась готовить ужин. Она разрывала тело на части и бросала в кипящий котел, не особенно и потроша его. Туда же Думога бросала разную живность, что попадала в сети, – мышей, зайцев, лис, однажды даже осла, удравшего из деревни и заблудившегося в чаще. Туда же кидала пару трухлявых пней и наломанного валежника, а еще плодов, ветвей и корней дикого шиповника, которым поросло ущелье, для витаминов. Размешивая густой пахучий суп чугунной мешалкой, Думога голосила на всю округу, выкрикивая нечто вроде шаманской песни, в предвкушении сытного пиршества. Потом семья садилась и молча, деловито выхлебывала адское варево большими ложками, вырезанными из березовых стволов.

А внизу, в ущелье, под проливным дождем шумел и пригибался никому не нужный, никем не любимый лес. Крупные жесткие капли били по серой листве. Тучи наплывали на скалы, и дождь барабанил по крыше жилища Гомуда и Думоги, и погнутая стрелка часов замедляла свой ход, подчиняясь капризам старого механизма.

Зимой, степью, снегом

Горы, ущелье, лес дремучий, дракон-людоед, старуха-паучиха… Как странно, как страшно, как сладко… А мое детство было заполнено неровной степью, одинаковой зимой и разным снегом. А еще ветром, ничего не знавшим о людях и животных, а еще короткими днями с неуверенным солнцем и застуженными ночами. Какой там дракон! Он бы и нескольких часов не выжил в этой бесконечной степи, завяз бы в тяжелом снегу, и холод проник бы в его сердце быстрее и больнее, чем заточенное железо и огонь. Так и замерз бы, скрючившись, с застывшим взором, а весной его вытаявшую тушу растаскали бы лисы и расклевали вороны. Поэтому про дракона мне сказать нечего. А вот про снег расскажу.

Люди думают, что снег просто белый, и все тут. А снег такой, какое за ним небо и какое над этим небом солнце. Вот утром небо котенком свернулось и дремлет, не хочет просыпаться, а солнце остро тычет ему под бок – вставай! Потому и снег утром острый, как вилка, и горьковатый на вкус, как медицинский шпатель. Все же в детстве бывали у врача, открой рот, скажи «а-а», помните этот вкус? А как зайдет солнце за тучку, так снег уже будто алюминиевая ложка стал и по-столовски затертый. И потеплел. К полудню он размякает, становится солоноватым и лукавым, а к вечеру теряет всякий вкус, но обретает глубокий пугающий цвет и светится изнутри изумрудом и свежей кровью. Ночью снег мертвый и честный, насколько честными могут быть покойники. Ночью идти в снег плохо, опасно. Можно поскользнуться и упасть лицом в собственное невидимое пламя. Ох и жжет оно! Сколько ни утирайся снегом, жар этот не сможешь унять.

Вот стал ты взрослым, и ходишь, и топаешь по снегу, не видя и не слыша его, и молчит он, безымянный, под твоими ногами. В руки взять – не возьмешь, да и зачем оно? А в детстве человек намного ближе к снегу. Только что не голышом в него лезет, а так – одежда, руки, лицо, шея, за пазуху насыпался, а тут опять снежком влепили, да так, что в глазах потемнело. И душа, верно, тоже вся переснеженная. И поесть снега – в порядке вещей. Он хоть во рту и превращается в воду, но на вкус совсем не такой, как вода из-под крана. А тут еще снежок прилетел за шиворот, а в сугроб залез – и в ботинки снега набрал, и руки застудил так, что не сразу согреешь, ломит их нещадно. Но не в этом дело.

А дело в самой степи. Степной снег высушен ветром. Он суше песка, суше костей падших животных. Ветер несет его легко и страшно. Поземка бывает такая, что собственных ног не видно. И не приведи Господь оказаться в степи в полную, настоящую метель, когда потоки снега вздымаются от земли до пригнувшегося, отяжелевшего неба. Дорогу, тропинку, любой путь человеческий заметает за минуты. Ветер несет и несет снег, а тот проникает в тебя, летит насквозь, не замечая преграды, будто ты лист, или веточка, или тебя вообще уже нет. Застыть в такую метель можно за час. Потому что идти больше некуда и снега не по колено, а по пояс, а это верная смерть. Человек в снегу по пояс далеко не пройдет. Он уже пришел. К смерти своей. Снег, степь, ветер и смерть – это одно и то же.

Но ведь хватало детского ума не выбегать за городские пределы в метельную степь. Правда, и в городе было немногим легче. Город, город… Посреди серой степи стоит, раскинулся на километры огромный завод с трубами всех калибров и дымами всех цветов, опутанный сетями железнодорожных путей, окруженный отвалами черной золы от металлургического производства. А чуть поодаль обильная россыпь блочных пятиэтажных домов. Просто натыканы. Улицами, микрорайонами, а среди них тощие деревца непонятной природы, мыкающие вместе с жителями этого городка свою какую-то другую, ненастоящую жизнь.

