Текст книги "Круговая порука. Жизнь и смерть Достоевского (из пяти книг)"

Вспоминая, каким предстал «той ночью» сидящий перед ним в красной рубашке с расстегнутым воротом автор «Бедных людей» (надо всё же надеяться, что это интимное одеяние он не принёс с собой, а получил от хозяина дома), Майков находит сравнение. «Как умирающий Сократ перед друзьями»[131]131
   Достоевский. Статьи и материалы / Под ред. А.С. Долинина. Сб. 1. М.; Пб. 1922. С. 268. Ср.: Исторический архив. 1956. № 3.


[Закрыть], – говорит он. Он не улавливает той разницы, что в данном случае самоубийство носит вполне добровольный характер.

«Жар гибели свирепый», – сказал Пушкин.

Эта тяга к «перемене судьбы», к жертве и искуплению, в ещё большей степени присуща другому участнику – тому, кого с полным основанием можно назвать душой всего предприятия.

Мы имеем в виду Николая Александровича Спешнева.

Мало, что «аристократ и красавец» с безукоризненными манерами и романтическим прошлым, он обладал сверх того независимым умом и твердо направленной волей. Его скрытую силу чувствовали окружающие.

Он был несуетлив и достаточен: во всяком случае, мог позволить себе некоторый комфорт.

Женщины были от него без ума, хотя, как прозорливо замечает тот же Чувствительный Биограф (Ч.Б.), «дело не только в женщинах». Ниже мы ещё убедимся, насколько он прав!

Н.А. Спешнев.

1840-е гг.

Спешнев нигде не служил и располагал досугом. Он успевает повсюду: появляется у Петрашевского, посещает Плещеева, участвует в дуровском кружке, обедает у Европеуса (эта идейная трапеза – в честь дня рождения Фурье, – когда восторженный Ахшарумов призвал «разрушить столицы», дорого обойдётся обедавшим). При этом ему удаётся держаться в тени: недаром в самом начале следствия его относят к фигурам второстепенным.

Скрытный, невозмутимый Спешнев (год рождения – всё тот же: 1821) – полная противоположность Петрашевскому, «актеру и болтуну» (как запальчиво поименует его Достоевский в ночном разговоре с Майковым, напомним, что в официальных показаниях он, несмотря на очевидную для себя выгоду, удержится от подобных определений). Петрашевский – «человек несерьёзный»: поэтому его не посвящают в дело. (Может быть, ещё и потому, что Спешнев не желает двоевластия.) В глубоком секрете от остальных семёрка вступает в сговор; это тайное общество так и не будет открыто.

«Целый заговор пропал»[132]132
   Биография. С. 90.


[Закрыть], – скажет впоследствии Достоевский. Он, впрочем, не пояснит, что имелось в виду.

«Пропавший заговор» – это заговор Спешнева.

Но тут возникает вопрос, на который доселе не дано сколько-нибудь удовлетворительного ответа. А именно: почему Достоевский, только что «с легкой насмешкой» отвергнувший предложение Филиппова относительно литографии, вдруг безоглядно ввязывается в другое предприятие, несравненно более опасное? Почему он так радикально меняет точку зрения и, более того, – пытается убедить других в своей правоте?

Это – непостижимо.

«Кружок Спешнева» – это, очевидно, та же типографская «семёрка». Но едва ли не все её участники – члены дуровского кружка. Концы не сходятся. Получается, что во вполне умеренный, аполитичный («литературно-музыкальный»!) круг затесались отчаянные головы.

Не сходится и хронология.

Филиппов делает своё предложение «в конце марта или в начале апреля» [133]133
   Поскольку нам известна дата второго вечера у Дурова (3 марта), нетрудно расчислить, что предложение Филиппова обсуждалось начиная с 17 или 24 марта.


[Закрыть]. И в связи с этим «апреля 17 или 18 числа»[134]134
   Дело петрашевцев. Т. 3. С. 204.


[Закрыть] (показания Дурова) вечера прекращаются. До ареста остаётся лишь пять дней: для перемены убеждений срок слишком ничтожный. События должны совершаться с головокружительной быстротой: формируется конспиративная семёрка, делаются чертежи («рисунки»), заказывается оборудование, и, наконец, уже готовый станок водворяется на квартире Мордвинова.

Если даже накинуть для верности две-три недели, всё это представляется в высшей степени сомнительным.

