Текст книги "Брошенные тексты. Автобиографические записки"

Под впечатлением от фильма «Соломенная шляпка» написал песню.

 
Если верить старине,
а не верить неудобно,
в городе с названьем Лондон
жил приличный джентльмен.
 
 
Он ходил всегда пешком,
никогда не брал карету,
был галантен и корректен
и смотрелся петушком.
 
 
Вот однажды славный Чарльз,
отправляясь на прогулку,
в незнакомом переулке
незнакомку повстречал.
 
 
Головою покачал,
поклонился и учтиво,
улыбаясь сверхигриво,
«Добрый вечер» ей сказал.
 
 
А она в ответ: «Да-да»,
и лишь звук умолк прелестный,
как в момент со шляпой вместе
голову Чарльз потерял.
 
 
Улетела голова,
словно птица упорхнула,
незнакомку ветром сдуло —
в Лондоне сильны ветра.
 
 
Каждый день с тех пор с утра,
отправляясь на прогулку,
Чарльз по темным переулкам
голову свою искал.
 

28 ноября

Она учится на 4-м курсе. Я влюблен в нее уже несколько месяцев. К счастью, вижу ее не часто, потому что старшие курсы репетируют дипломные спектакли на первом этаже, там, где студенческая сцена. А мы в основном на третьем – там, где наши аудитории по танцу, по сцендвижению, по вокалу. Каждый раз, когда вижу ее, ничего не могу с собой поделать, смотрю, как дурак, не отрываясь. Иногда мне кажется, что она видит и понимает, что я чувствую. Но в нее, мне кажется, влюблена половина института.

Вере С.

 
Мне снился сон, что ты сидела в кресле.
Себя не помня и себя губя,
я жадно целовал тебя в то место,
где губы находились у тебя.
 
 
Не находил, и – о, недоуменье, —
их снова на лице твоем искал,
а ты сидела гордо и надменно,
полуоткрыв не губы, а уста.
 
 
Давай с тобой поговорим о Боге,
о Боге, нас соединившем вдруг.
Он мои руки положил тебе на ноги
и сделал ноги продолженьем рук.
 

24 сентября

Письмо

(Гастроли Театра Советской армии,

Одесса, команда актеров-военнослужащих)

Дорогие мои папа, мама и брат Вадюля. Пишу вам, лежа в кровати в номере, в 9 утра, накануне общего собрания в театре. Очень скучаю без вас тут, хотя здесь прекрасно. Море 12–14 градусов, солнце, загораю. До приказа, до дедовства, осталось три дня. Здесь выпивают, но я ни-ни, ни в коем разе. Отыграл десять совершенно сумасшедших «Робин Гудов». Одесские дети – это папуасы, только одетые. Каштаны, пульки, деньги, крики. Спасибо, что не тухлые яйца. Все это летело на сцену в течение всех спектаклей. Иногда в зале стоял такой шум, что играть было просто бессмысленно. Один раз разозлились и сыграли спектакль без антракта за час двадцать. Взрослая публика приличнее. Одна женщина после спектакля «Моя профессия – синьор из общества» подошла ко мне и сказала, что ее восемнадцатилетняя дочь в восторге от моей игры. Я воспринял это как должное.

Открыл для себя рядом прекрасную студенческую столовую: дешево и вкусно. На тумбочке в кувшине, который купила Рита, когда приезжала ко мне, стоят цветы. Они соединяют меня с ней и с вами. Рита звонит мне через день, я ругаю ее, потому что мы говорим чуть ли не по часу. Правда, ночью разговор стоит дешевле.

Вадюлька, скучаю по тебе. Я рад, что твой первый экзамен будет тогда, когда я приеду в Москву. Мамуля, ты хотела, чтобы я купил тебе еще несколько кремов «Ассоль» и «Алые паруса», – будет сделано. А тебе, папунь, я везу хлебный нож. Ты доволен? Купил несколько хороших книг. И вообще, все хорошо.