Пройти в метель через кварталы и улицы, в школу или куда еще, было еще тем испытанием. Ладно там холодно или темно к вечеру, но ведь не видно ничего сквозь снежный морок. Не заблудишься, не сгинешь, конечно, но все равно не по себе. Однажды, правда, по пути домой пришлось поплутать. Дорожку, что шла наискось между кварталами, замело напрочь, и провалился куда-то вбок, в снег, почти вплавь выбирался, а впереди пустырь, и ветер в ушах свистит и снегом глаза залепляет, но вот наконец впереди что-то большое и темное. Дом! Варежки забиты снегом, лучше их снять и на ощупь вдоль торца дома к дорожке. Блоки до первого этажа покрыты грубой штукатуркой, «шуба» она называется, холодная и руки царапает. Вдруг подумалось, что это у них, у домов, кожа такая, а сами они живые, хоть и застывшие, но живут внутренней жизнью своих обитателей. И в этом деле им страшно завидуют сугробы, у которых своей жизни нет, а есть только внешняя жизнь ветра, который их образует и заставляет двигаться, но не дает им тепла, как люди домам. А по весне как придет тепло от солнца, так и умрут они.

Простые они были существа, эти дома в рабочем городке. Скорее это были некоторые типовые устройства, своего рода приспособления для проживания людей. И надо сказать, не самые худшие. Тепло, вода, в кухне газ, а также удобства. И неудобства тоже, потому что все тесное и не повернуться. Но только люди, обитавшие там, были и того проще. Работяги с завода, работницы с обслуживающих предприятий, продавцы, водители, учительницы, врачи, много кого еще, и старики их и детки беззаботные. Все равные, все в чем-то одинаковые, хоть и собранные со всей страны. То, что съехались они отовсюду, их и объединяло, и делало похожими друг на друга. И дома их были одинаковые, не различишь. Серые блочные пятиэтажки. Но ведь все равно лучше, чем домишки косые в деревеньке той в ущелье. А жилище этого, людоеда с его старухой, оно то еще. Как представишь эти корявые толстенные бревна, из которых сложены клети, и как все это вздымается вверх над скалами, едва не теряя равновесия, а внутри полы кривые и наклонные настолько, что стулья и столы приколочены к ним, чтобы не разъезжались. Уродство в доме – и в душе уродство.

Уродство? Да кто бы говорил! Найди хотя бы одного обитателя этого городка, взрослого или ребенка, у кого душа не была бы изломана лабиринтами рабочих кварталов, в которых дома натыканы в случайном порядке, и улицами между ними, безглазо и безгласно уходившими в степь без конца и края, зимой в снегу, а летом в серой траве и пыли! Обитатели этих мест носили свои души при себе, словно свернутые комочки, словно кульки с покупками из продуктового магазина (а тогда все заворачивали в кульки из серой плотной бумаги, а потом складывали в сетки-авоськи). Вроде бы и есть что-то внутри, сидит, особо не мешает и не тревожит, только что это и зачем оно, непонятно. Иногда свербит и ноет, а с похмелья побаливает, но ничего, к обеду проходит, забывается. А тут еще степной ветер, он все выдувает вокруг, и душу эту неладную продувает до мелких черточек и клеточек, так что становится она тонкой и смутной, как детский рисунок простым карандашом.

Что там на рисунке? На лужайке кособокий домик под крышей, а за домиком лес, а на небе солнышко, но нет, наползли тучки, потемнело, да нет же, не тучки это, а клубы дыма от заводских труб. Распластались по небу – вот туловище черное, вот крылья неровные, а вот хвостище протянулся на добрый километр, и голова с пастью разинутой пригнулась к земле, будто выискивает кого-чего. А закатное солнце просвечивает сквозь пасть и раскрашивает ее в кровь, а глазищи от снега светятся изнутри изумрудом. Только что же это, зачем?

Пасечник

Да, говорили деревенские, если бы дракон тот был на самом деле, то давно бы уже на деревню напал и ее разорил! Глупцы! Подумать они не могли, что Гомуд был умнее их всех, вместе взятых, и жилища человеческие стороной облетал, чтобы ужас, а за ним и гнев, а за ними погоню и расправу не вызвать. Это с одним-двумя человечками он справится, а с разъяренной толпой куда там! А россказни про пламя из пасти и силу неимоверную, башни и мосты сокрушающую, – да все сказки это. Может, когда-то и были такие драконы, да только в наше время измельчали они.

И поднимутся люди с факелами и копьями на гору, и разнесут Гомудово жилище, а самого его с матерью-паучихой жизни их подлой лишат… Нет-нет, дракон действовал исподтишка, людей крал в лесу только, вытаскивал из сетей бабкиных. А в деревне появлялся в образе простого мужика.

Какого такого мужика? А вот пасечник он был, да, и проживал со старухой-матерью на отшибе, за лесом, там тропинка все вверх да вверх, к скалам, а как их перевалишь, дальше за верхним лесом откроется богатое травами нагорье, и пчелкам одно там раздолье. Вот там наверху и жил мужик этот, пасечник. Раз-другой в месяц спускался в деревню, приносил в котомке мед, торговал, разливал из горшков местному люду.