С.Д. Яновский.

Фотография с дарственной надписью: «Ф. М. и А.Г. Достоевским». 1872 г.

Однако посмотрим внимательнее. Майков говорит, что Достоевский явился к нему в январе 1848 года. Он, конечно, ошибается: речь может идти лишь о 1849-м. Но перепутан ли при этом и месяц? Майков помнит, что дело происходило зимой. Достоевского арестовали в апреле. Когда же состоялся ночной разговор?

Если бы арест Достоевского случился вскоре после его визита к Майкову, последний наверняка соотнёс бы оба события. Но поэт ничего не говорит на сей счет.

Правда, Майков утверждает, что, по дошедшим до него сведениям, типографский станок был собран «за день, за два до ареста». Допустим, что это действительно так. Но ведь Достоевский, сообщая Майкову о том, что станок «заказывали по частям» и нынче «всё готово»[135]135
   Исторический архив. 1956. № 3. С. 224.


[Закрыть], мог иметь в виду лишь исполнение этого заказа, а не окончательную – разумеется, силами самих заговорщиков – сборку. Такие дела быстро не делаются. Между январем и апрелем времени было достаточно. Позволительно поэтому предположить, что Майков, говоря о январском визите Достоевского, правильно называет время года.

Но если это так, то литографию и типографию следует поменять местами. И замыслы относительно последней отнести на несколько месяцев раньше.

Это очень важное обстоятельство. Ибо тогда предложение Филиппова о домашней литографии выглядит не столько смелым, сколько опрометчивым. Оно грозило провалить всю конспирацию.

Из примерно пятнадцати посетителей дуровских «суббот» о типографии, если верить Майкову, знают шестеро: Достоевский, Спешнев, Филиппов, Момбелли, Григорьев, Мордвинов. Седьмое имя – Владимир Милютин. Он, правда, давно отстал от Петрашевского (не посещает «пятниц» с 1847 года) и не замечен на вечерах у дуровцев, однако близок с некоторыми из них и, как мы убедимся ниже, находится в курсе событий. Среди остальных дуровцев преобладают лица, отнюдь не склонные к подобного рода авантюрам. Например, всецело преданный музыке Кашевский или осмотрительный Милюков. Или – тот же Михаил Достоевский, которого младший брат ни в коем случае не стал бы приобщать ни к каким рискованным предприятиям, хотя бы по тому соображению, что Михаил Михайлович обременён семейством.

Заметим, что хозяева вечеров (то есть Дуров, Щелков и Пальм) не принадлежат к семёрке и отстранены от всякого участия в конспиративной затее.

Почему же тогда так неосторожен Филиппов?

Дуровский кружок мог служить для «типографов» местом встреч и легальным прикрытием. Он устраивал их именно в этом качестве. Предложение завести литографию ставило всех участников кружка в положение двусмысленное. Те, кто не знал о типографии, вовлекались в неожиданное и весьма опасное дело. (Не было ли само предложение Филиппова своего рода зондажем непосвящённых, попыткой через «промежуточный вариант» – литографию – приобщить их к более положительной цели?) Те же, кто был посвящён (то есть участники «семёрки»), подвергались теперь риску быть вовлечёнными в ещё одно предприятие, которое ввиду слабой конспирации обладало всеми шансами провалиться в самом неотдалённом будущем.

У «спешневцев» имелись причины быть недовольными неловкостью одного из своих товарищей. Затея Филиппова была дружно похерена[136]136
   В некоторых следственных показаниях инициатором этой затеи назван Ф.Н. Львов. Это неверно – он только сделал расчёты стоимости литографического камня. На допросах Филиппов, как мы уже говорили, признал своё авторство.


[Закрыть].

Повторяем: схема эта справедлива, если допустить, что замысел типографии созрел до щекотливых мартовских разговоров у Дурова. Но когда именно?

Из показаний Спешнева[137]137
   Отрывки из утраченного дела Спешнева дошли до нас в следственных копиях.


[Закрыть], Петрашевского, Львова, Черносвитова и Момбелли известно, что в декабре 1848 года между ними ведутся интенсивные переговоры о создании «настоящего» тайного общества. Хотя отобранный у Спешнева при обыске проект «обязательной подписки»[138]138
   Дело петрашевцев. Т. 3. С. 445.