Целую, ваш сын и брат, Игорь.

Письмо

(Челябинск – Магнитогорск,

гастроли Театра Советской армии)

Здравствуйте, дорогие мои москвичи-дачники!

Приехал из Магнитогорска, и сразу ребята принесли мне четыре письма: два от вас, одно от Бэлы и одно от Риты. Как я был им рад. Это то, чего мне здесь так не хватает. Здесь я привык молоток держать, гвозди вбивать, декорации носить в пять раз выше себя. Не легче, но проще. Вадик, делай зарядку, отжимайся. Здесь, конечно, рай. Но и рай имеет свои круги, как ад у гражданина Данте. Порой очень трудно, но я этому рад. Во-первых, я узнал театр с той стороны, с которой практически не знал. И даже чисто профессионально мне это полезно, учусь дипломатии: огибать острые углы, уступать, увы. Люди здесь разные, мы здесь все поначалу, скажем так, экскремент. Я имею в виду тех, кто на службе, в команде актеров-военнослужащих. Но через это нужно пройти. Нас с Кириллом Козаковым переселили в более комфортабельную гостиницу «Малахит» (номер 601): с ванной, туалетом, телевизором. Здесь варим себе яйца, чай, читаем, спим. Уже начали отправлять декорации в Москву, значит, время пошло туда, вперед. А следовательно, к вам, к даче, к Москве. В Магнитогорске купил за 12 рублей томик стихов Ахматовой, но не жалко. И Гончарова «Обыкновенную историю». Смог купить, потому что мало трачу. При театре дешевая столовая, там и питаемся. А сегодня купил книгу о Михаиле Чехове, Мейерхольде и Станиславском.

Целую, Игорь.

1 октября

Позавчера была свадьба. Мой тесть Олег Михайлович нашел и снял столовую на «Новокузнецкой», где мы и отпраздновали наш самый счастливый с Ритой день. Собрались в основном гости Аллы Серафимовны и Олега Михайловича, родителей Риты. Ну и, конечно, мои. Водку и все спиртное привезли заранее и разлили в графины. Сухой закон. Спасибо, Юрий Владимирович Андропов. Рита была такая красивая в белом платье и с новой прической. Утром, в день свадьбы, когда мы проснулись с ней в квартире ее родителей, я поехал к моим на проспект Мира, переодеться в костюм. Мы купили с папой костюм-тройку в магазине «Лейпциг», чудом нашли мой размер. Вадик сказал, что я казался в нем еще более худым.

Родители Риты подарили мне полосатую рубашку Pierre Cardin с коротким рукавом. Мои родители несколько месяцев голову ломали, что подарить Рите. И наконец, решили подарить кольцо бабушки Жени, маминой мамы. Где-то часам к 9 вечера мне принесли гитару. Спел песню, которую написал специально для нее. А ребята: Кирилл, Вадик, девчонки подпевали:

 
Красит в желтое осень листву,
красит в белое почву зима,
и зеленым рисуют, рисуют весну,
я никак не рисую тебя.
 
 
Маргарита, Маргарита,
луг из белых маргариток,
луг из синих маргариток,
моя Рита, моя Рита.
 
 
Маргарита, Маргарита,
у тебя всех цветов глаза.
Твоя музыка в воздух пролита
и то снег, то лазурь, то гроза.
 
 
Луч в ладони не удержать,
тает снег на моих руках,
и в ресницах теряются капли дождя,
и тебя, тебя не удержать.
 
 
Маргарита, Маргарита,
луг из белых маргариток,
луг из синих маргариток,
моя Рита, моя Рита.
 

Ночью, когда приехали домой, разбирали подарки. Достали из конвертов деньги, которые нам подарили. Решили, что снимем себе комнату или квартиру. В вазах, в банках, в ведрах – всюду стояли цветы. Рита обожает цветы. И вдруг мы решили, что это надо сделать… Отобрали несколько букетов, поставили их в вазы, а остальные цветы собрали, поехали на Киевский вокзал и продали оптом, не торгуясь, какому-то мужику лет сорока с зонтом, вывернутым вверх, и усами, опавшими вниз. Там было еще два продавца, но этот оказался быстрее и привлекательнее.