И вкуснее меда не было в округе, слаще, ароматнее, а еще с какой-то пряной горчинкой, от которой становилось пьяно и не по себе, и меда этого хотелось еще и еще. Ну не знали же деревенские, что пчелки пьяный этот и пряный медок собирают с полянок, усеянных костьми и муками человеческими. А наевшись-нахлебавшись Гомудова меда, ночами встречали люди во снах своих сгинувших родственников.

Через этот мед и нашел Гомуд Марию, на беду свою.

А как нашел-то? По запаху, как и подобает зверю.

Неслышно, невидно облетал Гомуд ночной лес в ущелье, освещенном неполной луной, и в сетях нашел женщину. Она была молода, бела, красива. В попытках выбраться из сети выбилась она из сил и забылась. Дракон опустился и хотел было привычно вырвать ее из сетей, ухватив за локоны, но что-то остановило его. Что это было? Лик ее светился в лунном свете ярче, чем сама луна, и притягивал звезды. Но не это привлекло Гомуда. В обличье дракона он становился нечувствителен ко всему человеческому, и женская красота не доходила до его сердца. Его, зверя, остановил запах этого нежного существа. Мать его пахла плесенью и червями. Сам Гомуд пропах человеческой кровью. А здесь было что-то совсем другое, что-то чистое и свежее. Будто пробился родничок из-под камней и забил ручьем, и лицо омыл. Ух… Лицо? Дракон вздрогнул от некстати накатившей на него человеческой природы. Не время еще. Нужно вернуться сначала наверх, домой. И зверь, сам того не понимая, что делает, осторожно подцепил когтем сеть и потянул на себя. Сеть лопнула. Женщина открыла глаза. Протяжная тень пронеслась над ней, и пахнуло кровью. Выбравшись из пут, женщина в страхе побежала вниз, к тропинке, и еще вниз и через речку, домой, в спящую деревню.

После, уже в обличье человека, пасечника, Гомуд по запаху и узнал ее, Марию. Спустился в деревню мед продать, а тут она. Гомуд вздрогнул – запах ее чистый, родниковый узнал. И меда горшочек просто так отдал, без денег, чего с ним никогда не бывало. На следующий раз нарочно ее дождался. А с ней мальчонка белобрысый. Гомуд разговорился, если только можно назвать разговором десяток слов, которые он выдавил из себя, и даже улыбнулся. После лицо его с непривычки побаливало. Зато Марию было не остановить. Тоже ведь некому выговориться. Мужа ее, лесоруба, задавило деревом. Остался сын, Егорушка, мальчик двенадцати лет.

А на третий раз предложил пасечник Марии выйти за него. И согласилась Мария. Кряжистый, сильный мужик, такой надежный. Грязноватый, конечно, ну ничего, отмоет. И молчит все время. Это тоже ничего – не баба же, молчит и молчит. Главное – дело делает.

В деревне к выбору Марии никак не отнеслись. У всех свои заботы и тяготы, не до чужих свадеб и судеб. Да и свадьбы никакой не было. Собрали Мария с Егорушкой в два узла вещички свои невеликие, а Гомуд узлы взвалил на спину и потащил, цепляя и ломая кусты, попер в гору, а за ним два малых человечка, два худых тельца – в неизвестность, к чему-то новому и другому.

Егорушка ни разу еще не поднимался из ущелья. Они прошли от деревни к шумной горной речке, заваленной белыми камнями-кругляками, перешли ее вброд, миновали пастбища и очутились в темном, сыром, запутанном лесу, по которому вилась от дерева к дереву и все время вверх неширокая тропа. На ней едва могли разъехаться два конника, и с обеих сторон ее обступали непролазные кусты дикого шиповника с колючками чуть не в палец длиной, и лучше не лезть в них. Солнце едва пробивалось сквозь кроны деревьев и местами играло на тропе яркими зайчиками. Если бы не зайчики эти, Егорушке стало бы совсем страшно.

Иногда ему казалось, что из чащи доносятся чьи-то приглушенные крики ли, стоны. Он останавливался, но Мария, замыкавшая цепочку, поторапливала его и старалась не глядеть по сторонам, во всем полагаясь на недавно обретенного мужа. Лесное пленение свое, как и странное освобождение, она помнила смутно и старалась не думать об этом, будто и не было этого совсем, а только приснилось в дурном сне. А может, так оно и было.

Наконец путники вышли из леса. Гомуд без устали вышагивал впереди, по-звериному втягивая в широкие ноздри горный воздух, и Мария с сыном едва поспевали за ним. Подступили скалы, тропинка прилегла к ним и сузилась, другой стороной обрываясь в ущелье, ставшее глубоким и страшным. Внизу шумела река, деревья стали совсем маленькими, а деревенские дома и вовсе пропали из виду. С вышних скал к путникам подлетели и закружили какие-то крикливые черные птицы, вороны, наверное. Гомуд поднял голову и взглянул на птиц, а те, смешавшись, загалдели суматошно и улетели прочь. Почему улетели, Егорушка не понял.