[Закрыть] для будущих членов общества не был известен никому из остальных арестованных (сам автор утверждал, что документ этот написан им несколько лет назад – во время пребывания за границей), он, если бы переговоры удались, мог бы лечь в основу возникающего революционного содружества. Декабрьские беседы ни к чему не повели: отчасти из-за неготовности участников, отчасти из-за разницы их характеров и темпераментов. Спешнев принимает решение выйти из игры.

В своих показаниях Момбелли утверждает, что Спешнев написал учредителям будущего общества письмо, в котором «иронически отзывался о нашей затее…» и в заключение отказывался от неё, говоря (обратим внимание на мотивировку!), что он «связан другими условиями, более положительными» (эти слова подчеркнуты не только нами, но и следовательским карандашом князя Гагарина).

Петрашевский, продолжает Момбелли, посмеялся над сим туманным намеком, «приписывая это ребяческому хвастовству, желанию показаться действующим»[139]139
   Дело петрашевцев. Т. 3. С. 459.


[Закрыть]. Несмотря на явленную в карандашных пометках тревогу, члены Комиссии в конце концов, очевидно, согласились с этой трактовкой, которую Спешнев, конечно, не стал бы теперь оспаривать.

Меж тем существует одно любопытное свидетельство, которое, хотя его обычно не соотносят с вышеприведенными словами Спешнева, находится с ними, как думается, в некоторой связи.

В своих воспоминаниях доктор Яновский с горестью повествует о перемене, которая внезапно случилась с его пациентом. Тот вдруг «сделался каким-то скучным, более раздражительным, более обидчивым», стал придираться к пустякам, чаще жаловался на дурноты и т. д. и т. п. Перемена эта, по свидетельству наблюдательного доктора, «совершилась… не в очень длинный промежуток времени, а так примерно в течение двух-трех недель».

Когда же всё это происходит? Яновский указывает точное время: конец 1848 года.

Воспоминатель ни секунды не сомневается относительно истинной причины подобных метаморфоз. Это – неожиданное сближение Достоевского со Спешневым, с которым он ранее близко сходиться избегал («этот барин чересчур силен и не чета Петрашевскому»).

«Сближение» – не совсем точное слово: насколько можно судить, здесь имеет место скорее деловой интерес.

«Нет, нет, не пройдёт, а долго и долго будет меня мучить…»[140]140
   Русский вестник. 1885. № 4. С. 816.


[Закрыть] – так отвечает Достоевский на профессиональные утешения своего домашнего врачевателя, от которого, впрочем, не скрывается глубинная подоплёка всех этих мук. Оказывается, взятые в долг у Спешнева 500 рублей серебром и мысль о невозможности их отдачи лишают совестливого должника сна и покоя.

А.А. Краевский

При всей положительности мотива он выглядит не вполне убедительным.

Достоевскому – и раньше и позже – случалось залезать в долги. Бывали суммы и покрупнее. Он адресует просьбы о помощи брату Михаилу Михайловичу, Краевскому, Майкову, Герцену, Врангелю, Каткову и т. д. – кажется, у него не остаётся знакомых, которые со временем не обращались бы в его кредиторов. Порою отдача затягивалась на десятилетия (как, например, с долгом Плещееву), но – никогда не отменялась.

Он не хотел быть должным никому.

Недавно удалось доказать, что рассказ Яновского – чистая правда.

В отделе рукописей Российской государственной библиотеки, в описи бумаг, отобранных у Спешнева при аресте, мы обнаружили документальное подтверждение сделанного Достоевским займа. Под номером 71 (от 20 мая 1849 г.) в описи значится: «Письмо Достоевского – прибегает с просьбою о денежном пособии; упоминает об участии в литературных занятиях у Краевского»[141]141
   ОР РГБ. Ф. 203. Оп. 221. Ед. хр. 2. Л. 59 («Копии некоторых бумаг, найденных у злоумышленников»).


[Закрыть]. Следовательно, существовало письмо: вряд ли адресат отказал просителю в просьбе.

Письмо Достоевского до сих пор не разыскано (хотя в принципе оно должно находиться в деле: в числе прочих бумаг, которые, согласно сопроводительным пометам, были «препровождены к Председателю Следственной комиссии»).

Любопытно, что просьба «о денежном пособии» носила письменный (то есть формальный) характер. С другой стороны, упоминание Краевского наводит на мысль, что в письме оговаривались условия отдачи долга, ибо единственным источником денежных поступлений было для автора «Неточки Незвановой» сотрудничество в «Отечественных записках».