7 октября

Недели за три до свадьбы мы ужасно поругались с Ритой. Я уехал домой к родителям. Ночью не мог спать, ушел на кухню, чтобы не разбудить Вадика. Стоял, прижавшись лбом к стеклу. Туда-сюда ездили машины, их становилось все меньше.

 
Не различая дней,
переходящих в ночь,
я все иду к тебе
и возвращаюсь прочь.
Я отыскать не могу
поле моих надежд,
где маргариткин луг
так бесконечно свеж.
Я не могу найти
поле счастливых битв,
там, где от пропасти
шаг до твоей любви.
Ты у меня одна
неповторимая,
рядом или вдали,
в счастье или в беде,
ты у меня одна,
тая за рифмами,
тая как вымысел,
всюду ты и нигде.
 

Уже светает. Вспоминаю, как оставался ночевать у Риты, когда мы только начали встречаться. Ее родители шли спать. Мы инсценировали прощание в прихожей. Она как будто закрывала за мной дверь, а я тихо пробирался в ее комнату. Утром, когда ее папа заходил пожелать дочери доброго утра, я нырял с головой под одеяло и не дышал, и через несколько минут их разговора начинал задыхаться.

Завтра у бабушки день рождения. Как это может быть, что неродной человек стал таким близким? Папину маму мы с братом, увы, не знали. За несколько лет до нашего рождения, она шла вечером домой по рельсам, и ее сбил поезд. Дедушка понянчил нас недолго, когда нам исполнился год, его не стало. Мамины родители живут в Новосибирске, поэтому видимся редко. А наша няня, с которой мы почти с рождения, стала для нас любимой и родной.

 
В морозный день, когда за 20
не лет, а градусов всего,
термометр готов ругаться,
чтоб сняли с холода его.
 
 
Когда мне кажется, что 20 —
предел холодных дней и стуж,
мне в ванной хочется плескаться
и принимать горячий душ.
 
 
Но я его не принимаю,
а за столом сижу-пишу,
и что пишу, то и болтаю,
а что болтаю, то пишу.
 
 
Немного ближе к синагоге,
чем к православным всем церквям,
с фамилией аж Фаленбоген
явилась девушка одна.
 
 
Не Иванова, не Цимлянских,
не Зинаида, а Эсфирь
определилась жить в Бердянске,
за много от столицы миль.
 
 
Термометр в роддоме этом
был сломан, в общем, был в беде,
и потому-то данных нету
температуры в этот день.
 
 
Известно лишь, что и тогда,
под утро, как тут не вопи,
малышки делали ка-ка,
но чаще все-таки пи-пи.
 
 
Медсестры, посходив с ума,
детишек путали и мы…
и мыли и бежали на…
на все четыре стороны.
 
 
Не сразу став пенсионеркой,
о, до того был долгий путь:
из люльки в люди, в пионерки,
в призыв: «Эсфирь, готова будь!»
 
 
«Всегда готова!» – отвечала.
Прощай, Бердянск и комсомол,
Москва, Москва ее встречала
салютом снега и похол…
 
 
похолоданием и вьюгой.
Термометры по всем домам
вставляли ноги иль в испуге
давали дуба прямо там.
 
 
Любимая моя богиня,
сегодня в день рожденья твой
снежинки за окном нагие
семь сорок пляшут пред тобой.
 
 
Все твои дети, все их дети,
а их так много, черт возьми,
что очень трудно разглядеть мне —
мы дети или внуки мы.
 
 
Нас очень много оборванцев,
тобой взращенный молодняк, —
мы все в тебя, мы итальянцы
российского происхождения.
 
 
У нас есть жены и мужья,
мы в мир глядим с проспекта Мира.
Нас много, ты у нас одна:
бабуля, мама, тетя Фира…
 

Завтра допишу.