«…Он не возьмет деньгами назад…», – говорит Достоевский о Спешневе. Но если не деньгами, то – чем же?

«…Теперь я с ним и его»[142]142
   Русский вестник. 1885. № 4. С. 815.


[Закрыть]. Подобная формула не употреблялась даже в случае, когда брались огромные авансы под ещё не написанные романы. Не прилагалась она, скажем, и к Тургеневу, долг которому в период их позднейшей вражды был для Достоевского особенно мучителен. За что же Спешневу выпала такая честь?

Уместно предположить, что в декабре 1848 года Достоевского со Спешневым связывает какое-то дело. А возможно – и слово. Очевидно, при этом получена взаймы известная сумма, тогда положение того, кто её взял, становится весьма деликатным.

Если замысел тайной типографии возник в декабре 1848 года, тогда становится понятным угнетённое состояние духа одного из тех, кто одобрил идею и, следовательно, связал с нею свою судьбу. Дело, разумеется, не в деньгах (вернее, не только в них). «…У меня… есть свой Мефистофель»[143]143
   Там же.


[Закрыть], – говорит Достоевский. Но Мефистофель требует душу. Невозможность вернуть 500 рублей равносильна в этом смысле невозможности возвратить данное слово. Фауст уже повязан.

Самое любопытное, что отдача денег (если здесь действительно имел место заём) ещё не освобождала от долга. Хотя – восстанавливала равенство отношений.

Не будем усугублять ситуацию драматическим предположением, что часть занятой суммы предназначалась для покупки типографических принадлежностей. Деньги на это дело получил Филиппов. 4 июня 1849 года на допросе в Петропавловской крепости он впервые произнес слово «типография».

Добровольно поведав об этом, доселе совершенно неизвестном для следователей намерении, Филиппов признал себя единственным инициатором всей затеи. В свою очередь Спешнев, подтвердив справедливость самого факта, категорически заявил, что «сей умысел» принадлежит исключительно ему, Спешневу, и он один должен нести за это ответственность.

Трудно сказать, какими соображениями руководствовались Филиппов и Спешнев. Была ли у них надежда спасти остальных? Может быть, они полагали, что кое-кто из посвящённых не сумеет сохранить тайну и поэтому торопились взять вину на себя?

Нельзя исключить и предварительную – на случай провала – договорённость.

Заметим: и Филиппов, и Спешнев настоятельно подчёркивают, что попытка организовать типографию – их личное дело. Таким образом, ослабляется подозрение в сговоре или заговоре. Что, с одной стороны, несколько облегчает вину, а с другой – выводит из-под удара конспиративную «семёрку», относительно которой следствие остаётся в полном неведении. Утверждая, что «целый заговор пропал», Достоевский, как мы уже говорили, скорее всего имел в виду именно это обстоятельство.

Но догадывается ли он о том, что Комиссия знает о типографии?

В одном из предъявленных ему вопросов прямо спрашивается о намерении Филиппова печатать нелегальные статьи. Ответ Достоевского в высшей степени любопытен.

«Павел Филиппов сделал такое предложение. Но в вопросе сказано о домашней типографии. О печатании никогда и ничего я не слыхал у Дурова; да и нигде. Об этом и помину не было. Филиппов же предложил литографию. Это мне совершенно памятно»[144]144
   Достоевский Ф.М. ПСС. Т. XVIII. С. 159.


[Закрыть].

Достоевский недаром подчёркивает ключевые слова. Он настаивает на различении понятий. Литография – да, пожалуйста: об этом и так уже известно следствию. Но ни о каком «печатании» речи у Дурова не было. «Да и нигде», – поспешно добавляет Достоевский: в этой стремительной оговорке ощутима тревога.

Тем не менее он отвечает так, как если бы был вполне убеждён, что следователям пока ничего не известно о «заговоре семи».

Откуда такая уверенность?

Следует признать, что при всём своём почти четвертьвековом опыте III Отделение допустило существенную профессиональную оплошность. (У русской тайной полиции ещё нет практики «массовых» политических дознаний.) Большинство злоумышленников, взятых в ночь на 23 апреля, были первоначально собраны в одном помещении. У них оказалось некоторое время для того, чтобы обменяться впечатлениями. И – хотя бы вчерне – наметить образ действий на допросах.