15 октября

Вот уже несколько месяцев, как с Игорем Штернбергом, с которым полтора года отслужили в команде актеров-военнослужащих, ездим с выступлениями по разным предприятиям. Куда филармония отправит – туда и едем. Один раз гитару берет из дома он, другой – я. Когда он, например, два раза подряд таранит на себе инструмент, то говорит: «Ты мне две гитары должен». За полгода до окончания службы, когда пришел молодой призыв и мы сбросили на них всю работу по казарме, монтировки спектаклей, массовки, мы с Штерой подготовили программы на все вкусы. Детскую – «Сказка о попе и о работнике его Балде» Пушкина, военную – на стихи молодых поэтов, погибших во время войны, для женщин – стихи и песни из любимых фильмов.

Но в этот раз я выступаю один. Концерт в красном уголке общежития метрополитена. В зале пять человек. Безразличные ко всему, что было и будет, лица. В зимних сапогах на сцену выходит ведущая «Москонцерта» Софья Вильчук: «Уважаемые товарищи, добрый вечер, здрас-с-сте! Начинаем концерт мастеров искусств», – говорит она с еще большей апатией, нежели у зрителей в зале. «Зимние сапоги» уходят со сцены, выходят «лакированные туфли» во фраке и баянист. Пожилой, потрепанный вокалист поет о счастливой любви. Зал уныло аплодирует. Певец кланяется – видно, что он взволнован. Красный уголок общежития метрополитена заполняют звуки баяна, и надтреснутый голос вновь поет о любви. На последних аккордах появляется Софья Вильчук и представляет немолодую оперную певицу. Несколькими минутами раньше руководство клуба любезно предложило ей переодеться в мужском туалете, поскольку общежитие сугубо мужское. Певица решительно отказалась от этой услуги. Она выходит на сцену в зеленой вязаной кофте, короткой плиссированной юбке и коротких сапожках на каблуках. Ее голос в маленьком красном уголке кажется сверхъественным, но в зале ничему не удивляются. Даже тому, что во время музыкальной исповеди начала XIX века через сцену в пальто и шляпах невозмутимо проходят, спускаются в зал и хлопают дверью баянист с баяном на плече и певец с костюмом и лакированными туфлями в руках.

«Следующий номер, – объявляет Софья Вильчук, – Секретарь партбюро театра имени Станиславского Леонид Зверинцев!» До выхода на сцену он мучительно решал проблему: надевать костюм или нет. Несколько раз он подходил к вешалке, растеряно смотрел на окружающих: «Ну, как же это? – повторял он. – Неудобно как-то…» «Да бросьте вы», – отвечали ему. Он отходил от вешалки и словно загипнотизированный возвращался вновь, спрашивал: «Ну, это же как-то?..» «Перестаньте!» – сердились на него, и более всех Вильчук.

И вот он стоит на сцене в джинсах с яркой заплатой на пикантном месте, в сапогах на каблуках и в джинсовой рубахе. Он читает стихи. В громком пафосе и напоре кувыркаются, падают с ног, ломают шеи Есенин, Маяковский, Фет… Он читает без переходов, без пауз. Поэты вновь сталкиваются лбами, а самым крепким остается лоб секретаря парткома театра.

В это время в зале идет своя жизнь. Последовав примеру певца и баяниста, двое зрителей выходят. Зато входят трое других, со всеми оставшимися обмениваются рукопожатиями. Единственный, кому не пожали руку, – чтец на сцене. И он, то ли обиженный, то ли исчерпав свой поэтический запас, уходит. С миной на лице флегматичный голос Софьи Вильчук объявляет: «Выступает артист театра имени Максима Горького («Максима» она произносит так, будто в детстве возилась с ним в одной песочнице) Игорь Верник. Он исполнит литературно-музыкальную композицию по стихам погибших поэтов». Где погибших, когда и почему – она разъяснять не стала, впрочем, и зрителям это не требовалось. Температура воздуха за окном минусовая. На сцене от моего волнения – максимально плюсовая. В зале все это время – нулевая. Во время моего выступления Софья Вильчук одевается, и уже в пальто, проходя через зал, успевает объявить, что концерт мастеров окончен и до новых встреч, товарищи. 9 часов вечера, 15 октября 1986 года. И теперь 4 рубля 50 копеек ожидают меня в кассе филармонии в конце месяца.

 
Я стою на остановке,
жду 13-й трамвай,
с неба грустный и неловкий
вниз спускается февраль.
 
 
Значит, скоро новоселье,
у весны свои права,
вы, простите, в лужу сели,
госпожа Зима.
 
 
Я стою на остановке,
рядом ни души,
снег серебряной подковкой
на руке моей лежит.
 
 
Из снежинок-невидимок
ловко соткана она,
ваш подарок слишком зыбок,
госпожа Зима.
 
 
Вы простите мне, простите, ах, простите,
я нисколько упрекнуть вас не желал,
я всего лишь слов бесценных расточитель,
я 13-й трамвай всего лишь ждал.
 
 
Вот он едет, значит, время отправляться,
хоть следы и заметает снег.
Госпожа Зима, пора, пора прощаться,
я ведь еду на свидание к весне.
 

17 ноября

Сегодня во время репетиции спектакля «Иванов» по Чехову у меня из рук выпали несколько страниц пьесы, упали на пол. Я тут же сел на них. Примета такая, чтобы текст не забыть и роль сложилась. Поднимаясь, я встретился глазами с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским. «Знаете что, Игорь, – с мягкой, вкрадчивой, особенной его интонацией сказал он, – не надо суеверить, надо верить. Так мне кажется».

29 ноября

Если 28 ноября в 01:25 с Курского вокзала отошел поезд на Харьков, значит, отсчитав три дня назад, получается 25-е число. Вечером этого дня возвращаюсь домой после репетиции «Ямы» Куприна, где играю Лихонина. Наконец-то у меня главная роль во МХАТе, хоть и на Малой сцене. Как-то нервно прошла репетиция. В дурном настроении, изъеденный воспоминаниями, разрывом с Ритой, в бесконечном поиске вины, я вошел в метро на станции «Проспект Маркса». Вагон. Еду. Напротив меня сидит девушка. Я смотрю на нее, она на меня. Она была так интересна внешне, что я поначалу не поверил, что она вот так запросто сейчас улыбнулась мне. Рядом освободилось место. Взглядом и рукой я показал на него. Она поднялась и пересела. «Пристает к вам?» – спросил я про пожилого мужчину, который сидел с ней рядом. «Да, нет, это профессор из Чебоксар, хороший дядя, хочет помочь». – «А вы откуда?» – «Из Харькова». – «А как зовут?» – «Лика. Ой, извините, от меня коньяком пахнет». – Она прикрыла рот рукой. – «Да нет, что вы, все нормально. А куда вы едете?» – «На Курский вокзал за вещами. Сегодня в Москву приехала, звоню друзьям, а их нет». – «И что же делать?» – «Не знаю, вот профессор хочет помочь».

– Сейчас что-нибудь придумаем. – сказал я. И в этот момент понял, что готов ехать куда угодно, лишь бы не расставаться с ней. На Лике было длинное кожаное пальто, черный платок, черные полусапоги. В ее лице и в том, как она была накрашена, было что-то порочное, и в то же время, напротив, трогательное.

Я давно проехал «Кировскую», где нужно было перейти на «Тургеневскую», чтобы через 9 минут прибыть к себе на «Щербаковскую». Профессор из Чебоксар вдруг сообщил, что нужно выйти. Мы вышли на станции «Сокольники», встали в центре зала: «Хочу завтра увидеться с тобой. И боюсь, что не встретимся», – сказал я. «Не хочу, – ответила Лика – не хочу, чтоб не встретились». Мы перешли на «ты». «Ты потрясающая», – шепнул я ей. Мы уже ехали назад на «Комсомольскую», чтобы пересесть на «Курскую». «Мне нравится, что мы так ездим в метро», – смеялась Лика. Пришли на Курский вокзал, забрали вещи, покурили и поехали на «Университет» куда-то, где было общежитие профессора. Он хотел попробовать пристроить ее туда.