Но это – не единственная возможность.

Во время следствия Достоевский сидел в Секретном доме Алексеевского равелина – в камерах № 7 и № 9. «Сношения с товарищем – соседом по заключению (Филипповым), – говорит О. Ф. Миллер, – происходили при помощи постукивания»[145]145
   Биография. С. 109–110.


[Закрыть].

«Рассказывал… про Петропавловскую крепость, – стенографически записывает в своём дневнике Анна Григорьевна, – про то, как он переговаривался с другим<и> заключенным<и> через стенку»[146]146
   Литературное наследство. Т. 86. М., 1973. С. 234.


[Закрыть].

Публикаторы этой расшифрованной стенограммы добавили буквы, стоящие в угловых скобках. Думается, это излишне: речь, конечно, идёт об одном человеке – Павле Филиппове. Поэтому следует читать именно так, как в оригинале: «с другим заключенным».

Итак, у двух членов «семёрки» была в крепости возможность контакта! (Правда, не совсем ясно, каким образом они понимали друг друга: ведь не выучили же заранее тюремную азбуку – «бестужевку». Или «переговаривался» следует понимать буквально?) И если учесть, что один из них «взял на себя» подпольную типографию, то второй – по взаимной договоренности – мог делать вид, что ему об этой истории ничего не известно.

О «семёрке» не упомянул на допросах ни один из посвящённых. А ведь такой риск существовал: Григорьев, например, «сломался» и давал очень откровенные показания. Значит, либо действительно состоялся предварительный сговор, либо не все из обозначенных Достоевским в разговоре с Майковым лиц принадлежали к сообществу, а были названы, так сказать, в качестве кандидатов. Во всяком случае, пока с уверенностью можно указать только троих: Спешнева, Филиппова и Достоевского.

«Семёрка» на поверку могла оказаться «тройкой» [147]147
   Можно представить и такой вариант. Хотя «семёрка» реально существует, в замысел типографии посвящены только некоторые из её членов.


[Закрыть].

И Филиппов, и Спешнев единодушно утверждают, что мысль о нелегальном печатании возникла у них после того, как идея литографии была отвергнута. Желательно было убедить следствие, что тут имело место не давно обдуманное намерение, а легкомысленный, совершенно случайный порыв, который и возник-то всего за несколько дней до ареста. Филиппов и Спешнев наперебой берут вину на себя. Исполненная зрелой государственной осторожности, не верящая словам Комиссия настолько поражена борьбой двух благородств, что не настаивает на дальнейших разысканиях.

Не исключено, конечно, что у неё имелись какие-то свои соображения.

Любопытно бы выяснить – какие.

Свидетельство А. Н. Майкова о том, что типографский станок был собран на квартире Н. А. Мордвинова, не замечен среди разных физических приборов при обыске, а затем тайно изъят домашними, находчиво снявшими с петель опечатанные двери мордвиновского кабинета, – эта детективная история вызывает сомнения.

«…Неужели Мордвинов, – задаётся вопросом Б. Ф. Егоров, – свыше четырёх месяцев после арестов друзей спокойно держал станок в комнате, не подумав об его укрытии или уничтожении?! Не спутал ли Майков квартиры Мордвинова и Спешнева?»[148]148
   Егоров Б. Ф. Петрашевцы. С. 163.


[Закрыть]

Действительно: каким образом станок мог оказаться у Мордвинова?

В докладе генерал-аудиториата сказано: Филиппов «заказал для типографии нужные вещи, из коих некоторые уже привезены были к Спешневу и оставлены… в квартире его», а Спешнев в свою очередь «взял к себе на сохранение заказанные вещи». Но где же они, эти вожделенные вещественные улики?

Жандармы, повторно посланные в квартиру Спешнева, обнаружили там только пустые ящики. Станок бесследно исчез – и удивительно, что профессионалы из III Отделения не сделали более ни малейших попыток его обнаружить. (В этой исполненной поразительных загадок истории нам ещё предстоит разобраться.) Может быть, домашние Спешнева заявили, что, устрашившись, они выбросили подозрительные предметы в Неву?

Домашние Спешнева? [149]149
  Ф. Н. Львов, уже находясь в Сибири, утверждал, что типографский станок был всё-таки обнаружен, и обнаружен именно у Спешнева.