Профессор в связи с нашими мытарствами рассказал о теории ошибок в математике. Чем больше ошибок мы совершаем, тем ближе оказываемся к результату, к истине. Это поразило меня. Ошибаясь, мы движемся к цели… Наконец мы пришли к общежитию. Было уже поздно. Профессор пошел договариваться. Лика как-то странно посмотрела на мою руку. «Что такое?» – спросил я. «Ничего». – «Нет, но все же?» – «Я погладила ее», – сказала она. И посмотрела на меня такими глазами, что я почувствовал себя счастливым. Мы говорили, и я не успевал досказать мысль, а она уже понимала и продолжала ее. «Ты ведьма?» – спрашивал и смеялся я. «Нет, я ундина. Не бойся меня».

Господи, как мне было хорошо. День за днем я грыз себя, мучаясь разрывом с Ритой. Не мог уснуть, просыпался с мыслями только об этом. А сейчас я улыбался. Я позвонил домой, чтобы ложились спать и не волновались. Профессор вышел, стало понятно, что все плохо. Мы зашли в подъезд соседнего дома, покурили. И профессор, следуя теории ошибок, быстро ушел к цели. Мы поймали такси и поехали в никуда. Я спросил у водителя насчет гостиниц. Он отвез нас к «Золотому колосу». Там всегда можно найти кого-то, кто сдает комнату на ночь. На снегу в плохо освещенном переулке переминались с ноги на ногу четыре женщины. Я пошел договариваться. «Какие условия?» – «50 рублей за ночь». Остановились на тридцати. И с двумя старушками, одна из которых оказалась сыном первой, сели обратно в такси и поехали на Колхозную площадь. Было около половины третьего ночи. Сын, который был закутан в платок, снял его с головы, расстегнул полушубок, и в руках его оказался топорик, которым разделывают мясо. «Боимся мафии», – сказал он. Посмеялись. Ну, то есть он захохотал, а мне стало не по себе. Наконец, приехали, я попросил таксиста подождать, поднялись на последний этаж хрущевки, вошли в квартиру. «Ну, все, – сказал я. – Теперь я спокоен». Стою, уходить не хочется. Лика протянула мне капли от насморка: «Чтобы ты не заболел». «Беру, чтобы знать, что это не сон», – улыбнулся я.

Назавтра в 17:30 встретились около МХАТа. Вечером я играл психиатра в спектакле «Портрет» по Мрожеку. «Конечно, я бы хотел, чтобы ты увидела меня в мужской роли, но, что поделать», – сказал я Лике, передавая контрамарку с местом на 8-м ряду. На самом деле я был рад, что она увидит меня именно в этом спектакле. Я очень люблю и горжусь этой ролью. В программке, в графе «Роли исполняют» написано: «Психиатр – И. Верник». Когда я появляюсь в белом халате, в чулках, в туфлях на каблуках, с сережками в ушах и в женском парике – зрители, как и герой, которого играет Борис Щербаков, не понимают, что на самом деле это мужчина. Мой герой, представитель органов, переодеваясь в женщину, проводит сеанс психотерапии и одновременно дознания. Мы играем этот спектакль вместе с Евгением Киндиновым, Еленой Майоровой и Еленой Прокловой. Девочки мне очень помогли, когда на репетициях я работал над походкой, пластикой, голосом. У нас в актерской зоне есть две стороны: мужская и женская. И так решили, что со мной будут работать женские гримеры. Когда, наконец, утвердили грим, они уверяли меня, что мне нужно было родиться женщиной. В конце приема я прямо на сцене снимаю с себя халат и комбинацию, все, и надеваю военный френч, галифе, сапоги. После премьеры где-то через пару дней Юрий Богатырев в актерском буфете подсел ко мне с подносом и сказал, что видел меня в этой роли. Я замер. – «Ты нашел вкрадчивую и вместе с тем иезуитскую манеру, которая бывает у врачей. И вообще, роль лихо получилась. Молодец». Он съел суп и салат и ушел. А я еще сутки есть не мог, ходил пьяный от счастья.