[Закрыть] Но почему же не Мордвинова, как утверждает Аполлон Николаевич Майков?

22-летний чиновник Министерства внутренних дел Николай Александрович Мордвинов – фигура в деле петрашевцев малозаметная (вернее, как мы ещё убедимся, его пытаются сделать таковой). Он – неизменный посетитель дуровских вечеров; он, по-видимому, довольно короток со Спешневым; ему одному даёт Григорьев в руки свою «Солдатскую беседу» – вещь оскорбительную лично для государя. Его имя упоминается во многих показаниях. Однако – и это обстоятельство упустили из вида почти все комментаторы майковского рассказа – его даже не арестовывают. Мордвинов остаётся на свободе, и лишь несколько месяцев спустя после взятия остальных его тоже берут. Но – только на один день: с тем, чтобы немедленно выпустить после допроса.

Следовательно, не было никаких опечатанных дверей. Во всяком случае, в квартире Мордвинова.

Станок мог быть вынесен из другой квартиры.

И всё-таки не стоит сбрасывать со счетов того, на кого указывал А. Майков. В качестве хранителя станка из всех участников «семёрки» он – лицо идеальное.

Юный Н. А. Мордвинов – сын сенатора Александра Николаевича Мордвинова. С 1831 по 1836 год Мордвинов-старший являлся не кем иным, как управляющим делами III Отделения[150]150
   В этом качестве А.Н. Мордвинов осуществлял надзор за Пушкиным и был доверенным лицом Бенкендорфа в его отношениях с поэтом.


[Закрыть]. То есть исправлял ту самую должность, которую ныне, в 1849-м, благополучно занимает Леонтий Васильевич Дубельт.

Надо полагать, сработали старые связи. Сына бывшего начальника не только не арестовали, но и допросом-то обеспокоили в самом конце: 2 сентября (всего за полмесяца до завершения следствия[151]151
   Между тем имя Мордвинова впервые стало известно Комиссии ещё 29 апреля.


[Закрыть]!).

Разумеется, Мордвинов-отец сделал всё, чтобы спасти сына.

Но согласившись с таким допущением, мы тут же наталкиваемся на сильный контраргумент. Зачем, казалось бы, Дубельту, сменившему Мордвинова у руля III Отделения, спасать детей своего предшественника, падение которого споспешествовало его собственной карьере?

А. Н. Мордвинов был отрешён от должности за то, что пропустил в печать книгу «Сто русских литераторов» с тремя произведениями декабриста А. А. Бестужева. Это вызвало такой гнев царя, что только благодаря заступничеству Бенкендорфа А. Н. Мордвинов не был уволен с государственной службы, а получил место вятского губернатора. Казалось бы, у Дубельта имелись резоны топить Мордвинова-младшего. Однако этого он почему-то не сделал и, как оказывается, даже помог ему выплыть. Мы ещё попытаемся разъяснить это недоумение. Пока же следует перенестись на шесть лет вперед.

В ноябре 1855 года Н. А. Мордвинов, остававшийся после привлечения его по делу петрашевцев под секретным полицейским надзором (именно таким эфемерным взысканием отделался он тогда), был арестован в городе Тамбове, куда прибыл, заметим, по собственной воле и где благополучно продолжал свою чиновничью карьеру. Этот едва ли не первый при Александре II политический арест – в самом начале царствования, при явных признаках «оттепели» – произвёл тогда сильный эффект. Н. А. Мордвинову грозили серьёзные неприятности: он был уличён в распространении нелегальных сочинений и хранении возмутительных бумаг. Среди последних оказались документы шестилетней давности, принадлежавшие старым его друзьям – Филиппову, Григорьеву и Плещееву. В том числе – тексты, предназначенные когда-то к тайному печатанию и распространению. Это, во‑первых, доказывает, что в 1849 году бумаги избегли обыска, а во‑вторых, что у Мордвинова скапливались тогда материалы для подпольной печати.

Но, как и в 1849 году, совершается чудо. Меч, уже занесенный над его головой, благополучно вкладывается в ножны.

В январе 1856 года старый граф Алексей Фёдорович Орлов (по-прежнему – начальник III Отделения) представил молодому государю доклад относительно участи Н. А. Мордвинова. В докладе предлагалось «вменить ему в наказание арест, под которым он ныне находится, и, сделав ему строжайшее внушение, подвергнуть его надзору»[152]152
   Цит. по кн.: Порох И.В. История в человеке. Н.А. Мордвинов – деятель общественного движения в России 40–80 годов XIX в. Саратов, 1971. С. 171.