После спектакля мы с Ликой шли, взявшись за руки, по улице Горького. Говорили о спектакле, о нас, о ее жизни, о моей, об опасности случайных встреч. «Спрашивай все, что хочешь», – улыбнулась она. Я сказал, что домой не поеду сегодня. Зашли в Дом литераторов, там закрыто. Потом все-таки успели в ресторан ВТО. Оттуда поехали на Таганку в ночной гастроном, купили батон белого хлеба, грейпфрут, абрикосовый ликер и пачку сигарет. Приехали к ней, сидели на полу, пили ликер из чашек, она пошла в ванную. За стенкой хозяйка, Лика вернулась, мы слышали шум на кухне, кто-то пришел. Дальше ничего не помню. Утром Лика в моем желтом свитере и джинсовой короткой широкой юбке принесла воды, меня тошнило. Легла ко мне, поспали еще. Сколько – не знаю. Темнело. Мне надо было ехать в театр. В филиале МХАТа на улице Москвина играли «Мятеж», Богатырев-Фурманов, полтруппы МХАТа в массовке. Надел солдатскую форму, сапоги, лег в темноте рядом со сценой. Наконец услышал фразу: «Они уже на площади собрались». Вскочил, встал в толпе на свое место спиной к залу. Фурманов начал пламенную речь, агитируя идти на фронт. Я стоял и думал о ней. После спектакля заехал за Ликой на грузовике, который поймал прямо на улице Горького. Ехали в кабине с водителем. Расплатился мелочью. Приехали на вокзал. Ночью уходил ее поезд. Снег, наше прощание и ее слова: «Звони мне в любое время».

 
Нет, это не простой ушиб,
всегда дойти так просто
от сотрясения души
до сотрясенья мозга.
 
 
И очень важно в день такой
невыносимой муки,
чтоб вместо стенки под рукой
нашлись другие руки,
 
 
глаза, и губы, и слова,
и плечи, и колени,
и вот, наверное, тогда
не будет сотрясений.
 

5 декабря

Жаль, что некому подарить это стихотворение. Когда же я влюблюсь в кого-нибудь по-настоящему? Две недели назад был влюблен, потом на прошлой неделе, в среду. А сейчас уже четверг, а еще ни в кого не влюбился.

 
Скажи, задумывалась ты,
что в сочетании слов «стыд
и срам» послание есть нам?
Так Еву вдруг узрел Адам.
 
 
Она стоит. Она нагая.
Одна нога. Нога другая.
Меж них (как бы сказать?) бутон,
узрев который, И. Ньютон
 
 
открыл закон свой притяженья.
Есть мировое заблужденье,
что он открыл его, когда
упало яблоко. Ну, да.
 
 
Но почему оно упало?
И что случилось вслед за тем?
Вот. Вот важнейшая из тем!
Ведь то, что поднялось затем,
его прозрением и стало!
 
 
Итак, не занятый ничем,
увидев женщину нагую
вблизи себя же самого,
схватил он яблоко вдруг, ну и
тотчас же выронил его.
 
 
А женщина – науки для,
недолго думая, себя
в его объятья уронила —
вот тут его и осенило!
 
 
Он взмок, он вскрикнул, вышел вон
и так Ньютон открыл закон,
закон, что важно, притяженья!
Я поздравляю с днем рожденья,
тебя, прекрасная Нинон,
прекрасная со всех сторон!
 

Теперь осталось найти девушку по имени Нина. Иначе стих насмарку.