[Закрыть].

Государь одобрил этот отеческий проект.

«…Напрашивается предположение о том, – резонно замечает биограф нашего удивительного счастливца, – что граф А. Ф. Орлов проявил в деле Н. А. Мордвинова необычайную снисходительность. Видимо, отец арестованного – сенатор А. Н. Мордвинов оказал своё влияние на ход следствия»[153]153
   Снисходительность власти простиралась до такой степени, что жене Мордвинова было дозволено провести в его камере новогоднюю ночь.


[Закрыть].

Действительно, история повторилась – вплоть до деталей. Молодой Мордвинов вновь отделывается лёгким испугом. (Лёгкость эта особенно очевидна, если вспомнить, что наказуемый и так уже состоит под надзором [154]154
   Приведём в связи с этим любопытную запись из дневника Н. А. Добролюбова: «…гр. Орлов является к государю с огромным докладом о Мордвинове как государственном преступнике и т. п. Александр узнал, в чем вина Мордвинова, и сказал только: «Мне прискорбно, что говорят дурно о моем незабвенном родителе, и я бы этого не желал; но что говорят обо мне – так это мне решительно все равно. Мордвинов довольно уже наказан заключением: выпустить его…» И Мордвинов действительно выпущен… Не знаю, что и думать о таком образе действий. Это всех поражает в высшей степени» (Добролюбов Н. А. Собр. соч. Т. 8. С. 473–474).


[Закрыть].)

Остаётся пожалеть, что Достоевский был сирота.

Ещё не раз на протяжении своей жизни (он умрёт в 1884 году, достигнув высоких чинов) «генерал-студент», как звали Н. А. Мордвинова современники, будет ходить по самому краю пропасти – словно искупая наследственную вину. Но всегда находилась рука (в том числе – министра двора и уделов, всесильного графа В. Ф. Адлерберга), которая отводила от фантастического удачника, казалось бы, неминуемую беду.

Вернёмся в год 1849-й обогащённые теми сведениями, которые помогают натурально объяснить явления почти сверхъестественные.

Ибо теперь становится ясным всё остальное. Поразительное равнодушие, проявленное обычно бдительной и дотошной Комиссией к столь заманчивому, а главное, верному следу, объясняется мощным воздействием больших закулисных сил. Шеф жандармов и личный друг государя согласился не форсировать дело. Его ведомство отнюдь не заинтересовано в отыскании слишком серьёзных улик: не все гипотезы подлежат отработке. Дубельт и его коллеги почтут себя вполне удовлетворёнными признаниями Спешнева и Филиппова. Уверения последних в исключительной личной ответственности за типографию следователи примут без малейших сомнений. (Не была ли сама эта версия заботливо подсказана заключённым?) Достоевскому и другим не будут досаждать навязчивыми вопросами. Упоминания о типографии в материалах следствия окажутся скупы и неопределенны.

Вспомним: «…Целый заговор пропал». Он действительно пропал: сюжет благополучно замяли.

Ни в одном из произнесённых над ними приговоров (кроме, разумеется, приговоров Филиппову и Спешневу) о типографии не упомянуто ни словом. Литографии в этом отношении более повезло. (Кстати, исчезновение дел Филиппова и Спешнева, то есть именно тех, в которых только и упоминается «типографский вопрос», тоже наводит на интересные мысли.)

Теперь попробуем ещё раз восстановить всю картину. Спешневская «семёрка» (или часть её) возникает в самом конце 1848 года. Очевидно, тогда же появляется мысль о нелегальном печатании и, возможно, делаются какие-то предварительные расчёты. В конце марта 1849-го на одном из вечеров у Дурова Филиппов возбуждает вопрос о домашней литографии: идея не вызывает энтузиазма. Достоевский также выступает против – скорее всего, по соображениям конспиративным. (Правда, нельзя исключить, что к этому времени он уже охладевает к прежней идее и искренне пытается отговорить остальных.)

Может быть, неудача с литографией даёт последний толчок: в жизнь начинает срочно воплощаться первоначальный проект.

Но времени уже нет. Действительному статскому советнику Липранди приказано завершить годовые труды.